Когда прилетит ворон

Илона Муравске

Из школы, где учится шестнадцатилетняя Сильвия, пропадает учительница. Но все ведут себя так, словно ничего не случилось. Девочке предстоит узнать о вороньем народе, который давным-давно живёт среди обычных людей. О бродягах, которые собирают чужие сны. О бегунах, которые бегают по времени быстрее ветра. О зелёной двери, за которой скрывается целый мир чужих снов. Но главное – ей предстоит узнать много нового о самой себе и поверить в то, что крылья за спиной – реальность.

Глава 2. Йоля

(Записки о воронах. Обо мне и маме)

Мы сидим на подоконнике спинами, не дышим почти, переговариваемся шёпотом, как в детстве, будто боимся разбудить кого-то. Слушаем, как позвякивает колокольчик на колпаке, когда ты поворачиваешь голову к окну и смотришь на улицу.

Вглядываешься в какую-то далёкую, мне невидимую точку, напрягаешься, вытягиваешь голову, прижимаешься тёплым мягким боком.

И я тоже вижу, как по двору идёт декабрь, как тащит по снегу большой неуклюжий чемодан, как оглядывается на наши окна и машет нам варежкой, то ли здороваясь, то ли прощаясь.

Ты зажмуриваешься, и я зажмуриваюсь вместе с тобой. Как когда-то. Очень давно, когда мама подарила мне тебя, кошку-копилку. Глиняную кошку с разноцветными полосами по спине.

— Собирай себе на куклу! — сказала. — Купим потом самую красивую!

Кошка смотрела на меня с подоконника большими жёлтыми глазами и позвякивала первыми монетами.

Иногда я поворачивала её к окну, за которым шумела улица. Кошка настороженно оглядывала весёлых прохожих, суетящихся у городской ëлки, а потом потягивалась, сворачивалась в клубок и засыпала мгновенно, смешно укрываясь глиняным хвостом.

— Вот увидишь, — говорила я, садясь рядом, — скоро дед принесёт ёлку и нам. Новый год же! Мы с бабушкой будем её украшать. Ты видела ёлку?

Кошка лениво приоткрывала один глаз, удивлённо смотрела на меня и зевала.

Дед привозил ёлку из леса на санях. Вносил потом её в зал, большую, снежную ещё.

Полдня топтался, устанавливая: оглядывал со всех сторон, подрезал нижние ветки, гладил зелёные иглистые лапы, даже шептал что-то, похожее на заклинание.

И ёлка оживала, расправляла спину, стояла от пола до потолка, поглядывая на нас сверху.

А мы с бабушкой наконец-то доставали с антресолей заветные коробки с игрушками. Сначала, устроившись за столом, разглядывали: рыбки, сказочные герои, птицы, сосульки, шары, бусы, мои любимые ватные куклы, сшитые бабушкой давно, ещё когда меня не было и мамы, наверное, тоже. Удивительные стеклянные орехи, серебристые снежинки, фонарики, мельницы.

— Целая эпоха, — говорил дед, пыхтя трубкой.

А мы с бабушкой, приставив стул, уже ловко вешали на мохнатые лапы стеклянных хоккеистов и циркачей.

А потом пили чай. С маковым пирогом-столистником.

Бабушка доставала из буфета свои лучшие фарфоровые чашки с мадоннами и заваривала большой чайник.

Кошка чинно садилась мне на колени и тоже получала блюдце с вкуснейшим праздничным пирогом.

— Скоро мама приедет, — шептала я. — Бабушка всегда пирог к её приезду печёт. Мама приедет, вот увидишь.

Мне даже казалось, что мама вот-вот войдёт в сени, хлопнет дверью, отряхнёт снег с сапог. Как раньше. Как всегда, когда приезжала.

— Просто она опаздывает, — оправдывалась я. — Мама опаздывает, потому что у неё много работы. Или опаздывает поезд, и она долго идёт пешком от станции, и иногда дед едет её встречать.

Кошка понимающе жмётся ко мне, трётся лбом о мою шерстяную кофту.

— Но ведь мы дождёмся, правда? — спрашиваю уже в постели. — Мы ведь дождёмся её и Деда Мороза. Ты всё увидишь, да? И мы обязательно поедем кататься на санках с городской горки, а потом на коньках. И на лыжах. Мы ходим далеко в лес по тропинке. Я тебе покажу!

Уже засыпая, я услышала, как в дверь постучали.

— Мама, наверное? — я обернулась к кошке на подоконнике. — Не опоздала.

Дед, кряхтя, слез с кровати и пошёл в сени отпирать. За ним поднялась бабушка. Я видела сквозь щель, как она шаркает тапочками и набрасывает на плечи платок.

— Казимир!

— Нам звонят, — почему-то хрипло ответил дед, не заходя в комнату. — Пойду к Эве.

Я заглянула в окно и увидела, как дед бежит по снегу вместе с соседкой. Где-то в конце нашей улочки виднелось жёлтое пятно её окна.

Как же плохо, что у нас нет телефона! Можно было бы маме звонить хоть каждый день.

Сердце забилось. Кошка глянула на меня с тревогой. Мы упёрлись лбами в холодное морозное стекло. Причудливые узоры — ветки, мосты, сугробы, а где-то за ними мама.

Дует на озябшие руки, отряхивает снег с шапки и пальто. Как всегда.

Дед вернулся один. Бабушка стояла на крыльце, смотрела пытливо, куталась в сползавший с плеч платок.

— Что? — спросила.

Спрашивала много раз, падала, поскользнувшись, а дед подхватывал её и прижимал к себе, но она всё равно падала, выскальзывала из его рук, оседала прямо в снег, в сугроб, раскинув руки, как крылья.

— Что? Что?

— Дочка… — он выдавил это из себя, выжал, выстонал, выхрипел. — Эльжбета наша умерла.

И тогда бабушка застонала. Протяжно и страшно, как раненый зверь. Закричала. Забилась.

А я зажмурилась всего лишь на одно мгновение. Взобралась на подоконник, всматриваясь в причудливые морозные узоры. В мохнатые ветки, в высокие мосты, в сугробы.

Кошка упала. Спрыгнула на пол почти неслышно. Оглянулась, глянув огромными глазами-блюдцами. Рассыпалась, звякнув своими первыми монетами. А я неуклюже наступила на них босой ногой.

Мы сидим на подоконнике спинами, не дышим почти, переговариваемся шёпотом, как в детстве, будто боимся разбудить кого-то. Слушаем, как позвякивает колокольчик на колпаке, когда ты поворачиваешь голову к окну и смотришь на улицу. Вглядываешься в какую-то далёкую, мне не видимую точку, напрягаешься, вытягиваешь голову, прижимаешься тёплым мягким боком.

Зажмуриваешься, и я зажмуриваюсь вместе с тобой.

Как когда-то. Очень давно, когда мама подарила мне кошку-копилку. Глиняную, с разноцветными полосами по спине.