Однажды в Москве. Часть I

Ильгар Ахадов, 2019

Вторая книга остросюжетной трилогии “Однажды…” и продолжение первой книги “Однажды в Карабахе”. Москва, 90-е. Столица некогда самой мощной империи XX века захлебывается в противостоянии между державниками, пытавшимися восстановить СССР, и сторонниками слияния России в так называемый Новый мировой порядок. Опасное противоборство спецслужб переплетается с криминальными войнами ОПГ, и порой невозможно определить, где граничит закон с бандитским беспределом. В этом всеобъемлемом хаосе и предстоит выполнить особо важную задачу военного руководства внедренным в стан противника молодым азербайджанским разведчикам Гусейнову и Саламовой… Содержит нецензурную брань.

Глава III

— Нормально встретились… — смущенно промямлил Длинный. — Я давно установил ее адрес и несколько раз следил за ней. Наверное, нет смысла описывать свое состояние в эти минуты.

Короче, грянул я на их головы как гром среди ясного неба. А день действительно был солнечный, когда я рано утром, наконец, постучался в двери роскошной московской квартиры Манучаровых.

Мне повезло. Дверь открыла Джулия, которая, уже одетая, собиралась на работу. В следующий миг она молча повисла на моей шее…

— Как клево!.. — опять не сдержалась и в восторге пропищала Аталай. — Господи, пошли мне дворянина! — перефразировала она известную фразу из любимого кинофильма.

— Уже послал… — моментально отреагировала Гюля. — Вот, сидит рядом и пахнет природой, — указала она на нахмурившегося Ганмурада. — Быстро ты забыла вчерашний поход с ним по бутикам.

— Одно другому не мешает, — Бакинец опять представился в роли глиста. — Дворянин женится, стихи будет сочинять на брачном ложе, а Ганмурат им шашлыки будет делать на свечах. Идиллия!..

На этот раз звонкая затрещина разозленного Огуза успела дойти до назначения. Вскочив как ошпаренный, Бакинец нервно начал массировать покрасневшую шею.

— Кто их пустил в город, я его… Ах, какая его мама хорошая, ай, какая красивая!..

— Прекратить! — к всеобщему удовольствию повторился привычный сценарий. Прилизанный, впрочем, уже без особой злости, больше со смирением, несильно стукнул ладонью по столу. — Продолжайте… — почти жалостливо обратился он к Длинному…

— Не знаю, сколько продолжалась эта немая сцена. Мы просто замерли в оцепенении. Время перестало для нас существовать. Джулия беззвучно плакала в моих объятиях.

Из открытой входной двери выпрыгнул белый пушистый котенок и храбро расселся на брошенную на пол сумочку из дорогой крокодиловой кожи.

— Джулия, матах⁸, у тебя когда-нибудь ручки дойдут до… — произнеслось неприличное определение, — Кики опять выбежала.

Трескучий голос Джулиной бабушки оторвал нас от сладостного забвения. Мы невольно рассмеялись.

Старушка появилась на пороге. Увидев любимую внучку в объятиях мужчины, она сначала оторопела. После, прищурив глаза, внимательно присмотрелась.

— Мой Рафаэль!.. — прошептала она с бесконечной нежностью в голосе. — Я знала, что ты придешь…

— Здравствуйте, дорогая тетя Инна, — я осторожно сжал хрупкую старушку в объятиях. — Как я рад, что застал вас в добром здравии.

Она же, всхлипывая, продолжала причитать.

— Моя бала⁹ приехал, какое счастье!.. Роза, Самвел, Мануля, идите сюда, смотрите, кто пришел!

Тетя Инна, или Инесса Андреевна, как она чинно любила представляться, любила меня, наверно, больше всех моих поселковых соседей, потому еще и заплакала от радости.

— Мой Рафаэльчик пришел. Мой внучек пришел…

Я гладил ее уже сильно поседевшие волосы. Другую руку обнимала Джулия, прижавшаяся и не отрывая от меня счастливого взгляда.

— Постарела твоя тетя Инна на чужбине… Вай, Баку! Вай, мой дворик! Кто живет теперь там? Кто поливает мои лозы?

— Здравствуй, сынок…

Я повернулся к двери. Это был Самвел Манучаров, отец Джулии. За его спиной с испуганными глазами смотрела тетя Роза — мама Джулии — и еще какой-то худой и длинный субъект с ярко выраженными чертами — нос с большой горбинкой и оттопыренные уши. Джулия, схватив сумочку, молча нырнула обратно в квартиру.

— Здравствуйте, дядя Самвел. Здравствуйте, тетя Роза.

— Заходи в дом… — растерянно прокашлял папа Джулии. — Что стоишь у двери как бедный родственник?

— Заходи, сынок, заходи… — потянула меня за руку тетя Инна. — Ты разве в Баку у нас на пороге стоял? Это твой дом… Роза, не стой как королева в борделе, иди, расстели скатерть…

— Что вам рассказывать? Манучаровы меня как родного приняли. Они, конечно, радовались, хотя в их глазах я то и дело улавливал тревогу, а то и печаль. Они прекрасно понимали, зачем я приехал.

Мы сидели за круглым столом в гостиной и сладко пили ароматный чай, поданный Джулией в грушевидных, с узорами на нежном хрустале, стаканах, известными в Азербайджане как “армуды”, и все вспоминали и вспоминали. Познакомили меня и с худощавым типом с оттопыренными ушами и с очень интеллигентным взглядом.

— Эммануил Акопян… — тот солидно представился. Он являлся Манучаровым дальним родственником и помогал отцу Джулии по работе. И, кстати, являлся претендентом на ее руку и сердце. Это я позже узнал, когда он в скором тихо исчез из нашей жизни, оставив работу у Самвела Манучарова.

— Из Баку заказали, — нежно держа стакан, сказал дядя Самвел. — Из других и не хотим пить, вкус чая не чувствуем.

— Они с отцом твоим и дома так капризничали, — улыбаясь, вспомнила тетя Роза. — Помню, как отправляли обратно чай, налитый в другие стаканы, кровопийцы…

Я невольно задумался. Сколько времени прошло, столько горя и несчастий, а бакинские армяне до сих пор называют Баку домом, где они так много радостей делили со своими соседями — азербайджанцами, русскими, евреями… Господи, как это случилось? Как ты мог позволить?..

— Мы наслышаны о горе, постигшем вашу семью, — вновь деликатно откашлялся дядя Самвел. — Пусть земля будет пухом для Исика (так они называли брата Искандера), ведь такой золотой мальчик был… И как он мог сунуться в эту мясорубку? — вдруг психанул он. — Твой отец мудрый, рассудительный человек. Как он мог позволить ему… вам, — он с укором посмотрел, — залезть в эту бойню? Вот ты… Что ты потерял там? — пытливо уставился он на меня. — Ведь мы знаем, и ты воевал…

— Самик… — Роза осторожно дернула его за рукав.

— Нет, мне просто интересно, Роза. Он же не чужой? Я просто хочу понять.

— Так получилось, дядь Самик.

— Почему так получилось?

— Наверно, защищали родину… — я невольно посмотрел на Эммануила, который, потупив глаза, молча слушал. Джулия, вся на взводе, тоже не поднимала глаза.

— А-а, брось! Что ты ерунду мелешь?! — почти закричал Самвел Манучаров. — Родина!.. Не смеши! Твоя родина Баку, поселок Кирова, наш двор! Ты до этого и дня не был в этом гребаном Карабахе! Что у тебя общего с ними? Ты думаешь, нам этот Карабах нужен был? Мы все потеряли из-за него! У меня несколько поколений жили в Баку, на Завокзальной, в Кировском. Я каждый дом, каждую семью знал в этих районах, будь хоть армяне, хоть азербайджанцы. В любой двор, в любую дверь мог зайти без стука. Вот где была моя Родина!.. А теперь? Разве мы живем? Мы существуем просто, понимаешь? Каждый день, сталкиваясь с этими чужими харями, везде: на улице, на работе, в транспорте, в гостях — я в их взглядах читаю только одно: понаехали! А то, что, “понаехав”, я за пару лет своими армянскими мозгами создал рабочие места, кормлю и пою их, им, конечно, неинтересно. Я, Самвел Манучаров, имеющий два высших образования, который в Баку с секретарями райкомов разговаривал на “ты”, здесь лицо кавказской национальности, человек второго сорта!

Ты их хоть на шее вози, хоть душу отдай, Кавказ для них всегда будет бельмом в глазу! А то, что кавказец Сталин для них империю создал, которую они пропили, быстро забыли!..

— Самик, успокойся… — тревожно промолвила тетя Роза, нежно гладя его по плечу. — Тебе нельзя нервничать, сахар поднимется.

— А пусть… — он махнул рукой. — Хоть одним разом. Все надоело.

— Сдурел на старости? — разозлилась жена. — А нас на кого оставишь?

— Не все такие, — примиряюще высказалась тетя Инна, — не бери грех на душу, Самик, разве наши соседи плохие? Нас везде уважают. В магазине меня всегда без очереди пропускают. Даже этот пьяница… Как его? Который в подъезде в полосатой майке спит. Порох…

— Прохор, — подсказал Эммануил.

— Да, он меня графиней называет и всегда галантно кланяется, — хихикнула она, подкашливая. — Он мне напоминает спившегося аристократа.

— Твоему спившемуся аристократу в заштопанной тельняшке Мануля каждое утро исправно выдает на пойло, и если он по какой-то причине этого не сделает, то тот способен от злости блевануть у нашей двери или, извини, мама, вообще написать на площадке, как он однажды это сделал. Вот потому и кланяется, что пьет на наши деньги.

— Вай, что ты говоришь, Самик, — тихо заохала тетя Инна. — Вай, чтобы он сдох, негодник…

— Соседи тоже свое получают. Нет-нет, я к каждой двери подкидываю то мешок муки, то мешок картошки. И все ради того, чтобы моя бала… — погладил он с нежностью волосы рядом сидевшей Джулии, — не читала в их глазах это омерзительное “понаехали”, мама. А в магазин я тоже выгодно для них поставляю продукцию, за которую расплачиваются, когда удобно. Так что причина их уважения не твои седые волосы и зрелые года. Тут тебе не Баку.

— Вай Баку, мой несчастный Баку… — опять всплакнула Инесса Андреевна, поднеся свой белоснежный платок к старческим глазам. — Какой ты жестокий стал, Самик. Ты раньше такой хороший мальчик был…

— Аа-а… — раздраженно махнул Самвел Манучаров. — С этой сумасшедшей жизнью я скоро сам превращусь в Прохора… Пойду, часок вздремну перед работой, Роза… — устало произнес он, вставая, — что-то нездоровится. А ты, будь как дома, сынок, поговорим еще…

Да, конечно, поговорили, после еще и еще раз говорили. Они хотели узнать про все и про всех после того злополучного дня, когда их провожали у парома. И ловили каждое слово, когда речь шла о родном Баку — где что построили, где снесли. Особенно интересовались соседями, с которыми прожили рядом не один десяток лет. Дружили, вечерами в нарды стучали во дворе, где дети допоздна играли в прятки, а женщины беспечно грызли семечки, обсуждая, самые, что на их взгляд, интересные новости: кто за кого вышла замуж, кого женили или кто куда поступил.

Мы тогда жили, наслаждаясь каждым днем и настраиваясь на самое светлое будущее, которое если даже не мы, то наши дети обязательно должны были узреть. Кто бы нам объяснил, что проживаем мы уже в этом “будущем” и что скоро все это исчезнет как мираж в пустыне, словно землю заполоняют самые темные силы, что могло придумать больное воображение. Что потомки наши уже не будут танцевать на комсомольских и интернациональных свадьбах, а как пушечное мясо будут загнаны на фронтовые позиции с целью уничтожения друг друга. Они уже будут не только нашими детьми, но и детьми войны, беспредельного мира, находившегося под властью сильных мира сего…

Родня очень беспокоилась за Джулию, своей добротой и обаянием заслужившую всеобщую любовь многочисленного клана Манучаровых. Она стойко сопротивлялась бесконечным попыткам родителей устроить ее жизнь. Многие сватались. И некий осетин был из клиники, где она работала, который, получив решительный отказ, тут же уволился. Достойный поступок… Джулия все предложения отметала, сильно злясь и нервничая. И у родителей опустились руки.

— Скажу тебе честно, — как-то расстроенно произнес дядя Самвел. — Я и все мы против этого брака и ты, конечно, понимаешь почему. Ты хороший мальчик, Рафаэль, ты вырос на наших глазах. Мы знаем твою семью, знаем, какое воспитание ты получил. Не было бы этих событий, мы счастливы были, если наша кровинка связала бы судьбу с тобой. Но сейчас… — который раз вздохнул он. — Я не представляю ваше будущее! Слишком много крови между нашими народами. Что плохо, она проливалась в прошлом и нет гарантии, что не прольется и в будущем. Идиотов всегда будет хватать… А о детях, которые еще не родились, вы подумали? Какое будущее вы им готовите? Быть изгоями в обеих общинах! Сейчас распадаются даже устоявшиеся браки на этой почве, а вы решили заключить новый. Вы сумасшедшие. И мы сумасшедшие, что не можем отговорить вас… Вот, ответь мне, сынок, положа руку на сердце, ты уверен, что сможешь сделать ее счастливой? — спросил он с какой-то надеждой, пытливо всматриваясь не в лицо, а, кажется, в мою душу.

Мне трудно было ответить. Отвел глаза. Знали бы, в какое дерьмо вляпался, за порог не пустили бы. И мне было ужасно стыдно, что обманываю хоть в чем-то столь родных мне людей, мою преданную Джулию.

Но, я вспомнил погибших, искалеченных на минах молодых ребят, аккуратно зияющие снайперские точки на их висках, лбах. Вспомнил информацию о зажравшихся на солдатских судьбах предателях-военачальниках. Погибшего брата, потерявшую разум от горя мать, надежду в глазах полковника Мусаева…

Семья Джулии, как и тысячи бакинских армян, не виновны были в этих трагедиях. Более того, они сами являлись жертвами этой ужасающей подставы со стороны некоторой части фашиствующих сородичей, управляемых мировыми силами. Парадокс заключался в том, что в этой ситуации я не смог бы исполнить долг перед родиной, не впутывая в это дело Манучаровых. И не смог бы быть счастливым и с Джулией, устраняясь от предложенной мне роли, осознавая, что мог бы приостановить цепь предательств и подстав, из-за которого возможно погиб и мой брат, но не сделал этого.

Уже поздно было о чем-то размышлять, я сделал выбор. В глубине души тлела надежда, что, все-таки выполняя поставленную задачу, я смогу сберечь свое личное счастье с Джулией. В том числе оградить ее близких от возможных последствий, которые, вероятно, ожидались в скором будущем…

— Слушай, братан, ты своими душевными терзаниями скоро затмишь славу Спасителя, — тут недовольно пробурчал Бакинец. — Что ты оправдываешься без конца, терзая и наши души? Ясно, что как разумный человек ты хотел и рыбку поймать, и ножки не замочить…

— Ара, другими словами, он хотел жениться на красивой и богатой армянке, поимев при этом Армению, как вражеское государство, — заржал и Ветеран в тельняшке. — Чувак, ты герой, если это сделал. Штирлиц перед тобой носки должен снимать.

— Заткнись. А то заткну. — Спокойно и коротко предупредил Длинный.

— Что я сказал!.. — обиделся тот.

— Опять словесный понос, — разозлился Прилизанный. — Дайте выслушать!

— Предлагаю воспользоваться паузой и промочить наши просохшие горлышки, — деловито предложил Арзуман, хватаясь за очередную непочатую бутылку.

Все молча протянули рюмки, выпили и закусили.

Прилизанный, дожевывая, предложил.

— Хотя вы прекрасный рассказчик, не тяните, сами знаете кого и за что. Постарайтесь выкладывать суть, не вдаваясь в подробности, особенно психологические. Все это интересно, но наше время небезгранично.

— Я готова слушать эту историю, как сказку из “1000 и одной ночи”, — воскликнула Аталай. — Это лучше, чем брать интервью у разных поглупевших от безделья домохозяек или обсуждать макияж героини из тупого сериала.

— Пусть расскажет, как хочет, — решительно поддержала Аталай, и Гюлечка. — Если помешаем, он собьется и будет блуждать. Оторвитесь же вы хоть денек от ваших государственных дел, — храбро наехала она на вышестоящую инстанцию, — уверяю, они от этого не пострадают.

— Точно! — мстительно буркнул Ветеран в тельняшке. — Чем больше они работают, тем хуже народу. Все делают для того, чтобы самим было хорошо, а нам плохо.

— Да я в следующий раз лучше в Эфиопии повоюю, чем в Карабахе! — возмутился и Бакинец.

— Все, тихо… — постучал вилкой Прилизанный. — Опять начали за здравие, кончили за упокой. Там… — показал он этой же вилкой на потолок, — люди намного умнее сидят, чем вы, раз они там, а вы здесь. Все равно вашему брату не угодишь.

А вы, голубчик, если захотите в Эфиопию или хоть на Берег Слоновой Кости, пожалуйста, я помогу с визой. Там со своими животноводческими талантами вы будете как раз нарасхват.

— Сам иди туда… — недовольно пробурчал Бакинец, оскорбленный путевкой в Африку.

— Расскажите уже как можете, — махнув на него, чинуша обратился к Длинному. — Лучше слушать вас, чем их.

— Я постараюсь, — с досадой ответил рассказчик. — Не думайте, мне приятно выслушивать одолжение…

Примечания

8

матах — на армянском, дорогая.

9

моя бала — смешанное, русско-азербайджанское, дословно — мой малыш, ласкательное обращение к ребенку у бакинцев, в том числе у армян.