Бабушка и «Варшавянка»

Иван Григорьевич Ленивцев

В новом романе прозаика из Советской Гавани перехлестнулись судьбы главных героев – старенькой бабушки, проживающей в маленьком рыбацком поселке, и подводной лодки проекта «Варшавянка», вышедшей в море для выполнения важного государственного задания. Оба прожили трудную и интересную жизнь, много чего повидали на своем веку. И вот они вторично встретились и, как оказалось, в последний раз.

8

«Надо бы картошечки подогреть, да чайку погорячей, может, сынки заглянут…» — подумала баба Маня, осторожненько прикрывая раскаленную дверцу печи. Сынками она называла воинов пограничников, день и ночь охраняющих это далекое побережье России. Старушка жалела молодых парней, в любую погоду сбивающих ноги по узеньким тропинкам над скалистыми обрывами. Пограничники частенько заглядывали «на огонек», зная, что седенькая бабулька, по ночам охраняющая сарай со старыми, вряд ли кому нужными сетями, никогда не выпустит их в ночную темень, не угостив картошкой с рыбой, не напоив горячим чаем; при этом у нее для каждого из них найдется доброе слово, отчего и служба покажется не такой тяжкой, а темная ночь будто посветлеет. «Эта бабуля — точно лучик в темном царстве!» — Так про нее однажды высказался младший сержант по имени Максим, призванный из далекого уральского городка Нижняя Салда. Грамотный был паренек, демобилизовался недавно.

«Где у меня был чай? Ага, нашла… — бормотала баба Маня, насыпая пачечный индийский чай в беленький чайничек с треснувшим носиком. — Ну, вот и готово… накроем его тряпочкой, пусть настаивается… Солдатики, поди, промокли, чаек им будет в самый раз: и согреет, и настроение подымет, поди трудно им в такую погоду службу править, ой как трудно! Сейчас только и слышно: дескать, всем трудно. Трудно, кто же спорит, но при чем здесь солдатики, чем они-то перед страной провинились, коль их на голодный паек посадили? Как-то неправильно это, у нас завсегда армию и любили, и почитали потому как — все мужики из рода в род, в армии служили. И это действительно так — все служили: и прапрадеды, и прадеды наши, и деды, и отцы, и мужья с сыновьями; служили верой-правдой и царю батюшке, и советской власти служили, и нынешнему президенту служат, хотя и говорят, будто он горький пьяница. Всем властям служили, за всех буйные головушки ложили, живота своего не щадили. Всякое, конечно было, однако такого наплевательского отношения к своей армии, что-то не припоминается… — размышляя, баба Маня, кажется, забыла и про чай, и про картофель на печке. — Вот пусть кто мне в глаза ответит: можно ли голодному воину службу править? Конечно, и такие найдутся, кто скажут: «да, можно». Да вы мне хоть кол на голове тешите, я все равно не поверю, а прямо скажу: такого быть не может! Такое в голове не укладывается! И это не пустой трезвон.

В прошлом годе, к примеру, у нас в поселке случилась такая напасть: кто-то стал постоянно картошку выкапывать с наших огородов. Придешь утречком, глянешь — и сердечко от боли зайдется: огород наполовину выкопан! Остается только за голову хвататься: кто-о?! кто посмел?! На городских валили, только они на своих дорогущих джипах могут так пошалить, больше некому. А с другой стороны, эти на джипах все больше при деньгах, зачем им наши огороды грабить, разве что фулиганства ради? От безделья озорничают? Им бы лучше башкой своей подумать: кто нынче эти самые огороды сажает? В основном, только одни пенсионеры, которым, ох как нелегко на пенсию прожить. Вот и копаются старики да старухи на своих крохотных сотках-наделах; молодежь предпочитает продукты в магазинах покупать. Может, это и правильно: почему бы и не купить, раз у тебя деньги имеются, а с другой стороны: а если у тебя их нет? Такая вот хитрая арихметика получается. Вот потому-то и приходится на старости лет в прямом смысле пахать. На себе пахать — лошадей-то сейчас ни у кого нет. Ведь мало сказать: я огород имею — его ведь надо еще вскопать, посадить, прополоть, окучить. Ой, да что там говорить, на этом огороде все жилы вытянешь, пока молоденький картофель попробуешь. А вот тут еще вопрос: а попробуешь ли ты его вообще, не «помогут» ли тебе выкопать «люди добрые»? Точно, помогли! Все выкопали, с корнями вырвали, ножищами перетоптали: и твою любимую «синеглазку», и розовую, и желтенькую… шут их забери! Ну как тут за сердечко не схватиться, давление-то, поди, за двести скакнуло. И в мыслях одно: кто мог?! Ироды! Креста на них нет! Поймать! башку отрубить! в море утопить! Народ шибко рассердился, сговорился караулы в кустиках выставить, с ружьями-вилами затаиться, однако тех воров, кровь из носа, но поймать и судить. Самим судить.

И что вы думаете, на третий день воров словили! И ворами-то оказались, кто бы вы думали — солдатики с ракетной части, что недалеко от нас стоит, как раз под сопкой. Те-кто нас защищает-обороняет от врагов. Кто бы мог на них подумать, на защитников своих? Да это просто уму непостижимо! Двое! Стоят бедолаги, слышно, как от страха зубками постукивают, тельцами тощенькими трясутся под наставленными на них ружьями да вилами мужицкими. И видно, что страшно служивым, ой как страшно! Я обратила внимание, что шейки у них тонюсенькие, кажется надень им на голову каски-отвалятся шейки. А форма солдатская при свете фонарей грязная-грязная и болтается на них, будто на вешалке. Стоят, личиками виноватыми так и зыркают, и зыркают по сторонам, чисто волчата в капкан угодившие. Мальчишки, ну как есть мальчишки!

Мужики-то наши сгоряча, уже и бить их намахнулись… Один солдатик вдруг, возьми да заплачь громко, да навзрыд, да сопли по лицу размазывая. А личико его сморщилось, как у пятилетнего обиженного ребенка; всхлипывает он, просит, умоляет: «Дядечки родненькие, миленькие! Простите нас, мы больше не будем… просто кушать сильно захотелось… старослужащие послали нас… мы больше не будем…» О, Матерь Божья! Прямо детский сад! Мужики наши все в годах, в жизни много чего повидавшие — руки опустили, матюгнулись крепенько и в душу, и в мать. Гляжу я на них и не узнаю: вроде как стыдно им, словно это они в чем-то провинились перед этими голодными ребятишками. Опосля я их спрашивала об этом — плечами пожимали, дескать, ничего путного по этому поводу объяснить не могут, стыдно стало — и все тут. Отпустили тех ребятишек воровитых, вместе с выкопанной ими картошкой отпустили: господь с ней! пусть солдатики кушают на здоровье, силушку набирают для защиты нашей. Правда, наказ дали больше не воровать. В этом году пока, бог миловал.

А я до сих пор думаю: почему это нашим мужикам должно быть стыдно? Нашим, а не красноштанным да большезвездным генералам армейским? С какой это такой стати? Неужно наши генералы такие слепые и ничегошеньки не видят, особливо как солдатикам голодно служится? Ой ли! Все они знают и видят, просто равнодушие давно уже разъело их душонки, как тля зеленая — мою капусту. Против тли я настойку с крапивой или табачком применю, а вот чем генеральское равнодушие одолеть — того я знать не знаю и не ведаю. Сидят они, где-то там у себя наверху, штанишки протирают, должно быть, зарплату хорошую получают и в ус себе не дуют, и ничегошеньки для солдатиков не делают. Эх, была бы моя воля, я бы их… Ох, боже ты мой! Никак, картошка моя подгорела? Вот раззява!»

Баба Маня схватила голыми руками раскаленную кастрюлю и, взвизгнув, и обжигая пальцы быстренько отодвинула ее на край печи. Затем тонкой стороной ложки убрала крышку кастрюли — горячий пар устремился в потолок, вмиг запотели и лампа, и окно. Постояла, подумала, что делать с картошкой: то ли оставить ее круглой, то ли истолочь. Решила истолочь — круглая уж больно для рта сухая. Влив в кастрюлю подсолнечное масло из бутылки, старушка деревянной толкушкой принялась мять круглый картофель, превращая его в мягкое пюре. Толкла, продолжая разговаривать сама с собой:

«Точно, раззява! За одной кастрюлей не усмотрела, едва не спалила картоху! А еще генералов осуждаю. У генерала поди целая армия солдат, и за каждым глаз да глаз нужен, ведь их и одеть надобно, и обуть, и накормить-напоить, и воевать научить умело, чтобы он с войны с победой возвращался. Кто-то, может, и скажет: тебе что, карга старая, больше всех надобно, чего ты так и норовишь за генералов думать? Они, чай, академии заканчивали, а кто ты такая? А я этим злопыхателям так отвечу: больше — не больше, а солдатики-то свои, не чужие, как же о них не думать? Тяжело сейчас всему народу нашему, тяжело и солдатикам нашим. Вот такой пример приведу.

Недавно ко мне забежали офицерики из той самой части, что рядышком стоит, нас своими ракетами защищает. Сколько помню, эта часть всегда на этом месте стояла — сначала с пушками, их еще зенитками называли, опосля — уже с ракетами. Бывало, зенитки как начнут в небо пулять — у нас стекла с окон вылетали, сейчас ракету выпустят — ажно поселок трясется, и все дымом заволакивает. Сначала страшно было, опосля — ничего, пообвыкли. Я как на пенсию вышла — а вышла, когда мне уже было за семьдесят, — так эти молоденькие офицерики, которые холостые, повадились ко мне бельишко для постирушки носить за небольшую плату или за пару банок тушенки. Тогда тушенка, ой какая вкусная да пахучая была! Несладко им тут служилось в отдаленности у моря холодного, в тайге бескрайней, в климате суровом без мамочек родненьких, без ласковых женских рук, без теплого семейного уюта. Сразу после училища военного — и сюда, в в сопки, в тайгу, в глухомань.

Так вот, принесли они, как обычно бельишко, сидят, чай с брусничным вареньем попивают. Обычно шумные, веселые, а тут заметила — не шибко. «Робятки, — спрашиваю я, как обычно называя их „робятками“, — пошто головушки повесили, случилось что?» — «Случилось, баб Мань, — отвечают кисло. — Расформировывают нас, не нужны мы стране». — «Ой, робятки, да что вы такое говорите?! — запричитала я. — Как без вас можно?» — «Получается, можно, — развели они ручками. — Сокращают армию, говорят, сейчас у нас врагов нет». — «Как же нет? А эти — мериканцы? Они вон что по телевизору вытворяют, прямо беда!» — «Не противники они нам больше — наилучшие друзья», — сообщают офицерики. «Так нам и Гитлера, помню, велели лучшим другом называть, запрещали о нем плохое говорить. А этот… ну, который совсем рядом… Мао Цзедун, вот! Этот нам как родной брат был. А что из всей этой дружбы вышло, знаете?» — «Знаем! — ответили дружно. — Баб Мань, ты в правильном направлении мыслишь, тебя бы к нам замполитом!» Смеются, служивые. «И куда вы теперича пойдете?» — не отстаю, допытываюсь я. — «Страна большая, — отвечают вроде как беззаботно, но чую — с горечью. — В банкиры подадимся… или в дворники с метлами». Невозмутимые робятки, веселые, прямо красавцы, дай бог им счастья и здоровья, и жен толковых да любящих! Ушли мои офицерики, а я долго еще не могла успокоиться. Бог ты мой, думаю, чего только на моем веку не было, чего только не валилось на голову нашей армии. Тут вам и демобилизации, и расформирования, и разоружение! Как новый руководитель, так какое-то новшество, да ладно бы в хорошую сторону — так нет же, все куда-то… в кювет, вот! Помню, при Сталине что-то было? А-а, демобилизации! Ну, это для страны нужное было дело — война закончилась, надо было восстанавливать разрушенное. А вот опосля, уже и не знаю, была ли нужда во всех этих разоружениях? Волна за волной. Дай бог памяти, при Хрущеве разоружились. До сих пор помню, везде красные транспаранты висели с надписью: «Сократим Советскую Армию на миллион!» Опосля, кажется, еще на два или три. Сократили, правда говорили, будто бы поторопились. А Мишка Горбатый — тот прямо ужас какое разоружение затеял… шут его забери! Сейчас вот Бориска разоружается. Этот вообще, бог знает что вытворяет! Ну, никак не идет нам учеба впрок, хоть в лепешку расшибись — не идет! Только и учимся, что на своих собственных ошибках да ошибках! А опосля локти кусаем, кого-то обвиняем, виновных ищем — находим. Сейчас разоружаемся, опосля как бы нагонять не пришлось. Ой, боюсь, придется!

Нет, это надо же такое придумать — мериканцы нам друзья. Скажут тоже… Может, мои офицерики пошутили, ну какие они нам друзья. Собачья дружба известна — до первой кости. Как бы нам не пришлось с такой дружбой ручки-ножки сложить. Раньше, когда наши самолеты над головой гудели, когда корабли мимо проходили, а ракетами пуляли так, что земля тряслась, мы себя чувствовали как-то поспокойнее. А нонче тишина не радует-пугает, непривычны мы к ней, она нам мысли о войне навевает… будь она проклята!

И в тоже время, а что если и вправду наши руководители с мериканцами замирились? Дай-то бог! Пора бы уже поставить точку на этих войнах. Пора, да вот никак не получается. После первой войны думали — второй уже не будет, после второй — третьей точно не видать! А войны все не прекращаются… Сейчас даже не верится, что они прекратятся. А тут нате вам — замирились они. Как бы не так — корова с волком тоже мирилась, однако домой не воротилась. Как телевизор ни включишь: мериканцы всех подряд бомбят и ни на кого не глядят, мол, мы самые сильные, нам никто не указ. И правда, нет на них никакой управы. А ведь и говорят, и показывают, как хорошо и богато они живут. Значит, чего-то им для полной жизни не хватает, раз не сидится на одном месте, точно кто-то им шило всадил в задницу со всего маха. Что-что, землицы им не хватает, которой у нас с избытком! А что, возьмут мериканцы, да и к нам приплывут, кто знает, что у них на уме? Узнают, что наших военных здесь уже нет: и у нас объявятся, чем черт не шутит! Ступят на эту нашу землю и все-все, что у нас есть заберут: и картошку с подпола, и рыбу в бочках, и капусту квашеную, и даже сухари на черный день припасенные — и те отберут, не говоря уже о скарбе домашнем. А вот интересно, старые сети конфискуют в свою пользу или не возьмут? Думаю, не возьмут — сейчас сети большие, капроновые, крепкие сети, теперь их не надо, как раньше, смолить, сушить…»

Продолжая рассуждать, баба Маня сняла с вешалки старенькую телогрейку и добавочно прикрыла ею и кастрюлю, и чайник — тепло подольше задержится. Затем, протерев тряпкой запотевшее стекло, подставив ладонь к глазам, вгляделась в заливаемое дождем окно. Видимость почти никакая: слева, там, где море, ничегошеньки не видать, справа — едва уловимо глазу темнеет сарай с сетями. Вроде, никто не посягает на бывшую государственную собственность, вдруг ставшую ненужной. Не посягает — и слава богу. Выпрямившись, баба Маня опять задумалась.

«Ну что тут скажешь, трудновато нам придется, если военных от нас уберут. Во-первых, военные — это защита, а во-вторых, они нам завсегда помогали. Взять хотя бы время, когда горбуша на нерест идет. Ой, да какой там идет, бывает год, когда она валом прет, туча тучей, как угорелая несется. Упрется всей массой в ловушке или садке — и ни туды и ни сюды, пушкой не пробьешь, не сдвинешь. Пытаемся, тянем-тянем сети, все жилы из себя вытянешь, да разве такую махину одолеешь. Недолго думаю, бегу на поклон к военным, дескать, помогите, служивые. Спасибо ихнему командиру, никогда не отказывал — даст с десяток ребят покрепче, они и сети с рыбой вытянут, и кунгас рыбой набьют по самые борта. Понятное дело, мы не только военным «спасибо» говорим, но и отблагодарим их свеженькой рыбкой. Подгонят они свою машину, набросают в кузов рыбы, сколько им надо: и на ушицу свеженькую солдатикам, и на зимнюю засолку — и все при своих интересах оставались. Раньше-то мы два невода ставили, два большущих ставных невода. А сейчас один ставят, да и тот с трудом, потому как мало желающих на нем горбатиться; да и рыба не каждый год идет, а если и идет, то в малых количествах, даже квоты не выбирают. Ну, что это сейчас за рыбалка? Пенсионеры по своему возрасту не могут ударно работать, а молодежь не желает в соленой воде руки портить, да спины срывать — она все больше к городу жмется. Может, это и хорошо для людей, может, так и надо, но откуда рыба появится на столах российских, да еще дешевая? С Китая аль с Японии? Не дело это…

Нет. раньше все намного проще было: поставили мы невода, поймали много рыбы, сдали ее на рыбокомбинат, получили хорошую денежку, к следующей путине готовимся, сети шьем-вяжем-смолим-сушим, короче — без дела не сидели. Нонче же, какое-то дурное время. Квоты, разрешения, лицензии и еще бог знает что, надо приобрести. И везде: деньги, деньги, деньги! А проверяющих развелось — хоть пруд пруди! Нет, правда — и счета им нет! И всем «на лапу» дай! Еще и рыбу не поймали, а им уже дай! Ну куда это годится? А если, к примеру, и поймали рыбу — много поймали, а что дальше-то? Тот еще хитрющий вопрос. Рыбу сейчас еще и продать надобно, и не просто продать, а с выгодой для себя продать. А что для этого надо — уметь торговать, вот что. Дело это, ой какое непростое! Кто меня учил торговать? Советская Власть? Да никто не учил. Советская Власть все мои заботы на себя брала. А сейчас, когда ее нет, я чувствую себя сиротой брошенной. А раз так, то и получается, что невозможно мне в нынешнее время работать и жить вольготно. Другое время — люди другие появились, не наши — бывшие наши, теперь — чужие, те, которые умеют торговать, для которых торговля — дом родной.

Как только у нас пойдет первая рыба, так сразу из города, будто воронье, налетаю эти самые людишки, которых называют перекупщиками. Из бывших, однако ведут себя, как хозяева. «Центнер лосося, — предложат не мирно, почти прикажут. — Тридцатка! Не отдадите за тридцать, за бесплатно пропадет!» Известное дело, лосось — продукт нежный, хрупкий, недолговечный. Час на солнце полежит — и уже сорт ниже, и цена на уменьшение идет, падает цена. И вот что интересно. В город поедешь, по аркам да закоулкам пройдешься и диву даешься: один небольшой лосось у браконьеров, весом в полкило — двести пятьдесят, а то и триста рублей! Это в начале путины, а в конце можно и за двадцать купить, но это уже не полноценная рыба — развалина разноцветная. Нет, вы только сравните: на улице за штуку просят триста рублей! а нам тридцатку предлагают за центнер! За сто кило свежей, только что выловленной горбуши! Это же чистой воды грабеж, обдираловка это! Вот вам и нынешняя рыбалка! Продал — не продал! Приходится рыбаку крутиться-вертеться, будто рыбке, в сети пойманной. Тут уж как кому повезет: или ты при деньгах останешься или с носом, то есть — ни с чем. В позапрошлом году мы с носом остались — у нас со склада-холодильника (глубокий подвал, где лед вперемешку с опилками) все бочки с рыбой подчистую выгребли. Соленая рыба в бочках чем хороша? Хранится долго, не пропадет. Ищи хорошего покупателя, торгуйся себе в выгоду, и сколько угодно времени. И вот эту соленую в бочках рыбу у нас всю уперли. Подъехали ночью на машинах, сторожу чем-то гадким в глаза пыхнули, связали бедолагу и опустошили склад, все вывезли: и горбушу соленую, и икру красную, и даже бочку прошлогодней сельди, кем-то оставленную для удобрения огорода. Да чтоб им подавиться той уворованной рыбой! Иродовы души! Весь поселок под зиму без денег оставили! И какая только их мать родила?! Да они хуже заморских мериканцев, те далеко, и еще неизвестно, приплывут ли, а наши грабители — вот они, под боком, в городе! Выродки! Наверное, продали нашу уворованную рыбу, приобрели дорогущих машин да магазинов, ходят животики поглаживают да себя расхваливают: ах, какие мы умные, ловкие да удачливые, прямо спасу нет! Милиция их не ищет, а значит, никто не наказан, живут на наворованное безбедно, спокойненько и в ус не дуют, да еще и других поучают: дескать, грешно завидовать. А главное — смотрят, где бы еще что украсть. И ведь находят! А если не украдут, то силой отберут, за ними не заржавеет, уж это мы на себе испытали.

Уже после кражи соленой рыбы (милиция, вроде, дело завела, но на том и остановилась), перед самым ходом рыбы, в начале июля прошлого года, глядим — кто-то к нам приехал на двух черных блестящих машинах похожих на беременных китов, выброшенных на берег. Из них вышли молодые парни, все как на подбор мордатые, в дорогих костюмах одного цвета — то ли малинового, то ли бордового. И все чего-то жуют, жую — и на нас глядят, вроде как нахально. А мы народ-то известно — любопытный, окружили машины, разглядываем их, переговариваемся. «Нам нужна ваша рыба!» — сходу заявляют приезжие. Так прямо и сказали. Ну это и понятно — рыба нужна всем. А Васька Егоров так и сказал: «Нужна рыба — будет вам рыба! Если, конечно, хорошо заплатите». Краснорожие приезжие с таким удивлением на него уставились, будто Васька потребовал у них джип для себя. Переглянулись, усмехнулись и говорят: «Мужик, ты чо бакланишь? Или чаво недопонял? Для особо тупых еще раз объясняем: нам нужна ваша рыба, потому как мы, с настоящего момента, есть ваша защита. За это, вы нам будете отдавать… э-э пять тонн свежей рыбы и два стокилограммовых бочонка с икрой летом, ну и десять бочек соленой рыбы — зимой. Но учтите, бочка — двести кило. И успокойтесь, все будет по закону, мы заключим с вами договор об оказании охранных услуг. Позднее наш юрист привезет вам договор на подпись. Мы оставим вам свой телефончик и, если кто на вас накатит, в смысле — нападет, звоните — поможем. Ну, а если вы не согласитесь на наши условия, обуем всех». Мужики наши, поначалу действительно чего-то недопоняли, тот же Васька выдвигает наши условия: «Не-а, братцы, на бесплатно мы не согласны. Будут деньги — будет вам рыба. А за обувку спасибо, мы бы от резиновых сапог не отказались». Приезжие, вроде бы как поначалу развеселились, опосля выхватили черные пистолеты и на сельчан их наставили. «Вы что, придурки! — орут слюняво. — Вы на кого кипешь гоните? Как миленькие платить будете! Откажетесь — поимеете море проблем! Срок вам — три дня!» Сели в свои машины-коровы и укатили пыльно. Только тут и дошло до мужиков, что дело заварилось сурьезное, порохом запало. Враз закричали все, руками замахали, вслед уехавшим матерно выругались; ну, это дело известное — после рати все герои. Хотя, с другой стороны, было бы глупо на наганы бросаться, должно быть, этим бандюганам в человека пальнуть — что муху прихлопнуть. Покричал народ, погорлопанил, поспорил, решил к властям обратиться, мол, власть — она везде власть. Поехали в город, в милицию: так, мол, и так, помогите, господа хорошие! Мы и номера машин бандитских переписали, ловите их. Милиция в крик. «Вы что тут дурью маетесь? Живете хрен знает где! Да кому вы нужны! Тут преступность заела, и вы туда же! Может, у вас еще пост поставить с автоматом? Звоните, если что…» Вот и весь разговор. Наверное, впервые мужики вернулись из города трезвые и злые. Уселись на завалинку, думу думают, как поселок от бандюг оборонить. Порешили, страшно подумать что: достать ружья, у кого есть, зарядить их крупной дробью, как на медведя, и встретить «дорогих гостей». Хорошо еще, что они мне сообщили свой план обороны поселка. Я выслушала их и за голову схватилась, испугалась я. «Вы что надумали?! — криком кричу. — Это какая бойня может начаться?! Тут и до смертоубийства недалеко! В тюрьму захотели, да?!» Молчат мои мужики, с ноги на ногу переминаются. Короче, отклонила я их план, свой предложила. Несогласие свое они не высказали, покрутили носом и согласились. А я прямиком направилась к командиру воинской части. Майор принял меня, как хорошую знакомую, горький кофе предложил, внимательно выслушал мой план и, хитро улыбнувшись, только и сказал: «Баб Мань, тебе бы в разведку ГРУ». Ей-богу, до сих пор не знаю, что такое ГРУ, однако уже на следующий день солдатики перекрыли въезд к нам в поселок полосатыми шлагбаумами с пугающей надписью: «Внимание — военный объект! Ракетные пуски! Въезд строго по пропускам! Часовой открывает огонь без предупреждения!». И, даже будку на колесах прикатили, а в ней часовые жили; их еще «партизанами» обзывали, ну те — которые в годах, на переподготовке. Опосля они рассказывали, что приезжали какие-то модно одетые мужики на крутых тачках, но прочитав надпись и, видя часовых с автоматами, быстренько уехали восвояси. Поселок наш успокоился. Немного погодя пост сняли, потому как «партизаны» по домам разъехались, а шлагбаум с надписью до сих пор пугает посторонних. А мужики наши, издали заметив приезжую машину, враз за ружья хватаются, дескать, береженого бог бережет. Теперича, я больше боюсь, как бы они по пьяни друг дружку не постреляли, ведь для мужика ружье, что дитю малому — игрушка. Думала, конфисковать, так не отдадут же без боя, начнут орать: «Не имеешь права! Это частная собственность!» Нахватались словечек… балаболы! А ни у одного разрешающего документа на ружье нет… шут их забери! Ладно, пока бог миловал, пусть потешатся…»

Конец ознакомительного фрагмента.