Из глубины. Избранные стихотворения

Илья Рейдерман, 2017

Илья Рейдерман – один из последних с корабля великой русской поэзии, дливших традиции золотого и серебряного века. Себя он называет поэтом-нелауреатом: несуетную жизнь в «провинции у моря» и сосредоточенную работу мысли и души он предпочёл мельканию в литературных кругах столицы. И полагает, что иначе он не смог бы написать многих своих стихотворений. В возможном выигрыше – будущий читатель, но сам «окунувшийся в неизвестность» автор – в некотором проигрыше. Его ранним произведениям сочувственно внимали Павел Антокольский, Анна Ахматова, Анастасия Цветаева, Андрей Сергеев, теперь же издатели в поисках автора предисловия к книге избранного, подготовленной к 80-летию поэта, решили дать целых три небольших отзыва – Писателя, Литературоведа, Философа. Завершает книгу большое «интервью с самим собой», в котором интересующиеся найдут сведения о творческой позиции и пути поэта. Прежде с терпящего крушение корабля бросали в море бутылку. Теперь в этой роли выступает Книга. Автор этой книги, филолог и журналист, философ и музыкальный критик, ещё в юности вместо того, чтобы увлечься чем-то авангардным, понял, что его дело – длить традицию. В его книге – множество стихотворений под эпиграфами, особенно из любимого им Мандельштама. Эпиграф – тема, а стихотворение – вариация.

Из книги «Миг», «Картя молдовняскэ» Кишинёв, 1975

«Кто-то скачет на коне…»

Кто-то скачет на коне.

Кто-то за конём — бежит.

Жизнь уходит, а на дне

строчка грустная лежит.

По дороге молодцом

кто-то скачет — пыль в глаза.

С запрокинутым лицом

кто-то смотрит в небеса.

Кто-то скачет — конь горяч!

…Не ловить бы мне удач.

Просто — жить под небесами.

Хочешь — смейся. Хочешь — плачь.

Сон

И каждому был дан свой час.

Свой трезвый час средь дня иль ночи.

И странно открывались очи,

и свет, и тьму сосредоточив

в себе. И мир был без прикрас.

Всё — словно в первый день творенья,

без глянца. Разворот работ.

И совесть строгий счёт ведёт

приметам едким запустенья.

Счёт недоделок и пустот.

Как бы вращались жернова

из очень твёрдого металла,

и оправданий не хватало,

и обращались в прах слова,

и суть от формы отлетала.

Всё было неприкрыто, голо,

всё беспощадно, как во сне.

Ты всё, душа, перемолола?

И правда грубого помола —

лишь горсть одна — на самом дне…

«Открыть себя — как в мир открыть окно…»

Открыть себя — как в мир открыть окно.

И это в детстве было: не уменье,

а первый дар — быть с жизнью заодно

и повторять в себе её движенье.

Но как же уберечь нам этот дар

от взрослой недоверчивости нашей?

Кто детство потерял — тот слишком стар.

Его душа содержится под стражей.

Не может он — рассудку вопреки —

летать во сне и наяву решиться

вдруг уподобить крыльям две руки,

чтоб к небесам, как птица, причаститься…

Но человек касается небес

ладонью, от земных работ шершавой,

и все не верит мысли слишком здравой.

И всё шумит, шумит в нём детства лес…

Эхо света

Как тонкой нити звука нет конца —

есть эхо, отзвук и преображенье,

так солнца луч, коснувшийся лица,

во мне самом отыщет продолженье.

Ты, эхо света, помысел ли, звук

нечаянно сорвавшегося слова?

Ты — тайны и признания испуг

перед определённостью земного

существованья. Бродишь в глубине

под оболочкой каждого предмета,

глухим волненьем отзовясь во мне,

как жажда продолженья, эхо света!

Трудись, душа, стремясь соединить

всё то, что жизнь дала и обещала,

держа в руках существованья нить,

тот лучик без конца и без начала.

«Мне этот город преподал урок…»

Мне этот город преподал урок.

Самим собой быть — вовсе не заслуга!

Сам по себе небесный свод глубок

и солнце — ярко, и листва упруга.

Сама собою южная весна

вошла в деревья, переулки, лица…

В ее щедротах мне не заблудиться.

Она — и небо, и земля — она.

Как разобрать мне этот росчерк в небе

ветвей, летящих смело в вышину?

Как суть понять? Я сам — зеленый стебель,

вдруг ощутивший тяжесть и длину.

И как весна, как этот город жаркий,

— пишу себя, порвав черновики.

Правдиво. Безоглядно. Без помарки.

Еще не зная будущей строки.

«Весна еще гадает — снег ли, дождик…»

Весна еще гадает — снег ли, дождик

наслать, иль солнцем подсветить слегка.

Она еще в раздумье — как художник

перед холстом, не начатым пока.

Неверный март. Невнятно, зыбко, странно…

Какой-то шорох, шепот, тайный сдвиг.

И всё же — чудо, как весна нежданно!

Того ли ждал? Опять врасплох застиг

взмах этой шири, рвущейся из плена,

(сверх наших мер, над нашей прозой — взмах!)

Переворот, внезапно и мгновенно

свершенный в небесах, сердцах, умах.

И взгляд уже уносят облака,

а между ними — синие провалы.

Такая синь, какой и не бывало

до сей поры, — безмерно глубока…

«И, наконец, увидеть этот сад…»

И, наконец, увидеть этот сад,

усыпанный, как снегом, лепестками.

Мы с ним одни. Наощупь, наугад

идет неслышный разговор меж нами.

Прожилки листьев, полдень и лазурь,

и белизна цветов, и зелень, зелень…

Прими меня к себе и образумь,

и опусти, как лепесток, на землю.

И не от мудрости — от простоты

своей — пойму высокое молчанье.

И сгусток тишины возьму, а ты

махни легонько веткой на прощанье…

«Спокойно как!.. Ни дел, ни мыслей нет…»

Спокойно как!.. Ни дел, ни мыслей нет.

Всё схлынуло, а будущее — где-то

за горизонтом. И струится свет

безмерного, медлительного лета.

И я уже включен в круговорот

природы — как травинка или капля

дождя… Как будто скрепы дней ослабли

и выпал я… Куда меня несет?

«Дождь кончился, но не ушел еще…»

Дождь кончился, но не ушел еще.

Он — в сумраке над крышами и садом.

Он, близостью недавнею смущен,

еще неловко бродит где-то рядом.

Он к телеграфному столбу припал

всем облаком, без молний и без грома.

…Прощанья молчаливый ритуал.

Как мне все это самому знакомо.

«Мне больно видеть это южный снег…»

Мне больно видеть это южный снег.

Какая жалость — он сейчас растает!

Зачем он в этом воздухе блуждает?

Зачем бесцельно коротает век?

Снег — для того, чтоб землю обновить,

чтобы внезапно — завтра наступило.

Припорошит всё то, что прежде было —

и заново, как в детстве, можно жить.

Но беспощадна юга благодать.

И на лице — как бы слезинок влага.

Ах, южный снег, к чему твоя отвага,

тебе страницей белою — не стать.

Лети с небес, хоть краток жизни миг.

Снег, будущее — на ладони таешь.

И всем, что есть в тебе, напоминаешь

о новизне, что скрыта в нас самих.

Немота

1.

Я онемел. Так стань моим,

язык огня, язык заката!

Сгорим, а там туман и дым

как тени уплывут куда-то.

Но как хорош костёр земной!

Но как велик костёр небесный!

Как жарко говорит со мной

язык огня над темной бездной!

Бросаю в топку свой словарь.

Слова как бабочки сгорают.

…Гудит огонь и повторяет

обрывки их, как пономарь.

2.

Пророки нынче устарели.

Что нам истлевших слов зола?

Нас на железной карусели

кружат насущные дела.

Но что-то высказаться хочет.

И человек, узнав судьбу,

хоть перед смертью, но пророчит,

и складка ярости на лбу.

Что не сбылось? Что не вместилось

в событий оголтелый бег?

Теперь он примет, словно милость,

последний дождь и первый снег.

О, мысль, пронзающая тело!

Но мёртв несбывшийся пророк,

кто знал лишь бессловесность дела,

и Слова высказать не мог.

«И опять облетает листва…»

И опять облетает листва,

будто падает с мира завеса.

Загляни в глубину естества

поднебесного голого леса.

Эти ветви корявы, стволы,

будто их обожгло, почернели.

Пламя дремлет внутри, в колыбели,

— тайный жар среди ветра и мглы.

Безответная жизнь — муравья

терпеливей, — а так бушевала,

щебетала, шумела, играла,

лепетала, сама не своя…

Небо — низко. Земля — под листвой.

И в просветах — простор обозначен.

Лес молчит, нежилой, но живой,

— будто за руку временем схвачен.

Что там между ветвей — между строк?

Чем пространство недвижное живо?

Лес молчит — онемевший пророк.

Жизнь — вот слово. Сказать бы — не лживо…

Уроки геометрии

1

Круглится жизнь. Как будто бы отлита

надолго. Как ни поверни — кругла!

Вот циферблата круг — моя орбита,

свернешь с нее — и в миг сгоришь дотла.

Вот круг работ, и круг забот, и мыслей…

И жизнь идет под кругленький мотив.

Качнутся день и ночь на коромысле,

дугой тяжелой плечи обхватив.

Лишь зачерпнешь — и время вновь сомкнется.

Ах, не пролить бы, выпить всё до дна…

Жизнь как вода во глубине колодца,

круглится… Малость в ней отражена:

частица неба. Вечности клочок

в оправе предначертанного круга.

И для чего же тетивою лука

душа напряжена? Какой в ней прок?

2.

Упряма прямота. Она — струна

натянутая. Но не в том ли чудо:

заденешь — и рождается волна,

улыбка, мысль, живой изгиб прелюда.

Как музыку бы — жизнь понять. Вся суть,

быть может, в том: не доверяй заботам,

отважься с колеи прямой свернуть.

Не истина ли там, за поворотом?

Спрямляют телеграфные столбы

и провода движенье мысли пленной.

Но знаю: кривизна моей судьбы —

изгиб волны, летящей во вселенной.

Упряма прямота. Но суть не в ней.

И судорогой нам тела ломает

живая боль рождений и смертей.

И страсть нас гнет и к небу поднимает.

Лишь оттяни струну усильем рук —

хоть суждено ей снова распрямиться,

но вылетит, освободится звук,

улыбка, мысль, души твоей частица…

3.

Весной слышнее первозданный зов

пространств, что жаждут с нами породниться.

И, откликаясь, мы начнём с азов,

поймём стремленье ввысь ростка и птицы.

Мы кланялись, сутулились, грустили,

расчерчивали жизнь от сих до сих,

но всё не гасло, как звезда, усилье

понять ту высоту, что в нас самих.

Пугают нас небес пустые дали,

мы в быт зарылись, как в окоп, по грудь.

Что ж поднимает нас по вертикали,

как жар болезни поднимает ртуть?

Быть человеком — трудная задача.

Расти, самим собою становясь.

Но, может быть, живём мы, что-то знача,

когда сквозь нас земли и неба связь.

«О чем шумишь, не опасаясь лжи…»

О чем шумишь, не опасаясь лжи,

обойдено огнем и лесорубом,

разросшееся дерево души,

оркестр вселенной на помосте грубом?

Как выделить из сотни голосов,

которые дорогой жизнь дала нам,

тот первый, нечленораздельный зов,

что стал земли-строительницы планом?

«Пе-ре-ра-стай себя…» И, как малец,

сквозь гул дождей, что формы жизни лепит,

в своей душе подслушивает лес

тот детский, еле уловимый лепет.

«Ах время, мы и впрямь, как дети…»

Ах время, мы и впрямь, как дети

спешим накрыть его сачком,

поймать рукой, запутать в сети.

Спешим — и падаем ничком.

И вот, когда мы, обессилев,

лежим — над нами небеса,

травинка — зеленью на синем,

жучков беспечных голоса.

И жизнь мгновенная природы,

бессмертия кратчайший миг

объемлет нас. И мир велик,

заполнен временем, как соты.

И мы мгновенья собираем,

преображаем, раздаём.

А что на свете оставляем?

Себя. Во времени своём.

«Сны беззаконны. Будто бы в окно…»

Сны беззаконны. Будто бы в окно

надуло — оттого и снятся, снятся.

И все, что не сбывается давно,

опять рискует из глубин подняться.

Сны беспощадны. Простынь белизна

внушает сходство с операционной.

Беспомощен, наркозом опьяненный

в чужой, непобедимой власти сна.

Перед любою истиной — не струшу

при свете дня. Чего же снам — не рад?

Они во тьме обшаривают душу

как будто ищут позабытый клад.

Что в памяти хранил неповторимым,

то — сшито заново. Но где же швы?

…И вновь — невидимое станет зримым,

как в детстве — ветер в шелесте листвы.

Двойное зренье нужно — охватить

мечту и явь, их сплав, их нераздельность.

Разрозненному придавая цельность

порыва — времена соединить.

Сны беззаконны — всё, что мы делили,

чтоб знать отдельно, ставя по местам,

они перемножают без усилий,

соединяют: нет ни «здесь», ни «там»…

Есть только воздух — утренний, летящий,

тот ветер, что из детства — к нам в окно.

…Ах, мало ли во что поверит спящий.

Глаза открыть. Пора вставать давно.

Девочка с яблоком

Павлу Антокольскому

Вот яблоко. Что у него под кожей?

Вот девочка. Что у нее в руке?

Два мира — так близки и так несхожи.

И гаснущий закат невдалеке.

Ах, мякоть так податлива, сок — сладок.

Но шум листвы в неспешной смене дней,

но птичий свист, но этот беспорядок

ветвей — они видны, слышны ли ей?

Вот яблоко. Оно как слиток света.

Но там, внутри, во глубине зерна,

спит дерево, чья суть во тьму одета,

вся в будущем, до срока не видна.

Ты, девочка, боишься темноты.

Душа еще темна — вся в небывалом.

Безмерность мира спит в пространстве малом.

И тихо лепит свет твои черты.

Горит закат. Простор и тишина.

Как зерна, в землю падают мгновенья.

И тайна роста, полнота творенья

— в руке твоей, природой вручена.

Городское дерево

Ах, дерево. Зеленая листва

среди стекла, и камня, и металла.

И тайные слова, что жизнь права,

а, значит, жаловаться не пристало.

Гребет по небу ветка, как весло…

Что ж, если занесло сюда — не сетуй.

Вбирай в себя бензинное тепло.

Дай кислорода городскому лету.

Не убежать. И некуда спешить.

Даруй же нам — дыхание большое.

Преображай оттаявшей душою

всё то, что есть, в то, чем дышать и жить.

Быть может, ты и вправду ждешь чудес?

Но это — неуместная причуда,

когда вокруг тебя, увы, не лес,

и шум листвы — средь уличного гуда.

Всё, что случится, — с нами, не с тобой.

А ты — живи, в детали не вдавайся,

над нашей торопливою судьбой

всей бескорыстной жизнью поднимайся.

Песенка о страхе

(Из поэмы «Чили. Несколько кадров»)

Что человек? Всего лишь прах.

Шагающее тело.

Пускай его объемлет страх

под мушкою прицела.

Живите, милые, дрожа!

белей бумаги — лица.

От страха вылетит душа,

а тело покорится.

Безликий страх, великий страх —

ты охраняешь нас.

Исчезло время. На часах

лишь комендантский час.

Остановитесь век и год.

Мгновение — да наше!

И эта полночь не пройдёт,

покуда страх на страже.

Хор:

Да здравствует непреходящее

вечное настоящее,

застывшее в смертном страхе,

корчащееся на плахе.

«В июле — три совсем осенних дня…»

В июле — три совсем осенних дня.

Брели дожди неспешно, ветры дули.

О чем напоминание — в июле?

Казалось: солнце, небо — нам родня.

Мы раздвигали полдень, как волну,

руками зрячими — и открывали

в самих себе иную глубину,

и будто соль, заботы растворяли.

Казалось, есть и наше соучастье

в том, что встает рассвет, горит закат,

взлетает птица… Может, в том и счастье,

что дни идут сквозь нас, и нет преград

движенью их. И ясен мысли ход,

подобен сам явлениям природы.

…Но дождь — без края. Застлан небосвод.

Из будущего к нам прорвались воды.

Дождь — будто из разбитого сосуда,

уходит время, пущено в расход

до срока. Мимо нас, без нас идет.

…Холодное стекло воды повсюду.

«Гудят лишь телеграфные столбы…»

Гудят лишь телеграфные столбы.

А дерево — прислушивается молча,

чтобы услышать зов своей судьбы,

или тишайший дождь, идущий ночью…

В его быту нет места суете.

Оно не ждет событий и оказий.

Учусь я у деревьев простоте

в наш век коротких телеграфных связей.

Бежать куда-то? Отводить глаза

от лиц на циферблат? С поспешным «здравствуй»

сближать «прощай»..? Как манят небеса

и желтизна листвы своим контрастом!

Мне б в эту синь глубокую взглянуть

через осеннюю листву сквозную

и не спеша, как дерево, тянуть

в себя задумчивую тишь лесную.

Но я очеловечен. И не сок

древесный, сладкий — кровь гудит в сосудах.

И время ударяет мне в висок,

спрессованное в скоростных минутах.

И как же вместе — созерцать и жить?

Плачу я по тарифу за мгновенье.

От времени посланье получить —

и отстучать в ответ сердцебиенье…

Тирасполь. Листопад

И лишь теперь поймешь, как много было

листвы зеленой в полдень над тобой,

когда повсюду — шорох неживой,

когда и солнце в памяти остыло.

С налету ветер упирался лбом

в заслон листвы — и дерево шаталось.

Казалось, что нужна еще лишь малость,

чтобы взлететь. Был каждый лист — крылом.

Но крепко жизнь держала. Ах, она

двулика в неустойчивости прочной.

Меж небом и землей — на ставке очной —

листва трепещет. В чем ее вина?

Виновна в том, что, двух стихий родня,

шумит, самой себе противореча.

Как высоки и как невнятны речи,

что затихают на исходе дня.

Но осень… Обжигает, как иод,

земная крепость вольного простора.

И лишь теперь, как завершенье спора,

поймешь листвы бесчувственной полет.

Не ощутить ей мига торжества.

Летит — и шире расступились зданья.

Она уже мертва. Летит листва.

Она — во власти нашего дыханья.

И лишь теперь поймешь, на что отважась,

— летит. Пусть выдох мой — продлит полёт

листка, что потерял земную тяжесть.

Летит листва. Бессмертье настает.

«В этом моцартовском кларнете…»

В этом моцартовском кларнете

неодолимый, печальный простор.

Что вы, деревья, шумите как дети?

Ход нашей жизни слишком уж скор.

Ветер ли, выдох в раструб музыкальный,

время уходит, а зелень всё та.

И остаётся с поры изначальной

музыка, как изнанка листа,

чуть с серебринкою. Тополь родимый,

Моцарта слушай, со мною побудь!

В музыке этой, как ветер, незримой, —

к жизни нетленной, как в детстве, прильнуть…

Как хорошо нам! Час наш не пробил.

Дышим, в пространстве отзвук ища.

Слушай со мною Моцарта, тополь,

перед бессмертием не трепеща.

Памяти Анны Ахматовой

1.

Быть собеседником живых

и тех, кто жил — нужна отвага.

И выдох, воплощённый в стих —

беспечней гибельного шага.

И память — долгий-долгий вдох,

что полон до краёв терпеньем.

Так Дант по каменным ступеням

сходил без страха. Как он мог?

О, глубина существованья!

Пронизывая, вороша

предчувствия, воспоминанья —

не вещь, а ветр живой — душа!

Дыханье вырвалось из круга

сиюминутного, входя

туда где слышен голос друга,

как шелест листьев, шум дождя.

2.

Стихи взлетают белой стаей

среди вседневной суеты,

и в нас, как в небе, исчезают.

Пусть будут белыми листы.

Вся суть лишь в том — начать сначала.

Так жить, как будто смерти нет.

Чтобы строка не умолкала

чтобы опять душа на свет

рвалась из тьмы времён, из тьмы

бессмертия, что глухо, слепо

без нас… Ведь нынче только мы —

твой голос, и земля, и небо…