Нехорошее поле. Мелочи жизни и одна страшная история

Екатерина Константиновна Гликен, 2022

Страшные истории бывают разными. Тут уж кто чего больше боится: кто привидений, кто бедности, кого-то и вовсе ничего не пугает. А бояться надо только одного: перестать быть человеком, сердце человеческое потерять. А страшилки – это ерунда, вон их у меня сколько – на любой вкус: открывай да читай!Содержит нецензурную брань.

Нехорошее поле. Быль

Хотите верьте, а хотите нет, только никогда не ходите искать клады к заброшенным колодцам

— Она тогда умом вихнулась совсем.

— Дурочка стала? Как Володька?

— Не-е, — протянула бабушка. — Кабы как Володька, так и пусть её. А то злая стала, свирепая. Не хочу про неё, от греха подальше. Что ты пристал? Иди вон воды лучше принеси…

Своего колодца у нас не имелось, приходилось пользоваться чужими. Один колодец — общий, на деревне, недалеко. А второй — через поле прямиком, одинокий, старый.

Про него давно ходила дурная, нехорошая слава. А после разговоров про Васильну-горемычную идти туда было страшновато. Что ни год у колодца в той стороне люди пропадали. Понаедут черные копатели да туристы, и к колодцу — шасть. Сколько себя помню эта история каждое лето повторяется. Студентом был, даже искать ходил пропавших. Теперь — нет, может, это и плохо, да ведь сказано — не суйтесь вы в наши леса, пропадёте, а все равно лезут. Тьфу на них. Раз уж им-то на себя наплевать, мне-то какое дело?

На заброшенный колодец страшновато, но на деревне после вчерашнего показаться еще страшнее.

Я постоял в нерешительности, раздумывая, выбирая из двух зол: в темное место через гиблое поле или через людские разговоры по деревне? Загулял. С кем не бывает? Но эти ж бабы век помнить будут, на деревню и носа казать страшно.

Старый колодец, казалось, совсем близко: от дома прямиком через поле рукой подать. Раньше поле было естественным разделом между деревнями. За полем — Малая Мараморка, мы, стало быть, Большая. Ее, Малую то есть, во время войны разграбили и пожгли. А наша уцелела — больно дома хороши были, ладные, в них фрицы штабы устроили.

Да только был в той деревне Малой дед Максим. Это по городам люди без истории живут, сами по себе, как осина на ветру. А на деревне всяк на виду, не спрячешься, за каждым человеком своя слава идет. Как дом, пока живут в нем, из трубы дым пускает в небо, так и люди на деревне, пока живы, тож по-своему небо коптят, от каждого там наверху пятно закопченное есть, всяк свою историю за собой тянет, а то и не свою, а дедов да прадедов. А то и после смерти человека тень стоит: взрослым — наука, малышам — страшилка. Меня такой страшилкой с детства пугали, мол, по полям, пока взрослые на работах далеко от дома, ходить нельзя, а если обед им нести в поле надо, то обязательно в обход, а нарушишь наказ — обязательно Васильну-горемычную встретишь. Ну, а там понятное дело — она задушит обязательно или косой зарубит, под настроение, в общем, живым не уйдешь. Это я сейчас понимаю, зачем это нам рассказывали. Когда малята в поле в высокой траве играют, их не видно, косцы пойдут, да своих детей и закосят. А когда рожь поспела — малята ее всю и потопчут, что потом мамка молоть-то будет? Ругай ребенка — не ругай, бесполезно, а хорошенько напугать — залог того, что правила будут соблюдаться.

Так и сложилось у наших деревень: дед Максим с той пожженной деревеньки в памяти остался, а Васильна-горемычная — с нашей.

Когда подрос, узнал, что Васильна-горемычная не просто выдумка, а и действительно на деревне женщина такая жила.

Но на нашей стороне поля рассказывали только про деда Максима, про Васильну-горемычную не любили поминать: то ли боялись, то ли не хотели, чтобы память о ней в людях осталась. Больно страшная история.

Жила Васильна, хорошо жила, в дом хороший замуж вышла, работящая баба была. Что ни год — то по ребенку, муж, видать, крепко любил. То мальчишка, то девчонка, так четыре года кряду. Что потом случилось, молчат наши. Говорят только, вроде, муж ее разлюбил, из дома выгонять стал. А нашли ее через пару дней у того самого дедова колодца. С ума сошла.

А вот еще люди говорят. Вроде как муж ейный пошел к этому деду Максиму просить, чтоб деток не так много было, чтобы наговор какой прочел, чтоб остановить это дело. Если их каждый год рожать — кормить нечем будет. Ну, вроде дед Максим и подсобил. А после того все остальное и случилось…

— Ну, чего застыл? Стыдно идти, небось? Машку, чай, боишься? — Бабушка хитро щурилась рядом.

Я отвернулся.

Солнце высоко стояло в чистом небе, лучи его падали на заснеженное поле, на снежные шапки забора, на огород, расцвечивая синие сугробы переливами алмазов и серебра. Впереди сверкало разными цветами заброшенное поле, на краю которого сегодня совсем не зловеще, как обычно, а приветливо и игриво выглядывал максимов колодец.

— Так что случилось, скажи, ба?

— Ой, вот приставучий, — всплеснула она руками. — Что тебе до нее?

— Ну, если б рассказали, давно бы про нее забыл, а так никто не говорит, будто тайна какая великая! Ты расскажи, а я забуду.

— Нельзя поминать ее, говорю тебе. Нельзя ее историю рассказывать.

— Да почему нельзя-то?!

— Да нельзя и всё тут!

— Магия, небось? Да? — скроил я серьезную рожу.

— Да!

— Экстрасексы? Ты мне не рассказывай тогда, в передачу на телевизор напиши, там сюжет покажут.

— Ну тебя, — махнула она рукой. — Все смеешься.

— Да ты пойми. Вы никто ничего не рассказываете, от этого только хуже! Там, может, история выеденного яйца не стоит, но вы же всё таким мраком и тайнами покрыли, что кажется невесть что.

— Ну, как тебе объяснить, нельзя и все тут.

— А ты так расскажи, как будто не про нее. Расскажи так, будто ты мне серию пересказываешь свою любимую про старуху слепую, которая все приметы знает!

Бабушка склонила голову набок, задумалась, а затем, будто решилась на что-то очень серьезное, резко махнула рукой:

— Ладно, не отстанешь ведь, только не спрашивай ничего. Расскажу, будто и не про нее.

— Я тебе воды на месяц натаскаю, бабуль! — обрадовался я.

— И дров привезешь, — грозно добавила она.

— Я тебе газовую трубу за это в окно проведу.

— Не, газовую трубу в окно не надо, — серьезно резюмировала бабушка. — Поживу еще. Рано…

— Да я не в этом смысле! Ну, бабуль!

Мы вернулись в дом, я кинулся ставить чайник и хлопотать с блюдцами, чтобы удержать мою драгоценную рассказчицу за столом.

Бабушка принялась обходить весь дом по периметру, проверяя, плотно ли прикрыты ставни и двери, крестя каждый угол, опуская на окна занавески.

— Ты мне секреты родины будешь рассказывать что ли? Боишься, кто подслушает? — не выдержал я.

— Цыц, — строго осадила меня она.

Такой серьезной я не видал ее никогда, сколько себя помню. Стало как-то не по себе. Она смотрела мне в глаза, не мигая, и шла прямо на меня из дальнего угла комнаты, держа перед собой горящую свечу.

— Бабуль, ты чего? — тихо прошептал я. — Бабуль…

— Значит так, — полушепотом зашипела она. — Вот, сказывают, будто пришел какой малец к бабушке, мол, бабушка подсоби…

— Погоди, ты имеешь ввиду, муж этой самой к деду, чей колодец на той стороне поля?

— Тихо ты! — шикнула бабушка. — Да. Не перебивай.

Мне смешно стало от того, как старый человек выдумывает неведомые небылицы, что может так бояться каких-то глупостей, ведь моя бабушка войну прошла, чего страшнее, а вот, детских сказок боится…

— А про деда того все деревни в округе знали…

— Не про деда, бабуль, — услужливо поправил я. — Про бабку слепую…

— Про какую бабку слепую? — удивилась она, переходя с шепота на обычный голос.

— Ну которая совсем не бабка, а дед, который колодцем владел, но про него говорить нельзя, поэтому это не дед, а бабка слепая…

Бабушка посмотрела на меня молча и немного с сожалением, хлопнула в сердцах ладонью по коленям:

— Нет, не буду! Вишь, еще не начала рассказывать, а уже вон какая бесовщина…

Несколько минут у меня ушло на то, чтобы объяснить бабуле в чем дело, что это именно она выдумала рассказывать историю «как не про них», именно она начала называть деда слепой бабкой. Бабушка не верила, но, видать, и саму ее охота разобрала повторить старую историю, так что в итоге она продолжила:

— Как ни назови. А жила у нас, на нашей стороне поля семья. Хорошая, ладная. Как обычно. Только не очень богатая была. Лексей горемыку за себя взял, сироту, любоделанную. Говорили ему — сироту не бери, счастья не будет. А он все шутил, мол, до свадьбы она сирота, а как возьму за себя — то молодуха. Дошутился.

Поначалу все хорошо было. Баба она была не гордая, приветливая. Только, что ни год — брюхатая. А как сами небогато жили, так и детей кормить нечем. Пошел Лексей к деду Максиму. Вот ведь всё наперекор делал! Говорили ему: как сироту взял, так сироту и отдай. Оставь одного ребенка на сход. Там решим, кому достанется, отдадим в семью, приживалой. Но он ведь умнее всех. Пошел к деду советоваться, травкой, мол, какой напоить бабу-то, чтоб не носила в подоле. В городе подвизался, там науки нахватался на свою голову, мол, лекарствами всё решить можно.

— Почему он к деду пошел?

— А к деду все тогда ходили. Это сейчас по хорошей дороге можно в санчасть. А раньше куда? По любви да хвори к деду, по детям — к Люське, по сватовству — к Демидовне, — усмехнулась бабушка. — Про деда Максима все говорили, что колдун. Он и змей заговаривать умел, и людей мирил, и травы всё какие-то собирал. Помню в лесу видела его, нагнётся над пригорком, травку малую какую-то щиплет да нюхает, а потом в мешок свой суёт. В общем, силу старик имел, вот все и ходили. Только он злой был. Всё время недовольный. Уж девки молодые по деревне идут, у каждого нормального-то мужика сердце радуется, а этот всё бурчит. Солнце, тепло, а старый хрыч бормочет. Да и то говорили, будто, дома он мешки золота прячет, словно он из раскулаченных, по дороге в Сибирь где-то в наших краях с саней прыгнул, да тихой сапой до Малой Мараморочки до нашей и дошёл, чуть в болоте не увяз, потому что все его сокровища на нём были, под армяком надеты, будто он их к коже пришивал, чтобы от власти красных сберечь и унести.

— О! А где теперь сокровища?

— А колодец-то почему дедов называется? Сказывают, там он их до поры-времени припрятал. Потому и колодец загнил. Потому и люди на колодец этот всякий год ходят, охотники за чужим добром-то. Да только ни с чем возвращаются, если возвращаются.

Раньше колодец ничей был, лесной, туда редко ходили, воду берегли. Матрёна была, знахарка, из нашей стороны, туда ходила к воде разговаривать, это до меня ещё было, она в этом толк понимала. С того колодца воду зря не брали. Только на праздники. Или хворь когда. К колодцу подарки носили. А Матрёна, та вообще там что-то и видела, она всё туда вопросы спрашивать ходила, говорят, и войну предсказала, говорят, потому нашу Мараморку-то и не сожгли, что Матрёна упросила, а Малую спалили, что дед Максим колодец-то за-а…, за-а…, — бабушка подбирала приличное слово.

— Чем он испортил колодец? — помог я ей закончить фразу.

— Добро свое поганое туда сунул, как на схрон, да нашептал что-то, чтоб людей обморочить, чтоб к колодцу не совались больше. Человек он чужой, плевать он в наши колодцы хотел. Раньше туда ходили и по одному, а после — и по двое боялись: Иван сбежал оттуда, Люська еле живая вернулась, да и другие за ними, все одно говорили — мол, видели, из колодца им мёртвый дед Максим рожи корчит, кто его знал, те узнавали, а другие просто говорили — домового видели.

— А про Васильну-то что?

— Тихо ты! — прикрикнула бабуля и осмотрелась. — Не называй… Услышит.

— Кто? — шёпотом удивился я.

В сенях что-то зашуршало и брякнуло. Бабушка побледнела и начала часто мелко креститься, пришёптывая молитву.

— Да коты это, — я встал, чтобы пойти посмотреть, кто балует в сенях.

— Стой, — схватила меня за руку бабушка. — Не ходи. Сами разберутся. Походит да уйдёт, вишь, чует, про неё речь. Не забывают.

Бабуля встала, подошла к навесным полкам и пошарила у самой стены, в глубине их. Через некоторое время извлекла оттуда старую алюминиевую кружку, подошла к другим полкам, нашла гороховую крупу, отсчитала определенное количество зёрен и насыпала в кружку. После прикрыла самодельный оберег ладонью и пошла снова обходить дом потряхивая кружкой, создавая при этом удивительный ритмичный треск по всей комнате.

— Ну, ты у меня шаман, — засмеялся я. — Если мы в транс войдём, кто нас оттуда извлекать будет.

Бабушка не обращала внимания на мои шутки.

— Бабуль, если так страшно, может, и ну его? Не надо, забудем про этот рассказ?

— Про такие дела: начал говорить — говори! Надо, чтобы история кончилась, а не кончу истории, она по-новому пойдёт, и что тогда будет, может, ещё хуже прежнего? У каждой истории должен быть конец.

Через некоторое время она села рядом и продолжила.

— А про бабу эту? Я тебе вот, что расскажу. Чем там дед Максим Лексея опоил, не знаю, только Лексея как отсушили от неё: он на сторону ходить начал, жену свою колотить сильно кинулся, пить стал до полусмерти. Вишь как: просил, чтоб детей не было больше, так ему и стало. Какие тут дети, когда пьёт да бьёт, да гуляет? Тут не до детей. Вроде и всё, о чем просил, то ему и дали. Только жёнка его ошалевать начала. Как он гонять её начал, так она, бывало, по деревни бежит, орёт. А тут её он, видать, сильно приложил. Сначала незаметно было, она говорить тяжело стало, да и заговариваться начала. Бывало, спросишь, где дети-то, а она такую дурь рассказывать начнёт, уши вянут. Лексей её и погнал совсем. А дальше всяк эту историю знает. Я маленькая была, с детьми её дружила. Вместе росли. А тут вижу: Гришка через всю деревню бежит, а матка за ним, с косой. Рубаха грязная у неё и как будто в крови вся вымазана. Я малая была, под кровать забежала, взрослых не было никого, все в поле. А потом, говорили, будто она своих детей у того колодца по одному убивала и ела.

— Это ещё зачем?

— Да будто, когда Лексей её из дому гнал, у неё это случилось, замыкание вроде. Он ей: «Пошла вон!». А она плачет и ему вроде как говорит: «А что я есть буду?» А он ей в ответ: «У тебя детей вон сколько, их и ешь». То ли врут, то ли правда, а только когда её у колодца нашли, она младшенькую доедала.

Нас долго потом дома запирали. А поле это как раз в те поры и забросили. Ей отдали. Потом её там долго видели.

— Она что? Там и жила?

— Какой жила! Умерла она. Поначалу, правда, пропала. Народ говорил, мол, Лексей её в колодце том и притопил, как увидел, как она младшенькую доедает. Кто-то видел её на том поле ведь… Погоди… Дай вспомню… Мужик был у нас на деревне пропащий, без руки, горбатый. Так он её в поле увидел, да за ней и погнался.

— Зачем?

— Кто его знает, может, поговорить хотел? Пожалеть? Только не догнал. Потом сказывал, чуднО было. Видит он, будто она посерёдке в поле стоит, сама с собой разговаривает, как с ней к концу часто бывало, только будто одета она во всё белое и будто бы голова тоже в белое замотана, вроде как у покойника, лицо, значит, закрыто. И с косой. Он вроде к ней и пошёл, а как в травы-то ступил, так чудеса и начались. Он шаг делает к бабе-то, а сам всё дальше становится, напрямки к ней идёт, а глянет под ноги, такую кривую тропину протоптал, что диву дашься и только. Бежать к ней начал, а только мимо промахнулся. Вроде как морок глаза застил, словно во сне. А очнулся у того самого дедова колодца.

— А как домой вернулся? Раз такие чудеса?

— Бежал лесом оттуда и по дороге молитвы всякие кричал. Еле утёк. У него ж руки правой нету, креститься ему нечем. Еле утёк. А как в деревню пришёл да рассказывать начал, ему бабы пальцем у виска крутят, мол, болезную эту сегодня из колодца мёртвую совсем достали. Кого, говорят, ты видел? Пьяный что ли? Но это они поначалу над ним смеялись, потом-то и сами примечать стали, вроде в поле баба какая, вроде в саване гуляет. Некоторые ещё помышляли к колодцу тому ходить, якобы хорошее место, само очистилось, да только бегом оттуда возвращались.

Немного погодя поле заросло, травы полевые высокие до деревни дошли. Так она по травам до деревни добралась…

— Кто?

— Она, полудница, та самая, про которую спрашиваешь. И к тебе захаживала. Наш дом с краю первый, ты тут спать не мог. Как о полдень — ты в крик. Не спишь — и всё. А нам косить да жать надо. Некому с тобой сидеть. И матери работы не давал. Как полдень, ты в крик на всю деревню: мало, что на окраине, а слышно на три версты, как орёшь. Матка твоя раз пришла домой, да так в дверях и застыла. Видит, колыбель твою баба с косой качает, сама с ног до головы в простыни зашита, только пятна старые, грязные по всей одежде, вроде как в земле валялась, а от сеней до нее следы мокрые. Колыбель твою качает и плачет. С тех пор вы и съехали. Я одна тут осталась. А Лариса говорила, что как съехали в город, ты плакать и перестал.

— Мама ничего такого не рассказывала…

— Конечно, и никто не расскажет. Горемыка знает, когда про неё речь-то, она тут как тут…

— Неужто?

— До сих пор! И мне, старой, страшно…

— Ну, спасибо, бабуль, что рассказала. Ну и история. А что с дедом Максимом стало?

— Кто его знает, тут война, немцы, убёг куда или повесили?..

Я вышел на улицу, впереди расстилалось то самое поле. На небе по-прежнему не было ни облачка. Меня разбирал задор, хотелось пойти туда, к колодцу, заглянуть в его воды, может, и увидеть на дне его харю колдуна, да и кому бы не захотелось побывать в таком мистическом местечке.

Я решился. Вышел бодро, что со мной может случиться? Тут рукой подать через поле. Метров сто. Не больше. Подходя к полю, однако, почувствовал, как уши мои холодеют, так всегда бывает, не сказать, что от страха, больше — от волнения. Всё-таки тронула за душу история.

Конец ознакомительного фрагмента.