Враг генерала Демидова. Роман

Игорь Костюченко

1944 год. Войска талантливого полководца РККА генерала Демидова освободили Вильно и рвутся в сердце Восточной Пруссии. Убить Демидова – только так суперагент абвера Майер сможет оправдаться перед Отто Скорцени за провал спецоперации во время Тегеранской конференции (убийство Сталина). Майер посылает в штаб Демидова группу диверсантов, один из которых работает на советскую разведку. Капитан Евгений Костин обязан сорвать план немецкой разведки.

Глава одиннадцатая

Вильно. 1944 год, август

Ветер нес по мостовой клубы пыли вместе с обрывками немецких листовок, приказов, писем, прожженной ветошью, всей той дрянью, которую бросили после себя поспешно покинувшие город недавние захватчики.

Две черные «эмки», лавируя между мотков колючей проволоки и остовом сгоревшего броневика с паучьим крестом, притормозили у дома с высоким готическим порталом, на котором сохранилась помпезная вывеска — «Отель «Палас».

Из первой машины автоматчики вывели Конина. Из второй выбрались майор Агапов и лейтенант Шилов. Все молча направились в отель.

В вестибюле Агапов вопросительно посмотрел на встретившего их подобострастного управляющего отелем. Тот заговорил, глотая слова.

— Все сделано. Номер наилучший. Четвертый этаж. Вид из окна изумительный. Господам офицерам понравится. Я провожу, сюда, пожалуйста.

— Не нужно. Дайте ключи, — сказал Агапов, и тут же получил связку ключей.

Распорядился.

— Шилов, установить охрану на этаже, никого не пускать, остальных постояльцев переселить. Здесь, в вестибюле, оставить круглосуточный пост.

— Слушаюсь, товарищ майор.

Из высокого, почти во всю стену, окна отеля город просматривался, как на ладони. Казалось, что отель — воздушный корабль, который плывет над бескрайним морем крыш, шпилей, деревьев.

— Красивый город, — вздохнул Агапов.

Конин молчал.

— Похоже, его даже не бомбили… — задумчиво проговорил Агапов.

— Верно, Демидов запретил применять авиацию и тяжелую артиллерию при штурме. Взял сходу. Мне рассказывали…

— Вот как.

Агапов оглядел громадную оконную раму с толстым витринным стеклом.

— Ни одно стекло не треснуло.

— Точно.

— Поразительный гуманизм.

Конин усмехнулся.

Агапов вздернул плечом.

— Разве я сказал что-то смешное?

— Нет.

Заложив руку за спину, Агапов прошелся по комнате.

— Хорошо, Макс. О высших категориях поговорим как-нибудь на досуге. А теперь…

— Вы хотите спросить — почему я пришел убить генерала?

— У вас был к нему личный счет.

— Откуда вы знаете?

— От Сабатеева. Это правда?

— Да.

— И вы не поделили с генералом…

— Любовь.

— Странно.

— Что именно?

— Что разведчик вашего класса способен на такие романтические поступки. В духе… похождений Жильбласа или…

— Страданий юного Вертера, — грустно улыбнулся вновь Конин.

— Перечитываете Гете?

— Нет, но с удовольствием перечитал бы. Гете был любимый поэт ее отца.

— Кого — ее?

— Девушки, которая была с генералом. Ее зовут Джан.

Конин помедлил и грустно повторил — вторя самому себе.

— Джан — синий кафтан… Старая, очень старая история.

— Расскажите, Макс.

Конин посмотрел на бескрайние крыши, опустил воспаленные веки, словно перед прыжком с крутизны.

— Это был наш город. Мой и Джан. Улицы, вымощенные диким камнем. Дом с фреской. Этот город был центром нашего мира. А еще в нем были шахматы, чай с дымком, пирог Василисы, споры о Фихте и Шамиссо. Профессор Бергер, ее отец, был заядлым спорщиком. Он читал в университете лекции по немецкой классической философии. Преподавать стал сразу после гражданской. А до того вершил революцию. Рядом с Лениным.

— Советская аристократия…

— Вроде того… Я как-то сказал Джан, что ни этот город, ни она сама никогда не станут советскими. Она обиделась… Спросила — почему?

— Действительно — почему?

— Потому что она была вне всего этого — наших маршей с красными знаменами и пением Интернационала, хвалой вождям. Она жила с верой в чудо. В простое человеческое чудо. И, поверьте, Агапов, была достойна его.

Вильно. 1941 год, апрель

В апреле сорок первого город еще не знал ни грязи, ни крови. Под полосатыми тентами кафе обходительные паны по старинке еще угощали паненок в роскошных летних платьях лимонадом и варшавским земляничным конфитюром. В открытом кабриолете проносился владелец табачной фабрики благообразный шатен Янукявичус, увозя с собой в свой пока еще ненационализированный загородный чертог платиновую красавицу пани Бельскую. Но над бывшей городской управой уже развевался красный флаг с серпом и молотом, и управа была переименована в городской Совет. Из рупоров, укрепленных на фасадах домов главной городской магистрали, неслись позывные советского радио и красноармейские марши.

В чахлом садике у дома №14 на Остробрамской на шаткой некрашеной скамейке переставляли по очереди шахматные фигуры по клетчатой доске двое — молодой и старый.

Старик был тем самым профессором философии, который совсем недавно вселился по ордеру в квартиру на втором этаже дома №14, принадлежавшую ранее бежавшему за границу рыбопромышленнику Дибичу. Не отрывая глаз от доски, профессор кряхтел и дергал короткий ус.

— Превосходно… очень тонко задумано… Задали вы мне жару своей задачкой, батенька…

Визави профессора — рыжеватый юноша с волосами, скрученными в мелкие кольца и стоящими дыбом, вежливо улыбнулся, пробормотал.

— Ян Виллимович…

— Какой же ход верный? Подскажите, не мучьте старика, Шмуйль! — укорял противника Бергер, делая замысловатые пасы над доской и не решаясь прикоснуться к фигурам. Шмуйль мялся, смущенно улыбался, но безмолвствовал, как сфинкс.

Мимо скамейки, на которой сидели шахматисты, прошла Джан — на плече спортивная сумка. Майский теплый ветер трепал подол ее короткой спортивной юбочки.

— А ты, папа, и не проси Шмульку… Он тебе все равно своего секрета не скажет… — на ходу бросила Джан, ускоряя легкие шаги.

— Это почему же? — оторвался от доски профессор.

Джан остановилась, лукаво улыбнулась, глядя на Шмуйля. Тот опустил голову, чтобы только не встретиться с Джан взглядом.

— Да ведь Шмулька тебе задачку свою подсунул, чтобы у нас чаще бывать. Верно я говорю, Шмуйль?

Юноша-шахматист молча поднял на Джан печальные глаза.

Профессор покосился на Шмуйля, огорчился.

— Вот видишь, папа, молчание — знак согласия.

— Джаночка! Куда ты? — забеспокоился профессор, почувствовав, что он чем-то внезапно стал виноват перед Шмуйлем.

— В парк, папа! — сказала Джан, повернувшись и направляясь вон со двора.

— Зачем? — рассеяно пожал плечами Бергер, — Скоро обед, дочка! У нас сегодня гости!

— Не опоздаю!

Джан задорно улыбнулась отцу и послала ему на прощание воздушный поцелуй…

Бергер посмотрел на дочь поверх очков, перевел взгляд на Шмуйля — тот заметно покраснел, осерчал, жадно глядя вслед Джан…

— Ах, мой бедный Вертер! — вздохнул профессор и стал собирать фигуры с доски. — Пойдемте пока чай пить, друг мой. Что уж тут…

Но Шмуйль не слышал профессора. Он заворожено следил за тем, как Джан шагала по двору и, наконец, скрылась под аркой ворот, беззаботно помахивая теннисной ракеткой.

Теннисный мячик отлетел от ракетки — с хлестким звоном…

За сеткой метнулась белая фигура.

–…потому что ты не похожа на них — на этих мегер в юбках… — кричал Конин

Удар, вскрик…

Джан уверенно приняла подачу, отбила мячик. Ее движения были сильны — гибкое, ловкое, молодое тело…

— Тогда на кого я похожа?

Удар, выдох.

— На мою Джан — на Джан синий тюльпан, на Джан красный тюрбан… Продолжать?

И вновь — удар, вскрик…

— Они мои подруги! И я запрещаю так о них говорить!

Удар.

Удар.

— Но они одеваются, как мужчины. Блузка, галстук, еще и берет. В придачу пенсне нацепят… Гамельнского крысолова на них нет! Эй, где он! Где его волшебная дудочка!

— Ну, это уже слишком.

Удар… Удар… Удар… Джан в белой юбке до колен, в белой блузке рубила наотмашь жаркий майский воздух звенящей ракеткой. Мяч свистел над сеткой.

Конин с трудом возвращал мяч Джан, взметал багровую кирпичную пыль.

И вот… мяч, посланный им, врезался в сетку.

— Ура! — ликовала Джан. — Я выиграла, выиграла.

Она подбросила ракетку вверх, завертелась волчком, захлопала в ладоши

— С носом тебя оставила! Все! Я выиграла! Это тебе за моих бедных подруг.

Конин навис над дрожащей сеткой.

— Сыграем еще?

— Нет. Хватит. Папа просил непременно быть к обеду.

— Что за строгости?

— У нас будут гости.

Джан и Конин пошли вдоль сетки. Конин вздохнул.

— Опять какой-нибудь сумасшедший академик, поклонник Гегеля. Или фанатик фон Кляйста. И непременно — этот по уши влюбленный в тебя шахматист… Со вздыбленной шевелюрой?

— Шмулька? Правда, он смешной? И милый? У него всегда такие грустные глаза… как осенний вечер…

— Ах! Ах! Ах! Сколько лирики! Ваша страстная душа, мамзель, так и стремится в его хваткие объятия!

— С чего ты взял, что он в меня влюблен?

— Думаешь, зачем он ходит играть к твоему отцу в шахматы?

— Шмулька? Мы с ним с пеленок дружим.

— Но сейчас ты выросла. И он тоже.

Они вошли в раздевалки, чтобы переговариваться через ширму.

— Послушай, Конин, давай мириться! Пошлая ревность! Ты что, действительно вздумал ревновать меня к Шмуйлю?

Конин молчал.

— Женька! Ты где? Ау!

— Мороженого хочешь? — глухо отозвался Конин.

— Не уходи от ответа, — потребовала Джан.

— Конечно, я ревную тебя, даже к столетнему сумасшедшему академику! — вдруг взорвался Конин, — И даже ко всем его триадам, прогрессу духа и диалектикам…

— И тебе не стыдно? Ревновать? Меня? А еще красный командир… Ревность — мелкобуржуазный предрассудок.

— Английский теннис и оперное пение — тоже буржуазные предрассудки. Но ты же ни за какие коврижки не откажешься от уроков Зизи?

— Никогда!

— И потом… ты первая начала…

Они вышли из раздевалки — Джан в красивом летнем платье и…

…Конин в форме капитана Красной армии, в защитной фуражке с красным кантом, весь стянутый скрипящими новенькими ремнями портупеи.

Джан положила руку на плечо Конина. Посмотрела в его глаза.

— Скажи, что любишь меня. Немедленно. А то всерьез обижусь.

Конин притянул Джан к себе, прошептал.

— Люблю.

— Не слышу.

— Люблю, люблю тебя…

Джан отклонилась, но слабо, не порываясь избавиться от объятия Конина. Лукаво усмехнулась.

— Господи, ну почему я не верю тебе? Может быть, потому что ты поэт. А поэты отчаянные лгуны.

Конин хотел поцеловать Джан в ее смеющиеся, счастливые глаза, но…

— Джан, Джан! — пронзительно вскрикнул звонкий, как медь пионерского горна, голос.

Конин оставил Джан.

К щведской стенке прижала лицо решительная девушка — пшеничные косы, белая блуза, черный галстук, алая интербригадовская пилотка с кисточкой, болтавшейся на длинном шнурке. На носу и щеках — россыпь роскошных веснушек, золотом сверкавших под лучами майского солнца. Конин подумал, что легких путей для этого юного создания не существует — плечи и волосы девчонки усыпали листочки и древесный мелкий сор. Очевидно, она долго продиралась напролом через кусты акации, чтобы выйти к корту напрямик, кратчайшим путем.

— Джан, вот ты где, Джан? Все тебя ищут, я с ног сбилась… — нетерпеливо затараторила веснушчатая. Заметила Конина, широко улыбнулась, охнула.

— Ой, здрасте, товарищ Конин!

— Салют, компаньеро Веснушкина, — Конин приветственно вскинул над фуражкой руку.

Девушка отмахнулась.

— Да, ну вас, товарищ командир!

«Веснушкина» ловко прошмыгнула сквозь дыру в шведской стенке, схватила руку Джан, смотрела на нее круглыми от восторженного страха глазами, глотала слова.

— Бежим, бежим! Скорее! Там такое… Валька из агитбригады с пирамиды упал, руку сломал.

Конин остановил девушек.

— Айн момент! Это с какой пирамиды? С египетской?

«Веснушкина» замерла, мгновение обдумала вопрос командира, и рассердилась.

— Вам все шуточки, товарищ Конин. Наша пирамида — советская. Валька ее наверху замыкал, с символом плодородия в руках…

Джан перевела на Конина потрясенный взгляд. Зашептала — строго, повелительно.

— Женька! Не смей! Ты слышишь? Не смей! Если ты сейчас скажешь хоть полслова…

Конин поднял обе руки, демонстрируя полную покорность судьбе. И Джан.

— О, слушаюсь и повинуюсь. Великолепная!

Затем хмыкнул и добавил очень серьезно.

— Нет… Но уточнить же можно, что это за символ… такой…

Задиристо вскинула косы «Веснушкина».

— Сноп с колосьями. Мы с девочками сами делали.

— С девочками… Символ плодородия… Странно…

Конин и Джан не выдержали аллегорий, дружно, от души захохотали.

Веснушчатая растерянно посмотрела на них. Открыла рот. Окаменела. Робко хихикнула. Потом еще. И еще. Схватилась за бока, засмеялась чистым, звонким смехом — до слез, толком и не понимая истинную причину хохота старших товарищей.

Нахохотавшись всласть, «Веснушкина» размазала кулачками веселые слезы и попросила.

— Ребята, выручайте, у нас концерт проваливается, а там публика собралась… Джаночка-солнышко, ты же петь умеешь…

— Но я же только учусь, — заупрямилась Джан.

— Ну, уж нет! — подхватил под руку Джан Конин, — Вперед, в атаку! Сам погибай, а товарища выручай.

Джан слабо сопротивлялась.

— И не буду я петь! Что за дикая мысль!

«Веснушкина» жалобно застонала, схватившись за обе косы сразу.

— Будет-будет… — успокоил девушку Конин, — Еще как споет, не сомневайтесь, товарищ Веснушкина. Давайте-ка певицу прямиком на сцену!

— И никуда я не пойду, — топнула ногой Джан.

Конин подхватил Джан на руки…

— Тогда я тебя понесу. Навстречу славе.

И поцеловал Джан.

Девушка в веснушках стыдливо отвернулась.

Конин пронес Джан через весь парк под восхищенными, изумленными, одобрительными, завистливыми взорами гуляющей публики. Выйдя к летнему амфитеатру, направился к выкрашенной свежей известкой сцене, поставил на нее Джан.

Джан краснела и заламывала руки, но, шагнув по скрипевшим доскам, гордо выпрямилась и застыла, протянув тонкую изящную руку перед собой.

Сидевшая на скамейках первых рядов молодежь заволновалась, шумно захлопала. Больше всех старался красный, с облупленным от первого загара носом парень — Валентин. Хлопать в ладоши он никак не мог — мешала правая рука, забинтованная, подвешенная на марле и плотно залитая гипсом.

Валька яростно орал, оборачиваясь, как заведенный, во все стороны, подмигивал, тряс вихрами.

— Давай, Джанка!

Конин занял место рядом с Валькой, кивнул на его руку в гипсе.

— Видимо, вы и есть наш Озирис.

Валька затаил дыЦиклопие. Подозрительно шмыгнул носом. Насторожился.

— Чего?

Конин прижал палец к губам, указал на сцену.

Публика затихла.

Джан набрала полную грудь воздуха, приподнялась на цыпочки.

— Я исполню песню на стихи замечательного поэта и командира Красной армии Жени Конина.

И шепнула что-то аккордеонисту.

Тот откинул чуб со лба, сосредоточился…

…бросил гибкие пальцы на белые клавиши — мотив щемил душу.

А Джан пела…

Она пела о своей любви. И в парке ей вторили птицы.

А когда Джан умолкла — увидела, что людей перед сценой было много, очень много. Они сидели на всех скамейках, и стояли плотным полукольцом. Молчали, пораженные ее голосом, искренностью, тем добрым и всем понятным чувством, которое она подарила людям.

Пронзительные строки, написанные Кониным, и голос Джан ворвались в их души, словно свежий ветер в распахнутые окна…

Девушка с веснушками тихо всхлипывала. Притихший Валька робко гладил ее по пшеничным волосам.

Вдруг Валька вскочил, неистово потряс загипсованной рукой и закричал особенно звонко от полноты чувств.

— Молодец! Да здравствует Джанка! Ура! Красному командиру и замечательному поэту Конину!

И люди, которых привлекло к сцене из глубины парка, пение Джан, засмеялись, закричали «ура!», захлопали.

Джан позвала Конина на сцену — Конин мигом оказался рядом с ней.

Они поклонились публике, и на сцену полетели цветы, цветы, цветы.

Конин поймал один букет и протянул цветы Джан.

— Бежим! А не то нас растерзают твои поклонники!

Они бежали по щедро залитой солнцем аллее, а на площадке у сцены аккордеонист уже наигрывал на своем дорогом немецком инструменте что-то из репертуара джаза Цфасмана. Парень, похожий на молодого Марка Бернеса, сидевший на корточках рядом с аккордеонистом, в такт музыке мастерски отбивал на собственном бедре синкопы.

Валька поцеловал заплаканную «Веснушкину», и здоровой рукой утер ее слезы.

«Веснушкина» счастливо вздохнула.

Ревел мотоцикл. Конин и Джан неслись на нем по бесконечной аллее вдоль реки. Мимо проскальзывали вековые дубы и липы. Парк заканчивался, впереди дорога впивалась в широкое поле, простиравшееся до тонкой полоски, за которой сливалось с зеленой землей лазурное небо. Мотоцикл неудержимо увлекал Конина и Джан к этому таинственному пределу.

— Женька, Женька! — кричала Джан, захлебываясь восторгом и рвавшимся ей навстречу майским ласковым ветром. — Да ведь это… Это… счастье… Женька! Ветер! Река! Простор! И мы! Только мы!

— Ура! Джан! Моя Джан — синий кафтан! Смешная и милая! Джан! — кричал Конин, отчаянно давил на газ.

Далекое эхо смешивало их крики с мотоциклетным ревом. Ветер уносил и прятал в свежем клевере выбитую из проселка рыжую пыль.

Мотоцикл, свирепо воя, проскочил через деревянный мост, запылил по предместью, промчался по лабиринту переулков, пока не оказался на прямой, как стрела, Малой Войцеховской улице. Мальчишки, высыпавшие гурьбой на тротуары, махали руками вслед отчаянным гонщикам.

Влетев во двор дома №14, Конин выключил мотор и мотоцикл присмирел, затих.

Подав руку Джан, Конин помог ей сойти с «железного коня». Джан, спускаясь с высокого седла и теряя равновесие, припала к плечу Конина — их обоих сразу окутала белая дымка.

— Послушай, — сказал Конин сквозь пыльную пелену, задержав Джан в своих руках, — я давно хотел сказать тебе…

— Что?

— Я люблю тебя.

— Это я уже слышала.

Джан посмотрела в лицо Конина — на белом, как маска, лице лучились лазурные горячие глаза.

— И я тебя. Люблю.

— Выходи за меня, Джан. Давай поженимся.

— Хорошо, — просто сказала Джан.

Улыбнулась.

— Только скажем об этом папе? Что душа в пятки? Испугался, женишок?

— Пуганые мы, — улыбнулся Конин.

— Тогда пойдем к нам. Я познакомлю тебя с гостями.

— С удовольствием! Идем!

Конин обнял Джан. Они прошли к парадному, миновав у подъезда большой черный автомобиль, возле которого скучал и покуривал долговязый командир с майорскими шпалами на петлицах. Конин на ходу дисциплинированно козырнул майору. Но майор не ответил. Он мрачно размышлял о чем-то своем. И не обратил внимания на влюбленную парочку.