Кассия

Кассия Сенина, 2008

Роман рассказывает о событиях, происходивших в Византии в первой половине девятого века. На фоне войн Империи с болгарами и арабами, церковно-политических смут и борьбы иконоборцев с иконопочитателями разворачивается история жизни и взаимоотношений главных героев – знаменитой византийской поэтессы Кассии, императора Феофила и его жены Феодоры. Интеллектуальная жизнь византийской элиты с ее проблемами и жизненной философией, быт и нравы императорского двора, ожесточенная борьба церковных партий и жизнь монахов становятся обрамлением для истории любви, которая преодолевает все внешние и внутренние препятствия и в конце концов приводит героев к осознанию подлинного смысла всего, что с ними произошло.Текст романа приводится по изданию: Кассия Сенина (Т. А. Сенина). Кассия. Санкт-Петербург: Издательский проект «Квадривиум», 2015. 944 с. ISBN 978-5-9906154-6-5

16. Кольца змеи

Вы относитесь к врагам с полнейшим презрением, как будто они уже окончательно побеждены; я же полагаю, что благодаря такой вашей уверенности мы подвергаемся несомненной опасности…

(Прокопий Кесарийский)

В субботу, на память святых Варфоломея и Варнавы, патриарх служил литургию в храме Апостолов. Храм был переполнен, народ толпился даже на улице, но мысли большинства собравшихся были заняты не праздником, а тем, что происходило во Фракии. После взятия болгарами Месемврии Город уже полгода бурлил, почти не переставая, то глуше, то сильнее, словно огромный котел, и пар вот-вот мог поднять крышку и вырваться наружу. Всё чаще там и сям слышались порицания в адрес императора и особенно императрицы, наглее становились торговцы, мрачнее смотрели рыбаки и каменщики, купцы кидали друг на друга обеспокоенные взгляды, придворные уже не так спесиво вышагивали по мостовым, знатные женщины опасались выходить на улицу без свиты из нескольких крепких слуг, монахи больше не встречали в народе того почтения, к которому привыкли за прошедшие два десятилетия… И всё чаще на улицах поминали «Константина, победителя болгар». Столица походила на натянутую струну, готовую вот-вот порваться. А над всем этим витал страх — почти непреодолимый, животный — страх перед потерей родных, разорением, осадой, голодом… Нынче люди собрались в храм не просто помолиться апостолам, но молить Бога о милости для державы: на литии прозвучали прошения о победе ромейского оружия, о мире, о благопоспешении благочестивому императору. Но всё это уже не умиротворяло душу, как прежде, не ободряло, не вселяло надежды. Угрюмое беспокойство читалось на лицах. Молились все, но по-разному: кто искренно, кто по привычке, кто с жаром, кто с тоской в глазах, кто сосредоточенно, кто рассеянно, кто надеясь, кто ропща…

Из-за страшной давки никто не замечал, как несколько человек уже долгое время возились у дверей в Юстинианову усыпальницу. Убого одетых, их можно было бы принять за обычных нищих, если бы не выправка, — за спиной этих бедняков, несомненно, была служба в войсках. Об их прошлом говорило и то, как слаженно они действовали, обмениваясь чуть заметными знаками и быстрыми взглядами. Теснившиеся рядом богомольцы ничего не замечали, а между тем ворота в усыпальницу уже были сняты с петель, и шестеро держали их, не спуская глаз с седьмого, высокого угрюмого армянина, который внимательно прислушивался к ходу богослужения. И вот, с хоров послышалось медленное, прекрасное и торжественное:

— Херувимов тайно образующе…

Разговоры быстро стали стихать, переходя в шепот, и вскоре в храме настала почти полная тишина: казалось, он вдруг опустел. Когда певчие допевали «всякое ныне житейское», армянин чуть заметно кивнул, — и тут же все семеро с силой налегли на врата, и те со страшным грохотом упали внутрь усыпальницы. Взломщики, громко топоча, пробежали по створкам и устремились к высокому зеленому саркофагу, украшенному барельефами с изображением битв и военных трофеев. Припав к нему они хором завопили, так что услышали все собравшиеся в церкви:

— Восстань и помоги погибающему государству!

И тут же армянин громко закричал:

— Вот он! Смотрите! Великий Константин! Он восстал из гроба и пошел на болгар!

В храме поднялось неописуемое смятение. Стоявшие рядом с усыпальницей устремились туда, окружив саркофаг и виновников шума, которые продолжали выкрикивать:

— Великий Константин, победитель болгар! Непобедимый вождь! Он поможет нам! Он избавит нас от врагов! Он избавит нас от идольского нечестия! Да будут выкопаны кости икон!

Находившиеся в других концах храма пытались пробраться ближе и увидеть, что происходит; давка еще более усилилась, раздались крики — кого-то придавили; женщины свешивались с галерей, там и сям поднялся детский плач…

Умолкшие было певчие попытались продолжить «Херувимскую», но выходило нестройно. Патриарх в алтаре едва сдержал духовенство, рвавшееся взглянуть, что происходит, однако несколько свещеносцев и диаконов все-таки выбежали на солею.

— Дорогу, дорогу! — Эпарх с отрядом стратиотов сквозь толпу пробирался к усыпальнице.

Взломщики были схвачены и со связанными руками выведены из храма. Но не опустив голову шли они, а дерзко глядя по сторонам и улыбаясь, точно герои…

Назавтра около полудня Никифор из окна патриарших палат наблюдал, как этих семерых, уже порядком исполосованных бичами и с трудом волочивших ноги, вели по Августеону к Милию, откуда должно было начаться их шествие по Средней улице. Эпарх самолично ехал впереди верхом на коне. Сразу после вчерашнего происшествия нарушители порядка были допрошены и сначала лгали, будто врата в усыпальницу отворились сами собой, но под угрозой пыток рассказали всё, как было. Эпарх приказал бичевать их и решил провести по Городу, причем они во всеуслышание должны были выкрикивать, за что наказаны и как пытались обмануть народ, — ведь за сутки слух о происшествии в храме Апостолов успел облететь весь Константинополь и обрасти самыми фантастическими подробностями. Говорили, будто Константин Исавриец поднялся из саркофага на белом коне, облаченный в золотые доспехи и сияющий пурпурный плащ, и, пройдя сквозь стену, отправился во Фракию воевать с болгарами; будто при этом в храме попадали ликами вниз все иконы, а духовенство онемело и от страха побежало из алтаря… Слова быстро перерастали в дела: в тот же день вечером на площади Быка двое бедных чернорабочих побили монаха. Рабочие рассуждали о происшедшем в храме и один во всеуслышание проклинал иконопочитание, говоря, что никогда при государях Льве и Константине Империя не терпела таких бед на войне с варварами, как при всех последних православных императорах, а второй рабочий поддакивал. Проходивший инок попытался образумить хулителей, но те набросились на него, злобно крича, что «от этих лентяев-черноризцев один вред», — и если бы не вмешательство окружающих, монаху пришлось бы худо…

Теперь стало ясно, что император совершил непоправимую ошибку, когда в начале царствования разжаловал множество стратиотов из константинопольских тагм под предлогом того, что они были нетверды в вере. Вспоминая те события, патриарх мучительно размышлял, не было ли здесь частично и его вины. Тогда он просил василевса объявить смертную казнь павликианам и афинганам и вообще строже смотреть за проявлениями ереси, но благодаря вмешательству Студийского игумена казнь была отменена. Однако Михаил, желая выказать ревность о православиии, решил «очистить от еретиков городские полки», — и в результате Константинополь наполнился разжалованными воинами, оставшимися без снаряжения, без занятий, без земли… Безумный шаг! Но полтора года назад он никому не показался таким. И вот они — плоды: эти семеро все оказались из числа разжалованных. А их бывшие товарищи шатались по улицам и рынкам и всё громче заговаривали о том, что Империя терпит бедствия за «нечестивое идолопоклонство», что Константин, «победитель болгар», был великий пророк и угодник Божий, что в военных поражениях последних лет виновато православие и его защитники — монахи. Эти речи падали на подготовленную почву, ведь простой люд рассуждал прямолинейно: государство терпит беды от варваров уже много лет, и чем дальше, тем больше, и всё это при государях, чтущих иконы; при государях, которые иконы уничтожали как идолы, Империя отразила и арабское, и болгарское нашествия и одержала много блестящих побед, — значит, теперь Господь прогневался за идолопоклонство. И всё чаще, всё громче на улицах звучало: «Долой иконы!»

Положение стало угрожающим. Патриарх понимал, что еще одна победа болгар может вызвать катастрофу. Понимал это и эпарх: вчера вечером он ушел от Никифора крайне обеспокоенный, почти подавленный, и патриарху нечем было утешить его. Он не хуже эпарха сознавал, что столица стоит на грани гражданского мятежа: когда-то прасины, восставшие против Юстиниана Великого, призывали «откопать кости» императора и его сторонников, — теперь же народ грозился «сокрушить кости икон»… Бессмысленно было закрывать глаза: ядовитая змея иконоборчества вновь поднимала голову, пока лишь медленно шевелилясь и поигрывая кольцами, но в этих движениях чувствовались злость и сила. Можно ли было еще упрятать гадину в клетку? — вот каким вопросам задавались православные, и вот почему так важна была сейчас победа ромейского оружия! Но что судит Бог?..

Патриарха томили тяжелые предчувствия. Отойдя от окна, он взял с полки книгу в коричневой обложке, украшенной узором из золотых крестов. Это были проповеди великого Богослова, которые Никифор любил перечитывать на досуге.

— Божественный Григорий, что скажешь ты ныне? — тихо проговорил патриарх, открывая книгу наугад. Раскрылось «Первое обличительное слово на царя Юлиана» — там, где святитель рассуждал, почему Господь попустил воцариться гонителю христиан.

«Одного еще недоставало, чтобы к нечестию присовокупить и могущество. Через несколько времени и то дают ему над нами умножившиеся беззакония многих, а иной, может быть, скажет: благополучие христиан, достигшее высшей степени и потому требовавшее перемены, — свобода, честь и довольство, от которых мы возгордились…»

— Да разве было оно — благополучие высшей степени? — прошептал патриарх.

Ему вновь вспомнились церковные смуты, которые сопровождали его патриаршество от первых дней и окончились лишь недавно. Какое там благополучие! Горький свиток Иезекииля-пророка! Но…

— Господь запретил выдергивать плевелы, чтобы не повредить и пшеницы, — сказал Феодор на совете в Магнавре, протестуя против казни павликиан. — Как же вы, богопочтенные, предлагаете истреблять еретиков? Ведь нам запрещено даже желать им зла! Послушайте не меня, убогого, но божественного Златоуста: «Еретика убивать не должно, — говорит он, — иначе это даст повод к непримиримой войне во вселенной». И еще: «Все неисцельно зараженные сами по себе подвергнутся наказанию. Поэтому если хочешь, чтоб они были наказаны, то ожидай определенного к тому времени», — Богом определенного, не нами! Не сказал ли Господь: «Все, взявшие меч, от меча погибнут»? Смотрите, почтеннейшие, как бы нас не покарали за то, что, зная Евангелие, мы пренебрегли им ради привременной выгоды! Богу такое убийство не угодно, и я никогда не одобрю этого!

Патриарх тогда согласился с ним и потом еще не раз размышлял об этом. Да, Феодор был прав, и происходившее сейчас подтверждало его правоту, хотя на первый взгляд казалось наоборот. Не далее как позавчера патриарх получил письмо от Феофана, игумена Великого Поля: он рассказывал о своем житье-бытье, о том, что хроника, которую он взялся дописывать за покойным синкеллом Георгием, близка к завершению, но ему в последнее время трудно стало писать из-за частых приступов почечной болезни, а в конце упоминал о дерзкой выходке местных павликиан, едва не запаливших обитель, и с раздражением замечал, что Феодор Студит и его единомышленники стали плохими советниками для императора. «Петр, глава апостолов, за одну ложь умертвил Ананию и Сапфиру, — писал Феофан, — великий Павел громко вопиет, что “делающие сие достойны смерти”, и это за один плотский грех! Так не противятся ли им те, которые освобождают от меча людей, исполненных всякой нечистоты душевной и телесной, служителей диавола?! К чему говорить об их покаянии? Пустые речи! Эти еретики уже никогда не могут раскаяться. Но Феодор, видно, считает себя умнее и святее первоверховных…» Патриарх покачал головой. Феофан ошибается… «Не знаете, какого вы духа», — сказал Господь ученикам, когда они хотели истребить небесным огнем самарян, не принявших Христа. Если единственным возможным доводом против инакомыслящих сочтен обнаженный меч, то это свидетельство слабости… Слабости, а не силы. Не потому ли еретики всё больше поднимают голову, что почуяли эту слабость?

— Христиане заключают под стражу и бичуют тех, кто отстаивает Христа и Евангелие, — видано ли такое дело? Как бы не отмстил Господь за такой союз неправды! — говорил Феодор когда-то по поводу смуты из-за эконома Иосифа. Не предсказал ли он и погибель императору Никифору? Что же, он был прав, когда предрекал какую-то бурю, как рассказывал Халкитский игумен Иоанн?..

«Когда мы были добронравны и скромны, — читал Никифор дальше у Григория Богослова, — тогда возвысились и постепенно возрастали, так что под водительством Божиим сделались и славны, и многочисленны. Когда же мы растолстели, тогда сделались своевольны, и когда разжирели, тогда доведены до тесноты. Ту славу и силу, какую стяжали мы во время гонений и скорбей, утратили мы во время благоденствия…»

Патриарх закрыл книгу. Змея ереси выгибалась перед ним, зловеще блестя чешуей, готовая к броску. Но может быть, еще обойдется? Что там во Фракии? О, если бы победа!

Семерых «негодяев», меж тем, уже вели по Средней. Здесь было особенно людно; народ сбегался глазеть со всех сторон. Кто насмехался, кто хмурился, кто исподлобья оглядывал эпарха и стратиотов, кто поносил «нечестивых иконоборцев», а кто, спрятавшись за чужие спины, выкрикивал:

— Долой идолы! Они навлекли на нас гнев Божий!

Улыхав это, «негодяи» умолкли и перестали кричать о причинах своего наказания, но плетка эпарха быстро привела их в чувство.

— Мы хотели обмануть благочестивых граждан! — выкрикнул армянин, которого вели первым. То же повторял второй и все остальные по очереди. Затем первый продолжал: — Мы солгали, будто врата к гробнице нечестивого Константина открылись сами!

— Это мы хитростию открыли их!

— Мы дерзнули неправедно обвинять православных в бедствиях, которые терпит Империя!

Пухлая торговка хлебом, смотревшая на процессию из-за своего прилавка, неодобрительно покачала головой:

— Ишь, складно как твердят! Эпарх-то, вон, слова подсказывает да плетку кажет! Бедняги, как исполосовали-то их!..

— Да-а, бичей не жалели! — хмуро проговорил стоявший рядом, с лотком на жилистой шее, торговец пирожками.

— Бичи не хлеб, чего их жалеть, — усмехнулся седой сутулый каменотес. Он стоял, опираясь на суковатую палку грубыми мозолистыми руками и из-под насупленных бровей сурово глядел на процессию. Рядом с ним стоял подмастерье — юноша с только пробивавшемся на бороде золотым пухом, загорелый, с румянцем во всё лицо и с избитыми и истертыми руками. — Они сейчас его нечестивым зовут да проклятым, — продолжал старик, — того государя… А я-то по-омню хорошо: при нем хлеб был дешевый, не то, что сейчас, и много было хлеба! Торговцы на рынке нищим, бывало, целые караваи кидали…

— Нда, а теперичи, поди, еще подорожает хлеб-то! — сказал оборванный мужик с мешком через плечо. — Болгары, слышно, уж пол-Фракии разорили и до самого Города грозятся дойти…

— А эти ироды, нет чтоб с варварами воевать, как надо, со своими же воюют, неймется им! Ико-оны им, вишь, кано-оны!

— И-и, чтоб им пусто было, канонистам этим! Их бы землю копать заставить, али кирпичи класть!

— Кости икон да сокрушатся!

— Ах ты, безбожник!

— Это вы безбожники, идолопоклонники треклятые!

— Да отсохни твой поганый язык, собака!

Завязалась драка, и эпарх послал одного стратиота из отряда разнять ее. Тем временем за всем этим следил внимательный взгляд — пожалуй, слишком внимательный, более цепкий, чем хотелось бы устроителям этого публичного шествия. Высокий худощавый монах только что вышел из Книжного портика с большим свертком в руках и, прислонившись к одной из колонн, пристально наблюдал за происходящим. Его взгляд успел охватить всё — и картину целиком, и мелкие детали, — заметить и беспокойство, прятавшееся за спесью эпарха, и неуверенность на лицах стратиотов, и угрюмые взгляды чернорабочих, и испуг в глазах прошмыгнувшего мимо черноризца; ухо улавливало разговоры в толпе, выкрики недовольные и одобрительные, и клич, который он уже не впервые слышал в последние дни:

— Да будут выкопаны кости икон!

Процессия давно ушла вперед, зеваки тоже разбежались — кто следом за ней, кто по своим делам, — Артополий опять погрузился в обычную суету, а монах всё стоял у колонны. Опустив сверток на землю и скрестив руки на груди, он глядел куда-то в пространство.

— Здравствуй, Иоанн!

Грамматик вздрогнул и стряхнул задумчивость. Перед ним стоял невысокий монах с сокрушенно-просительным выражением лица, какое бывает у нищих, но при этом щеголевато одетый — ряса и мантия его были сшиты явно не где попало и стоили недешево.

— А, отец Симеон, приветствую! Как поживаешь?

— Помаленьку, милостью Божией, спасаемся… А ты о чем это тут так задумался? Я тебя еще вон от того угла заприметил, и всё иду, гляжу, а ты всё вот так стоишь да смотришь в одну точку, словно статуя!

Тонкая улыбка пробежала по губам Иоанна.

— Да так, задумался об образе нашего жития. Как говорили древние, «не довольствуйся поверхностным взглядом; от тебя не должно ускользнуть ни своеобразие каждой вещи, ни ее достоинство». Вот я и наблюдаю… Углубляюсь в сущее, так сказать.

— Хм… Да разве у каждой вещи есть достоинство? Взять хоть этих нечестивцев, которых тут провели, видал? Разрази их гром! Какую смуту они вчера устроили, проклятые еретики! Говорят, они из павликиан…

— У еретиков, — Иоанн усмехнулся, — есть одно очень большое достоинство: они заставляют православных думать. Прощай, господин Симеон, а то мне уже недосуг! — Слегка кивнув собеседнику, Грамматик поднял с земли свой сверток и зашагал прочь.

— Эк ведь сказал-то! — пробормотал Симеон, провожая его взглядом. — Мудрит, всё мудрит чего-то… Э!.. — Он махнул рукой и пошел своей дорогой.

…С улицы послышался взрыв детского хохота, визг, возня… Флорина выглянула в окно.

— Варда! — закричала она строго. — Ты что-то разошелся! Посмотри на себя, на кого ты стал похож! Ведь только всё чистое одел с утра, а теперь ты, что поросенок!

— Мама, мама! — раздался звонкий голосок. — Он опять дерется!

— Доносчица!

— Я не доносчица! Ты мне всю косу растрепал!

— Велика важность!

— Я тебе покажу, велика или нет! Вот тебе! Ха-ха! Догоняй!

— Ну, держись, Феодора!

Быстрый топот двух пар ног — и всё стихло. Флорина отошла от окна, качая головой.

— Вот сорванцы! Каждый день их приходится мыть — к вечеру всегда грязные, как эфиопы! Вы с Софией всё же не были такими неуемными. Да и Ирина не такая…

— Ну, мы ж не мальчики, — улыбнулась сидевшая в плетеном кресле молодая женщина. — И потом, я всегда была тихоней, ты знаешь. Феодора совсем другая!

— Да уж, не знаю, что из нее выйдет… Капризная, непредсказуемая… К тому же боюсь, как бы она не выросла толстушкой… Она и сейчас обижается, когда братья ее называют толстой, а что же будет, если она такой и вырастет?

— Ты погоди, дорогая, она ж еще мала. Рано судить, рано! Она еще первой красавицей у нас будет!

Обе женщины повернулись на голос. В дверях комнаты стоял высокий широкоплечий мужчина; черная шевелюра, крупный горбатый нос и густые брови придавали ему грозный вид, но темные глаза смотрели весело; он улыбался, сверкая зубами.

— Ах, Мáрин, — сказала Флорина. — Ты всегда слишком снисходителен к детям, а Феодору баловать опасно, она такая своенравная…

Флорина являла разительную противоположность мужу: небольшого роста, миниатюрная, светловолосая, голубоглазая, с тонкими чертами лица, она в то же время обладала жестким характером, который совсем не вязался с ее внешностью. Марин впервые увидел ее в церкви в Афинах, куда приехал вместе с родителями навестить родственников. Флорине было тогда пятнадцать лет, и она показалась Марину похожей на ангела с фрески на стене храма. Всю службу он смотрел на это «чудное явление» во все глаза, а когда служба кончилась, понял, что уедет из Афин только вместе с девушкой, о чем тут же и сообщил матери с отцом. Те попеняли ему, что он в храме занимается не тем, чем нужно, но, расспросив родственников и узнав, что девушка из хорошей семьи и благочестивая, недолго думая, заслали сватов. В родную Эвиссу, городок в Пафлагонии, где семья Марина владела большими поместьями, юноша возвращался спустя три месяца, увозя молодую жену и немало приданого. С тех пор прошло восемнадцать лет. Марин уже давно был друнгарием, и в Пафлагонии его знали как одного из богатых землевладельцев, а жена его славилась в округе тем, что почти наизусть помнила весь Новый Завет и очень близко к тексту многие жития святых. В Эвиссе супруги владели двухэтажным особняком, который был виден издали и удивлял приезжих несколько тяжеловатым стилем: огромными мощными колоннами по бокам от входа, большим балконом, нависавшим над первым этажом вдоль боковой стены, и массивной крышей, крытой медью и сверкавшей на солнце так, что прохожие иной раз прикрывали глаза ладонью, глядя на этот дом, обсаженный яблонями и оливами и окруженный высоким каменным забором. У Марина и Флорины было шестеро детей: два сына — Варда и Петрона, и четыре дочери — Каломария, София, Ирина и Феодора.

Каломария, которой пошел семнадцатый год, была старшей и, оправдывая свое имя, самой красивой из сестер: черноглазая и высокая — в отца, правильные черты лица и золотистые волосы она унаследовала от матери; в ее движениях сквозила уверенность в себе. Она уже полтора года была замужем за молодым армянином по имени Арсавир, сыном синклитика. На три года ее старше, красавец подстать супруге, умный, состоятельный и со связями при дворе, он увез молодую жену в столицу, где она еще больше расцвела и, кажется, достигла предела земных желаний. Этим летом она приехала навестить семью, а заодно обсудить вопрос об обручении Софии, которой скоро должно было исполниться тринадцать лет: Каломария нашла ей жениха в столице — Константина, четырнадцатилетнего сына патрикия Феодосия Вавуцика. Патрикий был другом родителей Арсавира и, познакомившись с Каломарией и узнав, что у нее подрастают сестры, озаботился о будущем сына. Хотя Арсавир и шутил, что он «самую красивую уже отхватил», Феодосий, смеясь, говорил, что они люди скромные, да и сын у него не то, чтобы красавцем растет, а потому невеста будет в самый раз.

— Ты кстати зашел, — сказала Флорина мужу. — Мы тут на самом деле говорили не о Феодоре, а о Софии. Я что-то боюсь отпускать ее в Константинополь…

— Мама думает, — смеясь, сказала Каломария, — что столица это такое гнездо пороков!

— Гнездо, не гнездо, — возразила Флорина, — но суеты там побольше, чем тут, и соблазнов тоже. А София у нас такая тихая, смиренная… Боюсь, там такие не ко двору, как начнут «перевоспитывать», греха не оберешься…

— Ну, посмотри на меня! — воскликнула Каломария, вставая. — Разве я превратилась в «греховный сосуд»?

— У тебя всё же другой характер, чем у Софии. Она мягкая…

— Дорогая, — улыбаясь, сказал Марин, — порочный человек как свинья — грязи найдет. Посмотри на дочь наших соседей: она и не в столице, а влезла в такую историю, что не дай Бог. И кто тянул, а? Я вот совсем не боюсь за Софию. Мягкая-то она мягкая, но внутри — стержень железный!

— Да, мамочка, папа прав! Сколько я помню, она всегда брала верх над Ириной в играх, да и мне не спускала, хоть я гораздо старше! Мягко стелет, да жестко спать! — Каломария опять улыбнулась.

— И потом, — добавил Марин, — мы ведь ее туда ненадолго отпустим. Обручится, поживет месяц-два, да и назад. До свадьбы-то еще года два-три ждать придется.

— Уговорили! — вздохнула Флорина. — Присылайте сватов.

— Замечательно! — Каломария подошла к матери и поцеловала ее в щеку.

— Только надо подождать, чем кончатся фракийские дела, — вдруг нахмурился Марин. — Да и в Городе, ты говоришь, неспокойно…

— Не то, чтобы неспокойно… — Каломария поморщилась. — Просто некоторые бродяги мутят народ против икон. Но думаю, когда государь вернется из похода, он быстро усмирит их! Был такой Николай, пустынником прикидывался, а сам иконы поносил, даже при людях расколол образ Богоматери…

— Вот негодяй! — воскликнула Флорина.

— Да, — продолжала Каломария. — Так государь повелел его схватить и отрезать язык! Тот и умер после этого. Вот и с этими нечестивцами то же будет!

— А что говорит Арсавир? — спросил Марин.

— Ничего не говорит… Ничего особенного. Смеется даже.

— Смеется?

— Да, как начну спрашивать, что да к чему, так он улыбается: «Не квохчи, — говорит, — моя курочка, в нашем гнездышке всё спокойно!»

Каломария улыбнулась и, подойдя к окну, выглянула на улицу. Конечно, через знакомых до нее доходило много тревожных слухов; но раз Арсавир говорит, что всё спокойно, значит, беспокоиться не о чем. За время замужества она привыкла ощущать себя за ним, как за каменной стеной, он словно излучал надежность и ясность…

— А вот и дети бегут! — Она кивнула в сторону окна. — В дом! Не к нам ли?

Вскоре за дверью раздался шум и в комнату влетели мальчик лет одиннадцати, крепкий на вид, загорелый, с темными вьющимися волосами, и девочка помладше, невысокая, круглолицая, пухленькая. Ее коса совершенно расплелась, и густые волнистые волосы глубокого черного цвета, даже темнее, чем у отца, словно плащ, покрывали ее почти до пояса.

— Ну что, сорванцы, всё носитесь? — весело спросил Марин.

— Голову не сверните! — сказала Флорина. — Ты, Варда, постарше, так хоть думай, где и как бегать!

— Да, мама! — ответил мальчик и лукаво поглядел на сестру. — Но больше всего приходится думать, как от нее убежать. Бегает она, как ветер, хоть и толстая!

— Я не толстая! — возмутилась девочка. — Я тебе дам, «толстая»! — Она ткнула брата в бок кулаком.

— Ой-ой! А-а! — Варда картинно схватился за бок и скривился, как от боли. — Она дерется!

— А ты не дразнись! — рассмеялась Каломария.

— Ладно, хватит шалить! — строго сказала Флорина. — Посидите вот, отдохните лучше! Феодора, иди сюда, я тебя заплету!

Девочка подошла к матери, а Варда уселся на скамью под окном и сложил руки на коленях, сделав постное лицо. Марин улыбнулся и погрозил сыну пальцем.

— Вот, Варда, — сказала Каломария. — Вы ведь еще не знаете… София скоро поедет ко мне в гости, я ей жениха нашла.

— Жениха? — вскричал Варда. — Да она еще маленькая! Тогда и мне невесту найдите, а то нечестно!

— Рано тебе еще думать о невестах, — строго сказала Флорина. — Придет время, и тебе найдем.

— Рано? — негодующе воскликнул Варда. — Софии не рано жениха, а мне невесту рано? Вот, так всегда…

— София умница и послушная, а на тебя никакой управы нет. Поумней сначала чуток, а там посмотрим, — сказала Флорина всё так же строго, однако, пряча улыбку.

— А-а, всегда вы так, — обиженно пробурчал мальчик. — Чуть что, так сразу: «непослушный», «поумнеть надо»… Да я еще умнее всех вас буду! Еще других буду учить!

— Вот хвастун! — воскликнула Феодора. Она возмущенно всплеснула руками и тут же ойкнула от боли.

— Ну, не дергайся! — сказала Флорина. — Я еще не доплела.

Девочка вздохнула, опустила руки и спросила:

— И как его зовут, этого жениха?

— Константин.

— А сколько ему лет? — поинтересовался Варда.

— Четырнадцать, — сказала Каломария. — Они с Софией только обручатся, ну, а свадьба будет, когда подрастут. Года через три.

— Ой, как долго еще им ждать придется! — вздохнула Феодора. — А что, если… за это время Софии кто-нибудь другой попадется?

— Что значит — «попадется»? — нахмурилась Флорина.

— Ну… встретит какого-нибудь другого мальчика, и он ей больше понравится… чем этот Константин.

— Феодора! Что это за мысли у тебя в голове? — Флорина даже перестала плести дочери косу и, взяв ее за плечи, развернула к себе. Феодора стояла, опустив глаза.

— Ага, ага! — Варда расхохотался. — Каких житий святых ты начиталась, сестрица? Э, да ты ведь и читать еще не умеешь толком! Уж не наслушалась ли ты тайком захожих сказочников, а?

— Прекрати, Варда! — Флорина метнула на него грозный взгляд и обратилась к дочери: — Не смей и думать о таких вещах, слышишь? Вот еще притча!

— Ну да, — снова не удержался Варда, — святые все выходили замуж только по воле родителей!

— Варда!

— А Феодоре хочется, чтобы мальчик нравился, а не просто!

— Варда, пойди вон! — вскричала Флорина.

— Варда, ты и правда разошелся, — сказал Марин. — Пойдем, сынок, пусть женщины тут сами разбираются!

Взяв подскочившего мальчика за руку, Марин покинул комнату, улыбаясь в усы: в младшей дочери он узнавал себя. Когда отец с сыном ушли, Каломария упала в кресло и расхохоталась. Флорина строго взглянула на нее, но не выдержала и рассмеялась тоже. Феодора исподлобья поглядывала то на сестру, то на мать.

— Вот, вы смеетесь надо мной, — тихо сказала она. — Ну, и смейтесь, и смейтесь… А вот я так выйду замуж, что вы все завидовать мне будете, вот!