Коммуналка: Добрые соседи

Карина Демина

Глава 4

Хотелось спать.

И орать.

Кидаться посудой, чтобы разлеталась она о стены со звоном, а потом еще и по осколкам пройтись, чувствуя, как хрустит под каблуком драгоценный фарфор.

Вместо этого Эвелина аккуратно вытерла тарелку, доставшуюся от бабушки, и убрала ее в сервант. Провела ладонью, поправляя заклятье сохранности, которое вновь почти истаяло, и поморщилась.

Слегка.

Поспешно глянула в зеркало, чтобы убедиться, что и столь краткое проявление эмоций не нанесло вреда ее внешности. Похлопала кончиками пальцев по щекам.

Раскрыла рот, как можно шире, и язык вытянула, да так и застыла, разглядывая его, силясь понять, не стало ли хуже.

Не стало.

Кажется.

И эта мысль не то чтобы настроение улучшила — разве можно говорить о хорошем настроении, обретаясь в этаком убогом месте — но, во всяком случае, гнев поутих.

Эвелина коснулась кончиком языка зубов.

И улыбнулась своему отражению. Вот так, едва-едва, лишь кончиками губ. Даже не улыбка, но тень ее, в которой есть толика загадочности, тайны. И взгляд слегка в сторону, сквозь ресницы, как бабушка учила. Стоило подумать, и настроение вновь испортилось.

Бабушке хорошо.

Она при императорском театре числилась, и не просто кем-то там, но примою. У нее ангажементы на годы вперед расписаны были. Ей рукоплескал сам император, хотя о том вспоминать не следовало. Некоторые шептались, что на одних рукоплескательствах дело не закончилось, что удостоилась некогда Серебряная Птица высочайшего внимания, но правда это или так, досужий вымысел, Эвелина не знала.

Бабушка о тех временах вспоминать не любила.

Говорила, что не стоит жить прошлым.

Может, оно и так, но… ах, сколько раз Эвелина представляла себя на ее месте. Гордую и прекрасную, стоящую на сцене пред благодарными зрителями, которые, не дыша, будут внимать ее пению.

И не шевелясь.

Не распаковывая пронесенные в театр булки. Не переговариваясь и не толкая локтем соседа, чтоб тот объяснил, чего ж там происходит-то…

…бабушка глядела с упреком. Любая публика заслуживает уважения.

Может, оно и так, но кто будет уважать труд самой Эвелины? И вообще… порой, в такие дни, как сегодня, она начинала злиться именно на бабушку. Что стоило ей уехать? Небось, ей безвестность в эмиграции не грозила. Лучшие театры готовы были бы принять Серебряную Птицу, о голосе котором ходили легенды, а она осталась.

И ладно бы в Петербурге или, на худой конец, в Москве, раз уж из нее столицу сделали, при театре, при котором ее знали и любили. И новая власть, верно, не обошла бы вниманием. Кужатковскую ведь не обошли, а та во втором составе вечно маялась. Теперь же — заслуженная артистка и все такое… а бабушка взяла и уехала в эту глушь.

Любовь у нее.

Всей жизни.

Эвелина запахнула пуховую шаль, которая, правда, почти не спасала от холода. И ведь осень только-только началась, даже не осень еще по сути своей. А она уже мерзнет.

Дальше будет только хуже.

…любовь оказалась глубоко семейною и совершенно не желающею менять старую жену на новую, пусть и столь прекрасную.

И даже рождение дочери ничего не изменило.

И…

Эвелина зачерпнула лопаточкой крем, который осторожно нанесла на кожу. Теперь взбить пальцами и замереть, позволяя чудесному снадобью впитаться.

…матушка росла при театре, но вот голоса не унаследовала, но здесь он особо и не нужен был. В провинции к опере относились с немалым подозрением, предпочитая искусство в иных его, куда более понятных формах.

Пускай.

Матушку любили.

И ценили.

И… и надо же было ей влюбиться в такого проходимца, которым являлся папаша Эвелины?

Проклятье рода, не иначе.

Но нет, она себе жизнь любовью не испортит. Тем паче, что влюбляться здесь совершеннейшим образом не в кого.

Она положила половинки огурца на веки и закрыла глаза.

Ничего… все у нее получится… она вырвется из этого болота. Всенепременно вырвется… если надо, примет предложения Макара Степановича, который неоднократно намекал на протекцию и собственные связи, которые помогут там, в Ленинграде, разглядеть несомненный талант Эвелины. И если бы не бабушкино воспитание, она бы давно поняла намеки.

Согласилась бы…

Бабушка со снимка глядела с укором. Она-то и революцию пережила, и войну. А вот матушка, та войну не пережила, ушла следом за любовью своей на фронт, там и сгинула. Вот скажите, какая польза на фронте от актрисы? А эта сволочь, папенька Эвелины, вернулся мало что живой, так еще и женатый. И ладно бы просто вернулся, но поселился в матушкиной квартире, а бабушку выжил…

…сволочь.

При мысли об отце в груди поднялась глухая ярость.

Ничего.

И с ним Эвелина рассчитается. Не в квартире дело, которую он отнял, но в том оглушающем чувстве беспомощности, собственной слабости, в страхе, испытанном ею тогда, когда она подумала…

–…или думаешь, что о тебе забыли? — в памяти всплыл свистящий шепот, который пробивался сквозь тонкую занавеску. В квартире было тесно и дымно. Печь топили внизу, но, видно, труба треснула, и дым теперь сочился сквозь стены. Он застревал в горле, вызывая гадостное першение. Хотелось кашлять, но Эвелина терпела.

У новой жены отца родился ребенок.

Сын.

Наследник.

Сыновья всем нужны, а вот от девочек одни проблемы, особенно когда девочки эти часто болеют и не желают помогать по дому.

— Думаешь, спряталась и теперь все? Я знаю правду… — отец приходит поздно и всегда раздражен, но не на жену и сына, с ними он ласковый. Он берет младенчика на руки и смеется, а при взгляде на Эвелину мрачнеет.

И она старается не попадаться лишний раз на глаза, но деваться в крохотной их квартирке совершенно некуда.

Сволочь…

Она заставила себя дышать, отрешаясь от гадостного ощущения во рту. Это не дым. Дым остался там, вместе с отцом и его супругой, и сыном их, который приходился Эвелина братом, но это ровным счетом ничего не значило.

Она и имени его не знала.

Не желала знать.

— И будешь мешаться — мигом окажешься там, где таким, как ты, самое место, контра недобитая, — отец говорит уже громко, не стесняясь. И в другой комнате, отделенной тонкою стенкой, заходится плачем ребенок. Это злит отца еще больше. — Видишь? Ни днем, ни ночью покоя от вас нет…

Бабушка не отвечает.

Наверное, она многое могла бы сказать, однако сейчас почему-то молчит. Она часто в последнее время молчит, не считая нужным тратить слова на недостойных людей. Так она объяснила Эвелине. А та поняла. Не разумом, нет. Какой разум у ребенка, но сердцем.

— Так что… — плач заглушает шепот. — У тебя есть выбор. Уйти самой или…

— Куда?

— Мне-то какое дело?

— А Эвелина? Если меня не станет…

— В детском доме всегда найдется место, — отец говорит так, что Эвелина верит ему сразу и всецело. Конечно, он не станет держать ее здесь, в маминой квартире, ведь, даже о двух комнатах, эта квартира слишком тесна, чтобы хватило в ней место ненужной дочери.

Пускай…

…он еще жив. Эвелина знает. Не то, чтобы хочет знать, но просто… так получается. Доходят слухи… и раньше доходили.

Он жив и пьет.

Много.

А выпивши, становится буен. Он и раньше-то никогда не отличался сдержанностью, но со временем и вовсе утратил всякое подобие человечности.

Пускай.

Эвелина потрогала влажные кружочки огурца, убеждаясь, что никуда-то они не делись. Осталось досчитать до ста и можно будет снимать. А там протереть кожу кусочками ромашкового льда — отвар Эвелина еще вчера самолично в холодильный шкаф упрятала. И нанести целебный крем.

Или сперва лучше крем, тот самый, что ей вчера присоветовали, восстанавливающий и против морщин? Морщин у нее, конечно, нет, но ведь когда-нибудь да появятся, а зелье продляет молодость.

…тогда они три дня жили у старой бабушкиной приятельницы, а после переехали в эту вот комнатушку. И видят Старые Боги, Эвелина была счастлива.

Глупая.

Но много ли ребенку надо? Не бояться взгляда, окрика или затрещины, которая не за дело, но просто так, потому как под руку подвернулась. Шипения раздраженного. И уверений, что от нее, Эвелины, одни проблемы… и всем-то она нехороша.

Хороша.

Она сняла огурец с глаз и сунула в рот: чего добру пропадать-то? В животе заурчало, намекая, что одной красотой при всем желании сыт не будешь. И второй ломтик огурца, отправившийся следом за первым, нисколько ситуацию не исправил.

Остатки огурца Эвелина отправила в стат-короб, благо, тот, пусть и созданный во времена Драконов, все еще исправно держал заклятье, разве что камень силы приходилось подпитывать чаще обычного. Но сила у нее имелась.

И еще красота.

Урчание сделалось слишком уж громким. А ведь ей за фигурою следить надо, это в бабушкины времена в женщинах ценились стать и формы, на прошлом же просмотре этот невежда из культпросвета заявил, что Эвелина не вписывается в современные каноны красоты.

Идиот.

Эта злость была вялой, и Эвелина подвинула к себе баночку с кремом. Вид он имел… специфический. Впрочем, чего еще от ведьминых снадобий ждать? Она ткнула в крем палочкой, но та в плотную зеленоватого оттенка субстанцию вошла с трудом, а вышла с еще большим.

И как прикажете вот это ковырять?

Эвелина подняла палочку, наблюдая, как медленно сползает с нее зеленая сопля. А может, ну его, бессмертную красоту? С нее и смертной хватит…

…в следующем месяце в Москве прослушивание будет, в Ленком, ей по секрету сообщили, и, конечно, шансы невелики, но попробовать стоит.

Мысль о грядущем прослушивании придала сил. И Эвелина подхватила соплю, решительно ткнув измазанным зеленью пальцем в лицо. Палец прилип.

Ненадолго.

Но появились нехорошие подозрения. В театре, надобно сказать, Эвелину недолюбливали. Завидовали. Что красоте, что таланту, а что просто так, порядку ради. Главное не в этом, а в том, что из зависти этой пакостничали, каждый по своему разумению. И не могли бы…

Нет, крем Эвелина брала у проверенной ведьмы, а та за репутацию держится. И предупреждала ведь, что средство новое, действенное, хотя и требует особого обращения.

Будет ей особое.

Второй раз вытянуть соплю удалось почти сразу, да и по коже она размазалась куда легче, к этой самой коже прилипая. И на щеки. И под глазами. И носогубный треугольник нельзя забывать.

Когда все лицо покрылось толстым слоем жижи, от которой отчего-то пахло знакомо, ромашкою и еще шалфеем, и самую малость — старым застоявшимся болотом, Эвелина закрыла банку. Крема в ней оставалось еще прилично, раз на пять хватит.

Щеки холодило.

Слегка пощипывало.

И стягивало. Нельзя сказать, чтобы ощущения были приятными, но терпимо. Да… зато желудок вновь сжался, напоминая, что он к диетам непривычный, что они вовсе Эвелине вредны.

Но… если и в Москве сочтут, что дело в статях? Или в этой самой, новой концепции красоты? Или… Эвелина вздохнула, зная наперед, что причина для отказа всегда найдется, и вовсе не та, которую озвучат, что дело не в статях.

И не в цвете волос.

И не в тембре голоса, ибо голос аккурат у нее гибкий.

Дело в анкете и происхождении, которое в недостаточной мере пролетарское и человеческое, чтобы позволить Эвелине петь где-то, помимо местечкового театра. Да и в нем того и гляди попросят с первых ролей. На них, небось, хватает желающих с чистыми анкетами.

Желудок жалобно скрутился в комок, и Эвелина решилась.

Конечно, будь она и вправду девицей хорошего рода, о чем не уставала повторять бабушка, она бы не осмелилась выйти с неприбранным лицом и в одежде домашней. И в другом настроении Эвелина согласилась бы, что нынешний вид ее не позволяет покинуть пределы комнаты. Но сейчас… мысли мешались, злость вновь проснулась, а с нею — и отвратительное желание сделать все наперекор.

Пролетарки им нужны?

Будет пролетарка.

Накинув на плечи китайский шелковый халат, еще из бабушкиного наследства, уцелевшего, как и фарфоровый гарнитур, не иначе чудом, она решительно открыла дверь.

В коридоре было на удивление тихо.

Даже Вика с Владкой не ругались, что удивляло. Сквозь узкое окошко проникал свет, и в лучах его знакомо кружились пылинки. Хлопнула дверь, громко, раздраженно, и, стало быть, у Ниночки с очередным кавалером не сладилось. Этак дверью лишь она хлопает, гнев выражая. Калерия Ивановна уж не раз и не два замечание ей делала, и Ниночка даже винилась, хотя и вправду виноватой себя не чувствовала…

Пускай.

Эвелина потрогала щеки. И сколько держать? Сказано было, что до полного высыхания, но пока слизь оставалась еще влажноватой и пальцы пачкала.

И все-таки…

…распахнулась дверь, пропуская Ингвара. И огромный двуипостасный, заметив Эвелину, шарахнулся в сторону, пригнулся, выпуская когти, и тут же узнал, смутился.

— Извините, — низким рычащим басом произнес он.

И к стеночке попятился, прижался, пропуская. А Эвелина кивнула и, сделав вид, что нисколько не задела ее эта вот реакция — не зря в прежнем, прошлом мире двуипостасных считали существами скорее животной, нежели человеческой природы — проплыла мимо. Она подняла подбородок выше — кожу тотчас потянуло, напоминая, что в порыве любви к себе она намазала не только лицо, но и шею, — и шагнула на кухню.

Тихо охнул Толичка.

Слаженно — сестры Красновские. Впрочем, что с них взять, вот уж кто истинно пролетарского воспитания. Одна вечно в черные одежды кутается, пытаясь выглядеть загадочнее, чем она есть. Другая рядится в какие-то оборочки с кружавчиками, в которых само по себе ничего плохого нет, но не в таких же количествах, право слово.

Меж девицами сидел незнакомый тип.

Симпатичный тип.

Опасно симпатичный тип.

— Эвелина, с вами все в порядке? — осторожно поинтересовалась Калерия Ивановна, глядя с удивлением и… сочувствием.

— В полном, — ответила Эвелина.

Собиралась ответить. Но вдруг поняла, что треклятая маска все-таки застыла. Как-то сразу и вдруг взяла и застыла, схватившись с кожею намертво, а заодно и лицо сковало, словно параличом. И из горла донесся клекочущий нервный звук.

— Ужас! — воскликнула Виктория, ненадолго позабыв о типе, которого явно обихаживала, отчего тип сразу разонравился, хотя он Эвелине изначально симпатичен не был.

Она не повторит ошибок прошлого и точно не влюбится в какого-то тут…

— Кошмар, — отозвалась Владимира с немалым восторгом.

— А что это вы на себя намазали? — поинтересовалась Розочка, которую Эвелина заметила только сейчас. — А мама говорит, что это глупо — мазать на лицо непроверенные составы. И на задницу тоже.

— Розочка! — с упреком воскликнула Калерия Ивановна.

А Розочка лишь пожала плечиками. Она была на диво уравновешенным ребенком, со снисхождением относящимся ко странностям посторонних взрослых.

— Хр-р… — Эвелина собиралась сказать, что, конечно, дивам виднее, чем мазаться, а вот рядовая ведьма и ошибиться может, но… опять не вышло. Губы чуть дрогнули, и пленка на лице опасно натянулась, показалось даже, что она вот-вот лопнет. И ладно бы только она, но вдруг с ней, приклеенная намертво, лопнет и кожа Эвелины?

Этого допустить было никак невозможно!

Она бросилась к умывальнику с совершенно несвойственной ею прытью.

— Значит, намазала? — хором спросили сестры Красновские. — А что?

— Откуда я знаю? — Розочка посмотрела на них со взрослою укоризной. Мол, и сами могли бы додуматься, что ребенку неоткуда знать, что несознательные взрослые мажут на лица.

Эвелина сказала бы.

Если бы могла.

Открыв кран, она зачерпнула воды, брызнула на лицо и… и ничего не произошло. Вода просто-напросто скатилась с обретшей невероятную гладкость грязевой корки.

— Не смывается? — с каким-то непонятным Эвелине восторгом поинтересовалась Владимира.

— А может, если горячей? — посоветовала Виктория, разом позабывши про гостя, который вел себя совсем не так, как подобает гостю. Во всяком случае, приличные люди по утрам на чужих кухнях не сиживают. И не ставят женщин в неудобное положение. А этот…

Эвелина сделала воду горячее.

Ничего.

Она прижала ладони к щекам и тоненько замычала, поскольку застывшая пленка стала вдруг тесна. Она обхватила лицо, сдавила его и, кажется, того и гляди вовсе стянет.

А если…

…если проклятой ведьме заплатили за то, чтобы Эвелину извести? Господи, завтра спектакль, и пусть местечковая публика не особо взыскательна…

Вода по-прежнему скатывалась с лица.

— Попробуй молоком.

— Лучше маслом! — Владимира сунула кусок масла. — Если водой не выходит…

— Да погодите вы, оглашенные, — рявкнула Калерия Ивановна, заставив девиц отступить. Впрочем, масло тоже скатывалось с гладкой корки, в которую превратилась такая безопасная обыкновенная с виду мазь. А что, если… что, если вовсе не получится снять?

Что, если теперь до конца дней своих Эвелина будет ходить вот таким… чудищем? Мысль сия была столь ужасна, что Эвелина тихонечко заскулила.

— Погоди, не торопись, — Калерия Ивановна развернула Эвелину к окну, и та зажмурилась, до того ярким был свет. — Сейчас разберемся… а нет, отправим кого к ведьме, которая тебе это продала.

Эвелина мысленно обругала себя.

Конечно.

Ведьма должна знать, как с этою бедой справиться. В конце концов, она виновата. И пусть с ведьмами дело иметь непросто, но… если пригрозить жалобой в госкомнадзор и ковен, то ведьма испугается.

Или нет.

Но всяко не захочет, чтобы слух пошел, будто бы она своих клиентов калечит.

— Позвольте, — лица коснулись мягкие пальцы. — Я такое уже видел… сейчас…

Эти пальцы скользнули по щекам, и прикосновение их Эвелина ощущала сквозь застывшую корку грязи. Это прикосновение вдруг заставило сердце биться по-новому, а рот совершенно позорным образом наполнился слюной, сглотнуть которую Эвелина не смела.

Она так и стояла, позволяя прикасаться к себе.

И как никогда прежде понимала свою несчастную матушку и несчастную бабку, которых всецело захватило это вот пугающее чувство любви к человеку, о котором они, как и Эвелина сейчас, совершенно ничего не знали.

Проклятье!

И…

— Будет неприятно, — предупредили ее. Когти же гостя царапнули шею, потянули, дернули и… Эвелина не завизжала лишь потому, что визжать со ртом, полном слюны, было презатруднительно. Лицо обожгло и так, что показалось, что это самое лицо вовсе содрали.

Правда, боль отступила весьма скоро.

Исчезло чувство скованности, и маска тоже… дрожащею рукой Эвелина коснулась щек и удивилась тому, до чего они гладкие.

— Да уж, — услышала она удивленный голос Ингвара. — На что женщины только не пойдут красоты ради…

Щеки были.

И нос.

И губы… и все-то было. Кроме бровей. Она дважды провела по ним, надеясь нащупать хоть что-то, но… кожа была гладкой до стеклянности.

— В следующий раз, — в руки Эвелине сунули что-то грязноватое, уже не зеленое, но бурое. — Вы брови не мажьте…