Истории дождя и камня

Инга Лис

… Шарль снова ощутил, как где-то в небесной выси возобновили свой ход стрелки невидимых часов. Он помолчал, вглядываясь в такие знакомые лица – зрелые и совсем юные, безусые и давно небритые, внимательные и скучающие, ироничные, откровенно-раздражённые и просто уставшие, – а затем произнёс: – Уверен, не следует объяснять, что Корби значит для нас и для безопасности Парижа, а потому нам с вами следует приложить максимум усилий, чтобы освободить его как можно быстрей. Я не требую каких-то неимоверных подвигов, потому что уверен: каждый из вас и без лишних напоминаний знает о долге перед Францией. Просто хочу пожелать удачи и сказать, что буду очень рад увидеть вас всех завтра в добром здравии. Да, и вот ещё что… сражаясь, помните не только о родине, но и о своих товарищах, которые будут драться бок о бок с вами. Потому что в бою многое зависит не только от личных умений или удачи, а, в первую очередь, от того, насколько надёжно ваш товарищ прикрывает вашу спину, а вы – его… Надеюсь, вы поняли меня, господа… Воцарилось молчание. Мушкетёры хмурились, а губы у некоторых шевелились, словно они проговаривали следом за лейтенантом его слова. А затем Атос выступил вперёд и отсалютовал ему шпагой: – Мы не подведём, ваше сиятельство. И помним также наш девиз… – он обернулся к товарищам, а сотня глоток выпалила на едином дыхании: – Один – за всех и все – за одного! В соседней рощице с шумом вспорхнула стая птиц, и взвились на дыбы привязанные неподалёку кони. У Шарля морозная волна прокатилась вдоль позвоночника, и от волнения окончательно перехватило дыхание. Как же долго он стремился внушить этим сорвиголовам, что рота всегда будет нечто большим, чем просто голубой плащ и неплохой заработок. Рота – это своеобразная семья, члены которой должны горой стоять друг за друга. Кто-то не понимал его, кто-то игнорировал, кто-то откровенно скалился в ответ, а вот теперь – поди ж ты… неужели сработало? … Один – за всех и все – за одного. Наверное, сложно отыскать такого человека, чьё сердце, замерев на мгновение, не забьётся в сладкой истоме при звуках заветной фразы. И вряд ли найдётся тот, кто, распрощавшись с д’Артаньяном на последней странице «Трёх мушкетёров» и листая затем «Двадцать лет спустя», хоть раз не задался бы вопросом: как могла бы сложиться жизнь молодого гасконца во временном отрезке между этими двумя великими книгами? Хотите узнать? Об отрочестве Шарля д’Артаньяна и его семье, о том, кем, на самом деле, оказалась миледи, действительно ли лейтенант мушкетёров и великий Ришелье были врагами, а кроме всего прочего – историю заговоров Великого Конюшего и королевского брата Месье, тайну писем Валь-де-Граса и наиболее кровопролитных сражений Тридцатилетней войны? Тогда милости просим, господа, и, надеемся, автору удалось не просто перенести читателя в легендарный мир мушкетёров, но и по-настоящему поразить воображение даже самых требовательных поклонников мушкетёрской саги.

Глава II. Ла-Рошель

* * *

Шарль вернулся в Париж ранним утром.

Тётушки Мари дома не оказалось, зато комнаты просто сияли чистотой. Да уж, служанка в полной мере воспользовалась отсутствием хозяина и, что называется, отвела душу…

Оставив вещи, молодой человек отправился в конюшни, потому что измотанный дорогой конь нуждался в отдыхе ещё больше, чем он сам.

Старательно объехал стороной пристройку, откуда доносился мерный стук молота, завёл Ворона в конюшню.

Конечно, это был не тот конь, на котором он приехал в Париж почти четыре года назад, но когда пришло время, юноша по привычке приобрёл лошадь такой же масти и, не задумываясь, назвал её тоже Вороном.

Он по-прежнему не мог заставить себя находиться в прилегающей к конюшне кузне дольше нескольких минут, но, как и раньше, тщательно проверял, как ухаживают за его конём.

А при малейшей возможности старался делать это сам, понимая, насколько зависит жизнь всадника от здоровья и ухоженности лошади.

А ещё он просто любил побыть среди лошадей, где никто не мог его потревожить, и можно было отдохнуть душой.

Вот и сейчас конюшня встретила гасконца тёплым сумраком, запахом сена, железа и кожи и, конечно же, самих животных.

А дежурных, кстати говоря, нигде не было видно, и лейтенант тут же отметил для себя это. Так, похоже, в его отсутствие подчинённые всерьёз разболтались, и первым делом придётся срочно заняться восстановлением дисциплины в роте.

Но вместе с тем, тот факт, что в конюшне, кроме него, никого нет, неимоверно обрадовал, и Шарль неторопливо расседлал коня, налил ему свежей воды. А когда Ворон вдоволь напился, проверил его копыта и, взяв пучок соломы, принялся тщательно вытирать взмыленные бока.

Конь благодарно тыкался ему в плечо мягкими губами, а молодой человек водил неторопливо соломой по его крупу и всё пытался составить примерный план действий на остаток дня.

Сначала, конечно, он вернётся домой и напишет письмо Пьеру. Как и обещал. Потом придётся доложить о своём приезде де Тревилю, но в этом визите есть свой плюс, потому что по дороге можно будет отправить письмо брату. Пока ещё в отношении корреспонденции не начала действовать военная цензура.

Затем — улица Нёв-Монмартр. Баня, и только баня, какие бы поручения не вздумал дать ему капитан. Потому что за десять дней дороги Шарль так пропитался потом и пылью, что стал сам себе противен.

А вот после того, как он вернёт себе человеческий облик, можно будет отыскать Атоса, Портоса и Арамиса и пригласить их поужинать. А заодно выяснить последние новости о предполагаемой осаде Ла-Рошели. Ну и, напоследок, конечно, проверить караулы. Пусть мушкетёры видят, что их лейтенант вернулся, и не расслабляются.

Примерно как-то так.

Но потом гасконец вздохнул и прислонился к стойлу.

Стоп, сказал сам себе, ты опять лукавишь. Можно подумать, весь этот месяц и особенно по дороге обратно ты думал исключительно о караулах или об осаде дурацкой гугенотской крепости. Да ты даже о поручении кардинала забыл, хотя оно, как раз, может стоить тебе жизни.

Нет, ты думал о Жаке д’Эстурвиле — неужели и сейчас станешь оттягивать вашу встречу под какими-то смешными предлогами?

Нет, не стану, но может… уже и говорить не с кем?

Может, за этот месяц кадет действительно перевёлся в другой полк?

Или вообще уехал домой?

Нет, вряд ли.

Конечно, Шарль очень плохо знает мальчишку, но сам же рассказывал Пьеру, что упрямства и храбрости тому не занимать, а это значит…

Он ждёт моего возвращения, и нам всё равно придётся объясниться.

А я чертовски боюсь этого разговора.

Ладно, сказал себе лейтенант, возвращаясь к прерванному занятию, поживём-увидим. В конце концов, время до завтра ещё есть.

…

Однако Шарль снова ошибся.

Не успел он закончить с конским крупом и перейти к ногам, как двери конюшни распахнулись, и на пороге возник д’Эстурвиль — растрёпанный, без шляпы и в расстёгнутом камзоле.

— Д’Артаньян! — произнёс он, улыбаясь во весь рот. — Чёрт, вот как чувствовал, что застану вас именно здесь!

Гасконец выпрямился и медленно обернулся.

— Здравствуйте, — сказал, искренне надеясь, что его голос звучит ровно. — Вы караулили меня, что ли?

— Почти, — как Жак ни старался, а всё не мог согнать улыбку с лица. — Вы же на месяц уехали — это все знают. Вот я и подсчитал примерный день вашего возвращения…

Он запнулся, а потом взглянул растерянно:

— У меня очень дурацкий вид, да?

— Немного, — юноша позволил себе улыбнуться краем рта. — Но вам идёт.

Д’Эстурвиль хмыкнул, однако затем вдруг стал совершенно серьёзен:

— Пускай. Главное, что вы вернулись.

Помолчал и всё-таки добавил, не сводя глаз со своего командира:

— Я… еле дождался, честно. Мне всё казалось, что этот месяц никак не закончится.

Шарль не ответил. Едва только кадет появился на пороге, он запретил себе даже двигаться, потому что чувствовал: ещё чуть-чуть, ещё одна такая улыбка или, не дай бог, прикосновение — и он потеряет над собой контроль.

Смотрел на молодого лионца, чувствуя, как в глубине души зарождается какой-то тёплый, трепещущий комок и волной разливается по всему телу.

Он вдруг ясно понял, до чего же соскучился.

Понял, что действительно уже давно думает именно о своём протеже, а не о Жаке из Артаньяна, на которого тот так удивительно похож.

И вместе с тем, он совершенно не ожидал, что настолько обрадуется мальчишке.

И близко не подозревал, что желание прикоснуться к нему, пусть даже под самым смехотворным предлогом, окажется таким мучительно-непреодолимым.

Так нельзя, приказал он себе, остановись немедленно, а д’Эстурвиль в этот момент взял его за руку, перевернул её ладонью кверху.

— Я вижу, ваша рана уже зажила? — погладил осторожно по свежему шраму. — Если честно… я ведь думал извиниться перед вами за неё да так и не собрался…

Шарль не ответил, но и руки не убрал: просто не нашёл в себе сил.

— Как вы съездили? — спросил между тем кадет. — Дома всё в порядке?

— Да, — и хотя гасконец наконец-то высвободил руку, ощущение прикосновения горячих пальцев собеседника осталось. — Благодарю вас, поездка удалась.

— Родные, наверное, соскучились по вам, — д’Эстурвиль не спросил, а произнёс это скорее утвердительно. — Знаете, я вот всего несколько месяцев, как уехал из Лиона, а с удовольствием навестил бы дядю.

— Учитывая, что скоро начнутся военные действия, вас никто не отпустит, — Шарль с облегчением ощутил, что близость молодого человека уже не вызывает такого напряжения. Они просто болтали, словно и впрямь были приятелями. — Но вот после… после вы вполне можете рассчитывать на недельный отпуск.

А Жак вдруг перестал улыбаться.

— Д’Артаньян, — сказал совершенно серьёзно, — только мне кажется, что мы с вами вот говорим, говорим, да всё не о том?

— Может быть, — лейтенант усмехнулся невольно, потому что и сам думал так же. — И что же такого важного вы хотите мне сказать?

— Что я соскучился, — д’Эстурвиль вдруг притянул его к себе. — Я даже представить себе не мог, что это будет… так мучительно — целый месяц не видеть вас.

Шарлю не хватило всего мгновения, чтобы отреагировать нужным образом. А в следующий момент он уже почувствовал на своих бёдрах ладони кадета — показалось, их прикосновение обжигает кожу даже сквозь ткань штанов.

— Нет, — это слово было единственным, что он успел произнести.

— Да, — Жак склонился к нему и поцеловал.

Его глаза оказались совсем близко — светло-зелёные, усеянные мелкими медовыми точечками. Глаза улыбались, а губы продолжали мягко, даже нежно касаться губ Шарля.

И юноша не выдержал — обхватил лионца за шею, стал отвечать.

Какое-то время они целовались — жадно, торопливо, только сейчас поняв окончательно, насколько их тянет друг к другу.

Кажется, Жак прокусил Шарлю губу, потому что поцелуи гасконца вдруг стали оставлять на его лице и шее кровавые следы.

Кажется, у Шарля случился оргазм, словно у подростка, ещё не умеющего контролировать собственное тело. Пропало дыхание, а с губ сорвался тяжёлый, судорожный стон.

Он едва сумел сделать над собой усилие, оттолкнул кадета:

— Жак… Погоди…

Отвернулся резко. Согнувшись и прижав руки к паху, всё пытался хотя бы выровнять дыхание. Слышал, как д’Эстурвиль так же тяжело дышит за его спиной — интересно, он понял, что между ними произошло?

Почему-то от подобных мыслей накатило вдруг безудержное веселье, а на душе сделалось легко-легко. Выходило, что они вот так запросто перешли ту непростую черту, что разделяла их из-за событий последней ночи, и никаких выяснений отношений не понадобилось.

Наконец он сумел совладать с собой. Выпрямился, вытащил платок, намочил его в воде.

— Стой спокойно, — принялся вытирать молодому человеку кровь с лица и шеи. — Вот ведь дурак… ну зачем кусаться, а?

Лионец молчал, только продолжал улыбаться непонятно.

— Зачем я тебе? — спросил тогда Шарль, а кадет протянул руку и погладил его по щеке.

— Да откуда ж я знаю? — скривил губы в такой знакомой усмешке. — Просто… я вдруг понял… что больше не могу без вас. Просто не могу и всё.

— Ты что… — лейтенант прислонился поспешно к ближайшему стойлу, потому что ноги едва держали его. — Наверное, нам и вправду пришло время поговорить. Это всё… слишком серьёзно.

— Хорошо, — Жак согласился так легко, как будто и не слышал этих интонаций. — Но тогда… я спрошу вас об одной вещи. Можно?

Гасконец кивнул, и тогда д’Эстурвиль продолжил:

— Я всё вспоминал… тот наш странный разговор… Когда вы почему-то удивились, узнав, что я люблю лошадей. И нашу последнюю… встречу… — тут он запнулся и покраснел. — И всё никак не мог понять, отчего вы повели себя так. Сначала я думал, что это я… сделал что-то неправильно. Но потом…

Он долго молчал, подбирая слова, а потом всё-таки закончил:

— Конечно, быть может, я ошибаюсь, но мне кажется, что я имею право знать. Мне кажется, что всё это неспроста. Я ведь напоминаю вам о ком-то, верно? Можно узнать, о ком?

Этого вопроса Шарль не ожидал. Создалось такое впечатление, будто он получил удар под дых. Да уж, действительно крайне проницательный мальчик…

И всё же лейтенант постарался ничем не выдать своих мыслей. Тем более, меньше всего он был готов рассказывать кадету о Жаке из Артаньяна. Особенно после такой мучительной поездки в Гасконь, когда давние раны не только не успокоились, но и принялись болеть с новой силой.

— Простите, но вам показалось, — произнёс ровным голосом, а сам машинально запахнул плотнее ворот сорочки. — Это… не имеет к вам абсолютно никакого отношения, поверьте.

— Что? — на скулах д’Эстурвиля проступили багровые пятна. Он явно не рассчитывал услышать подобное. — Вы это… серьёзно?

— Вполне, — в какой-то момент Шарлю даже интересно стало: как его протеже поведёт себя дальше? — А что, собственно говоря, вы хотели услышать?

— Я не верю вам, — лионец покачал головой, отступил на шаг. — Вы только что спросили: зачем вы мне… А я? Зачем вам я? Вы… не похожи на человека, которого интересует лишь физическая близость… подобного рода. Что вообще происходит, д’Артаньян?

— Я не знаю, — совершенно искренне ответил Шарль. А потом всё-таки смалодушничал. — Возможно, мы с вами совершили ошибку, о которой стоит забыть.

— Ошибку? — глаза кадета потемнели от ярости, но потом он всё-таки взял себя в руки, заговорил спокойней. — То есть… та ночь… Вы считаете, что вправе вот так воспользоваться… затем пропасть на целый месяц… Теперь вот вы вернулись и снова утверждаете, что мне всего лишь показалось? Что это ошибка, о которой просто следует забыть? И я, по-вашему, должен проглотить эту очередную ложь?

Гасконец не ответил. Смотрел куда-то сквозь собеседника и лишь улыбался криво. Д’Эстурвиль тоже молчал, упрямо наклонив голову. Видимо, до последнего надеялся услышать хоть какое-то вразумительное объяснение происходящему.

— Что ж, — сказал наконец, кривясь так, словно ему было больно дышать — наверное, я действительно неправильно оценил ситуацию. А может, просто ошибся в вас. Прощайте. Потому что я не желаю быть просто заменой кому-то, кто остался в прошлом.

После чего повернулся и вышел из конюшни.

* * *

«Пьеру де Кастельмор д’Артаньяну,

в собственные руки

Ну, привет.

Из-за тебя, между прочим, я не пошёл в баню. Сижу дома — грязный, пропахший лошадиным потом — и сочиняю это письмо.

Можешь, конечно, возмущаться, но оно всё равно получится коротким.

Потому что писать на данный момент не о чем.

Добрался без приключений. Дом едва узнал: в моё отсутствие служанка не вылизала разве что крышу… хотя не уверен: просто заглянуть ещё и туда мне как-то не пришло в голову.

Относительно интересующего тебя лица, могу сообщить лишь то, что мои опасения полностью оправдались.

Мне выставили самый, что ни есть настоящий ультиматум, к выполнению условий которого я пока совершенно не готов.

А учитывая то, как я люблю ультиматумы, сомневаюсь, что мы вообще когда-нибудь сумеем договориться.

Расстраивает ли меня это?

Безусловно.

Видишь, я предельно честен с тобой.

Не жди следующего письма слишком скоро, потому что неизвестно, как долго я пробуду в отлучке по служебным делам.

Целуй матушку, передавай остальным от меня привет и наилучшие пожелания.

Да, напиши, пожалуйста, как дела у Катрин.

Шарль.

P. S. Надеюсь, ты не подумал, будто я злюсь на тебя? Ни в коей мере. Наоборот, рад, что есть возможность выговориться хоть таким образом. Спасибо».

…

Шарль запечатал письмо, но ещё какое-то время сидел за столом и барабанил кончиками пальцев по его поверхности.

Он ничего не утаил от брата, впервые написав всё, как есть, и это было непривычно. А, следовательно, раздражало. И, в довершение всех последних событий, никак не могло улучшить настроения.

Потому что он действительно злился.

В первую очередь, конечно, на себя. За то, что так непозволительно расслабился и забыл, что у д’Эстурвиля тоже есть характер. Что не решился по-настоящему объясниться, хотя вроде бы доверяет лионцу, да и тот, по большому счёту, заслужил, чтобы с ним были откровенны.

Потому что в противном случае ситуация выглядит уж совсем неприглядной. Получается, будто он заморочил мальчишке голову, а когда дело дошло до вполне закономерных вопросов, заявил, что их близость, видите ли, была ошибкой, о которой вообще следует забыть. Впору не просто обидеться, но и вызвать на дуэль…

Вот интересно, а если бы Шарль всё-таки рассказал… как бы развивалась ситуация? И где продолжилось бы их дальнейшее общение? Вероятно, в постели, и при мысли об этом лейтенанта накрыло волной такого возбуждения, что с ним едва не случилось повторение событий в конюшне.

Вот это да, он сам от себя не ожидал подобной реакции, как-то отвыкнув от столь бурного проявления физиологических характеристик собственного организма.

И вместе с тем, сожаление об утраченных возможностях только усилило злость.

Но теперь уже в отношении д’Эстурвиля. С какой стати кадету обязательно знать его прошлое? Прошлое Шарля д’Артаньяна принадлежит только ему и Жаку, а мальчишка пусть довольствуется настоящим. Если, конечно, и впрямь испытывает к своему командиру какие-то чувства, как пытался убедить его в этом Пьер.

В конце концов, ведь та же Женевьева не претендует на подобное знание… и вроде бы всем довольна…

Ну, ты сравнил, тут же остановил сам себя гасконец. С белошвейкой у тебя отношения совершенно определённого характера, изначально не предполагающие никакой душевной близости… с твоей стороны, точно, а д’Эстурвиль — совершенно другое… по крайней мере, до сегодняшнего дня хотелось так верить.

Кстати, о белошвейке. Шарль ведь отсутствовал целый месяц и теперь просто обязан навестить её. Да ещё и изобразить, как сильно соскучился. И желательно, правдоподобно изобразить.

Твою мать…

Нет, положительно, он не готов к встрече с Женевьевой. Ни под каким предлогом. Потому что все его мысли совершенно о другом… так и оскандалиться недолго.

Или просто забежать к ней и, быстренько чмокнув в щёку, солгать, что прямо сегодня уезжает на войну?

А может, так оно и случится: он ведь ещё не был у де Тревиля и не знает ничего о предстоящей осаде.

Решительно, надо срочно вымыться и отправляться в особняк капитана. А потом уже можно будет сориентироваться в дальнейших действиях.

В частности, подумать над тем, что делать с д’Эстурвилем и как свести к минимуму общение с Женевьевой.

Какая же ты всё-таки скотина, Шарль д’Артаньян…

* * *

Капитан, как ни странно, искренне обрадовался его возвращению.

— Ну, наконец-то! — сказал он, когда Шарль появился на пороге. — Вы очень кстати, г-н лейтенант!

— Здравствуйте, — юноша постарался ничем не выдать своего удивления, поклонился, как положено. — Готов к исполнению ваших распоряжений.

— Как съездили? — спросил его де Тревиль. — Как здоровье мадам Жанны?

— Благодарю вас, дома всё в порядке.

— Отлично. А знаете, молодой человек, — тут капитан усмехнулся вдруг, — что в своё время я тоже ухаживал за вашей матушкой? Так что, предпочти она меня… вы вполне могли бы оказаться моим сыном.

— О! — только и сказал Шарль, который никак не мог понять причин такого тёплого приёма. Интересно, что произошло в его отсутствие?

— Ну наконец-то я вижу на вашем лице отголосок хоть каких-то эмоций. Знаете, сударь, несмотря на некоторые разногласия, случившиеся между нами, я очень ценю то, как вы относитесь к выполнению своих обязанностей. Уверен, что Ангерран, будь он жив, гордился бы вами.

Чего же ты хочешь от меня, хитрый лис?

— Спасибо, — лейтенант наклонил голову. — Если честно, мне очень не хватает отца. Поэтому… тем более хотелось бы оправдать его ожидания.

— Я считаю, что вы уже… более чем оправдали, — сказал де Тревиль. — А учитывая то, что начались военные действия, у вас будет ещё много возможностей снова доказать свою верность престолу.

Ага, вот это уже ближе к делу…

— Военные действия уже начались? Когда?

— В начале мая к Ла-Рошели подошел английский флот. Не меньше сотни кораблей, — ответил капитан. — Но все его действия ограничились перестрелкой с батареями дамбы. Ничего не добившись, англичане ушли домой… кажется, 18-го числа, не помню точно. Так что, как видите, вы не пропустили ничего важного. И у вас, повторюсь, ещё не раз появится возможность проявить себя, выполняя различные поручения, которые я не могу доверить рядовому солдату.

Надеюсь, эти поручения не будут связаны с ситуацией, подобной событиям в Амьенском саду, подумал юноша, а вслух произнёс другое:

— Я выполню любой приказ, который будет способствовать возвышению нашего государства.

— Замечательно, — де Тревиль сделал вид, что не расслышал ударения, с каким его заместитель произнёс окончание фразы. — Тогда ваши дальнейшие действия таковы. Часть наших солдат во главе с де Бемо уже отправились под Ла-Рошель… и ваши друзья Атос, Портос и Арамис, кстати, тоже. Вы же формируете оставшуюся сотню в два отряда, проверяете их боеспособность… ну да что вам объяснять… Один отряд оставляете для несения дежурств в Лувре… и подумайте хорошенько, кого оставить в нём командиром… Ну а с другим через два дня выступаете к месту боевых действий.

— Слушаюсь, — Шарль поднялся, надел шляпу. — Насколько я понял, поручения последуют позже? Когда вы планируете приехать под Ла-Рошель?

— Как только у его величества пройдёт лихорадка, и он будет в состоянии совершить столь длительное путешествие. Ну а что до поручений… пока просто будьте готовы к ним. И да, кстати, — добавил де Тревиль, когда юноша уже стоял в дверях, — удерживайте наших молодцев от разных безрассудств. Следите, чтобы вражда, которая завязалась между некоторыми из них, не была перенесена на поле боя. Потому что война, знаете ли, дело непредсказуемое, и законы тут будут действовать совсем другие.

Шарль ничего не сказал, молча вышел.

И только в коридоре дал волю чувствам, изо всех сил ударив кулаком о стену.

Значит, история с дуэлью не забыта.

Конечно, Тревиль не дурак, и было бы крайне самонадеянным думать, что он поверил до конца его россказням о шуточном бое, но вместе с тем, Шарль всё-таки рассчитывал, что по прошествии времени, а особенно с началом военных действий, эта неприятность забудется.

Ан нет, более того, капитан, видимо, решил, что будет нелишним напомнить о ней своему подчинённому. И всё это смахивает на откровенный шантаж…

Интересно, о каких поручениях может идти речь?

И как отказаться от них, если он в ответе за учительского племянника, а капитан помнит об этом?

А самое скверное то, что все его приятели уже отбыли под Ла-Рошель, и выяснить, что происходило в роте в его отсутствие, нет никакой возможности.

Не у д’Эстурвиля же об этом спрашивать, в самом деле, хотя… чёрт, как же хочется увидеть его!

…

Всё-таки он не удержался от соблазна.

И хотя убеждал сам себя, будто направляется в казармы исключительно чтобы отдать распоряжения о сборах, что поговорить с кадетом необходимо, предупредив его о злопамятности капитана, знал: всё это на самом деле — лишь отговорки.

Он просто хотел видеть Жака д’Эстурвиля.

Несмотря на то, как обошёлся с ним — что в ту ночь, что сегодняшним утром.

Несмотря на то, что ненавидел ультиматумы и даже приблизительно не представлял себе, как рассказать одному Жаку о другом.

Несмотря на то, что лионец имел полное право вообще отказаться от любых бесед со своим командиром и просто послать того ко всем чертям.

Погоди, сказал он сам себе уже перед самым входом в казарму, неужели ты хочешь сказать, что действительно влюбился?

Что д’Эстурвиль нужен тебе вовсе не потому, что напоминает о погибшем друге, а сам по себе?

Потому что дело даже не в желании физической близости, а в том, что рядом с ним спокойно, просто и надёжно. Как было когда-то в обществе артаньяновского кузнеца, и впервые осознание этого не вызывает такого мучительного чувства вины.

Но если ты так доверяешь ему, спросил себя следом молодой человек, то почему оттолкнул утром? Ты же видел, какими глазами мальчишка смотрел на тебя. Он ведь был готов простить тебе и ту ночь, и скверное отношение в целом, а теперь вот, кто знает, к чему приведёт новая попытка объясниться?

Ладно, там видно будет — и Шарль решительно открыл двери казармы: не это главное сейчас, когда на носу военные действия. Главное — предупредить кадета и уберечь его от опрометчивых поступков.

В казарме, как ни странно, было тихо. Не пили, не играли в карты, сопровождая свои действия оглушительными воплями. Ага, наверняка прознали уже, черти, что их командир вернулся…

Что ж, так даже лучше.

— Здравствуйте, господа, — сказал он, проходя в центр залы, а мушкетёры начали поспешно подниматься со своих мест, загалдели нестройно:

— Здравствуйте, г-н лейтенант! Командир, наше почтение! С приездом вас! Когда выступаем?

Неужели ему не показалось, и он действительно уловил этих возгласах радость от его возвращения? Удивительно.

— Тишина, — привычно сказал гасконец и окинул подчинённых внимательным взглядом.

Из оставшихся в городе ста человек в казарме находилось не меньше половины. Во всяком случае, тут оказались все, кто его интересовал. Дурак де Ранкунь, де Мелен — самый разумный и уравновешенный из всей компании, несмотря на то, что тоже вроде бы гасконец, — дружок д’Эстурвиля де Террид, тот ещё оболтус, ну и, конечно же, сам протеже собственной персоной.

Только, в отличие от многих, даже не подумал подняться для приветствия. Сидит в самом углу, скрестив руки на груди, на столе — разобранный пистоль.

Встретился взглядом со своим командиром и лишь губы скривил, а Шарля словно кипятком окатило, он даже не сразу смог сосредоточиться.

— Итак, — привычно заложил руки за спину, откашлялся, — мы выступаем через два дня. Поэтому у вас есть не так много времени, чтобы привести в порядок обмундирование. Завтра вечером я лично проверю каждого, и пеняйте на себя, если ваше оружие будет не в порядке.

Кто-то из мушкетёров хмыкнул, но скорее одобрительно: их лейтенант вернулся, и он, как всегда, в своём репертуаре.

— Ни один из вас, кто получит замечания, не будет допущен к участию в военных действиях, по крайней мере, до полного устранения недочётов, — продолжал между тем молодой человек. — Но и в Париже не останется тоже — даже не надейтесь. А с позором отправится на рытьё траншей. Потому что меньше всего я хочу сообщать вашим родственникам о том, как вы по собственной глупости сложили голову под стенами Ла-Рошели.

— А по-моему, вы, как всегда, преувеличиваете, д’Артаньян, — сказал де Ранкунь, в своей обычной наглой манере. — Подумаешь, какие-то горожане!

— Не какие-то, а отлично обученные, — холодно оборвал его Шарль. — И почти отчаявшиеся, а значит, опасные вдвойне. Поэтому в ваших же интересах сделать соответствующие выводы. И это касается абсолютно всех. Я достаточно ясно выразился?

— Всё понятно, — ответил за всех де Мелен, а лейтенант тогда кивнул:

— В таком случае не стану никого задерживать. Лишь повторюсь: отнеситесь к подготовке максимально серьёзно. Потому что речь пойдёт не только о ваших жизнях, но и о жизнях ваших товарищей. Д’Эстурвиль, следуйте за мной.

Отметил про себя с удовлетворением, как вскинулись удивлённо брови лионца, и прошёл в малую приёмную.

Через минуту на пороге появился его подопечный. Молча вошёл, тщательно прикрыв за собой двери.

У него было абсолютно спокойное, даже скучающее выражение лица, как будто их с лейтенантом и впрямь связывали исключительно служебные отношения.

Шарль вспомнил невольно, как кадет утром улыбался ему, и едва сдержал судорожный вздох. А ведь ответь он на вопрос д’Эстурвиля, пусть не полностью, но хотя бы в общих чертах… они могли бы говорить сейчас совсем по-другому.

— Присядьте, — произнёс вслух как можно более сухо. — Я не отниму у вас много времени.

— Тогда какой смысл садиться? — лионец пожал плечами и прислонился к стене. — Слушаю вас, г-н лейтенант.

Ух, ты, мысленно восхитился гасконец: похоже, военные действия начинаются ещё задолго до прибытия под Ла-Рошель?

Что ж, молодой человек, покажите, чего вы стоите…

— Я хочу знать, что происходило в роте в моё отсутствие. Вы понимаете, о чём я?

— Обычно понять вас крайне непросто, — губы д’Эстурвиля сложились в откровенно ехидную ухмылку. — Но в данном случае, думаю, что понимаю. За время вашего отъезда в роте было достаточно спокойно. Никаких конфликтов. В том числе, между мной и де Ранкунем. Все наслаждались вашим отсутствием.

Последняя фраза смахивала на откровенную дерзость, но Жаку уже было всё равно.

Он так ждал возвращения своего командира, ему нужно было столько сказать ему, этот месяц оказался, наверное, самым мучительным в его жизни. И в первые мгновения их встречи он уверился даже, что не ошибся, что Шарль д’Артаньян действительно испытывает к нему какие-то чувства. Ведь гасконец с такой неподдельной страстью отвечал на его поцелуи и в конце, кажется, даже не сумел справиться с собственным возбуждением. Уже только за одну улыбку, с какой командир вытирал ему своим платком лицо, д’Эстурвиль был готов простить этому странному седому мальчишке всё предыдущее скверное отношение.

Ведь если до сегодняшнего утра он знал только, что запутался и не может определиться ни в своём отношении к лейтенанту, ни в своих желаниях, то увидев его в конюшне, вдруг понял совершенно ясно, чего хочет. Хочет быть с ним. Не как подчинённый и даже не как друг. Ему нужны совершенно определённые отношения, и плевать, что он, по большому счёту, даже не знает, каково это — быть с мужчиной, а тем более — с таким сложным человеком, как д’Артаньян.

Однако при этом для Жака было крайне важным убедиться, что гасконец доверяет ему так же, как он сам только что открылся лейтенанту.

А тот оттолкнул его. На ходу сочинил какую-то ложь и даже не посчитал нужным отрицать это. В одно мгновение превратился в ту самую глыбу льда, какую всегда напоминал окружающим.

И вот теперь кадет разглядывал человека, вдруг ставшего значить для него так много, и чувствовал, как злость вперемешку с возбуждением буквально захлёстывают его.

Лионец едва удерживался, чтобы спокойно отвечать на вопросы — окажись они в другом месте, да хотя бы в той же конюшне, он, даже не задумываясь о последствиях, вероятно, попытался бы взять д’Артаньяна силой, — а потому меньше всего думал о том, как звучат его слова.

И в самом деле… после того, как лейтенант отреагировал утром на его вопросы, уже совершенно неважно.

Чёрт возьми, а ведь он даже не подозревал, как это на самом деле больно: разговаривать с любимым человеком и не иметь возможности даже прикоснуться к нему.

С любимым?

Эта мысль, как и в первый раз, ввергла д’Эстурвиля в полнейшую растерянность, и он даже не услышал, о чём ему говорят.

— Что? — моргнул и поспешно придал своему лицу равнодушное выражение. — Простите, я отвлёкся.

— Я спрашиваю, — терпеливо повторил гасконец, — вы уже определились относительно того, зачем вам Париж и плащ мушкетёра? Помните наш разговор в «Сосновой шишке»?

— А, — как Жак ни сдерживался, но всё равно покраснел и оттого разозлился ещё больше, — это та встреча, за которой последовали события… Не далее, как сегодня, вы расценили их как ошибку, я ничего не путаю? Очень хорошо помню. Да и как забыть разговор, когда вы впервые вели себя по-человечески… чего не скажешь о вашем поведении ни до, ни после?

Он ожидал какой угодно реакции, а д’Артаньян вдруг рассмеялся.

— Браво! — и улыбка до неузнаваемости изменила его лицо. — Выходит, я всё-таки не ошибся в вас! Однако… сейчас я хочу поговорить о более важных вещах.

Выходит, произошедшее утром — пустяки для вас, хотел было спросить д’Эстурвиль, но что-то в голосе лейтенанта удержало его.

— Я слушаю, — сказал вместо этого и всё-таки прошёл в комнату, уселся за стол.

— История с вашей дуэлью не забыта, — Шарль сел напротив, не отказав себе в удовольствии в упор разглядывать лицо своего собеседника. — Более того, сегодня мне дали ясно понять, что никто не расценивает вашу стычку с де Ранкунем, как неудачную забаву. И согласны закрывать глаза на случившееся лишь до поры до времени.

— Понимаю, — неприятным голосом откликнулся Жак. — Тогда, в «Сосновой шишке», вы рассказывали, что не держитесь ни за должность, ни за карьеру. Что в связи с этим на вас трудно оказать давление. Но теперь… Раньше я был для вас просто обузой, а теперь вот стал настоящей помехой, не так ли?

— Да разве дело в этом? — скривившись, лейтенант даже ударил кулаком по столу от досады. — Я не боюсь шантажа или проблем, когда дело касается меня. Но в случае с вами… Я же отвечаю за тебя, глупец, неужели ты не понимаешь таких элементарных вещей? Что я скажу твоему дяде?

— Скажете, что я уже большой мальчик, — лионец подался вперёд, его глаза вспыхнули. — И вам совершенно необязательно так волноваться за меня. Тем более что я… ничего не значу для вас, и это всем известно. Я слишком мелкая сошка, чтобы при помощи каких-то моих давних проступков оказывать давление на вас. И капитан — вы ведь от капитана это услышали, верно? — просто не отказал себе в удовольствии попытаться уколоть вас. Так, на всякий случай.

С минуту Шарль молчал, пытаясь понять, что стоит за словами д’Эстурвиля. То ли просто обида, то ли скрытое предложение опровергнуть его слова и всё-таки рассказать о своём настоящем отношении, а может, кадет и впрямь считал именно так, как говорил?

— Возможно, вы правы, — сказал наконец, а сам думал лишь о том, что стоит наклониться вперёд хотя бы на один дюйм, и он мог бы поцеловать д’Эстурвиля. — Возможно, я преувеличиваю, потому что слишком многим обязан вашему дяде. Но в любом случае… что бы вам ни рассказывали мушкетёры, уже побывавшие в боях… вы должны понимать, что война — это слишком серьёзно. И поэтому я убедительно прошу вас быть осмотрительным и воздержаться от разных, скажем так, неумных поступков. Забудьте о де Ранкуне, не суйтесь без нужды под пули… потому что я не смогу постоянно держать вас рядом с собой. Я доступно выражаюсь?

— Чтобы вы не чувствовали себя виноватым ещё и перед моим дядей, — лионец кивнул вроде бы спокойно. — Конечно. Я могу идти?

— Да, ступайте, — сквозь зубы ответил лейтенант, ничем не выдав, как его задели эти слова. — Не скажу, что вы поняли меня до конца, но основную суть моего приказа уловили верно.

Жак хотел было что-то сказать, но потом раздумал.

К чему? Самое главное он уже услышал.

Он — лишь воплощение обязательств гасконца перед бывшим учителем. А сам по себе он не значит для д’Артаньяна абсолютно ничего.

Ну разве что служит постоянным напоминанием о каких-то весьма печальных событиях прошлого.

Что ж, больно, но не смертельно.

По крайней мере, хочется надеяться, что это и вправду так.

* * *

Вот и поговорили.

Кадет уже давно ушёл, а Шарль всё продолжал сидеть в малой приёмной и улыбаться непонятно чему.

Ведь разговор получился резким и малоприятным. Они словно говорили на разных языках: хотели донести до собеседника одно, а слышали совершенно другое. А может, только делали вид?

Потому что так проще.

Потому что при таком положении вещей не надо ничего объяснять и можно оставить всё, как есть.

Он, как и раньше, будет придирчивым, сволочным командиром, а д’Эстурвиль — подчинённым, старательно исполняющим свои обязанности.

Они будут видеться во время занятий и смены караулов, перекидываться ничего не значащими фразами. Поначалу лионец, конечно, будет обижаться на него, но потом перестрадает и поймёт, что это — самый лучший выход.

Потому что ничего хорошего общение с Шарлем д’Артаньяном ещё никому не приносило. Ни д’Эстурвилю, ни другому Жаку, оставшемуся лежать на артаньяновском кладбище, ни Катрин, потерявшей сына…

Да и что он может дать этому парнишке? Одни только неприятности.

А он вовсе не это обещал своему учителю.

Нет, положительно, надо оставить кадета в покое.

Пусть продолжает служить, получит плащ мушкетёра… он — старательный мальчик и обязательно его получит… да и во время осады ему представится не один шанс доказать, что достоин его.

Кстати, об осаде.

Ведь надо составить списки тех, кто отправляется под Ла-Рошель, и тех, кто останется охранять Лувр.

Может, воспользоваться ситуацией и оставить кадета в Париже? А де Ранкуня забрать с собой?

Так он убережёт мальчишку от пуль и не будет чувствовать себя виноватым перед его дядей… это лионец совершенно верно подметил.

Конечно, он явно хотел услышать совершенно иное обоснование поступков своего командира, но… Ведь Шарль, по большому счёту, ничуть не солгал ему. Потому что помимо чувств действительно существуют обязательства перед бывшим учителем. Другое дело, что уж никак не они заставляют лейтенанта вести себя таким странным образом.

И если, размышляя о поручении кардинала, гасконец как-то спокойно относился к мысли, что может не вернуться из осаждённой крепости, то за д’Эстурвиля он переживал по-настоящему.

Молодой человек не любил вспоминать подробности штурма острова Ре, потому что прекрасно знал, как страшны бывают взрывы фугасов и как слепо могут бить пули. А если к этому добавить отвратительную еду и общую антисанитарию, любая царапина, если даже не спровоцирует гангрену, то всё равно будет заживать долго и мучительно.

Одним словом, его можно считать счастливчиком, но повезёт ли так д’Эстурвилю?

Я не могу потерять ещё и этого Жака, снова сказал себе Шарль, но как же лучше поступить?

Оставить в Париже де Ранкуня ему не позволит капитан, потому что родственнику его зятя необходимо выслужиться, а война — самый подходящий повод для этого. Приказать остаться кадету — мальчишка ни за что не согласится. Да и что это даст — оставшиеся мушкетёры всё равно прибудут под Ла-Рошель, только на неделю-другую позже, вместе с королём и де Тревилем.

Конечно, две недели — большой срок, и осаждённая крепость, вполне возможно, выбросит белый флаг… но если осада затянется? И сможет ли он прожить эти две недели без д’Эстурвиля? Теперь, когда он точно знает, что парень нужен ему уже вовсе не из-за своей схожести с Жаком?

Шарль снова перебрал в памяти каждую реплику их недавнего разговора и не выдержал — улыбнулся.

Вот почему у него так легко на душе, несмотря на то, что теперь их с лионцем отношения стали, кажется, ещё более запутанными. Потому что он действительно влюбился, хотя и не готов пока ответить на вопросы д’Эстурвиля.

Итак, решено.

Он возьмёт Жака с собой и будет держать его в поле зрения, чтобы иметь возможность защитить.

А когда война закончится, и они вернутся в Париж, тогда, возможно, он решится, наконец, поговорить с кадетом совсем по-другому.

…

Ещё несколько часов он разбирался со списками и формированием отрядов. Потом объявил общий сбор во дворе казармы и огласил имена счастливчиков, остающихся в Париже. Или наоборот, несправедливо обиженных, потому что таковые лишались возможности в числе первых рядов проявить себя на поле брани.

Как и ожидалось, кто неприкрыто обрадовался, кто начал ворчать, но Шарль взмахом руки пресёк всякие возмущения и потребовал предъявить оружие для предварительного осмотра.

Отметил с удовлетворением, что его утреннее распоряжение не проигнорировал никто, даже де Ранкунь: шпаги выглядели вполне пристойно, да и перевязи, и вся одежда тоже были в порядке.

Остановился возле д’Эстурвиля, встретился с ним взглядом. С удивлением подумал о том, что впервые вот так спокойно смотрит в знакомые зелёные глаза. И вспоминает при этом не своего Жака, а сегодняшнее утро в конюшне. Прикосновение губ и горячих ладоней: я даже представить себе не мог, что это будет так мучительно — целый месяц не видеть вас…

Он с трудом удержался, чтобы не улыбнуться. А потом всё-таки протянул руку и подтянул перевязь кадета на нужную высоту.

— Вот так, — сказал негромко. — Так, мне кажется, вам будет удобнее.

— Может быть. Благодарю, — и д’Эстурвиль, поправляя пряжку, якобы случайно коснулся в ответ его руки. Всего на одно мгновение, но это прикосновение стало для Шарля настоящим подарком.

Снова окатило горячей волной, а Жак увидел, как злые глаза гасконца вдруг вспыхнули мягкими огоньками — как и тогда, когда тот впервые по-настоящему ответил на его поцелуй.

— Д’Артаньян, — собственный голос вдруг показался ему хриплым и сдавленным, однако плевать, что подумают окружающие, — мы… можем поговорить?

— Конечно, — лицо лейтенанта тут же стало вежливо-холодным. — Возможно, я смогу уделить вам несколько минут… однако не сейчас. Вы же понимаете. Лучше доведите до ума оружие.

Я уже ни черта не понимаю, подумал д’Эстурвиль: то вы улыбаетесь так, что впору… чёрт, даже слов не подберёшь… а в следующий момент смотрите на меня, как на пустое место…

И как же всё-таки вызвать вас на откровенный разговор?

— Простите, сударь, — произнёс вслух. — Я сделаю выводы и в дальнейшем не стану отвлекать вас без нужды.

Однако д’Артаньян даже не стал дожидаться окончания фразы. Нетерпеливо шевельнул плечом и двинулся по направлению к следующему солдату.

* * *

А вот проблема с Женевьевой решилась неожиданно просто.

Он так и не решил, каким образом будет лучше сообщить ей о своём незамедлительном отъезде, однако неожиданно столкнулся с девушкой в одном из коридоров Лувра, когда собирался идти проверять посты.

— Шарль! — белошвейка, уронив корзинку с шитьём, бросилась к нему и буквально повисла на шее. — Когда ты вернулся?

— Сегодня утром, — гасконец обнял подружку за талию и аккуратно поцеловал куда-то между щекой и уголком рта. — Здравствуй, малыш.

Оглянулся, прикидывая, где бы уединиться для разговора, а потом толкнул двери первой попавшейся комнаты.

Она, к счастью, оказалась пуста, и теперь Женевьева уже безо всякой опаски прижалась к своему кавалеру.

— Ну наконец-то! — улыбнулась счастливо. — Я так соскучилась по тебе! Почему ты не пришёл ко мне ещё утром? Ты же знаешь: по утрам я всегда дома.

— Потому что первым делом мне надо было отчитаться перед капитаном о своём прибытии, — терпеливо пояснил Шарль, готовый на всё, лишь бы, пусть на время, но мирно расстаться со своей пассией. — Ведь начались военные действия, и…

— Я даже слышать не хочу ни о какой войне! — девушка капризно надула губки. — Я знаю только, что месяц не видела тебя… я так соскучилась! И я хочу, чтобы ты поцеловал меня!

Какая удача, что я встретил её здесь, подумал молодой человек; как бы теперь аккуратно сказать, что я уезжаю, и ближайший месяц мы точно не увидимся?

А Женевьева, ещё мгновение тому льнувшая к нему, вдруг напряглась и спросила изменившимся голосом:

— Что это? Что у тебя с лицом?

— О чём ты? — удивился Шарль, а белошвейка с совершенно нехарактерной для неё силой ухватила его за плечи и развернула к стоявшему у стены довольно большому зеркалу.

— Вот! — взвизгнула некрасиво. — Что с твоей губой?

Твою мать… гасконец пригляделся и только охнул удивлённо: как же он мог забыть! Его многострадальная нижняя губа, прокушенная несколько раз ещё во время пребывания дома, снова пострадала сегодня из-за чересчур страстных поцелуев д’Эстурвиля. Но если утром ещё ничего не было видно, кроме небольшой трещины, то к вечеру губа распухла, а в углу рта вообще проступил безобразный кровоподтёк.

А он так забегался из-за предстоящего отъезда, что даже внимания не обратил.

Но выглядит всё это, конечно, совершенно однозначно: неудивительно, что Женевьева так возмутилась.

И вместе с тем Шарль даже растерялся поначалу, потому что сцен ревности ему не устраивали уже очень давно.

Да и к тому же… он просто целовался… Хотя нет, ведь и до этого их с д’Эстурвилем общение было далеко не невинным… но при этом за последние два года он не взглянул по-настоящему ни на одну женщину — так чего же хочет его пассия? И можно ли назвать изменой Женевьеве то, что он влюбился в мужчину?

От этих мыслей гасконцу почему-то стало смешно, он едва сохранил приличествующее выражение лица.

Потому что, как бы там ни было, но в его планы никак не входил окончательный разрыв с подружкой. Он хотел спокойно попрощаться с ней на время войны… ну и, конечно, пока не прояснятся его отношения с Жаком… а вовсе не выслушивать какие-то странные претензии.

— Малыш, — сказал он, чувствуя вместе с тем, как фальшиво звучат его слова, — не сердись…

— Что? — Женевьева изо всех сил ударила его острыми кулачками в грудь. — Зачем ты лжёшь? Ты же изменил мне, разве не так? Да такие синяки ни с чем не спутаешь!

— Разве? — пробормотал Шарль, а белошвейка запустила в него мотком ниток из своей корзинки, а затем — ещё и ещё:

— Я чувствовала… я уже давно подозревала, что ты неверен мне! Как же ты мог, а? Чем та, другая, лучше меня?

Нет, ну где в подобных обвинениях логика? Он или неверен давно, или изменил только что, по дороге в Париж…

— Чему ты улыбаешься, негодяй? — и очередной клубок с глухим стуком ударился мушкетёру о грудь. — Бессовестный!

— Женевьева… — пробормотал гасконец, впрочем, настолько вяло, что девушка теперь уже по-настоящему залилась слезами.

— Уйди! — она подхватила полупустую корзинку и метнулась к дверям. — Видеть тебя не могу!

Стук её каблучков уже давно затих в конце коридора, а Шарль всё стоял у небольшого настенного зеркала, очень кстати оказавшегося здесь, и удивлённо разглядывал злополучный синяк.

Нет, ну надо же…

А разве ты не этого хотел, спросил он сам себя.

Ты ведь уже давно задумывался над тем, не разорвать ли тебе отношения с чересчур требовательной любовницей, а тут даже никаких усилий не понадобилось.

Тем более, пока ты будешь на войне, Женевьева с чистой совестью может подыскать себе нового обожателя… хотя это не означает вовсе, что тебя простят.

А ты спокойно сможешь определиться, наконец, в своих чувствах к д’Эстурвилю.

Так-то оно так, но по отношению к девушке это всё равно выглядит некрасивым, хотя, видит бог, он не планировал такого разрыва.

Шарль вздохнул и принялся собирать клубки.

Сейчас объясняться с прекрасной белошвейкой нет смысла: она по-настоящему обижена на него. А вот когда он вернётся из-под Ла-Рошели, то постарается помириться с Женевьевой. Не для продолжения отношений, а потому, что нет врага хуже, чем ревнующая женщина.

И возвращённые клубки станут для этого неплохим предлогом.

…

Он проверил посты, а вернувшись в казарму, припрятал клубки в одном из ящиков стола.

За время его отсутствия стол оказался завален самой разнообразной корреспонденцией. Какие-то письма, записки, черновики списков дежурств, которые составлял вместо него де Бемо, даже листки парижской газеты, где сообщались последние придворные сплетни.

Чтобы разобрать всё это, требовалось время, а за окном уже был поздний вечер, и Шарль ощутил внезапно, насколько он устал.

Какой-то бесконечный получился день, и даже не верится, что он вернулся только сегодня утром. А ведь он и не обедал совсем, что уж говорить об ужине… а ещё предстоит собраться в дорогу, заплатить наперёд тётушке Мари, отдать распоряжения кузнецу, чтобы поменял подковы на копытах Ворона… чёрт, только не это…

Мысль о том, что надо будет идти в кузню, по-прежнему вызывала муторную слабость, и в какой-то момент Шарль даже подумал малодушно, не отправить ли с этим поручением кого-нибудь из кадетов.

Однако затем с досадой прогнал эти мысли: достаточно тех глупостей, что уже рассказывают о нём.

Ладно, он быстренько переговорит с кузнецом, не допуская при этом никаких мыслей о Жаке, а потом направится в Пале-Рояль.

Потому что, хотя монсеньор не вызывал его к себе, переговорить с ним просто необходимо. Именно в Париже, ведь в лагере под Ла-Рошелью он будет, как на ладони, а ему меньше всего хотелось бы афишировать своё участие в планах первого министра.

Оставив плащ мушкетёра в малой приёмной и надвинув шляпу на глаза, Шарль двинулся в сторону кардинальского дворца.

То, что время близилось к полуночи, было ему только на руку, потому что сейчас он вовсе не желал быть узнанным. Ну а в том, что, несмотря на такой поздний час, Ришелье не спит и примет его, даже сомневаться не приходилось.

И вправду, едва только он появился возле дворца, его остановил гвардейский патруль:

— Стой! Кто таков?

— Д’Артаньян, — хочешь не хочешь, но пришлось сдвинуть шляпу. — К его высокопреосвященству.

— Лейтенант! — один из гвардейцев посветил ему в лицо факелом, и гасконец узнал де Жюссака. — Я не знал, что вы уже вернулись, — а потом крикнул солдатам у ворот:

— Это свой! Пропустите его!

Свой? Интересно, что бы сказал Тревиль, узнай он, как на самом деле относятся к его лейтенанту гвардейцы кардинала?

Юноша усмехнулся невольно и, не мешкая, поднялся по ступеням дворца. Двери открылись, и старый слуга по имени Луи, склонившись в поклоне, принял у него шляпу, а потом кивнул в сторону лестницы.

Шарль прошёл в знакомый кабинет.

Он не ошибся. Его преосвященство и не думал спать. Склонившись над картой, что-то вычерчивал на ней остро отточенным пером.

— Проходите, шевалье, — сказал, даже не обернувшись. — Я ждал вас.

— Монсеньор, — молодой человек поклонился и подошёл к столу. — Я посчитал, что мне следует увидеться с вами до моего отъезда.

Ришелье выпрямился и какое-то время рассматривал мушкетёра.

Шарль спокойно выдержал его взгляд, и кардинал неожиданно улыбнулся:

— Вы выглядите намного лучше, чем месяц назад. Рад, что поездка пошла вам на пользу.

— Весна в Гаскони — это всё-таки по-настоящему весна. Особенно когда она готовится вот-вот перейти в лето, — лейтенант позволил себе улыбнуться в ответ, одними только уголками рта. — Монсеньор, ваше поручение остаётся в силе?

— А ваше согласие? — в тон ему спросил Ришелье. — Подойдите, сударь.

Шарль склонился над картой. Это было детальнейшее изображение крепостных стен Ла-Рошели и прилегающих деревень.

Кто бы ни рисовал эту карту, но он был настоящим мастером. Юноша без труда различил очертания острова Ре, форт Сен-Мартин, куда он первым ворвался со шпагой наперевес, как только в стене после череды взрывов открылся пролом, увидел дамбу, перегораживающую бухту. Помнится, в своё время она по-настоящему поразила его своими масштабами. Построенная из огромных валунов, мешков с песком, ракушника, а также обломков старых кораблей, дамба протянулась на несколько лье и легко выдерживала таранную атаку даже тяжёлых английских судов.

Особо на карте были отмечены узкие ворота, рассчитанные на прохождение только малогабаритных кораблей, красные кресты обозначали расположение батарей.

Не менее детально оказались вычерчены двенадцать крепостных башен самой Ла-Рошели; возле каждой из них было надписано количество пушек противника, а также указано возможное направление выстрелов. Шарль хорошо помнил, что пушек насчитывалось около ста пятидесяти, но дамба была построена на таком расстоянии, что, несмотря на все усилия ла-рошельцев, ядра не долетали, а падали в воду.

Так что у защитников крепости оставалась надежда только на бои непосредственно под стенами или на помощь извне.

— Знаете, что меня удивляет? — произнёс он наконец. — Как они держатся до сих пор. Потому что крепость обречена. Это лишь вопрос времени.

— Вот именно, только вопрос времени, — кардинал сощурился довольно, будто кот. — А также хороший пример тому, насколько может быть губителен религиозный фанатизм.

— Меня всегда пугали крайние проявления любых чувств, — пробормотал Шарль, а первый министр взглянул на него с откровенным удивлением:

— Вы нравитесь мне всё больше и больше, д’Артаньян. Поначалу я видел в вас только ловкого исполнителя опасных поручений, но теперь лишний раз убеждаюсь, что приобрёл в вашем лице верного единомышленника, а также умного собеседника.

— Вы преувеличиваете мои добродетели, — с усмешкой сказал молодой человек. — Однако я действительно придерживаюсь ваших взглядов, когда речь заходит об интересах нашего отечества.

— Отечества? — первый министр приподнял бровь. — Интересное слово вы употребили только что. Видите ли, я давно уже вижу Францию не простым скоплением парижан, бретонцев, бургундцев и ваших земляков, а единым могучим организмом, жители которого, вне зависимости от места проживания, одинаково чувствовали бы свою принадлежность к французской нации. Отечество, говорите вы? Надо будет чаще употреблять в своих докладах его величеству именно это слово. Однако я увлёкся…

— Я слушаю, — Шарль снова принялся рассматривать карту. — Что мне предстоит сделать?

— То же, о чём мы говорили в прошлый раз. Незаметно проникнуть в крепость, разыскать членов магистрата и убедить их капитулировать. Каким образом — вам решать. Я же даю разрешение применить любые методы.

— Любые? — недоверчиво переспросил гасконец, а взгляд кардинала стал жёстким:

— Вы совершенно верно расслышали. Я говорю об этом с такой лёгкостью, потому что уверен: вы не станете без нужды проливать кровь. Так что предоставляю вам полную свободу действий. Только крепость не сильно разрушайте: она мне ещё пригодится.

— Договорились. Ох, простите, ваше преосвященство… И всё же… Как я попаду в Ла-Рошель?

— Видите обозначение? Это ворота Порт Мобек, через которые в город доставляются лодки с солью. В начале весны наши сапёры пытались взорвать их. Пять тысяч человек были готовы ринуться на штурм, едва только пролом был бы готов, но, к сожалению, они не рассчитали силу снарядов, а также того, что из-за холодной погоды порох отсырел. Одним словом, операция не удалась, хотя ворота и перестали использовать по назначению. И брешь в них осталась. Вполне достаточная для того, чтобы ней мог воспользоваться один человек. Особенно — вашего сложения.

А потом Ришелье вынул из ящика стола запечатанный конверт:

— Это — детальный план города. Хорошенько изучите его, пока есть время, чтобы вы могли свободно ориентироваться. Помните, быстро добраться до ратуши и не быть при этом задержанным уличными патрулями — уже половина успеха.

— Хорошо. Как я узнаю, что пришло время действовать?

— Мой посланник разыщет вас и передаст все необходимые распоряжения. Пароль: «Король и Ре».

— А ответ?

— Нет нужды. Вы — слишком заметная фигура, вас ни с кем не спутаешь.

— Гм, — Шарль спрятал конверт за пазуху. — Тогда последний вопрос: когда, предположительно, может появиться ваш человек?

— Пока не могу дать вам ответ, — первый министр позвонил в колокольчик, и Луи тотчас же внёс поднос с двумя бокалами вина, сладостями и фруктами. — Присаживайтесь и составьте мне компанию. Насколько я знаю, вы прибыли сегодня утром, но даже не успели пообедать, верно?

— Я привык, — юноша даже не удивился подобной осведомлённости и без всякого стеснения принял кубок.

— Как я уже говорил, король хочет поиграть в солдатики, и я не могу лишить его этого невинного удовольствия, — продолжал между тем Ришелье. — Так что как минимум несколько недель у нас в запасе есть. А к тому времени или Ла-Рошель всё-таки сдастся, или вам придётся действовать. А может быть, произойдут некоторые события, которые и без наших усилий в корне изменят существующее положение вещей…

— Какие события? — гасконец пристально взглянул на собеседника, но тот лишь пожал плечами:

— Ну откуда же мне знать? Пути Господни неисповедимы. Лучше скажите мне другое. Что вы хотите за эту услугу, д’Артаньян?

— Я ещё не оказал вам никакой услуги, — заметил мушкетёр, однако кардинал прервал его взмахом руки:

— Перестаньте скромничать! У всего есть своя цена, и уже только то, как безоговорочно вы согласились выполнить моё поручение, хотя понимаете, насколько оно опасно, заслуживает награды. Ну, чего вы хотите? Денег? Титул?

— Ничего, — упрямо повторил Шарль, и его глаза вспыхнули зло. — Более того, я бы хотел, чтобы моё имя вообще не упоминалось в связи с падением Ла-Рошели. Если, конечно, это действительно случится вследствие моих действий.

— Оказывается, я совсем не знаю вас, — Ришелье пригубил вина. — А точнее… как только я начинаю думать, что могу предугадать ваши поступки, вам каждый раз удаётся по-настоящему удивить меня.

— Простите, монсеньор, — лейтенант склонил голову, уже жалея о своей несдержанности. — Я не скромничаю и вовсе не хочу набавить себе цену. Я хочу послужить своей стране, и только.

— А вам известно, что гордыня — один из самых тяжёлых смертных грехов? — поинтересовался его собеседник. — Однако оставим эту проблему для вашего ротного капеллана… Но, быть может, вы хотите попросить что-нибудь для ваших родных? Или для того прыткого молодого человека, который полтора месяца назад так заигрался с племянником Дэзессара, что вам пришлось разнимать их? Надеюсь, ваша рука уже достаточно зажила, чтобы не помешать выполнению задания?

Как Шарль ни старался, а всё равно вздрогнул. Что ж, после намёков де Тревиля, вполне можно было ожидать чего-то подобного и от кардинала, однако разочаровываться в его преосвященстве оказалось куда неприятней, чем в капитане.

С минуту он размышлял, как лучше поступить, а затем всё-таки решился.

— Возможно, вы расцените мои слова, как очередную дерзость, монсеньор, однако позвольте напомнить, что я дал согласие выполнить ваше поручение задолго до того, как мой… протеже вообще прибыл в Париж. И дал его добровольно. Поэтому я не вижу никакой необходимости прибегать к таким заявлениям. К чему оказывать на меня давление подобного рода?

— Не можете смириться, что стали уязвимы? — лицо Ришелье оставалось непроницаемым, и было непонятно, рассердил его тон гасконца или только позабавил. — Не обижайтесь, шевалье. Просто вы интересны мне. И я так давно хотел найти в вашей защите брешь… скажите честно, мне удалось?

Лейтенант только плечами передёрнул.

— Конечно, я отвечаю за мальчишку, — сказал, стараясь говорить как можно более равнодушно. — Его дядя в своё время многое сделал для меня — так что удивительного в том, что я стараюсь оградить его племянника от разного рода неприятностей?

— Ничего удивительного, — подтвердил кардинал. — Учитывая то, что мне известно, можно сказать, вы вообще не принимаете никакого участия в судьбе этого кадета.

— Он сам добьётся всего, — Шарль позволил себе немного расслабиться. — Но коль вы вспомнили о нём и спрашивали о награде… Так вот, я хочу, чтобы история с дуэлью, в которую он имел глупость втянуть себя, была забыта. Раз и навсегда.

— И всё? Не вижу проблемы, тем более, он уже понёс наказание. Однако, по рукам, сударь. Вы мне — Ла-Рошель, а я вам — гарантии неприкосновенности для шевалье д’Эстурвиля. Даже если де Тревиль будет считать по-другому.

— Благодарю вас, — совершенно искренне ответил молодой человек. — Уверяю вас, мой воспитанник уже давно сделал соответствующие выводы. И я со своей стороны обещаю присмотреть за ним.

— Да уж, сделайте одолжение. Объясните ему, что коль он числится вашим протеже, с него и спрос другой.

А потом Ришелье поднялся и протянул руку, давая понять, что аудиенция окончена:

— Ступайте, г-н лейтенант. Увидимся под Ла-Рошелью.

Шарль поцеловал протянутую руку и вышел.

* * *

Едва только начало светать, в квартале, где располагались казармы мушкетёров, началась суета.

Те из солдат, кто квартировал в прилегающих районах, съезжались во двор, будучи уже полностью экипированными. Те же, кто жил непосредственно в казармах, проверяли лошадей и отдавали последние распоряжения слугам.

Слуги толпились тут же, развлекая себя болтовнёй, потому что большинство из них, как и их хозяева, были знакомы друг с другом достаточно давно.

Жак обзавестись слугой не успел, да и не видел смысла. Нет, финансово он мог позволить себе подобные траты, но вот везти с собой на войну ещё одного человека, да ещё и отвечать за него… Дай бог самому сориентироваться, тем более, что ему ведь предстояло участвовать в военных действиях впервые.

Нельзя сказать, чтобы молодой лионец испытывал страх, когда думал о будущих боях, но толика волнения в таких размышлениях всё-таки присутствовала. Правда, волнение это было связано исключительно с тем, как не уронить себя в глазах лейтенанта и заслужить его настоящее уважение.

Кошмар, думал д’Эстурвиль, усмехаясь этим мыслям: что бы сказал дядя, узнав обо всём?

Отправил племянника делать карьеру, а того стремление прославиться, оказывается, привлекает в последнюю очередь. Потому что он, видите ли, влюбился в дядиного ученика и хочет, чтобы лейтенант наконец-то увидел в нём отдельного человека, а не бледный призрак прошлого… и всё-таки безумно интересно, чьё кольцо д’Артаньян до сих пор носит на пальце?

Да и вообще, Жак ведь не солгал гасконцу во время разговора в «Сосновой шишке». Ему действительно хотелось узнать, что за человек его опекун. Потому что влюблённость — это, конечно, прекрасно, но ведь помимо чисто физического желания должна быть какая-то общность взглядов и интересов. Должны импонировать ещё и душевные качества, а как раз эта часть характера Шарля д’Артаньяна оставалась для кадета тайной за семью печатями.

Пока гасконец нравился Жаку как командир и производил крайне отталкивающее впечатление как человек.

Конечно, это, скорей всего, были только маски, но всё чаще д’Эстурвиль думал о том, что лейтенант напоминает ему огромный пустой замок, населённый лишь призраками и чудовищами.

А временами вообще начинал сомневаться, так ли ему нужно узнать, что же сделало д’Артаньяна таким, и что он собирается делать с подобным знанием.

…

Он так задумался, что не заметил даже, как к нему подъехал де Террид.

— Доброе утро, д’Эстурвиль, — земляк улыбался широко, словно им предстояла прогулка, а не долгая утомительная дорога и война. — Как настроение? Боевое, надеюсь?

— Если честно, просто хочу спать, — Жак с силой потёр глаза. — А вы? Волнуетесь?

— Ни капельки. Это ведь не первая моя военная кампания. И потом, я всерьёз рассчитываю исправить некоторые свои промашки и получить наконец-то мушкетёрский плащ. Знаете, как отличаются жалованье кадета и мушкетёра, пусть даже рядового? Лишние денежки мне никак не помешали бы. У меня ведь сестра на выданье… да и слугой можно будет обзавестись, в конце концов.

— Кстати, — д’Эстурвиль обрадовался, что можно перевести разговор в нужное русло, — а как же наш командир? Ведь у д’Артаньяна, насколько я знаю, нет слуги. Хотя это не соответствует его статусу… Или я опять чего-то не знаю?

— А он возьмёт с собой свою служанку, — хихикнул де Террид. — Видали её? Ужасно вредная старушенция! Он будет использовать её в качестве секретного оружия против ла-рошельцев, и крепость сдастся за считанные дни…

Припомнив своё знакомство со служанкой гасконца, Жак хмыкнул невольно, а его приятель между тем продолжил:

— Но если серьёзно, то я бы на вашем месте уже давно перестал удивляться всему, что хоть как-то связано с д’Артаньяном. И потом, когда мы прибудем под Ла-Рошель, в лагере будет куча народу, в том числе прислуги. Ну и местные станут приходить, в надежде подзаработать. Так что будет, кому следить и за нашими вещами, и за лошадьми. А нашему командиру, как правило, одалживает своего слугу де Бемо, тем более что тот крайне скромен в быту, это все знают. Вот так-то.

А потом кадет вдруг замолчал и толкнул д’Эстурвиля под локоть:

— О, глядите, на ловца и зверь бежит…

Жак обернулся и почувствовал, как сердце невольно пропускает удар.

В первый момент он даже не узнал лейтенанта.

Д’Эстурвиль привык, что тот носит обычно или простой мушкетёрский плащ, или видавшую виды дорожную куртку.

Теперь же на д’Артаньяне были камзол с золотым галуном — отличительным знаком лейтенанта — и шляпа, украшенная плюмажем из белых страусиных перьев.

Перевязь, на которой висела шпага, была не обычной кожаной, а украшенной элегантной вышивкой. Волосы, обычно убранные в небрежный хвост, теперь свободно лежали поверх дорогого кружевного воротника.

Всё это великолепие как нельзя лучше соответствовало холодному и высокомерному выражению лица, с каким гасконец въехал на казарменный двор.

— Ха, — сказал Жак, чувствуя, как начинает невольно улыбаться, — вы по-прежнему будете предлагать мне не удивляться, когда речь заходит о д’Артаньяне?

— Ну, это ещё далеко не самый роскошный наряд г-на лейтенанта, — возразил де Террид. — Вот закончится эта заварушка с осадой — посмотрите на него во время торжественного парада.

А потом кадет прищурился вдруг и хихикнул, словно шкодливый мальчишка:

— Вы видите, д’Эстурвиль? Я всегда знал, что наш командир — не промах!

— О чём вы? — изобразил удивление молодой человек, не желая показывать, что на самом деле следит за каждым движением гасконца.

— Приглядитесь хорошенько, — его приятель снова хихикнул. — В отличие от нас, лейтенант, по-видимому, очень весело провёл эту ночь. Славное же напоминание о себе оставила на прощание его белошвейка!

Лионец сощурил глаза и увидел, что д’Артаньян, несмотря на всю свою надменность, действительно выглядит неважно. Под глазами тени, лицо серое, уставшее. Нижняя губа напухла, а в углу рта темнеет кровоподтёк. Весьма характерный синяк, и д’Эстурвиль ощутил вдруг, как кровь прилила к щекам. Потому что он слишком хорошо знал, кто на самом деле повредил гасконцу губу. Он все эти дни вспоминал их последний разговор в конюшне, и судорожные поцелуи, и то, как д’Артаньян потом смывал свою кровь с его лица и шеи.

Что он говорил ему?

Стой спокойно. Вот ведь дурак: ну зачем кусаться, а?

Да, кажется, именно так.

Касался лица влажным платком и улыбался при этом совершенно незнакомой счастливой улыбкой. А глаза смотрели спокойно и чуточку насмешливо. И пропала без следа холодная надменность — кадет только сейчас понял, что в тот момент гасконец впервые показал ему себя настоящего.

Нам и вправду пришло время поговорить, потому что всё это слишком серьёзно…

Выходит, промолчи он и не задай тот дурацкий вопрос о прошлом, всё было бы иначе? Потому что как по-другому расценить слова д’Артаньяна?

Неужели тот и вправду был готов изменить их отношения, а Жак всё испортил?

Нет, и д’Эстурвиль упрямо качнул головой в такт этим мыслям, ничего толкового у них бы не вышло.

То есть… какое-то время они, вероятно, наслаждались бы физической близостью, но потом… какие могут быть отношения, когда один не доверяет, а второй постоянно мучается вопросами относительно прошлого первого?

Эти мысли только усилили раздражение молодого человека, а потому он весьма нелюбезно взглянул на своего приятеля:

— Мне кажется, вам должно быть всё равно, с кем спит и как вообще проводит время наш лейтенант. Разве не так?

— Так-то оно так, — де Террид пожал плечами, а потом вдруг рассмеялся. — Но ведь интересно же! А сами-то… покраснели, не отпирайтесь! Эх, д’Эстурвиль, пора и вам обзавестись постоянной возлюбленной. Потому что подобное монашество до добра не доведёт, помяните моё слово!

— А вам не помешало бы хоть немного повзрослеть, — отрезал Жак и, не дожидаясь ответа, направил своего коня к центру двора, потому что лейтенант как раз взмахнул рукой, приказывая мушкетёрам строиться.

— Внимание, солдаты! — его голос, обычно тяжёлый и хрипловатый, неожиданно звонко зазвучал под сводами казарменного двора. — Строимся в колонну по двое. Де Мелен и де Ранкунь — сразу за мной. Кадеты замыкают ряды. Слуги — в арьергарде. Даю две минуты.

Он подождал, пока произойдёт построение, а затем продолжил:

— Выезжаем тихо. Никаких песен или воплей. Чем меньше горожан узнает о нашем отъезде, тем лучше.

— Но командир… — попытался возразить кто-то, однако гасконец прервал его нетерпеливым взмахом руки.

— Повторяю: строить глазки парижанкам будете по возвращении, — его лицо снова стало привычно-злым. — Пока же ваша главная задача — максимально быстро добраться до места назначения и вернуться живыми. Если будем придерживаться заданной скорости, дорога займёт неделю или чуть больше. Подъём в шесть утра, первый привал — в полдень, на ночлег останавливаемся с наступлением темноты. Вопросы?

Мушкетёры молчали, слышно было только, как всхрапывают и нетерпеливо прядут ушами кони.

— Отлично, — сказал д’Артаньян. — Тогда вот ещё что… Неважно, где мы будем останавливаться на ночлег — на постоялых дворах или в деревнях, — но я заранее предупреждаю: никакого пьянства без меры или скотского отношения к прислуге, а особенно — к женщинам.

— А если они сами… того? Захотят, одним словом? — с глуповатой миной поинтересовался де Лон, явно в надежде повеселить приятелей.

Лейтенант медленно развернул в его сторону коня.

— Скажите-ка мне, любезный шевалье де Лон, — скривил губы в уничижительной улыбке, — где, собственно говоря, вы служите? В каких-нибудь кондотьерах или элитных войсках его величества? Вы считаете возможным уронить честь мундира только оттого, что не в состоянии держать застёгнутыми свои штаны?

Солдаты, даже те, кто в душе придерживался позиции де Лона, засмеялись невольно.

— Да ладно вам… — начал было по своему обыкновению де Ранкунь, а д’Артаньян обернулся к нему резко, и Жак увидел, как на скулах гасконца вздулись желваки.

— Молчите! — впервые в голосе командира зазвучала открытая угроза. — Я знаю, что вы скажете мне! Что дворянин не обязан придерживаться понятий о чести, когда речь заходит о простолюдинах. Так вот, сударь, у вас были дурные учителя. Однако не мне перевоспитывать вас. Вы, конечно, можете остаться при своём мнении, но пока вы находитесь под моим командованием, то будете вести себя так, как того требую я! Что непонятного в моих словах?

— Всё понятно, — беарнец, как того и следовало ожидать, попытался дать задний ход, однако д’Артаньян не позволил ему уйти от ответа.

— Отвечайте по уставу! — сказал он ледяным голосом. — Или на этот раз моя докладная относительно вашего поведения ляжет на стол не Тревиля, а короля. Слово дворянина!

— Ух, и достанется де Ранкуню! — сказал тихонько де Террид, по-видимому, нимало не обидевшись на Жака за резкий ответ в конце их разговора. — Лейтенант теперь глаз с него не спустит. Так что можете считать себя отмщённым.

— Бросьте, сударь! — Жак взглянул на него с досадой и даже слушать не стал, что отвечает гасконцу багровый от унижения де Ранкунь. — Такое впечатление, что вы задались целью вывести меня из себя сегодня! Неужели вы считаете, что д’Артаньяном в данном случае движет мелочная злопамятность? Как по мне, так он прав совершено.

А потом добавил, всё-таки не сдержавшись:

— А что до меня… разве вы не видите, что моя персона раздражает нашего командира, кажется, не меньше, чем персона де Ранкуня? По-моему, у него и так было достаточно неприятностей из-за той нашей глупой стычки.

— Пожалуй, соглашусь с вами, — кадет кивнул. — Хотя… хотел бы я взглянуть на человека, который сумеет вызвать у д’Артаньяна настоящее чувство. Неважно, какое — любовь, ненависть или страх, — но должен же хоть кто-то когда-нибудь растопить этот лёд?

Я тоже, подумал д’Эстурвиль, чувствуя, как на сердце вновь становится тяжело; я тоже хотел бы взглянуть на парня, которого д’Артаньян никак не может забыть.

И узнать, почему же они всё-таки расстались.

* * *

Они действительно добрались до места назначения довольно быстро.

Д’Артаньян оказался отличным организатором. Он до мелочей распланировал маршрут передвижения отряда, не слишком утомляя солдат, но и не позволяя задерживаться в пути.

Выбирал не основные тракты, загруженные торговыми или крестьянскими повозками, а сельские дороги, вполне приемлемые для быстрого передвижения такого количества всадников.

Также приказал объезжать стороной города, где появление пяти десятков мушкетёров в сопровождении слуг и нескольких повозок могло стать чересчур заметным.

На полуденный привал отвёл не более часа, чтобы можно было наскоро перекусить и дать отдохнуть лошадям, причём состояние последних заботило лейтенанта, кажется, куда больше, чем усталость людей.

На ночлег всегда останавливался либо на постоялых дворах, либо в небольших деревнях. Всегда платил за постой и еду, хотя вполне мог получить всё это бесплатно, пользуясь элитным статусом мушкетёров и законами военного времени.

Не позволял засиживаться допоздна за кружкой вина, а вот сам ложился последним, только проверив, как устроены его солдаты.

При этом первым вставал и, уже будучи полностью готовым к дороге, поджидал во дворе остальных.

А одного из солдат, перебравшего накануне и не вставшего вовремя, без всякого сожаления окатил из бадьи ледяной водой и заставил отправиться в путь в мокрой одежде.

За всё время гасконец не перемолвился со своим протеже ни единым словом. Всегда ехал впереди, лишь изредка оглядываясь, чтобы удостовериться, все ли всадники и повозки сохраняют заданный темп передвижения.

Он вообще не разговаривал практически ни с кем, и кадет со своего места в строю мог видеть разве что прямую, как жердь, спину командира да падающие на эту спину из-под шляпы чёрно-белые пряди волос.

Д’Эстурвилю приходилось прилагать немалые усилия, чтобы не нарушить строй и не подъехать к лейтенанту под каким-нибудь, пусть даже самым смехотворным предлогом.

Удерживала гордость.

А также понимание простого факта, что в присутствии такого количества людей д’Артаньян всё равно не станет говорить о том, что волнует Жака.

Но мучительней всего оказались ночи.

В Париже они жили слишком далеко друг от друга да и виделись не так часто; теперь же мысль о близости гасконца буквально сводила кадета с ума.

Он сам не мог понять, что с ним.

Ведь при том, как складывались их отношения, в перспективе ничего хорошего ждать не приходилось.

Потому что юноша окончательно решил для себя: любое общение с лейтенантом возможно только при определённой степени доверия со стороны д’Артаньяна, а тот вёл себя так, словно вообще ничего не произошло.

Это раздражало и обижало одновременно.

Вдобавок ко всему, д’Эстурвиль никак не мог понять, почему его, никогда не влюблявшегося без памяти, никогда особенно не нуждавшегося в обществе приятелей, вдруг неудержимо влечёт к человеку, который так отвратительно обошёлся с ним.

Да и вообще, можно ли назвать влюблённостью смесь того исступлённого физического желания, восхищения и категорического неприятия, что вызывал у него лейтенант мушкетёров.

Так размышлял Жак, ворочаясь под плащом на охапке сена, практически всегда заменявшей в дороге постель, и чем больше думал о происходящем, тем запутывался всё сильней.

А ещё пытался представить себе, чем может сейчас заниматься д’Артаньян.

В отличие от остальных мушкетёров, селившихся по двое, а то и трое-четверо — как позволяли условия, — гасконец всегда ночевал отдельно. Конечно, ему по статусу было положено отдельное жильё, но д’Эстурвиль интуитивно чувствовал, что дело вовсе не в надменности или презрительном отношении к собственным солдатам, а просто в нежелании подпускать к себе кого-либо, особенно во всём, что касалось любых личных моментов, в том числе таких, как быт.

Прикрыв глаза, он старательно притворялся спящим, чтобы де Террид, с которым они ночевали вместе, не изводил его своей болтовнёй. А сам представлял, как д’Артаньян, раздевшись до штанов и рубахи, ложится спать. И во сне у него, наверное, совсем другое выражение лица. Не злое и не высокомерное, а всего лишь уставшее. Потому что постоянно носить маски — ещё та непростая задачка.

А потом Жак невольно перемещался мысленно на несколько дней назад, вновь и вновь прокручивая в памяти, как они c лейтенантом целовались в конюшне. Как похрапывали в своих стойлах лошади, а в пронизанном светом воздухе кружились мелкие пылинки. Пахло сеном, а у гасконца оказались неожиданно тонкие, даже хрупкие плечи. И узкие крепкие бёдра, которые было невероятно приятно обнимать. А ещё — настойчивые, горячие губы; он так страстно отвечал на поцелуи, что сомнений быть не могло: Шарль д’Артаньян соскучился по своему протеже не меньше, чем тот — за ним.

А потом случилось такое, во что кадет долгое время даже поверить не мог. Однако то, что у гасконца встал член, а затем он охнул вдруг сдавленно и задрожал весь, позволяло трактовать произошедшее исключительно однозначно.

Итак, он довёл своего лейтенанта до самого настоящего оргазма — и, думая об этом, лионец улыбался, чувствуя, как накатывает ответное возбуждение. Оно было настолько сильным, что молодой человек иной раз не мог заснуть по нескольку часов. Куда худшим было то, что получить разрядку из-за общества де Террида не получалось никак, и выносить спокойно близкое присутствие д’Артаньяна становилось с каждым днём всё труднее.

Несколько раз д’Эстурвиль даже порывался всё-таки заглянуть к нему вечером, уже после отбоя, но в последний момент останавливался.

Что он ему, в конце концов, скажет?

Позвольте побыть рядом или хотя бы поцеловать?

Потому что я так хочу вас, что мне уже всё равно, зачем я нужен вам и кого напоминаю?

Ах, какая прелесть — можно только представить себе, какое лицо сделается у д’Артаньяна при подобном заявлении…

И всё-таки…

Жак осторожно взглянул в сторону де Террида — вроде бы спит.

Тогда он закутался в плащ и аккуратно приспустил штаны.

Такое желанное прикосновение к собственному телу оказалось настолько восхитительно-сладким и острым одновременно, что лионец едва удержался от стона. Он удивился даже, потому что всегда считал себя обладателем более чем сдержанного темперамента. А потом стиснул зубы, стараясь выдыхать воздух короткими порциями, и, прикрыв глаза, снова провёл кончиками пальцев по возбуждённому члену.

Никогда ещё подобное занятие не доставляло ему такого удовольствия, и означает ли это, что ощущения усиливаются именно оттого, что он в этот момент думает о д’Артаньяне?

И мысли юноши невольно опять вернулись к гасконцу.

Всё-таки интересно, как бы тот отреагировал, если бы Жак заявил ему о своих желаниях?

Возможно, снова напомнил бы, что вся эта история — не что иное, как ошибка.

А возможно, воспользовался бы ситуацией. Как после того разговора в «Сосновой шишке».

Их первая близость моментально всплыла в памяти во всех своих неприглядных подробностях.

Желание тут же ушло.

А вместо этого накатила дикая злость.

Вот и расслабился.

Твою мать…

Кадет подтянул кое-как штаны и сел, принялся тереть виски.

— Д’Эстурвиль, — сонным голосом сказал в этот момент де Террид, — ну что вы всё крутитесь и не спите?

— Простите, — Жак постарался ответить спокойно: вот чёрт, интересно, когда тот проснулся?

Его приятель вздохнул:

— И что, собственно, не даёт вам покоя? Только не говорите мне, что вы опять думаете о нашем лейтенанте… а то я не пойму вас.

Молодой человек невольно засмеялся: а ведь Жан даже не подозревает, что попал в точку!

— Чем ближе мы к Ла-Рошели, тем тревожней у меня на душе. Такое объяснение вам понятно?

— М-м-м, — задумчиво произнёс де Террид. — А мне кажется, вы врёте, сударь. Ну, кто она? Признавайтесь.

С минуту д’Эстурвиль молчал, борясь с желанием выговориться, пусть хоть частично, но потом всё-таки взял себя в руки:

— Не обижайтесь, шевалье, но это… слишком личное.

— Ого! — Жан даже приподнялся на своей охапке соломы. — Что, всё настолько серьёзно? Или… бесперспективно?

— Боюсь, и то, и другое, — Жак взглянул за окно, где уже серел скорый летний рассвет. — Ладно, мой друг, досыпайте, пока есть возможность. И уж простите, что разбудил вас. А я пойду во двор, потому что уже всё равно не засну.

— Не вешайте нос, — де Террид ободряюще улыбнулся ему, а потом улёгся обратно, натянул плащ до самых глаз. — Вот попомните моё слово: возьмём Ла-Рошель, вы вернётесь героем, и ваша строптивая пассия сменит гнев на милость.

Д’Эстурвиль ощутил, как от этих простых, но искренних слов на душе невольно становится легче.

— Спасибо, — ответил он и вышел.

…

Однако стоило ему оказаться во дворе, как он понял, что восстановить душевное равновесие всё-таки не удастся.

Потому что неподалёку от сарая, где ночевали кадеты, на поваленном бревне сидел д’Артаньян и просматривал какие-то бумаги. Несмотря на утреннюю свежесть, он был в одной рубашке — только поверх наброшен камзол, — волосы рассыпались по плечам, и гасконец время от времени нетерпеливо сдувал особенно непослушные пряди, которые падали ему на глаза.

И седины в этих прядях стало намного больше, чем до поездки лейтенанта в Гасконь — а может, это Жаку просто показалось?

Молодой человек остановился неподалёку, потому что не был уверен, стоит ли подходить, однако гасконец при звуке шагов тотчас же поднял голову.

— Ранняя пташка? — спросил с каким-то непонятным выражением. — Ладно, я… никак не могу заснуть, но вам-то, отчего не спится?

Как будто вам не всё равно, подумал Жак и всё-таки присел на краешек бревна. Спросил неприязненно:

— Зачем вы спрашиваете и что хотите услышать? Можно попросить вас говорить прямо? Потому что я устал, если честно, пытаться понять истинный смысл ваших слов.

Д’Артаньян медленно сложил бумаги; теперь он смотрел уже безо всякой насмешки:

— Что-то случилось? Я всего лишь спросил, отчего вы не спите.

— Ничего не случилось, — и Жак повторил уже рассказанную де Терриду ложь. — Скоро бои. Мне кажется, тут есть, отчего потерять сон.

— Ну да, — гасконец кивнул и замолчал надолго.

В профиль лейтенант напоминал хищную птицу, однако впервые д’Эстурвиль чувствовал себя настолько спокойно в его обществе. Почему-то он был абсолютно уверен, что именно сейчас командир не оттолкнёт его, и они, возможно, даже смогут по-настоящему поговорить.

— Хорошо, — сказал между тем д’Артаньян, — давайте кое-что выясним. Я знаю, что скверно поступил с вами. Что вы имеете полное право не только обидеться, но и вообще послать меня ко всем чертям…

— Я не собираюсь посылать вас ко всем чертям, — возразил Жак. — Я хочу… а впрочем, какая разница…

— Послушайте, — гасконец сорвал травинку, сунул её в рот, — я не лгал вам, когда говорил, что происходящее между нами для меня слишком серьёзно. Но вместе с тем… я не готов ответить на ваши вопросы.

— Что ж… — начал было кадет и тут же замолчал, потому что от разочарования горло вдруг забил тяжёлый горький комок.

Закашлялся, отвернулся резко.

— Д’Эстурвиль… — позвал его лейтенант. — Давайте поступим так. Давайте попробуем быть… если не друзьями, то хотя бы просто спокойно общаться. Потому что на войне нельзя по-другому. А вот когда всё закончится, и мы вернёмся в Париж… Возможно, тогда… если, конечно, вам по-прежнему ещё будут нужны ответы…

Лионец молчал, изо всех сил борясь с желанием пусть невзначай, но хоть на мгновение коснуться в ответ руки д’Артаньяна.

— Не надо, — тот совершенно верно истолковал возникшую напряжённую паузу. — Вы же должны понимать: мы у всех на виду.

Жак ничего не ответил, только вздохнул судорожно, и тогда лейтенант продолжил, но уже гораздо мягче:

— Да, вот ещё что. Я хотел поговорить об этом ещё в Париже, но тогда у нас с вами… не очень получалось разговаривать, верно? Так вот, война — это не только боевые действия. Возможны… разные странности. И то, что в другой ситуации никогда не коснулось бы вас как простого кадета, теперь может задеть, потому что вы числитесь именно моим протеже.

— Ну да, вы же отвечаете за меня перед моим дядей, — не удержался молодой человек, а д’Артаньян взглянул на него с едва заметным раздражением:

— Конечно, отвечаю. А вы так реагируете каждый раз на эти мои слова, словно в этом есть что-то дурное. Или… вы хотите услышать ещё какое-то объяснение?

Он замолчал, а потом вдруг улыбнулся — открыто, спокойно, и его глаза из угольно-чёрных сделались цвета растаявшего шоколада:

— Ладно, признаюсь… и пусть это будет, так сказать, авансом с моей стороны… Тот факт, что вы — племянник моего учителя, отнюдь не главная причина, отчего меня так заботит ваша судьба. Довольны? Ого, спокойно, — продолжил он поспешно, видя, какое лицо сделалось у Жака при этих словах. — А то у вас такой вид… словно с вами сейчас случится то же, что и со мной, когда мы… общались в конюшне.

Кадет фыркнул невольно.

— А, — и тоже улыбнулся в ответ, — так значит, мне не показалось?

— Нет, не показалось. Это вам дополнение к авансу, — однако затем д’Артаньян выплюнул изжёванную травинку и заговорил совершенно по-другому. — А теперь слушайте внимательно. Конечно, скорее всего вас эта ситуация обойдёт стороной, но я обязан предусмотреть все варианты. Если вы вдруг получите какой-либо приказ, который покажется вам… неожиданным, странным, я не знаю… но вы — умный мальчик и должны почувствовать… так вот, вы немедленно сообщаете мне. Слышите, в любое время, даже если вы получите приказ действовать сразу же, не согласовывая свои действия со мной, и приказ этот будет исходить от нашего капитана или якобы от короля, вы всё равно сначала придёте ко мне. Разыщите меня, где бы я ни был. Понятно?

У д’Эстурвиля от этих интонаций мороз пробежал по коже. Он как-то сразу собрался весь, взглянул на лейтенанта внимательно.

— Всё настолько плохо? — спросил негромко. — Что ж, я буду осмотрителен и не подведу вас. Обещаю.

— Благодарю, — голос д’Артаньяна вновь звучал холодно и жёстко, и Жак подумал даже, а не приснился ли ему весь предыдущий разговор. — А теперь идите и начинайте собираться. Через час мы выступаем, а к полудню уже должны быть под Ла-Рошелью.

* * *

Как лейтенант и планировал, они прибыли к осаждённой крепости, когда солнце стояло в самом зените.

Из-за бессонной ночи, а ещё более — из-за неожиданно откровенного разговора с гасконцем — Жак чувствовал себя уставшим, как никогда.

Раз за разом он прокручивал мысленно всю беседу от начала до конца.

Что такого произошло, отчего д’Артаньян решил вдруг в корне изменить своё поведение?

То, что вы — племянник моего учителя, отнюдь не главная причина тому, что меня так заботит ваша судьба…

Означает ли такая фраза то, что Жак и впрямь небезразличен своему лейтенанту?

Или это просто он слышит в словах командира тот подтекст, который хочет услышать?

Молодой человек так задумался, что едва не отстал от общего строя.

Только с большим усилием заставил себя встряхнуться и выбросить подобные мысли из головы.

Ведь сейчас действительно не время.

А отряд в этот момент выехал на пригорок, и солдаты увидели вдалеке Ла-Рошель.

Отовсюду на Жака обрушилась лавина звуков и запахов. Гул далёкого прибоя смешался с солёным ветром, слепящим солнцем и криками чаек.

Обладая отличным зрением, д’Эстурвиль без труда разглядел городские укрепления — древние стены со множеством сторожевых башен. Со стороны долины они прикрывались тремя рядами бастионов, угловых укреплений и кронверков, каждый из которых представлял собой небольшой, выдвинутый вперед и хорошо обороняемый ансамбль с маленьким гарнизоном.

Наконец, как обычно, позади гласиса шла объездная дорога, подле которой пролегала крытая траншея. На некотором расстоянии, к западу от города, на холме возвышалась крепость Св. Николая — мощный бастион с казематами и контрэскарпом, являвшийся частью общей оборонительной системы.

Знаменитой дамбы, как и самого моря, с той стороны, откуда они приехали, видно не было, зато с вершины холма полностью просматривался лагерь королевских войск.

В первый момент лионцу показалось, что всё это скопление людей и животных двигается совершенно хаотично, но потом он убедился, что лагерь, на самом деле, строго упорядочен.

Животные и отвечающая за них прислуга располагались на окраине, а дальше стояли палатки, украшенные флажками в строгом соответствии с родом войск, а также их статусом.

Между палатками сновали пехотинцы, кавалеристы, сапёры, мелькнуло также несколько голубых мушкетёрских и красных гвардейских плащей.

Вдалеке, у самых крепостных стен, отряды землекопов и солдат, вооруженных лопатами и кирками, выполняли, пожалуй, самые тяжёлые работы, которые всегда сопровождают осаду.

Солдаты, что несли караул у главного въезда в лагерь, загородили было новоприбывшему отряду дорогу, однако, увидев золотой галун лейтенанта мушкетёров, тут же посторонились.

— Пусть кто-нибудь, — сказал их командиру д’Артаньян, — проводит нас к месту расположения роты. Де Бемо на месте?

— Да, сударь, — капитан годился гасконцу, наверное, в отцы, однако почтительно склонил голову, потому что хорошо помнил его ещё по осаде Ре. — Последние несколько дней у нас затишье. Вроде бы готовится штурм, но поговаривают также, что до приезда его величества ничего не будет. Так что пока приходится скучать. Оборванцев вот гоняем, будь они неладны…

Д’Артаньян приподнял вопросительно бровь, а старый солдат пояснил:

— Так беженцы из Ла-Рошели никак не успокоятся. Всё лезут и лезут — пытаются в окрестные деревни пробраться… А монсеньор герцог запретил. Говорит: пусть лучше подохнут от голода и сэкономят нам пули. И жалко ведь — одни бабы да малышня, — а как ты приказ нарушишь?

— Да, приказ… — Жак даже со своего места в строю увидел, как побледнел лейтенант, как вздулись желваки у него на скулах. — Приказ нам с вами нарушать никак нельзя… Однако поживём-увидим… Благодарю за рассказ, командир.

А потом он повернул коня к остальным мушкетёрам:

— Слушаем внимательно! Капитан проводит вас к нашим товарищам. Все вопросы по обустройству — к г-ну подпоручику. В остальном — ждите моих распоряжений. Да, и никакого пьянства: пока ещё рано что-то праздновать.

— А вы, сударь? — спросил де Мелен, негласно выполнявший в походе роль заместителя лейтенанта. — Готовить для вас палатку?

— Де Бемо всё знает. Мне надо доложить о нашем прибытии Месье и получить указания относительно дальнейших действий.

С этими словами д’Артаньян стегнул плёткой лошадь и принялся спускаться с холма.

…

Конечно же, Шарль без труда отыскал палатку Месье. Этим титулом именовался Гастон Орлеанский, младший брат короля. Номинально он считался командующим осадой, хотя на самом деле мог решать что-то исключительно в отсутствие кардинала.

Месье был высоким красивым юношей с пронзительными чёрными глазами и безвольным, капризным ртом. Будучи всего на год младше самого Шарля, весь свой досуг он посвящал участию в разного рода интригах против его преосвященства.

Это донельзя раздражало лейтенанта мушкетёров.

Конечно, учитывая амбиции королевского брата, трудно стерпеть то второстепенное положение, которое досталось ему, однако молодой человек решительно не понимал, отчего обязательно надо враждовать с кардиналом. Ведь куда больше пользы можно принести стране, объединившись с королём и первым министром.

Но был ещё один нюанс, делавший общество Месье крайне неприятным.

Едва только поступив на службу и ознакомившись с нравами двора, в числе прочей информации Шарль узнал ещё и о весьма разносторонних, но при этом крайне сомнительных вкусах герцога Орлеанского. Он не придал этим сплетням никакого значения, пока однажды брат короля не остановился рядом с ним, когда гасконец нёс караул в одном из коридоров Лувра. Долго расспрашивал о том, кто таков и откуда, а затем попросил показать шпагу: мол, сразу видно, что это — дорогая игрушка. Стараясь не выказать своего раздражения, юноша повиновался и обнажил клинок. А ещё через мгновение понял вдруг, что герцог, вроде бы рассматривая эфес, медленно гладит его по руке. У кадета не было возможности выяснять, чем же он так заинтересовал его высочество — они вообще впервые общались близко, — однако прикосновение узких прохладных ладоней вызвало неудержимый рвотный позыв.

Он страшно испугался, что сейчас действительно произойдёт непоправимое, но, видимо, выражение его лица оказалось красноречивее. Потому что Месье вдруг отшатнулся и побледнел. А затем, всё так же не говоря ни слова, развернулся и быстро зашагал прочь.

С тех пор при виде гасконца брат короля каждый раз поджимал губы и демонстративно отворачивался. Однако Шарль не сомневался, что тот не забыл своего конфуза и не упустит случая, чтобы поквитаться за унижение, пусть даже невысказанное, и пусть даже этого никто не видел.

И вот теперь лейтенант медленно ехал по направлению к палатке, над которой развевался штандарт с лилиями, с досадой думая о том, что по какой-то нелепой прихоти судьбы исход осады может зависеть от порочного, завистливого мальчишки, считающего, что всё в этом мире служит исключительно для его развлечения.

Что он сам, пока не приедут Тревиль и король, будет вынужден исполнять любые, даже самые нелепые или неоправданные приказы герцога, и следует хорошенько подумать над тем, как уберечь д’Эстурвиля в таких неизбежных боях.

А также приложить максимум усилий, чтобы выполнить задание кардинала, ведь это — необходимое условие для безопасности Жака и, быть может, для его дальнейшей успешной карьеры тоже.

Чёрт побери, не слишком ли много сложностей для простого участия во взятии гугенотской крепости?

* * *

Он вошёл в палатку и, сняв шляпу, склонился в поклоне:

— Ваше высочество…

Кроме самого Месье здесь находились генерал-майор де Монталь и бригадир от инфантерии де Монброн.

— Вы очень кстати, г-н лейтенант, — произнёс герцог скучным голосом, едва скользнув взглядом по фигуре вошедшего. — Когда вы прибыли?

— Только что, — хочешь не хочешь, а пришлось изображать поклон. — Пока мои солдаты обустраиваются, я посчитал нужным доложить о прибытии.

— И это правильно. Потому что уже завтра ваши мушкетёры будут нужны нам, — Месье поманил его длинным холёным пальцем. — Взгляните сюда, сударь.

Шарль подошёл к столу, однако остановился у его противоположного конца, рядом с де Монталем.

— Де Монброн, посвятите лейтенанта в план завтрашнего сражения, — сказал герцог, а гасконец насторожился: так-так, значит, Месье решил предстать перед своим братом героем, увенчанным военными лаврами… а расплачиваться предстоит солдатам, в том числе, и его мушкетёрам.

Это заставило юношу максимально собраться и выбросить из головы все размышления о наклонностях герцога.

— Итак, — сказал между тем бригадир, неприязненно поглядывая на гасконца, — атака на город будет производиться с трех сторон. Первая — справа от моря в направлении городского района Вик, вторая — слева, со стороны ворот Порт Мобек, и, наконец, третья будет направлена на башню Шен.

— Какое из направлений главное? — спросил Шарль.

— Его высочество считает, что следует ударить по башне Шен. Потому что она даёт прямой доступ в город.

Что ж, всё понятно: идея принадлежит герцогу. Но вот только зачем интересуются его мнением?

— А я бы не спешил, — возразил вдруг де Монталь. — Башня хорошо защищена угловыми укреплениями — видите, как удачно расположены равелин и гласис? Взять её будет непросто.

Ага, так значит, между этими троими единство мнений отсутствует. Монброн готов поддержать Месье, а вот Монталь более осторожен, но открыто возражать тоже не решается. И явно не прочь сделать это руками лейтенанта мушкетёров.

Шарль снова склонился над картой. Конечно, благодаря бумагам кардинала, он давно уже назубок выучил особенности местности, однако демонстрировать подобную осведомлённость не стоило.

Краем глаза отметил, как брат короля подвинулся к нему поближе, а затем и вовсе встал за спиной.

Твою мать…

Стиснув зубы, чтобы только не выказать своего раздражения, молодой человек заговорил ровным голосом:

— Вы что-то путаете, Монброн. Должно быть, его высочество имел в виду крепость Св. Николая, и это действительно было бы отличным решением.

— Св. Николая? — переспросил изумлённый бригадир, а принц, придвинувшись ещё ближе, словно невзначай положил руку юноше на плечо:

— Ну-ка, дайте взглянуть…

— Крепость расположена выше самой Ла-Рошели, — пояснил гасконец таким тоном, будто всего лишь хотел напомнить Месье его собственные размышления. — Как только мы захватим крепость, её пушки можно будет тотчас повернуть против города. Наблюдая за передвижениями осаждённых, наши артиллеристы быстро заставят замолчать огневые точки врага.

Вот интересно, почему он так по-разному реагирует на близость д’Эстурвиля и брата короля? Ведь тот, по сути, вполне привлекательный юноша, а у Шарля так давно никого не было, что прикосновение мужских рук однозначно должно было подействовать возбуждающе, и уж никак не наоборот…

О чём я думаю, чёрт побери, с досадой сказал себе лейтенант и аккуратно высвободил плечо из-под ладони принца.

С минуту они с герцогом смотрели друг другу в глаза: гасконец — холодно, однако спокойно, Месье — с удивлённым раздражением.

Но вот, наконец, принц первым отвёл взгляд.

— Монталь, — сказал он, — командующего артиллерией ко мне. А вы, г-н д’Артаньян, ступайте и ждите наших дальнейших распоряжений. И подготовьте своих людей. Я думаю, они будут рады принять участие в таком важном сражении.

— О, да, — Шарль поклонился, однако протянутой для поцелуя руки демонстративно не заметил. — Я просто уверен, что мои люди, как и всегда, покажут себя с самой лучшей стороны. Буду ждать ваших распоряжений.

И, не дожидаясь ответа, вышел.

* * *

Утром следующего дня начался яростный артиллерийский обстрел, уничтожавший батареи противника одну за другой. На крепость Св. Николая обрушился адский огонь. В течение тридцати шести часов грохот взрывов и залпов, производимых двадцатью батареями со стороны королевской армии, раздирал воздух.

Штурм крепости был осуществлён совместными силами войск короны, королевского полка под командованием бригадира от инфантерии г-на де Монброна, отряда из трёхсот гренадеров и ста мушкетеров во главе с д’Артаньяном.

Ла-рошельцы сопротивлялись, бросая фугасы, горящую смолу и стреляя из мушкетов, однако им пришлось отступить перед неистовством атаки.

Обессилевшая крепость выбросила белый флаг.

К вечеру Жаку удалось улизнуть из лагеря, гудевшего после победы, словно встревоженный улей.

Самые бесшабашные собрались отмечать это событие, самые бывалые, пользуясь возможностью, отправился спать, нескольких человек, впервые принявших участие в бою, жестоко рвало на околице лагеря.

Сам бой, как ни странно, не произвёл на молодого лионца ожидаемого впечатления.

Он переживал, сумеет ли сориентироваться во всеобщей кутерьме, и хватит ли у него духу по-настоящему проткнуть шпагой живого человека. Или застрелить… хотя стрелять, конечно, намного легче, чем чувствовать, как твой клинок неумолимо входит в живую плоть.

На деле всё оказалось проще.

Выяснилось, что в сумасшествии боя нет времени для моральных дилемм, и когда на тебя наводят мушкет, не до размышлений о ценности человеческой жизни.

Он даже не помнил, скольких человек убил — двоих или троих, — и скольких ранил. А может, это была защитная реакция организма, и завтра воспоминания нахлынут с такой силой, что он будет блевать не хуже своих товарищей…

Пока же кадет хотел только одного: вымыться. Он и в Париже плохо переносил вечное отсутствие воды, что уж говорить о том слое пота и пыли, которым он покрылся в ходе боя?

Конечно, по уставу нужно было получить разрешение лейтенанта, но того нигде не оказалось; тогда Жак, поспешно стащив казавшуюся пудовой, разогретую от боя кирасу, предупредил де Террида и отправился на побережье.

Море он любил ещё со времён своего обучения в Нанте, а потому быстрым шагом поспешил к скалам. Ещё накануне, только прибыв в лагерь, поставив палатку и поручив уставшего коня слугам, юноша принялся изучать окрестности, пользуясь всеобщей неразберихой и довольно продолжительной отлучкой лейтенанта. Конечно, территорию всего лагеря он обойти не успел, да и незачем было, однако всё-таки успел приметить множество укромных бухточек в скалах со стороны дамбы. Да и сама дамба надёжно защищала местность от возможных выстрелов с крепостных стен, что обещало вполне безопасное купание.

В одной из таких бухт Жак разделся и, припрятав одежду со шпагой между камней, торопливо вошёл в воду. Даже не думая, холодна она или нет, потому что желание вымыться к тому времени стало просто нестерпимым. Да и к тому же времени у него было совсем мало, потому что его отсутствие в лагере могли заметить в любую минуту. И неизвестно, как д’Артаньян воспримет эту его самовольную отлучку, а портить такое хрупкое перемирие с гасконцем хотелось меньше всего.

Как и ожидалось, вода, нагретая солнцем, была не просто тёплой, а по-настоящему парной. Молодой человек несколько раз окунулся с головой и, постанывая от наслаждения, смыл с себя грязь, усталость и все возможные дурные воспоминания.

А потом с не меньшим удовольствием растянулся на тёплой гальке, ожидая, пока подсохнут влажная кожа и волосы.

Сощурившись, стал рассматривать небо, похожее на опрокинутую синюю чашу с чёрными точками чаек на нём, которые оглашали окрестности пронзительными криками. Постарался максимально расслабиться, не допуская в измученное сознание ни малейшей, даже самой невинной мысли: в конце концов, у него ещё будет время для беспокойных раздумий.

А затем, наверное, он всё-таки задремал, потому что не услышал шагов, а только насмешливый голос откуда-то сверху и сбоку:

— Вам не кажется, что валяться в таком виде во время военных действий — весьма рискованное занятие, а, господин кадет?

Жак подскочил, пытаясь нашарить рукой шпагу, и только в последний момент остановился: хорош же он — голый, но зато со шпагой…

— Ага, смешно, — д’Артаньян хмыкнул, словно угадав его мысли. — Привет.

— Привет… — сообразив, наконец-то, кто перед ним, лионец сел и неловко попытался прикрыть рукой пах. — А ты… вы… Я не заметил вас…

— Потому что я как раз в соседнюю бухту заплыл, — и лейтенант подал кадету его штаны. — Но вещи-то мои… вот же они.

— Я не особо смотрел по сторонам, — д’Эстурвиль натянул штаны и наконец-то почувствовал себя уверенней. — Уж очень хотелось в воду.

Теперь он уже открыто взглянул на своего командира, а тот стоял и не спешил одеваться. Словно приглашал Жака получше рассмотреть его.

При своём небольшом росте и изрядной худобе д’Артаньян оказался просто отлично сложен: тонкий, стройный, с гладкой кожей, покрытой ровным загаром. И вместе с тем, под этой кожей явственно проступали твёрдые узлы мускулов. А ещё д’Эстурвиль отчётливо разглядел на плечах, груди и даже бёдрах гасконца белые полоски шрамов. Их было немало, и это не были следы одной лишь охоты или каких-то случайных мальчишеских шалостей. Большинство из них были совершенно очевидными дуэльными шрамами — так значит, д’Артаньян не всегда был таким ярым противником поединков…

Жак ещё раз прошёлся глазами по красиво очерченной груди лейтенанта, по которой стекали блестящие капельки воды, узкой талии, длинным ногам с тонкими сильными щиколотками — не зря же говорят, что у гасконцев, выросших в гористой местности, поистине стальные икры, — а потом перевёл взгляд на плоский худой живот и ниже — помнится, ему уже давно было интересно, как его командир выглядит обнажённым.

Тут же накатило желание, причём настолько сильное, что молодому человеку показалось, будто он попал под удар штормовой волны. Он хватанул ртом воздух, отвёл поспешно глаза.

А д’Артаньян вдруг подошёл к нему вплотную и прижался всем телом — Жак явственно ощутил, как член гасконца встаёт и упирается ему в бедро, — обхватил обеими руками за виски, заставил нагнуться.

— Только не кусайся больше, ладно? — и поцеловал, даже не дождавшись ответа.

Губы лейтенанта были солёными после морской воды, и лионец с удовольствием ответил на поцелуй. Постарался быть просто нежным, хотя догадался бы кто, чего ему стоила эта сдержанность.

— Если бы я знал раньше, как ты целуешься, то не стал бы столько ждать, — д’Артаньян отстранился, принялся натягивать штаны. Уселся на выступающем валуне, взглянул насмешливо. — Садись, время есть.

— Ох… — ноги у Жака мгновенно сделались ватными; он буквально упал на песок. — Что же вы делаете со мной, д’Артаньян?

— То, что и ты со мной, — сказал гасконец, но уже безо всякой насмешки. — И вообще, тут не лагерь, и не казарма: можно без «вы». Коль у нас начало получаться более-менее нормальное общение… Сильно устал? Это ведь твой первый бой, верно?

— Да, — д’Эстурвиль только сейчас ощутил в полной мере, как ноют руки и плечи. — Если честно, у меня в голове такая каша… Поэтому я и решил искупаться. Я искал… тебя, чтобы предупредить, но не нашёл… Если бы я знал, что ты здесь…

— Каша — это нормально, — д’Артаньян наклонился и отжал мокрые волосы, тряхнул головой. — Но ты хорошо дрался, я видел. Без лишней жестокости… и это правильно.

— Никогда не понимал, как можно с лёгкостью убить человека, — сказал Жак. — Тем более, если ты видишь его впервые, и он… лишь отвлечённо… временно считается твоим врагом…

— Даже настоящего врага трудно убить, — возразил лейтенант. — Однако к чёрту бои… Ты любишь море?

— Очень, — кадет улыбнулся невольно, забыв, что ещё мгновение назад хотел попросить разъяснить фразу о врагах. — Я ведь даже… по окончании пансиона… хотел записаться на корабль, пусть для начала простым моряком… это ведь не настолько важно… Но тут пришло письмо от дяди, и я поехал в Лион. Решил, что это, наверное — знак.

— Да уж, точно знак… — а потом гасконец сощурился вроде бы насмешливо:

— И как, не жалеешь?

Д’Эстурвилю почему-то даже жарко сделалось от этого, в общем-то, простого вопроса, да ещё и произнесённого таким равнодушным тоном. Он поднялся и подошёл к д’Артаньяну. Валун, на котором тот сидел, был достаточно высоким, и теперь молодые люди практически сравнялись в росте.

При его приближении лейтенант улыбнулся, словно ожидал именно такого шага, и лёд в его глазах растаял окончательно.

Больше всего в этот момент Жаку хотелось снова ощутить солоноватый привкус его губ, однако он сдержался, понимая, что в окрестностях в любой момент могут объявиться посторонние.

А потому он просто протянул руку и отбросил с глаз командира мокрую чёлку. Погладил по щеке, кончиками пальцев прошёлся от шрама на виске и до самого плеча, тоже отмеченного огромным, глубоким, по-настоящему уродливым шрамом.

Хотел было поинтересоваться о происхождении такой ужасной отметины, однако встретился взглядом с гасконцем, и все мысли разом оставили его.

— А ты как думаешь? — спросил, чувствуя, как от возбуждения кружится голова. — Или тебе тоже нужен аванс?

— Скажем так, я бы не отказался, — Шарль склонил голову и на мгновение прижался щекой к ладони лионца. На душе сделалось так легко, как не было ещё никогда со времён гибели его друга из Артаньяна. Неужели Пьер прав, и судьба действительно решила подарить ему в лице этого парня новый шанс?

— Знаешь, — д’Эстурвиль отошёл, однако уселся не на песке, а на соседнем камне — так, чтобы по-прежнему видеть глаза командира, — когда ты уехал… я ведь страшно обозлился. Решил, что это напоминает дешёвый роман: они переспали, и один из них сбежал, чтобы не пришлось объясняться.

— Твою мать, — лейтенант скривился. — Честно говоря, я рассчитывал услышать другое, но… коль ты заговорил об этом… В общем-то, ты не совсем ошибся.

— Я знаю, — Жак отреагировал на удивление спокойно. — Но потом я подумал, что это, наверное, даже к лучшему. Что ты не мог уехать просто так, и тебе, возможно, тоже нужны были ответы на какие-то вопросы.

— Я хотел побывать на могиле отца, — сказал Шарль, подумав с удивлением, что малоприятное направление, которое приняла их беседа, почему-то не вызывает у него ни малейшего неприятия. — Он умер прошлой осенью, когда мы штурмовали Ре. И я подумал, что… мало ли, кого я не застану в живых, когда вернусь после этой осады? А может быть, и сам не вернусь… Ну и, конечно, мне надо было кое-что выяснить для себя, тут ты не ошибся.

Д’Эстурвиль ничего не ответил, только молча ждал продолжения, предоставив лейтенанту самому решать, о чём стоит рассказывать.

А Шарль как-то особенно остро почувствовал вдруг, до чего же он устал от этих постоянных недомолвок, когда рядом нет никого, кому можно было бы даже просто сказать, насколько ему иногда бывает плохо.

Конечно, такое ощущение появлялось далеко не первый раз, но впервые за все последние годы рядом оказался человек, которому неожиданно захотелось довериться.

— В Гаскони у меня остались мать, двое братьев и две сестры. Куча племянниц и даже один племянник, — он зачерпнул пригоршню камешков и стал по одному швырять их в море. — Такое большое у меня семейство. И с ними, слава богу, всё в порядке.

— Тогда почему у вас прибавилось седины? — спросил Жак, невольно переходя опять на «вы». — Что случилось с вами во время этой поездки, д’Артаньян?

— Разве прибавилось? Я не заметил… Да нет, ничего не случилось. Просто… те вопросы, которые были важны для меня, так и остались нерешёнными, — а потом Шарль поднял на д’Эстурвиля глаза и сказал с кривой улыбкой:

— А ещё я узнал, что у меня был сын. И что он умер два года назад, совсем маленьким. Вот так-то.

Зелёные глаза Жака расширились и потемнели.

— Мне жаль, — произнёс он таким тоном, словно и впрямь был готов принять на себя частичку боли своего лейтенанта. — Тебе, наверное, очень плохо… Прости, но можно… я ничего не буду говорить?

Юноша взглянул на солдата с откровенным удивлением, потому что, испытывая потребность выговориться, в то же время, где-то боялся, что услышит в ответ набор каких-нибудь стандартных фраз.

Этого не произошло. Словно догадавшись о его опасениях, д’Эстурвиль, по сути, не сказал вообще ничего, но от его слов Шарлю даже дышать стало как-то легче.

— Спасибо, — ответил совершенно серьёзно, а кадет только плечами пожал:

— Знаешь… кое-кто… сравнивает тебя с глыбой льда. Поначалу мне тоже казалось, что это так. Но я тем более рад, что ошибся.

— Надеюсь, тебе не придёт в голову поделиться с кем-нибудь подобным открытием? — фыркнул гасконец, а Жак тогда решился задать вопрос, который уже давно мучил его:

— Шарль… а ты действительно… убил на дуэли брата своей… возлюбленной?

Лейтенант засмеялся. Высыпал на песок остатки камешков, долго отряхивал ладони.

— Вот как? — хмыкнул. — Занятно… Такой вариации я ещё не слышал.

Д’Эстурвиль испытал неимоверное облегчение, что ему всё-таки ответили. Потому что теперь, после того, как их отношения вдруг начали развиваться таким стремительным образом, он больше всего боялся, что д’Артаньян снова оттолкнёт его.

— Я так и знал, что это всё враньё, — он позволил себе улыбнуться краем рта. — Но тогда… почему ты так относишься к дуэлям? Ведь ты же сам дрался, и не раз: это понятно любому, кто пусть мельком, но видел твои шрамы!

Шарль вздохнул и долго не отвечал.

— Это… длинная история, — сказал наконец. — И не самая приятная. Возможно, когда-нибудь я расскажу, но не сейчас. Потому что нет времени, да и вспоминать, если честно… Но в двух словах это можно описать так: я не выношу поединки по многим причинам, одна из которых состоит в том… Короче, однажды я едва не убил на дуэли родного брата. Нет, те двое, что живут в Гаскони, тут ни при чём. У меня был ещё один брат, самый старший из нас всех… он уже умер… И когда-то мне пришлось скрестить с ним шпаги. По-настоящему.

А потом он соскочил с камня, подобрал рубашку.

— Одевайся, — сказал, как ни в чём не бывало. — Скоро будут трубить вечерний сбор, а мне следует присутствовать на военном совете.

— Ты пожалел его, правда? — спросил вдруг д’Эстурвиль, а Шарль обернулся резко.

В не заправленной ещё рубашке и без сапог, освещаемый лучами заходящего солнца, он показался лионцу каким-то удивительно-юным и почему-то — совершенно беззащитным.

И потом, не имея возможности увидеть лейтенанта или переговорить с ним, Жак каждый раз вспоминал именно этот последний эпизод их встречи.

Заходящее солнце, запах соли, который доносил с моря лёгкий бриз, и тонкую фигурку гасконца на фоне тяжёлых тёмных скал.

Перехватило дыхание, и у кадета вдруг мелькнула совершенно отчётливая мысль, что именно с этими звуками и запахами у него теперь всегда будет ассоциироваться чувство влюблённости.

— Слушай, — сказал между тем Шарль и улыбнулся растерянно, — откуда ты такой взялся на мою голову, а?

Тогда д’Эстурвиль снова подошёл к нему. Забрался обеими рукам под рубашку, потому что вдруг ужасно захотелось ощутить под ладонями не ткань, а именно голую кожу спины и бёдер, притянул к себе. Встретился взглядом с улыбающимися глазами д’Артаньяна, улыбнулся в ответ:

— Из Нанта. Ну, или из Лиона, как тебе больше нравится. А ты рад?

Шарль перестал улыбаться. С минуту молчал, слушая, как тяжёлыми, резкими толчками бьётся сердце кадета, а потом привстал на цыпочки и легко коснулся его губ:

— Ты и сам знаешь ответ. Я действительно рад. А теперь идём. Нам не стоит опаздывать.

…

Через несколько дней к месту военных действий прибыл Людовик.

Д’Эстурвиля самым безжалостным образом разбудил де Террид, когда молодой человек наслаждался крепким предутренним сном. Забрался к приятелю в палатку и стал бесцеремонно трясти за плечо.

— Вставайте! Ну, сколько можно дрыхнуть? Приближается король со своей свитой, лейтенант объявил общий сбор!

— Лейтенант? — Жак сел резко и принялся тереть глаза. — Здесь был д’Артаньян?

— Да при чём здесь д’Артаньян? — приятель взглянул на него с явным сочувствием. — Я ему про короля, а он… вот уже не думал, что вы позволите какому-то гасконцу так запугать вас!

— Я буду готов через десять минут, — Жак благоразумно решил не развивать дальше тему о командире. — Где нас собирают?

— На равнине, к востоку от крепости, которую мы взяли на днях, — де Террид направился к выходу, однако на пороге остановился и сказал с улыбкой:

— Буду ждать вас уже там. А на мои слова не обижайтесь. Я в первый год службы тоже бегал от нашего лейтенанта, как чёрт от ладана.

— Не сомневаюсь, — в тон ему хмыкнул Жак, и де Террид, довольный установившимся взаимопониманием, наконец-то оставил своего друга в покое.

* * *

Он успел вовремя.

Построение уже заканчивалось, и лейтенант как раз дошёл до последних рядов шеренги, где, согласно уставу, полагалось стоять кадетам.

Остановился перед запыхавшимся лионцем, окинул цепким, внимательным взглядом.

— Шляпу снимите и держите под мышкой, — произнёс негромко. — Короля принято встречать с непокрытой головой.

И улыбнулся глазами:

— Соня…

От этого одного-единственного едва слышного слова на душе у Жака вдруг сделалось неимоверно радостно, прямо до одури.

Он с трудом удержался, чтобы не улыбнуться в ответ, стащил поспешно шляпу:

— Виноват, г-н лейтенант, исправлюсь.

Д’Артаньян ничего не ответил, двинулся в обратном направлении.

…

Долина, где выстроились войска, была довольно широкой и без труда вместила всех. Первыми стояли гренадёры, затем — артиллеристы, в центре — мушкетёры, замыкала построение пехота.

Учитывая то, что ожидали самого короля, мушкетёры, вопреки своему статусу, были не верхом и с непокрытыми головами.

Хорошо, что сейчас раннее утро, подумал Жак, поглядывая на встающее солнце: потому что в противном случае, попробуй выстоять на жаре без головного убора несколько часов кряду!

А из-за поворота дороги тем временем показалась кавалькада. Довольно скоро она приблизилась настолько, что д’Эстурвиль без труда смог разглядеть короля в мушкетёрском плаще, а рядом с ним — кардинала, одетого в красный плащ гвардейца. Из остальных юноша узнал ещё королевского фаворита Сен-Мара, разряженного, словно павлин, а также герцога Орлеанского. Лицо у Месье было сонным и крайне недовольным, ведь ему, чтобы встретить брата, как того требовал церемониал, пришлось не только встать ни свет, ни заря, но и ехать в соседний город.

Основную часть кавалькады замыкали швейцарцы и пятьдесят мушкетёров во главе с капитаном де Тревилем.

Хвост королевского кортежа терялся за холмом, и лионец перестал напрягать глаза, потому что самое интересное он уже увидел.

Да и особого трепета при мысли, что на него сейчас будет смотреть сам король, он тоже почему-то не ощутил. Куда большее волнение вызывала фигура лейтенанта в праздничном камзоле и шляпе с развевающимися белыми перьями, и молодой человек сосредоточил всё своё внимание на ней.

Когда кортеж подъехал совсем близко, в стороне весело грохнула пушка, потом — ещё и ещё. Швейцарцы и мушкетёры чуть отстали, а король в сопровождении кардинала, Месье и Тревиля проехал к центру долины.

Естественно, он направился прямиком к мушкетёрам, которые, как известно, всегда пользовались его особой благосклонностью.

Тогда д’Артаньян сделал шаг вперёд и, обнажив голову, скомандовал, легко перекрыв голосом шум, который невольно издавало такое количество скопившихся в долине людей и животных:

— Мушкетёры, равняйсь! Смирно! Его величество, король Франции!

Жак снова поразился чистоте и мальчишеской звонкости его голоса; по спине у него побежали мурашки, и он едва не пропустил момент, когда вместе со всеми следовало крикнуть троекратное «ура».

— Подойдите, г-н лейтенант, — произнёс, между тем, Людовик, и Шарль, оставив своих солдат, приблизился к королю и его свите.

Снова поклонился, а потом поднял глаза, спокойно выдержав пристальный взгляд монарха.

В короле гасконец, прежде всего, уважал умение вовремя прислушаться к разумному совету, а будет он исходить от Тревиля, кардинала или ещё кого-нибудь — неважно.

Во всём остальном Людовик казался ему самым обычным, довольно несчастливым человеком, личная жизнь которого вынужденно выставлена на всеобщее обозрение.

Он представил себе, что было бы, если бы вдруг кто-то узнал о его отношениях с д’Эстурвилем, и невольно поёжился.

— Мы даже не спрашиваем, как вели себя наши мушкетёры в последнем бою, — со слабой улыбкой сказал в этот момент король. — Потому что уверены: по-другому и быть может.

— Ваше величество, как всегда, правы, — всё так же спокойно подтвердил Шарль. — Я ни в коей мере не хочу умалить достоинства остальных рот, но ваши мушкетёры действительно дрались в первых рядах.

— Вы обязательно составите для нас список тех, кто сражался особенно храбро. Какие потери понесла рота?

— Погибших нет, раненных — двенадцать человек. Из них по-настоящему тяжёлых — пятеро.

— Всего? — удивился король. — Из ста человек? Да вы просто кудесник, г-н д’Артаньян!

Слава богу, что никто не погиб, в очередной раз подумал гасконец и позволил себе слегка пожать плечами:

— Солдаты, конечно, должны проливать кровь за своего короля, но мне кажется, куда больше пользы они смогут принести, будучи живыми и невредимыми.

Людовик важно кивнул, вроде бы соглашаясь, кардинал улыбнулся краем рта, а Месье вдруг тронул пятками своего коня, поравнявшись с братом.

— Ну конечно, — сказал он, ядовито усмехаясь, — заслуга г-на д’Артаньяна просто неоспорима. Кто ещё, как не наш лейтенант, известен такой осторожностью, граничащей с… гм, право, я даже не могу подобрать нужного слова…

Герцог произнёс последнюю фразу особенно громко, так что её услышали даже кадеты из задних рядов. Кое-кто из них, не удержавшись, громко ахнул, а Жак увидел, как их командир побледнел так, словно ему в лицо плеснули молоком.

Потому что его, лейтенанта королевских мушкетёров, только что публично обвинили в трусости.

И уклониться от ответа было никак нельзя.

Месье невинно хлопал своими длинными ресницами, король вопросительно приподнял бровь, на лице де Тревиля читалась откровенная досада. Только Ришелье смотрел совершенно спокойно, и именно эта реакция первого министра помогла Шарлю внутренне собраться.

— От меня зависели жизни сотни человек, — произнёс он с безмятежной и оттого ещё более уничижительной улыбкой, — а потому мне не совсем понятно, каких ещё действий ожидал от меня его светлость герцог. И в дальнейшем я так же не позволю себе неоправданно рисковать солдатами его величества. Потому что это не деревянные фигурки, к которым кое-кто привык, а живые люди.

Мушкетёры одобрительно зашумели, но де Тревиль предостерегающе поднял руку, и шум тотчас же умолк. А в разговор вдруг вмешался Ришелье.

— Ваше величество, — заговорил он, склонившись к Людовику, — разве г-н д’Артаньян когда-нибудь давал вам повод усомниться в его храбрости? И потом, сейчас, как мне кажется, речь не должна идти о том, осторожничал ваш лейтенант или нет. В первую очередь, следует выяснить, кто вообще решил отдать приказ о начале атаки, не дождавшись вашего прибытия.

От этих слов кардинала Месье моментально увял и опустил глаза.

— Кстати, да, — сказал король, и в его голосе промелькнули мстительные нотки, — тут вы совершенно правы, ваше преосвященство. Мы непозволительно задержались. Г-н лейтенант, сегодня вечером я жду вас на совете, где вы отчитаетесь относительно действий роты во время последнего сражения.

Шарль молча наклонил голову в знак подчинения, и король, тронув пятками бока лошади, направился в сторону гренадёров.

* * *

Торжественная встреча монарха заняла довольно много времени; Жак едва дождался её окончания.

Наконец королевский кортеж отбыл, и солдатам было позволено разойтись.

Было понятно, что теперь, пока король не разберётся в состоянии дел, никаких новых вылазок не предвидится, а потому кадеты тут же собрались отпраздновать это событие. Позвали, конечно, и д’Эстурвиля. Он согласился, уточнив, правда, что присоединится к веселью немного позже — после того, как выяснит график своих дежурств.

Всё это были, разумеется, отговорки, ведь очерёдность дежурств Жак уже давно выучил назубок.

Просто он хотел улучить минутку и всё-таки переговорить с д’Артаньяном, потому что, в отличие от остальных, каким-то шестым чувством понял, что стычка между лейтенантом и герцогом может иметь куда более серьёзные последствия, чем то могло показаться вначале.

Он и сам не знал, откуда пришла такая уверенность в собственных действиях, но только д’Эстурвиль, не мешкая, вернулся в лагерь и прошёл к палатке своего командира.

То ли ему просто повезло, то ли он и вправду начинал всё лучше понимать гасконца, но тот действительно оказался внутри, причём один.

Сидел за столом, листая какую-то книгу, хотя, наверняка, делал это больше для того, чтобы отвлечься, чем действительно читая.

— Кто там? — спросил неприязненно, не поднимая головы, а Жак вошёл, даже не спрашивая разрешения, и плотно задёрнул за собой полог.

— Это я, — только и сказал, а брови д’Артаньяна приподнялись удивлённо: конечно, он явно не ждал подобного визита:

— Что вам угодно?

Лионец ничего не ответил, потому что и сам не разобрался до сих пор в собственных мыслях. А лишь ухватил командира за руку и буквально вытащил из-за стола. Всё так же, не произнеся ни слова, обнял его и стал целовать.

Сначала просто в губы, а потом уже куда попало — в щёки, лоб, шею, подбородок и снова в губы.

Душу захлестнула волна какой-то необъяснимой нежности, и д’Эстурвилю впервые захотелось сказать открыто, что лейтенант значит для него.

— Погоди… — гасконец наконец-то перехватил его руки и заставил остановиться. — Перестань… Да что случилось?

— Я не знаю, — Жак почувствовал, что его начинает трясти от напряжения. — Я просто испугался, что король поверит своему брату, а не вам… Что происходит, д’Артаньян? Отчего герцог так относится к вам? Ведь это же вам он обязан этой победой — все знают!

— Так, — и Шарль быстро зажал ему рот ладонью, — а вот об этом ни слова. Что за ерунду ты несёшь?

— Просто когда мы приехали, то поговаривали, будто нам предстоит штурм башни Шен, хотя все знали, что это просто сумасшествие. А потом… потом вдруг нам приказали атаковать крепость Св. Николая. И кое-кто утверждает, что это именно вы убедили его сиятельство изменить направление основного удара.

С минуту д’Артаньян молчал, а потом сказал со вздохом:

— Ты прав, мы бы ни за что не взяли ту проклятую башню, особенно в лобовой атаке, как это собирался сделать герцог. А народу бы легло — даже страшно представить… Впрочем, к штурму крепости Св. Николая наши войска тоже не были по-настоящему готовы, однако я подумал, что так жертвы будут куда меньшими, а победа всё-таки упрочит наши позиции. Но это между нами, понятно тебе?

Д’Эстурвиль кивнул, а гасконец вдруг протянул руку и погладил его по щеке:

— Не бойся. Месье — просто злой, испорченный мальчишка. Я ему не по зубам, поверь. Да и к тому же… ему сейчас будет не до меня, потому что его высочеству ещё предстоит объясняться со своим братом по поводу этого самовольного штурма.

— Знаете, чего ещё я не могу понять? — задумчиво произнёс Жак. — Почему, когда герцог оскорбил вас, наш капитан даже не попытался вмешаться? Ведь за вас пришлось вступиться кардиналу, а де Тревиль… я же видел его лицо: эта ситуация вызвала у него всего лишь досаду, но никак не возмущение!

— Это называется политикой, вот и всё, — лейтенант пожал плечами. — Поэтому я ещё в Париже предупреждал тебя об осторожности. К сожалению, я — не самый удобный покровитель.

— А мне другого не надо! — в голосе кадета зазвучали такие знакомые упрямые нотки, что Шарля зазнобило даже и тут же бросило в жар.

У меня есть ты, и никто другой мне не нужен…

Как же давно звучали эти слова, как же он был счастлив, когда услышал их. Но уберечь товарища всё равно не сумел.

И вот теперь он снова слышит их, но как же сделать так, чтобы не навредить ещё и этому парню?

— Что с тобой? — спросил его между тем д’Эстурвиль, как-то легко переходя на «ты». — Я опять… заставил тебя вспоминать прошлое, да?

— Не надо, — Шарль даже не стал удивляться. — Просто поцелуй меня и проваливай. Пока кто-нибудь не сунул сюда свой любопытный нос.

— Я помню о нашей договорённости, — лионец снова притянул его к себе. — До возвращения в Париж — никаких вопросов. Однако кое-что я всё-таки скажу. Потому что, когда мы разговаривали у моря… я ведь так и не ответил, когда ты спросил, не жалею ли я, что предпочёл Париж службе на флоте.

— Ага, всё-таки аванс, — усмехнулся лейтенант, а Жак склонился к нему и наконец-то поцеловал по-настоящему.

— Я не могу не думать о тебе… — его снова затрясло, но только уже не от страха, а от возбуждения. — И я… Мне бы хотелось провести с тобой ночь.

— Правда? — совершенно серьёзно спросил гасконец, а потом его взгляд снова стал насмешливым. — К сожалению, придётся отложить это до нашего возвращения в Париж, потому что здесь условия… м-м-м… слегка неподходящие. Но этого нашего разговора я не забуду, обещаю.

А потом он оттолкнул кадета и уселся обратно за стол:

— Всё, иди. Тебе не следует слишком часто бывать у меня. Лучше отоспись перед ночным дежурством.

— Ты думаешь, я смогу заснуть? — д’Эстурвиль вдруг почувствовал, что по-настоящему растерялся. — Шарль, это мне только кажется, или я… По-моему, я… в тебя… Нет, ничего, прости.

И, не договорив, быстро вышел.

…

Людовик со своей свитой проехал к приготовленному для него шатру, однако в последний момент свернул вдруг в сторону.

— Разве ваше величество не будет отдыхать? — удивился Сен-Мар, а король снисходительно похлопал его по плечу:

— Нет, шевалье, мы будем брать пример с его преосвященства. Мы будем работать. А вот вы вполне можете пока насладиться отдыхом за нас обоих.

— Какие тогда будут приказания, сир? — спросил де Тревиль.

— И вас мы отпускаем тоже, — ответил Людовик, впрочем, уже своим обычным голосом. — Ожидаем вас на вечернем совете вместе с шевалье д’Артаньяном.

— Надеюсь, я также могу ехать? — капризно поинтересовался Месье. — Потому что я ужасно устал. Вставать в такую рань — не для меня…

— Нет, дорогой брат, а вот вас мы отпустить не можем, — король смотрел вроде бы благожелательно, но от этих простых слов герцогу вдруг стало ужасно не по себе. — Кто, как не вы, ознакомит нас с состоянием дел?

Гастон надулся, однако ничего не сказал. До сегодняшнего утра он был уверен, что брат непременно отблагодарит его за успешное взятие крепости Св. Николая, однако Ришелье, которого принц так ненавидел, и здесь преуспел, преподнеся такое важное событие в отрицательном свете как явное нарушение королевских приказов. И теперь принц, отлично зная вспыльчивый нрав Людовика, занервничал.

— Едем, — сказал тем временем король. — Монсеньор, ваше присутствие обязательно.

Ришелье кивнул. Лицо у него во время всего этого разговора было совершенно непроницаемым.

Король, Месье и кардинал, отделившись от общей группы, направились к палатке герцога.

И, только оказавшись внутри, Людовик, наконец, дал волю своему гневу.

— Мерзавец! — он даже не счёл нужным понизить голос. — Кто разрешил тебе брать эту крепость?

— В чём дело? — Месье решил, что самая лучшая защита — это нападение. — По-моему, вы сами назначили меня командовать осадой Ла-Рошели!

— Вот именно, осадой! А не активными военными действиями! Что ты вообще смыслишь в военном искусстве, болван?

— Чем вы, собственно говоря, недовольны? — взвизгнул герцог. — Мы взяли важный объект, и теперь можем вести со стен крепости дополнительный обстрел Ла-Рошели!

— Дополнительный обстрел! — передразнил его брат. — Мы и не подозревали, что вы — такой великий стратег, Гастон!

— И потери… — подал голос кардинал. — Ваше величество, я хотел бы напомнить вам, о потерях, которые мы понесли в результате штурма…

— Герцог, вы очень расстроили нас, — в голосе Людовика послышалась прямая угроза. — Помнится, ещё недавно, вы уверяли нас в своей преданности… умоляли забыть некоторые ваши ошибки… и что же?

— Это не я! — Месье театрально заломил руки, однако ужас в его голосе был самым настоящим. — Это д’Артаньян! Это лейтенант ваших мушкетёров посоветовал мне штурмовать крепость!

— Что? — удивился король, а Ришелье презрительно скривил губы:

— Вы что-то путаете, ваше высочество. Я прекрасно знаю д’Артаньяна, и более чем уверен, что он никак не мог посоветовать вам подобной эскапады.

— А вот и мог! — запальчиво выкрикнул принц. — Давайте вызовем его: посмотрим, хватит ли у этого выскочки наглости отрицать очевидное! Потому что лично я собирался штурмовать башню Шен, но ваш проклятый гасконец убедил меня, что от взятия крепости Св. Николая пользы будет больше!

— Что-о? — протянул кардинал, а лицо его величества исказилось до неузнаваемости.

— Башню Шен? — он подскочил к брату и, ухватив его за волосы, подтащил к столу. А потом стал методично тыкать лицом в расстеленную карту. — Какую такую башню Шен? Ты в своём уме? Да мы бы там пол-армии потеряли!

— Ваше величество! — скулил Месье, едва успевая отворачивать лицо от стола, потому что в противном случае его нос точно оказался бы сломанным. — Пощадите, умоляю вас!

Наконец, Людовик оттолкнул Гастона и буквально упал в его кресло. Схватил со стола первые попавшиеся бумаги и стал лихорадочно обмахиваться ними.

— Башню Шен… — всё повторял он. — Нет, вы только подумайте, башню Шен…

Месье прижимал ладони к горящим щекам и смотрел на брата ненавидящим взглядом. В глазах его стояли самые непритворные слёзы.

— Видимо, именно поэтому д’Артаньян и посоветовал атаковать крепость возле города, а не самую укреплённую из башен Ла-Рошели, — негромко сказал в этот момент Ришелье. — Потому что в противном случае мы бы действительно потеряли половину армии, как вы, ваше величество, верно заметили. И ваш лейтенант слишком хорошо понимал это.

— Мальчишка! — не выдержав, снова заверещал герцог. — Да что он вообще смыслит… В конце концов, окончательное решение принимал я, и я запросто мог не послушать его! Но я вовремя понял свою ошибку, разве не так?

— Ваше счастье, — пробормотал кардинал, а король нетерпеливо взмахнул рукой:

— Вы противоречите сами себе, Гастон! То слушали, то не слушали… Однако, скажите нам другое… за что вы так не любите шевалье д’Артаньяна?

— А за что его любить? — огрызнулся принц. — Наглый, самоуверенный, не считающийся ни с кем выскочка!

— Да, нельзя отрицать — как человек наш лейтенант крайне малоприятен, однако до сих пор нам было не в чем упрекнуть его, — а потом Людовик прищурился ехидно. — И нам кажется, вы лукавите, Месье. Быть может, вы просто неравнодушны к нему? Конечно, эта его ужасная седина и ещё более ужасный характер… но нельзя не признать, что при этом он — весьма миленький мальчик… Можно поспорить, что д’Артаньян не захотел ответить вам взаимностью… так ведь?

— Это вас не касается! — буркнул Месье, однако его багровая физиономия свидетельствовала о том, что король попал в точку.

— Ваше величество… — укоризненно произнёс Ришелье, однако Людовик не мог отказать себе в удовольствии снова уколоть младшего брата:

— Мы совершенно согласны с вами, ваше преосвященство: это всё мерзость. И мы не позволим ей распространиться ещё и среди наших солдат! В нашем окружении так мало неиспорченных людей, так что даже не думайте пытаться совратить нашего лейтенанта. Вы слышите, герцог?

Гастон припомнил невольно ладную фигурку гасконца, его умное живое лицо и от возбуждения даже задрожал. Он едва справился с собой — хочется надеяться, что его величество истолкует эту дрожь исключительно как проявление страха.

— Вот что, ваше высочество, — Людовик, по-видимому, решил, что достаточно унизил брата, — будем считать, что вы услышали нас и сделаете правильные выводы. И, в первую очередь, это касается самовольных решений относительно ведения войны. Запомните раз и навсегда: сражениями командуем мы, и только мы будем решать, когда и на каком участке нам следует одержать победу. Понятно вам это?

— Конечно, сир, — кислым голосом отозвался Месье и склонился в низком поклоне. — Победа может принадлежать только вам.

А сам подумал мстительно: погоди, братец, посмотрим, как скоро ты возьмёшь Ла-Рошель. И как твой ненаглядный д’Артаньян сумеет помочь тебе в этом.

А что до гасконца, то этот негодный мальчишка ещё пожалеет, что посмел противиться желаниям брата своего короля.

Он теперь с него глаз не спустит, но докажет, что лейтенант — далеко не такая невинная овечка, какой хочет выглядеть.

* * *

Вот уже несколько часов д’Эстурвиль, сменив де Террида, нёс караул у одной из боковых застав.

У главных ворот при въезде в лагерь стояли гренадёры и бывалые мушкетёры, кадетам же доверяли охрану менее значительных объектов.

Впрочем, Жак был, что называется, не в претензии.

Потому что так он мог позволить себе поразмышлять.

События последних дней оказались более чем насыщенными, а молодой человек не любил, когда в голове у него была каша из мыслей и чувств.

Итак, боевое крещение, которое он получил во время штурма крепости Св. Николая, оказалось успешным.

При этом он жив-здоров и даже не получил ни царапины… жаль только, что в Лион написать никак нельзя, а ведь дядя, наверняка, следит за новостями из-под Ла-Рошели и переживает, что от племянника уже давно нет писем.

Потому что его самое первое письмо на данный момент было последним. Он отправил его, выйдя из-под ареста, да и то далеко не сразу, а лишь когда узнал, что д’Артаньян на месяц уехал в Гасконь и хоть чуть-чуть перестал злиться по этому поводу.

Просто боялся, что в противном случае не выдержит и напишет дяде, что его бывший ученик — бессовестный сукин сын. Да ещё и трусливый в придачу.

Это только потом, уже немного остыв, он понял, что гасконец, вероятно, ошарашен случившимся не меньше его, и что ему тоже нужно время для размышлений.

В результате, в отличие от первоначального варианта, письмо получилось коротким, даже каким-то дёрганным. Жак в двух словах рассказал, как устроился, что служба ничем особенным от службы в Лионе не отличается, а о д’Артаньяне вообще не написал ни строчки.

Конечно, теперь бы он поступил совсем по-другому.

А может быть, и нет, потому что в противном случае письмо вышло бы не в меру восторженным, и дядя имел бы все основания заподозрить неладное.

Итак, с новым письмом придётся подождать до возвращения в Париж.

А тогда…

А что, собственно, изменится?

Он продолжит служить, пока не получит плащ мушкетёра… если заслужит, конечно.

О том, как изменятся при этом его отношения с лейтенантом, лионец даже не загадывал.

Просто боялся.

Потому что д’Артаньян, как бы кадет ни обнадёживал себя, не перестал быть крайне тяжёлым в общении и совершенно непредсказуемым человеком. И то, что они несколько раз вполне откровенно поговорили, ещё не означало, что он захочет по-настоящему впустить Жака в свою жизнь.

Ведь все эти разговоры, по сути, пока означают лишь то, что гасконец чувствует вину перед своим протеже и хоть таким своеобразным образом, но пытается извиниться.

Интересно, что сделало его таким?

Вероятно, должно было произойти не одно трагическое событие, чтобы у обычного мальчишки, каким д’Артаньян был когда-то, сформировался настолько невыносимый характер.

Не последнюю роль, конечно, сыграли чахотка, остатки которой мучают его до сих пор, и, наверное, вражда со старшим братом — что такого они могли не поделить?

А потом брат умер, и отец тоже, и с человеком, которого гасконец любит до сих пор, во всей видимости, тоже пришлось расстаться…

А ведь была ещё смерть сына, и неважно, что он узнал об этом только сейчас…

Из всего перечисленного Жака почему-то больше всего пугали именно воспоминания о том, какое было у д’Артаньяна лицо, когда тот говорил, что его сын умер ещё совсем маленьким: не дай бог пережить смерть собственного ребёнка…

Д’Эстурвиль тряхнул, головой, прогоняя тягостные мысли, и постарался сосредоточиться на дежурстве.

Подумал только мельком, что им, конечно, очень повезло участвовать в боях летом, а не промозглой осенью или сырой весной.

Потому что попробуй выстоять полночи в карауле под проливным дождём, снегом и по колено в грязи.

А так… тёплая ночь, в кустах поют сверчки, и ветер, слава богу, дует с моря, принося солёную свежесть, а не запахи, связанные с отправлением естественных потребностей огромного количества людей и животных, вот уже несколько месяцев кряду сосредоточенных на побережье.

Интересно, чем закончился совет у короля, и какие действия он решит предпринять в отношении мятежной крепости?

Потому что Жаку, например, совершенно не хочется воевать.

Во-первых, по причине полного равнодушия к вопросам веры, а во-вторых, потому, что ла-рошельцев, страдающих от всех ужасов осады, откровенно жаль. Ну и, конечно, оттого, что возвращение в Париж означает совершенно новый уровень отношений с д’Артаньяном.

Он не успел подумать, какими, собственно говоря, видит эти самые отношения, потому что гасконец ведь — не женщина, за которой можно открыто ухаживать и даже жениться. А отношения между мужчинами в армии, мягко говоря, не приветствуются, следовательно, им придётся встречаться тайком… и выйдет ли что-нибудь путное из этих встреч?

Одним словом, впереди — полнейшая неизвестность, так почему же при одних только мыслях о лейтенанте сердце Жака начинает буквально заходиться от счастья?

Я, наверное, сошёл с ума, подумал юноша, а затем вдруг насторожился.

Вокруг была всё та же спокойная тишина, однако он явственно ощутил, что рядом с заставой кто-то есть.

Лионец напряг глаза и различил за кустами, со стороны одной из дорог, ведущих к городу, какое-то движение.

Он подошёл поближе к изгороди и вытащил наполовину шпагу из ножен.

— Выходите, — произнёс как можно спокойней. — Быстро и без глупостей. Ну?

Ещё с минуту ничего не происходило, а затем кусты зашевелились вновь, и кадет увидел группу людей.

Несколько женщин и детей мал мала меньше — они стояли, не двигаясь, и даже не пытались заговорить. Измождённые, закутанные в лохмотья, с потухшим, затравленным взглядом — у д’Эстурвиля сердце сжалось невольно при мысли, что все эти люди, наверняка, отлично знают, что обречены.

Подумал: как жаль, что при себе нет даже краюхи хлеба. Хотя… разве поможешь им одним ломтем?

Разве что…

Он оглянулся по сторонам — по-прежнему, тишина, нарушаемая только дыханием беженцев да отголоском перекличек с соседних застав.

И молодой человек потянул на себя перекладину, закрывающую проход в сторону ближайшей деревни.

— Проходите, — сказал хрипло и сам не узнал своего голоса. — Только быстрее.

Женщины продолжали стоять, словно не слышали его. Ребёнок на руках одной из них начал тихонько хныкать.

— Быстрее! — рявкнул Жак. — Да что ж за люди такие… Вы хоть понимаете, что вам говорят?

А откуда-то со стороны вдруг метнулась ещё одна тень, и лейтенант, вцепившись д’Эстурвилю в рукав, буквально отшвырнул его от ворот, вернув перекладину на место.

— Ты что творишь? — его лицо было бледным до невозможности, он дышал тяжело, словно долго бежал. — С ума сошёл?

Женщины, сдавленно ойкнув, мгновенно растворились в темноте, а молодой лионец с откровенной досадой уставился на своего командира.

— Откуда вы взялись тут? — спросил, даже не думая о том, что, по сути, нарушает субординацию и вообще не имеет никакого права на подобные вопросы.

— Что? — глаза д’Артаньяна вспыхнули зло, он ухватил кадета за ворот куртки и основательно встряхнул. — Ты что несёшь? Ты вообще в своём уме, сукин сын?

— Я прекрасно знаю, что делаю! — Жак стряхнул его руки. — Потому что… разве можно спокойно смотреть на мучения этих людей?

— Какой же дурак… — гасконец хватил с размаха кулаком по перекладине. — Под трибунал захотел? Я же предупреждал…

— Я помню, — сказал молодой человек, понемногу приходя в себя. — Но г-н лейтенант… Шарль, так нельзя! Я уже не первый раз наблюдаю за этими людьми… что же мы делаем? Они ведь не виноваты, что оказались жителями города, который нужен нам!

— Это никого не интересует, — в голосе командира зазвучал металл. — А ты, если попадёшься, лишишься головы! Или ты забыл, что такое законы военного времени, щенок? А если бы тебя застал за подобным не я, а кто-то другой?

— Да плевать! — д’Эстурвиль упрямо наклонил голову. — Потому что моя совесть не позволяет мне отказать этим людям в помощи! — он замолчал на мгновение, а затем спросил едва слышно:

— Шарль, посмотри на них… Я не верю, что ты не понимаешь! Ведь у тебя же был сын… неужели…

И осёкся, только сейчас увидев в траве какой-то свёрток, который лейтенант явно принёс с собой.

Д’Артаньян проследил его взгляд и улыбнулся криво, пожал плечами, словно удивляясь сам себе:

— Вот как-то так. Погоди минутку.

Он нырнул под перекладину и скрылся в кустах. А через мгновение вернулся вместе с группой беженцев. В руках одной из женщин был уже знакомый Жаку свёрток.

Гасконец открыл ворота:

— Убирайтесь. Живо! И пеняйте на себя, если попадётесь патрулям!

— Господин… — одна из женщин всхлипнула и попыталась поцеловать его руку, но д’Артаньян оттолкнул её так, что она едва устояла на ногах:

— Прочь, дура! У вас каждая минута на счету!

Через мгновение возле поста уже никого не было, и тогда лейтенант обернулся к д’Эстурвилю.

— Ты дурак! — его глаза вновь смотрели не просто неприязненно, а по-настоящему зло. — Ты хоть соображаешь, что творишь? Во время дежурства пропускаешь чёрт знает кого… ты разве не в курсе, что всякого, кто попытается выбраться за посты… да этих людей велено расстреливать безо всякой жалости, а ты выпускаешь их из окружения! И где твоя кираса, дьявол тебя подери? Кто позволил тебя заступать на смену без подобающего вооружения?

Гасконец выглядел крайне обозлённым, и раньше кадет решил бы, что гауптвахты ему не миновать. Тем более, нарушение устава действительно имело место, причём нарушение двойное. Однако теперь он не сомневался, что природа этого гнева совершенно иная, а потому пояснил спокойно:

— Насчёт кирасы — виноват, исправлюсь. Просто в ней ужасно жарко, и я решил, что ночью она мне вряд ли пригодится.

— Вряд ли? Да ночью опасность возрастает в разы, хотя, конечно, откуда тебе, зелёному сопляку, знать подобное…

— Давно ты это делаешь? — спросил тогда лионец, словно эти грубые слова и не задели его вовсе, а Шарль вздрогнул удивлённо, и злость в его глазах мгновенно погасла.

— С тех пор, как приехали… — устало потёр переносицу. — Да какая разница?

— Прости, — Жак коснулся его руки. — Я вовсе не хотел обвинять тебя в бессердечности. Просто всё так неожиданно случилось… А ты… ты и вправду испугался за меня?

— А ты как думаешь? — ответное пожатие гасконца оказалось неожиданно крепким. — Можно встречный вопрос? Ты действительно был готов рискнуть всем ради этих оборванцев?

— Наверное, — молодой человек пожал плечами. — Я знаю, это глупо, но есть вещи… Я не могу объяснить…

— Наверное, я понимаю, что ты имеешь в виду, — д’Артаньян оглянулся по сторонам, а потом подошёл к Жаку и вдруг обнял его, быстро коснулся губами щеки. — И я рад, что не ошибся в тебе. Только пообещай, что впредь будешь вдвойне осторожен в делах подобного рода. И что кирасу станешь носить постоянно: не стоит рисковать своей жизнью тогда, когда в этом нет нужды.

— Я тоже, — д’Эстурвиль вздохнул с облегчением, а затем привлёк лейтенанта к себе и поцеловал в ответ. — Я рад не меньше. Что ты понял меня, и что я… тоже не ошибся в тебе.

…

Шарль так углубился в изучение карты, что не услышал даже, как полог палатки приподнялся, и вовнутрь заглянул дежурный. Сегодня им был Луи де Сен-Симон, совсем молоденький кадет, только недавно появившийся в роте.

Хотя, почему совсем молоденький? Шарлю ведь было столько же, когда он приехал в Париж, а может, и того меньше…

Юноша снова поймал себя на мысли, что чувствует себя на добрый десяток лет старше остальных солдат, и даже во время коротких встреч с Жаком, когда есть возможность обменяться улыбкой или несколькими фразами, ему далеко не всегда удаётся перестроиться.

Впрочем, д’Эстурвиля, как ни странно, злое выражение лица своего командира не смущало совершенно. Он каким-то особенным чутьём улавливал, когда к гасконцу можно подойти, а когда тот действительно бывал занят.

Это что-то неимоверное, думал молодой человек, вспоминая, как улыбались в такие моменты зелёные глаза лионца: как подобное вообще может быть, чтобы один человек с такой лёгкостью читал всё, что происходит в душе другого? Причём речь ведь идёт не о догадках вовсе, а о способности точно уловить малейшие оттенки настроения и настоящих чувств…

Но затем юноша останавливал себя: нет, не стоит дразнить судьбу и так откровенно радоваться своему счастью. Потому что война не окончена, а впереди — задание кардинала, и неизвестно, чем вообще может обернуться его выполнение.

Да и ситуация с беженцами… дай бог, чтобы об их с д’Эстурвилем действиях не стало известно королю или кому-то из его свиты.

— Г-н лейтенант, — сказал между тем кадет, — там постовые задержали человека… Он утверждает, что приехал к вам, и что он — ваш брат…

— Брат? — сердце прыгнуло к самому горлу, и Шарль едва удержался, чтобы не выскочить из палатки. — Привести немедля!

Дежурный исчез снаружи, а юноша прижал ладонь к бешено колотящемуся сердцу.

Что случилось дома, если Пьер решился приехать прямо в район военных действий?

В том, что это именно Пьер, гасконец не усомнился ни на мгновение.

А возле палатки, тем временем, раздались шаги и какие-то голоса, и уже через мгновение появился д’Артаньян-старший в окружении нескольких солдат.

Юноше стало по-настоящему страшно, он едва сумел произнести обычным голосом:

— Всё в порядке, благодарю. Оставьте нас.

А как только солдаты ушли, задёрнул плотно полог и спросил резко, безо всяких предисловий:

— Что произошло?

— Всё в порядке, — поспешно ответил Пьер. — Клянусь.

— Твою мать! — лейтенант хватил кулаком по столу. — Тогда какого… Дома точно всё в порядке?

— Точно, точно, — мужчина сбросил шляпу, а Шарль тогда шагнул ему навстречу и обнял крепко, впервые на памяти Пьера опередив его:

— Сволочь ты… я так испугался! Но я ужасно рад тебе… Зачем ты приехал?

— Правда? — брат заставил его отстраниться и несколько мгновений рассматривал в упор. — И вправду, рад, верю. Зачем я приехал? Соскучился по тебе, вот и всё.

— Только из-за того, что соскучился? — недоверчиво уточнил лейтенант, а потом выглянул наружу, поманил к себе Сен-Симона:

— Что сегодня на обед? Каша? Отлично. Тащи. А ещё вина и сыра. Капусты? Нет, только не капусты. А вот хлеба — обязательно.

Он вернулся в палатку и снова обнял брата:

— Вот это сюрприз! Я даже представить себе не мог!

— Так от нас же до вашей крепости какие-нибудь два дня езды, — Пьер положил ему ладонь на затылок, как делал всегда, прижал к груди. — Я, конечно, не был уверен, что сумею отыскать тебя — мало ли, на каком участке ты можешь быть, — но, как видишь, повезло.

В этот момент дежурный принёс корзину со снедью. Шарль принял её и, свернув аккуратно покрывающие стол бумаги — только чернильницу оставил, — принялся расставлять миски и открывать вино.

Пьера отчего-то поразили эти быстрые скупые движения — куда больше в духе прежнего Шарля было просто сбросить всё лишнее со стола, а раскладывание продуктов вообще поручить ему.

— Ну, что ты смотришь так? — младший брат ответил такой же скупой улыбкой. — Я ведь уже рассказывал, что стал ещё тем педантом. А может, просто взрослею потихоньку… Садись, ешь: ты, наверное, чертовски устал с дороги?

— Как ты, малыш? — д’Артаньян-старший принялся за еду. — Долго вам ещё торчать здесь?

— Не знаю, — молодой человек накрошил хлеба в кашу и перемешал. Уже только по тому, как быстро он это делал, было видно человека военного, знающего цену каждой минуте. — Последние два дня у нас затишье, так что тебе действительно повезло.

— Но ведь уже были бои, правда?

— Да. Но давай не будем об этом. Поверь, нет ничего приятного в том, чтобы уничтожать горожан, доведённых до отчаянья голодом.

Он замолчал, прикусив по привычке губу, а его брат только головой покачал:

— Я видел каких-то оборванцев, что бродили у крепостных стен. И вроде бы даже женщин…

— Это жители Ла-Рошели. Мэр выпустил их в надежде, что хоть какая-то часть жителей спасётся от голода.

— Тогда почему вы не пропустите их в окрестные деревни?

— Командование считает, что это — дополнительные средство для оказания давления на город, — Шарль налил себе вина и тут же залпом опрокинул кружку. — Ладно, не хочу об этом… Расскажи, что дома? Как матушка?

— Я же уже сказал: всё в порядке, — Пьер, склонив голову, разглядывал брата. Он, конечно, рассчитывал удивить его своим приездом, но такого открытого проявления чувств не ожидал. И хотя на первый взгляд, Шарль держался всё так же замкнуто и зло, однако выражение глаз у него как-то неуловимо изменилось, стало мягче, спокойней. А уж чтобы он первым признался, что соскучился… неужели мальчишка понял, наконец-то, что людям иногда важно услышать именно слова, а не туманные намёки?

А может, это не его заслуга вовсе, а того кадета из Лиона… как, интересно, у них складываются отношения?

— Матушка жива-здорова и даже приободрилась как-то, — произнёс он вслух. — Всё-таки твоей приезд пошёл ей на пользу. Переживает, конечно, как ты тут, но… это уже не та тоска, что читалась в её глазах раньше, понимаешь?

— Это хорошо, — лейтенант подлил брату вина. — А как Поль? Сёстры? Я очень жалею, что так и не сумел увидеться с Кэт. Какая-то сумбурная поездка вышла…

— У них тоже всё в порядке, — заверил его Пьер. — Я ведь, уже когда мы распрощались с тобой в Тарбе, на обратном пути заехал к Кэтти. И передал ей, кстати, часть твоих денег. И Нэнси тоже отдал ей причитающееся. Ты бы слышал, как она визжала, что закажет себе нарядов — таких, как ты ей описывал, — и все её подруги умрут от зависти!

— Не сомневаюсь, — во взгляде младшего брата промелькнула насмешка, но вовсе не злая, и это снова удивило мужчину. Но потом его глаза перестали улыбаться. — Ну?

— Нет, малыш, — д’Артаньян-старший правильно истолковал этот взгляд. — Я говорил с ней перед отъездом. Ничего.

— Когда ты приехал и сказал, что дома всё в порядке, — голос юноши не изменился, только губы скривились страдальчески, — я, признаться, в какой-то момент подумал, что ты всё-таки порадуешь меня. Что ж, значит, не судьба.

Он замолчал, барабаня кончиками пальцев по столу.

— О чём ещё ты мне расскажешь, Пьер? — спросил негромко, а тому и удивляться расхотелось.

— Ладно, клянусь, больше никогда в жизни не стану утаивать от тебя что-либо, — перекрестился даже. — Видишь, я не шучу. Я еду в Лион, братец. А к тебе заехал по дороге. Действительно не удержался.

— Что-то с дядей? — быстро спросил Шарль, а Пьер кивнул:

— Можно и так сказать. Он давно уже нездоров. А теперь вот прислал письмо, в котором просит приехать. Чтобы подписать завещание в моём присутствии.

Лейтенант побледнел:

— Всё настолько плохо?

— Вроде бы нет, но кто знает? В таких случаях ведь нельзя предугадать наверняка. Пока это простая предосторожность с дядиной стороны, и, хочется надеяться, такое положение дел сохранится ещё надолго.

— Отпишись мне по приезде, — попросил тогда Шарль. — Как только увидишься с дядей, хорошо?

— Конечно. Только куда писать? Сюда или в Париж?

— Продублируй письмо, на всякий случай, — молодой человек аккуратно вытер свою миску оставшимся куском хлеба и отправил её в корзину. — Потому что каждый новый день может кардинально изменить существующее положение вещей. Возможно, Ла-Рошель сдастся, а может быть, англичане всё-таки сумеют оказать осаждённым помощь, и тогда, кто знает, насколько затянется осада…

— Договорились, — Пьер отправил свою миску следом. — Не переживай заранее, малыш. Думаю, дядя просто хочет подстраховаться. Ведь он хоть и младше отца, но тоже уже далеко не молод.

— Знаешь, только сейчас начинаю чувствовать, как стремительно стареют наши родные, — Шарль со вздохом налил брату ещё вина. — Такое впечатление, что время бежит быстрее… или это нормально?

— Ты чересчур болезненно воспринимаешь некоторые вещи. Зря ты всегда отказывался поговорить по душам с отцом Реми, — Пьер взглянул на брата с откровенным сочувствием. — Ну, теперь твоя очередь рассказывать.

— О чём?

— Будто не понимаешь. Я успел получить твоё последнее письмо. Злое и расстроенное. О каком ультиматуме идёт речь?

— А, — юноша поморщился невольно, — ты об этом… Он хочет знать, кого напоминает мне. А я… я совершенно не могу рассказывать о Жаке. Вот, собственно, и всё.

— Нет, так не пойдёт, — возразил ему брат. — Давай-ка всё сначала. Итак, ты вернулся в Париж, вы встретились и поговорили…

— Да, я вернулся, мы встретились и поговорили, — лейтенант раздражённо потёр подбородок, продолжая морщиться, словно щетина всерьёз колола ему подушечки пальцев. — Очень… эмоционально поговорили, я бы сказал. И выяснилось, что он весь этот месяц ждал меня. Причём как оказалось, вовсе не потому, что хотел выяснить отношения. Он так обрадовался мне… и я вдруг понял, что тоже соскучился, понимаешь? Но потом… — тут Шарль снова скривился. — Потом этот сопляк заявил, что имеет право знать, отчего я веду себя так странно, и кого он мне напоминает. А я ответил, что он ошибся. И что вся эта ситуация, возможно — тоже одна сплошная ошибка. Не смотри на меня так: я прекрасно знаю, как это выглядит.

— Ну, брат… — Пьер растерялся даже. — Как-то я не ожидал от тебя… Но почему? Ты ведь говорил, что доверяешь ему.

— Я не знаю. Дело не в отсутствии доверия, а в том, что я ненавижу ультиматумы, — глаза молодого человека вспыхнули на мгновение прежней злостью. — Нет, не так… Мне больно до сих пор, Пьер, как будто Жак погиб только вчера. И я не могу простить себя… А ещё… наверное, я боюсь. Потому что если я всё-таки решусь рассказать… тогда… это будет означать, что между нами… всё действительно серьёзно. А вдруг д’Эстурвилю… и не надо ничего этого? Вдруг он просто запутался, а я заморочу ему голову ещё больше? Ты хоть представляешь себе, на что я толкаю парня?

— Если бы ты не был нужен ему, он бы не требовал так настойчиво ответов, — возразил Пьер, а юноша только улыбнулся бледно:

— Ты думаешь, я не понимаю, что обижаю его? Но я действительно боюсь сломать ему не только карьеру, но и вообще… всё будущее в целом. И потом… сейчас война, и дай бог нам вернуться живыми. А там видно будет.

— А ты не боишься, что… А если вдруг что-нибудь случится, и он так и не узнает, что значит для тебя?

— Не надо! — Шарль подался вперёд и закрыл брату рот ладонью. — Молчи! Пожалуйста, молчи!

— Я-то замолчу, но ты всё-таки подумай над моими словами. А что сейчас? Или вы так и не договорились?

— Как сказать… — к бледным щекам молодого человека понемногу возвращался румянец. — Пока мы вроде как хорошие знакомые. Пытаемся общаться… потому что мы ведь, по большому счёту, и не знаем ничего друг о друге…

— Такое впечатление, что ты всё ещё надеешься, будто твой кадет, узнав тебя поближе, разочаруется и решит, что такого счастья ему в помине не надо, — фыркнул Пьер. — Сразу тебе говорю: не выйдет. Ты покажешь мне его?

— Д’Эстурвиля? — искренне удивился Шарль. — Зачем?

— Как это? Вот если бы я влюбился и собирался жениться… разве тебе не было бы интересно взглянуть на мою избранницу?

— Ну что ты мелешь, дурак? — юноша шутливо хлопнул брата по лбу. — Я не собираюсь на нём жениться!

— Так, я вообще не хочу представлять себе, что ты собираешься с ним делать… но взглянуть не отказался бы.

— Ладно, — лейтенант задумался на мгновение, а потом снова позвал часового:

— Сен-Симон, унесите корзину. Да, и отыщите шевалье д’Эстурвиля. Это срочно.

А затем повернулся к брату:

— Учти, ты смотришь и молчишь. И никаких дурацких улыбок.

* * *

Прошло совсем немного времени, и вот в палатку вошёл высокий и стройный молодой человек, одетый в кожаный колет, сквозь прорези рукавов которого проглядывала белоснежная сорочка. Одной рукой он придерживал шпагу, во второй была шляпа.

Ишь, какой чистюля, мелькнуло у Пьера невольное: вокруг война, вонь и грязь, а он, видите ли, в сорочке с кружевами, и волосы аккуратно подвязаны. Как раз под стать моему братцу…

Правда, цвет глаз вошедшего он поначалу не разглядел, потому что кадет, попав после яркого солнца в сумрак палатки, с минуту щурился, пытаясь привыкнуть к перемене освещения. А затем тряхнул головой, улыбнулся краем рта, и д’Артаньян-старший увидел, что глаза у него действительно не просто зелёные, а с добавлением какого-то совершенно удивительного медового оттенка. А ещё у лионца были упрямо очерченные губы, которые неуловимо гармонировали не только с выражением глаз, но и всей манерой держаться в целом. От фигуры молодого человека веяло спокойным достоинством, и у Пьера невольно мурашки поползли по спине, потому что вошедший действительно, как две капли воды, был похож на их деревенского кузнеца. Те же глаза и та же манера кривить губы, только взгляд Жака из Артаньяна частенько бывал неприязненно-хмурым, а кадет смотрел открыто, хотя и не демонстрировал при этом своих истинных чувств.

— Г-н лейтенант? — произнёс он с такой знакомой хрипотцой. — Готов выполнять ваши распоряжения.

А потом заметил Пьера и слегка наклонил голову:

— Моё почтение, сударь.

Твою мать, подумал тот и даже моргнул несколько раз, пытаясь прогнать наваждение. И вправду, одно лицо: теперь понятно, отчего мой братец потерял голову. Как вообще возможна подобная схожесть?

— Шевалье, — сказал между тем Шарль, и ничто в его голосе не указывало на какое-то особенное отношение к подчинённому, — позвольте представить вам моего брата, Пьера д’Артаньяна.

— О, — казалось, кадет вовсе не удивлён. — Рад знакомству.

Какая сдержанность — интересно, он всегда такой?

— Взаимно, — гасконец едва заставил себя говорить вежливо, но при этом равнодушно, чтобы ничем не выдать своего интереса. — Знаю вашего дядю, он весьма достойный человек.

— Благодарю, — молодой человек позволил себе улыбнуться краешком рта. — Это действительно так.

— Д’Эстурвиль, — д’Артаньян-старший увидел, как вспыхнули у Шарля глаза, — дело, собственно говоря, вот в чём. Мой брат едет по делам в Лион, и я подумал, что вы, возможно, захотите, передать с ним несколько строк для своего дяди. Что скажете?

— Благодарю вас, потому что он, наверняка, переживает, как у меня обстоят дела, — а потом лицо кадета стало растерянным. — Но только… у меня нет при себе письменных принадлежностей…

— Можете воспользоваться моими, — Шарль подвинул чернильницу и вытащил из вороха бумаг чистый лист. — Садитесь. Но только пишите быстро. И несколько строк, не больше — думаю, вам не надо объяснять, почему.

— Конечно, — лионец присел за стол и, склонив голову, застрочил по листу.

Со своего места Пьеру было хорошо видно, что почерк у него твёрдый, почти ровный — вероятно, под стать характеру. А потом он перевёл взгляд на младшего брата и увидел, что тот наблюдает за своим подчинённым и улыбается.

Гасконец вздохнул невольно: как же редко он видел в последние годы такую счастливую улыбку!

Лейтенант уловил этот его вздох и обернулся. Спросил одними губами:

— Ну, доволен?

— Главное, чтоб ты был доволен, — хмыкнул Пьер. — Шарль, не дури, а? Ты знаешь, о чём я.

— Потом, — бесстрастным голосом отозвался его брат. — Напиши мне, что ты думаешь по этому поводу, хорошо?

— Обязательно, — совершенно серьёзно пообещал д’Артаньян-старший, но потом снова не выдержал. — Малыш, да о чём тут ещё думать?

— Вот, — прервал их препирательства д’Эстурвиль и протянул Пьеру сложенный вчетверо листок. — Заранее благодарен вам, сударь.

— Г-н лейтенант! — в этот момент в палатку просунулась голова Сен-Симона. — Вас срочно вызывают! — он сделал значительную паузу и закончил с придыханием:

— Его величество!

— Ого! — сказал Пьер, однако Шарль отреагировал на удивление спокойно:

— Буду незамедлительно. Прикажи подать коня.

А потом повернулся к брату и развёл руками:

— Видишь? Тебе и вправду повезло, что ты не только отыскал меня, но мы ещё успели поговорить. Потому что… даже не знаю, когда я вернусь с этого совета. А где, кстати, твоя лошадь и все вещи?

— У конюхов, возле заставы, где же ещё. Я уеду сам, нет нужды провожать меня, — возразил Пьер, а лионец предложил вдруг:

— Г-н д’Артаньян… Если позволите, я могу проводить вашего брата за пределы лагеря и проследить, чтобы охрана выпустила его без осложнений.

— Не стоит, — но потом юноша махнул рукой, потому что знал, как придирчив бывает король. — Ладно, бог с вами, обоими. Но только не задерживайтесь, д’Эстурвиль, потому что в самые ближайшие часы, возможно, нас ожидает атака, а к ней следует подготовиться. Пьер, будь острожен в пути.

— И тебе удачи, — пробормотал тот, а Шарль, сжав крепко на ходу его руку, быстро вышел из палатки.

…

Жак с Пьером остались одни.

Ни тот, ни другой не спешили оставить палатку.

Юноша рассматривал сухое и жёлчное лицо брата своего лейтенанта, думая о том, насколько они разные.

А может, всё-таки похожи?

Ведь Жак почему-то, едва увидев в палатке приезжего дворянина, сразу понял, что это — один из братьев д’Артаньяна…

Хотя тот был гораздо выше лейтенанта и шире его в плечах, но при этом лица обоих гасконцев имели одинаковый орлиный профиль, и у них одинаково насмешливо щурились глаза.

И выражение этих лиц было одинаково-злое, правда, когда Пьер д’Артаньян смотрел на младшего брата, эта насмешливая злость уступала место нежности, и не было сомнения в том, что Шарль значит для него очень многое.

Да и в голосе самого лейтенанта, когда тот обращался к Пьеру, сквозили похожие нотки, свидетельствующие о том, что они по-настоящему близки.

Гасконец, в свою очередь, пытался понять, чем же, кроме внешности, этот парень смог так увлечь его брата.

Он, конечно, и впрямь поразительно похож на погибшего кузнеца — даже не по себе становится, когда смотришь в эти такие знакомые глаза, — но ведь одной внешности мало.

Брат всегда отличался повышенной требовательностью к людям, а это значит, что Жак д’Эстурвиль должен обладать по-настоящему сильным характером.

Как там говорил его братец?

Упрямый и держится с таким спокойным достоинством…

Возможно.

А ещё — чертовски проницательный: редко кому вот так запросто удаётся разгадать, что на самом деле на сердце у Шарля.

А кадет, словно в подтверждение всех этих мыслей, спросил вдруг:

— Сударь, могу я поговорить с вами? Я не отниму у вас больше нескольких минут, а затем провожу до постов, как и обещал.

Он знает, что я в курсе их с Шарлем истории — Пьер почему-то не удивился вовсе. Наоборот, подумал, что в обществе лионца, хотя он и видит его впервые в жизни, ему почему-то донельзя спокойно. Как будто они с парнем давние друзья — а ведь их у него, на самом деле, и не было никогда… кроме младшего брата…

Когда-то Шарль считал, что Пьер мог бы подружиться с кузнецом из Артаньяна — но не сложилось; и мужчина до сих пор испытывал угрызения совести, что не поддержал брата, когда тот хотел забрать друга с собой в Париж.

Так может быть, он хоть теперь сумеет помочь Шарлю в отношениях с этим пареньком, потому что просто невозможно смотреть, как мальчишка тоскует и терзается чувством вины.

— Что тебя интересует? — спросил он, а Жак только головой покачал:

— Вы ведь знаете обо всём, верно?

— С чего ты взял? — д’Артаньяну-старшему невольно захотелось проверить, до каких границ может дойти проницательность кадета.

— Я видел, как он смотрит на вас, — пояснил д’Эстурвиль. — Мне кажется, если у него и есть настоящий друг, то это именно вы.

— А я видел, как он смотрит на тебя, — хмыкнул Пьер. — Уяснил?

Жак почувствовал, как на скулах у него проступает румянец:

— Вы уверены?

— Более чем. Но если честно, то я не завидую тебе, парень. Знаешь, какой у него характер?

В уголках рта молодого человека пролегли упрямые складки:

— Знаю. Но только… разве это повод отступить?

— Смотря, для чего мой братец нужен тебе, — гасконец поднялся, набросил на плечи плащ. — Так о чём ты хотел меня спросить?

— Не знаю, — Жак поднялся следом. Потёр задумчиво переносицу. — Наверное, уже ни о чём. Наверное, Шарль… г-н лейтенант… должен сам рассказать обо всём.

Д’Артаньян-старший вздохнул:

— Ты только не дави на него, ладно? Это единственное, что я могу посоветовать. Конечно, у него очень скверный характер, но дело не только в этом. Просто есть вещи, о которых тяжело говорить даже по прошествии многих лет. Но если он действительно так нужен тебе, ты поймёшь.

— Я постараюсь, — сказал д’Эстурвиль и протянул руку. — Я действительно рад нашему знакомству, сударь.

А я рад, что мой брат больше не будет один, подумал Пьер и пожал в ответ узкую крепкую ладонь:

— Послушай, раз уж у нас вышел такой разговор… хочу попросить кое о чём. Присмотри за ним, ладно? Я, конечно, понимаю, что он — лейтенант и всё такое… Но при этом… он ведь мальчишка совсем. У него с легкими беда — дядя, наверняка, рассказывал тебе, — да и на душе сейчас паршиво, как уже давненько не бывало…

— Я знаю, — д’Эстурвиль кивнул. — Он говорил.

Гасконец удивлённо приподнял бровь: если брат до сих пор так и не сумел рассказать о Жаке, то о чём тогда знает кадет? Неужели о сыне? Если так, то парень действительно значит для Шарля куда больше, чем он хочет то показать.

— Я присмотрю, — сказал между тем Жак. — Потому что… теперь не только он отвечает за меня, но и с моей стороны, думаю, существуют определённые обязательства, не так ли?

— А я передам шевалье д’Эстурвилю, что у него достойный племянник, — совершенно серьёзно ответил д’Артаньян-старший. — Ну, идём. Не хочу задерживать тебя. Да и мне нужно попасть в Лион как можно быстрее.

Конец ознакомительного фрагмента.