Плохая

Иман Кальби, 2022

Я в его плену. Он страшный человек – и мне нужно его бояться. Я завишу от его прихоти и воли. Когда он смотрит на меня своими черными, глубокими, как бездна глазами, внутри все замирает. От страха или от трепета? С каждым днем что-то нехорошее, темное, порочное между нами становится все более ощутимым, осязаемым. Этот вулкан скоро начнет извергаться… Смогу ли я выжить или сгорю, захлебнувшись в этой лаве?#Мир_Одержимых_наследников #Очень_откровенно #Горячий_Восток #Противостояние_характеров #Сложные_отношения #Властный_и_опасный_герой #Похищение #Героиня_цинична_и_с_черным_юмором #ХЭ #ОднотомникСодержит нецензурную брань.

Глава 3

Глава 3

–Мамочка, тебе нравится моя новая корона?-сказала я, игриво крутясь перед зеркалом, — из бисера сделала, сама, на уроке труда.

Мама глубоко вздохнула, печально улыбнувшись.

–Зачем, дочь? Чтоб в шкафу лежала? Вон, Юлька, Светкина дочка, какие фенечки плетет, видела? Мне ее мать хвасталась, что даже продает среди одноклассниц и по воскресеньям у бабы Любы на развале на рынке, а ты что? Тоже могла бы фенечки… И продавать…

–Оставь дочь в покое, — появился в дверях папа. Посмотрел на меня с нежной улыбкой, подошел, поцеловал в затылок, — пусть плетёт то, что хочет. Очень красиво, доча! Настоящая принцесса…

Сказал и пошел в зал, как всегда читать газету. Папа интересовался политикой, всегда старался быть в курсе последних событий. Даром, что был простой шахтер, угробивший свои легкие вредной рудой, как любила причитать мать.

Сейчас, как только папа скрылся за скрипучей дверью с облупившейся краской, она тоже причитала, бубня себе под нос.

–Настоящая принцесса… Тоже мне… Все они, бедные, сначала настоящие принцессы. А потом детство заканчивается — и выясняется, что принцев не бывает. Только в сказках для глупых девочек…

–Еще как бывают!-кричу я маме, крепко сжимая кулаки и сглатывая через силу подступивший ком к горлу, — бывают! Вот увидишь, будут у меня принцы, еще какие!

Она лишь пренебрежительно машет рукой и продолжает с выражением обреченной усталости на лице штопать мои колготки на носке, снова порвавшиеся от того, что прошлогодние туфли поджимали, а на новые денег не было — отцу опять не платили, уже третий месяц. Снова какие-то перестановки в руководящем составе шахты, как объясняли в бухгалтерии. Слышала, как мама это говорила тете Свете.

Спустя много лет принцы у меня, правда, были. Настоящие принцы. Действительно, еще какие… Вот только сказки я действительно не увидела… Как ты права была, мама… И почему я не плела фенечки, как Юлька, Светкина дочка…

Дочка… дочка… дочка… — слышу я вот тьме… Это голос моей мамы… Она зовет меня, зовет наружу, выбраться из пустоты и боли, которой так много вокруг меня. Боль. Тупая, зудящая, растекающаяся переливами агонии по голове, пронзающая острыми иголками затекшие связанные конечности. Я понимаю, что они связаны, потому что отчаянно хочу вдруг почесать нос, а не могу. Этот зуд сводит меня с ума — и я теперь понимаю, почему арабов в американском Гуантанамо[1] пытают именно такими способами, изощренными способами — скованность движений, зуд, нескончаемые монтонные звуки, внезапно громко включающаяся посреди ночи рок-музыка. Самая жестокая пытка — не прямое нанесение острой боли, а вот такая, извращенная форма подавления. Тебе не дают права на геройство и подключение гормонов стресса, впрыскивающих в кровь естественный анальгетик и антидепрессант. Тебя просто превращают в немощную тварь, насекомое. Мои кисти в какой-то замысловатой петле. Подо мной за спиной, и я на них лежу. Это нестерпимо больно — плечам, пояснице, позвоночнику, лопаткам, вдавливающимся в холодный влажный бетонный пол.

Дочка…до…ччч, — я разлепляю через силу глаза и понимаю, что это не мамин голос меня звал все это время. Это капающая вода… Вокруг темно, холодно и сыро. Подвал? Гараж? Склад? Ад?

Я пытаюсь встать, но тщетно — ноги и руки безнадежно завязаны в тугие узлы. Голова болит и кружится. От того, что я пытаюсь хоть немного ослабить путы, бьюсь об пол, как селедка. Все бессмысленно. Только силы уходят и появляются новые ссадины. Очередное неправильное движеие — и вот из глаз опять искры от прострела в плечевых суставах. Я могу так вырвать себе руку. Тем более, что у меня связки слабые. Как-то пришлось усиленно, за неделю, осваивать большой теннис для продвинутых. Мой спутник серьезно им увлекался — не хотела ударить в грязь лицом. Тогда мои усилия окупились — по прошествии двух недель наших отношений он подарил мне ключи от новенького Мерседеса. А сейчас смысл моих усилий? Глупо, Алёна, глупо. Успокаивайся давай. Но что наступит после успокоения? Отчаяние моего одиночества? Страх? Липкий, удушающий… Я снова брыкаюсь, теперь от злости на всю эту ситцацию. Почему я так попала? Зачем вообще я поперлась в этот чертов Ливан с Али? Снова затылком о бетон… Что ж, раз мне больно, значит я по крайней мере еще жива. А это уже полдела. За эту мысль я и уцепилась. Выжить… Любой ценой выжить. Выжить, вырваться отсюда всеми правдами-неправдами, а потом, на безопасном расстоянии снять штаны, нагнуться и показать всему их жестокому, то и дело утопающему в собственной крови региону свою натренированную задницу. Я скопила достаточно, чтобы «уйти не пенсию». Начну жить обеспеченной, спокойной жизнью подальше от всех этих арабов… Забуду о них, как о страшном сне… Только бы выжить… Выжить…

–Не верь. Не бойся. Не проси… — повторяю про себя, вспоминая первый завет Людмилы, — «и помни. Даже если ты стоишь по уши в дерьме и грязи в выкопанной под тебя могиле, а дуло его пистолета со взведенным крючком направлено тебе в голову, это далеко не конец. У тебя есть только один шанс умереть и миллионы шансов спастись. Всегда есть выход. Но нужно помнить — полагайся только на себя… У тебя больше нет союзников»,-повторяю себе под нос, как мантру…

Время идет. Мне кажется, что темное пространство вокруг сужается. Воздуха становится все меньше и меньше. Рук и ног уже не чувствую. Может это смерть, а я лежу в земле? Откуда мне знать, как оно на самом деле — оказаться на том свете? Куда я попала? Уж точно не в рай… Это чистилище? Ад? Мой персональный ад — одиночества, тьмы и беспомощности?

Силы и решительность бороться меня покидают с каждой новой минутой, проведенной в этом нестерпимом ваккуме. Я уже не личность, а просто пыль… Склизкая жижа, стекающая по полу обреченностью и пустотой. Мой мочевой пузырь переполнен и болит, и я каким-то чудом сохраняю последние остатки чувства собственного достоинства, чтобы не обделаться под себя и окончательно не превратиться в животное.

Потом я пойму, что все неслучайно. Меня ломали. Ломали с самого начала, чтобы сразу кинуть ломанной в жернова своей жестокой игры… Я пойму это несколькими часами позже — уничтоженная, почти сломленная, все-таки обмочившаяся под себя. Пойму по приближающемуся ко мне свисту. Шуточному, заигрывающему, задорному. Ритмичное отстукивание шагов по каменной лестнице — и мелодия мужским голосом себе под нос — когда я вслушаюсь в нее, мое сердце похолодеет.

Это та самая «мусейтара», которая играла в автомобиле за секунду до того, как Мишель получил в голову пулю, а я — прикладом по затылку. Он преднамеренно пел именно эту песню — посылая мне очевидный и недвусмысленный сигнал — ты ничто… ты не решаешь теперь ничего.

Дверь моей пещеры лязгнула, заскрипела и отворилась. Все, что я могла, повернуть голову вбок — и увидеть перед собой шикарную начищенную обувь. Остальное попросту было вне поля моего зрения. Микропомещение с неприятным спертым воздухом наполнил запах шикарного парфюма — аромат роскоши и жестокости. Не знаю, мне почему-то в тот момент показалось, что жестокость пахнет именно так.

–Бонсуар, шакраа (араб-франц.-привет, блондинка), — сказал он глубоким, слегка хрипловатым голосом на смеси французского и арабского. Ливанская манера. Такую не перепутаешь ни с какой другой в арабском мире. Только они так мелодично тянут «а» в сторону «э» во всех словах.

Я молчала, понимая, что моего ответа никто не ждет.

–Сейчас тебя развяжут и помоют. И ты будешь послушной. Или эта камера станет для тебя мавзолеем, — усмехнулся себе под нос, — вы в России любите мавзолеи, не правда ли? Ленин до сих пор лежит на Красной площади?

Последние слова, по его мнению, очень смешные, он сказал с имитацией славянского акцента. Была бы я поглупее, постаралась бы, как-нибудь исхищрилась и вывернулась, чтобы на него посмотреть, бросила бы презрительный взгляд. Самонадеянный урод. Такие всегда глупо шутят и сами же смеются над своими несмешными шутками. Впрочем, я была не глупой, а умной. Поэтому просто молчала и слушала, пытаясь предугадать, что меня ждет…

Он ушел, а я выдохнула с облегчением, что не пришлось снова смотреть в его пустые глаза.

Не прошло и минуты, как в помещение снова вошли. На этот раз их было двое. Они развязали мне узлы на ногах и подзатыльниками заставили встать. Сделать это с первого раза не получилось — ноги были затекшими и ватными. Я их не чувствовала. Когда кровь немножко разгулялась по онемевшему телу, с третьей попытки мне все же удалось удержаться в вертикальном положении. Ужаснее всего было то, что во время всех моих попыток ни один, ни второй даже не подумали мне помочь устоять. Я была похожа на матрешку-неваляшку…

Пинком в спину меня потащили на выход. Голова все еще болела и кружилась, во рту был едкий металлический привкус, а перед глазами — плывущая пелена. На влажной лестнице я пару раз чуть поскользнулась и почти упала, но грубые тыканья в спину заставляли меня каким-то чудом удерживаться и двигаться вперед.

Мы поднялись наверх — и холодная, неоновая яркость светодиодных ламп ударила болезненной резкостью по глазам. Только проморгавшись, я поняла, что оказалась в огромной ванной, покрытой плиткой, скорее напоминающей помещение на скотобойне, чем место для человека.

–Снимай штаны!-на ломанном английском сказал один из экзекуторов.

Я мысленно надеялась, что больше ничего снимать не придется, но даже факт того, что я осталась перед ними в трусах и едва прикрывающей бедра белой рубашке, уже дезориентировал и унижал. А мне казалось, меня мало уже что может заставить испытывать эти чувства… Вот так всегда с нами. Мы самонадеянно убеждены, что пуганые. Глупцы.

Не церемонясь, меня прямо в оставшейся одежде поставили к стенке, как под расстрел, и тут же начали со всей дури обливать мощной струей холодной воды из шланга. Вода лилась грубым потоком мне на лицо, грудь, ноги. Рубашка прилипла к телу и видимо, уже ничего не скрывала. Я понимала, что со стороны наверняка выгляжу как общипанная курица. В голове пробежала мысль про утреннюю укладку. Даже усмехнулась себе под нос, но тут же закашлялась, потому что очередная ледяная струя ударила мне прямо по лицу.

Зачем такое издевательство? Если я была товаром, то могли бы дать возможность принять нормальный душ…

Вода все била и била по телу, оставляя после себя болезненные ощущения. Я не выдержала. Слезы непроизвольно начали капать из глаз. Но я радовалась хотя бы тому, что была мокрой с ног до головы — и их, должно быть, не видно… Не хотела, чтобы эти укурки поняли, что я плачу.

–Бикяффи (араб.-достаточно), — раздалась в помещении жесткая команда.

Струи затихли. Я стояла, опираясь о стену, вся скукоженная, полусогнувшаяся. Не в силах поднять голову на вошедшего. По шагам, отбивающим эхом по фаянсовой поверхности «скотобойни», было понятно, это тот самый, кто приходил за мной в подвал.

Я все не решалась поднять голову. Еще одно правило от Людмилы. «Если рядом с тобой неадекватные мужчины, лучше не провоцировать… Самая большая провокация — смотреть им в глаза. Не смотрите им в глаза. Вы можете увидеть там собственную смерть…»

-Сейчас ты подойдешь ближе и встанешь на колени, — отчеканил на смеси английского с французским.

Я молча выполнила приказ, так и не осмеливаясь поднять голову. Время шло, вытягивая из нутра струны напряжения. Ничего не происходило.

Все, что я видела перед собой — ноги, облаченные в шикарные кожаные ботинки.

Мой подбородок обожгла мужская горячая рука, которая заставила поднять голову. Горячей, наверное, мне сейчас показалась бы даже ледышка. Сказать, что мне было холодно, не сказать ничего…

Наши взгляды пересеклись. Это тот самый, кто убил Мишеля. Человек с пустыми глазами.

— Птичка плачет, — сказал наигранно сочувственно, провел пальцем у меня под глазом и показал остатки туши на подушечке.

Я инстинктивно подобралась и вытерла тыльной стороной руки под глазами.

–Тушь потекла от воды. Жаль, надо было брать водостойкую, — ответила на хорошем французском. Нет, мудак, я не дам тебе поверить в то, что ты добился моих слез, сломал, испугал. Черта с два…

В его пустых зрачках на секунду отразился огонек интереса и какого-то пугающего азарта. Того самого, который граничит с безбашенностью. Того, из-за которого на кон могут поставить что угодно. Этот человек явно был отмороженным. Наверное, будь иначе, его бы сейчас тут не было.

Он вытащил из кармана белый, идеально отглаженный платок и кинул передо мной, намекая, что я должна привести в порядок потекшее лицо.

–Ты не девочка. Сразу видно, что опытная… Много стояла на коленях, значит. Наверное, стоило бы тебя пустить в расход парням, но… Что-то в тебе есть… — провел по лицу так, словно бы это были не его пальцы, а лезвие ножа,-Поставлю тебя на торги в четверг, но перед этим… Открой свой рот, шармута (араб.-шлюха)…-сказал на французском, теперь не парясь миксовать его с английским для моего пущего понимания. Расстегнул штаны.

По телу пробежала нервная дрожь вперемешку с тошнотой. Значит, мои догадки подтвердились… Живой товар. Они занимались торговлей людьми…

В этот самый момент дверь с шумом распахнулась. Я невольно дернулась и посмотрела на вход с призрачной надеждой.

На пороге появился высокий статный мужчина, с головы до ног одетый в черную военную форму и высокие армейские сапоги. На его плече висел автомат. И я даже грешным делом на малейшую толику секунды подумала, что это мой спаситель, сошедший со страниц сказок, в которые я давным-давно перестала верить…

–Что такое, Дани?-едва скрывая раздражение, обратился к вошедшему мой экзекутор, — я развлекаюсь с новой игрушкой…

Он вроде бы и высказал недовольство, но при этом быстро застегнул ширинку и отшатнулся от меня. Осознание молнией ударило по сознанию. Пустоглазый боялся этого мужчину. Боялся и ненавидел.

Я смотрела исподлобья на вошедшего с примесью удивления и страха. Не потому, что не боялась его. Наоборот, от его появления стало еще страшнее. Меня попросту парализовало от его вида. Он был сплошным сгустком темной материи. Злой гений из «Лебединого озера». Всадник Апокалипсиса… Наши глаза пересеклись — и в тот момент я поняла, что лучше бы опять потупила глаза в пол. Теперь было понятно, почему пустоглазый поджал хвост, стоило этому мужчине появиться на пороге. Если я думала, что видела тьму во взгляде экзекутора в дорогих ботинках, то горько ошибалась. Да, там была пустота. В глазах высокого широкоплечего мужчины напротив, словно бы сейчас заполнившего собой все пространство этого помещения из чистилища, была она самая — преисподняя… Абсолютная тьма. Безнадежная. Непроглядная.

Я поежилась, когда почувствовала, как этот самый взгляд холодной черной ртути стекает с моего лица на торчащие от соприкосновения с ледяной водой, проглядывающие через белую ткань рубашки соски и на стыдливо сложенные в коленках ноги.

— Мои люди проверили ее телефон. Не спеши с развлечениями, Эли. Эта игрушка принадлежит Али Ибн Шерифу Макдиси, родному брату правителя Дубая… Думаю, ты можешь получить за нее несколько больше, чем просто за немолодую шалаву на торгах…

[1] Тюрьма в Гуантанамо — лагерь для лиц, обвиняемых властями США в различных преступлениях, в частности, терроризме.