Бабушка и «Варшавянка»

Иван Григорьевич Ленивцев

В новом романе прозаика из Советской Гавани перехлестнулись судьбы главных героев – старенькой бабушки, проживающей в маленьком рыбацком поселке, и подводной лодки проекта «Варшавянка», вышедшей в море для выполнения важного государственного задания. Оба прожили трудную и интересную жизнь, много чего повидали на своем веку. И вот они вторично встретились и, как оказалось, в последний раз.

4

«Упала шляпа, пропала шляпа… ля-ля-ля…» — Все так же, как и раньше, громко орал и топал по бетонке пирса тот же часовой-шляпник, должно быть, с нетерпением ожидая смену караула. «Ну, артист! Когда ж его сменят? — с неприязнью глядя на своего охранника с автоматом, раздраженно подумала лодка. — Достал он меня этой шляпой! Упала и пропала — ну и хрен с ней, как говорит, боцман Петрович. Пропала — купи новую, делов-то. Ну, люди! Из рядовой пропажи целую трагедию сочинят. Сочинители! Сходили бы разок со мной в океан — вот где простор для сочинений. На север пошли бы, к острову Врангеля — смотри, сочиняй про белых медведей, про полярное сияние, про коварные льдины; спустились бы к югу — пиши, выдумывай про коралловые острова, обжигающее солнце, пальмы-кокосы. А он все: шляпа, шляпа! Какие-то глупые у людей песни, неужели нельзя ничего умнее придумать? Кто-то где-то насочинял всякую белиберду, а этот балбес с автоматом почти два часа меня мучает пропавшей шляпой». — «Варшавянка» накинулась было на часового, однако затем сменила гнев на милость. — Чего это я, дура старая, к парню прицепилась, он, что ли, эту дурацкую песню придумал, ну, конечно же, нет, он всего лишь исполнитель. Просто скучно ему, домой, наверное, хочется, к маме, к папе. А что, нормальное желание, мне же тоже в море хочется, ой как хочется. Так бы и закричала на всю бухту: «Я в море хочу! Хочу, хочу, хочу!»

И «Варшавянка», оставив в покое горластого часового, ударилась в воспоминания. А почему бы и нет, время на это у нее есть.

«Да, было время, и я когда-то молодой, красивой, шустрой была! Ну прямо спасу нет, какой шустрой! — таким емким выражением, иногда брюзжит старпом. А как я ныряла, как ныряла! Куда там до меня дельфинам и прочим кашалотообразным! Бывало, нырнешь на запредельную глубину — аж дух захватывает! — и ты каждым швом ощущаешь, как нервно потрескивает корпус, как он прогибается от свирепого давления многотонной массы воды и, кажется, что все живое вокруг замирает от ужаса, и лишь одной мне не было страшно, скорее — весело. Глупая была, все мне было нипочем, и ничего меня особо не тревожило: ни страх морских глубин, ни жуткий арктический холод, ни обжигающая корпус тропическая жара, ни бессонные дни и ночи — абсолютно ничего, жизнь казалась легкой, безоблачной, вечной. Слово-то какое звучное: вечность!

А как меня люди любили, как любили! И я их любила, и по сей день продолжаю любить. Все, что делала, я делала ради людей, ради их жизней! Я беспрекословно подчинялась воле человека, подчинялась его разуму, его твердой руке, его амбициям, прихотям, наконец. А если уж быть до конца честной, то именно человек нещадно эксплуатировал меня, часто заставляя работать на пределе сил и возможностей, а то и вовсе на износ. Это его безжалостная рука швыряла меня на такие глубины, где меня могло разорвать, как перегоревшую лампочку, бросить на скалистое дно бесформенной грудой железа; это, беспощадный приказ человека заставлял меня смело, а временами — и авантюрно бросаться в самые, казалось бы, безумные, но такие стремительные подводные атаки на врага и, горе было тому, кто вставал у меня на пути — мои смертоносные торпеды всегда достигали намеченной цели… ну, почти всегда. Так что, не зря меня называли, и по сей день называют грозой морей и океанов. И это не хвастовство постаревшей лодки — это реальность, закономерный результат моих стараний, усилий, наконец — моего таланта. Ну и, соответственно, ежедневные бесчисленные тренировки всего экипажа. Вот видите, я не жадная, честно делюсь славой своих побед с человеком.

А если кто-то думает, что мой боевой путь — сплошь увлекательные прогулки в Арктику или жаркие тропики, то он глубоко ошибается. В моей жизни случалось разное, и не все было так ровно и не так гладко, как хотелось бы. Иногда мне приходилось удирать, прятаться и даже молиться людскому богу, во спасение свое. Всякое было… По молодости, ох и шкодливая я была! Бывало, спрячешься в самой толще воды и потихоньку, потихоньку прокрадешься к чужим, враждебно-молчаливым берегам, осторожненько поднимешь перископ — и вот, уже совсем-совсем близко видишь другую чем у нас, жизнь: упирающиеся в небо высоченные дома, ярко горящие надписи на непонятном языке, стрелой проносящиеся скоростные поезда, там даже автомобильные фары светят по-другому — ярче, зазывающее, маняще. Одним словом — заграница… будь она неладна! Насмотришься на эту слащавую иностранщину, вспомнишь родной пирс — и, так домой захочется, прямо спасу нет. Домой, домой рвешься! Конечно, не в прямом смысле, а осторожненько, осторожненько поворачиваешь назад, в океан, чтобы раствориться в его толще. Легко сказать — раствориться, бывало, не так-то просто это было сделать: невесть откуда, прямо-таки голодной акульей стаей на тебя вдруг наваливались противолодочные корабли, поддерживаемые сверху вертолетами и самолетами. И для меня наступал, как говорят люди, чистой воды ад! Тебя обкладывают со всех сторон противолодочными буями, точь-в-точь как судовой кок-повар окружает капканами появившуюся на камбузе мышь; любое твое движение стерегут, ловят каждый твой вдох-выдох, требуя лишь одного: всплыть! А всплыть — это значит сдаться на милость победителя. Для меня это позор, потому как победитель был всегда один, и это — я! Вот потому-то мой ответ врагам всегда был краток, как кончик у судового колокола: да пошли вы!.. Этому трехбуквенному ругательству меня научил боцман: он, и только он!

Я вот часто думаю: до чего же бывает подл человек, естественно, не наш — чужак. Иногда даже, казалось бы, в самом безобидном положении, когда вокруг тихо-мирно, а ты находишься в нейтральных водах, всегда найдется иностранная сволочь, которая постарается тебя, то есть — меня подловить, чтобы подло протаранить, якобы нечаянно утопить, швырнуть на дно. И это нейтральных водах!

Ну, а уж если я попалась в чужих территориальных водах — случайно конечно, не намеренно — то уж тут пощады не жди, щедро, от души завалят глубинными бомбами. В такой оборот тебя возьмут — мама не горюй! Вы знаете, что такое глубинные бомбы? О-о! Это такая гадкая штуковина, от которой лучше держаться подальше! Это говорю вам я — лодка, неоднократно испытавшая на своей шкуре дурную мощь глубинной бомбы. Просто страшно, когда каждой клеточкой, каждой молекулой своего нежного тела ощущаешь, как с тебя срываются листы внешнего легкого корпуса, как живые, шевелятся, готовые слететь с фундамента такие жизненно необходимые мне судовые двигатели, когда чутко слышишь, как оглушительно лопаются внутри тебя плафоны освещения, а экипаж, глядя на дергающийся от взрывов подволок, поголовно крестится и не стесняясь просит, умоляет меня: «Милая! Родненькая! Голубушка ты наша! Не подведи, выдержи, спаси и сохрани нас…» И чего только не сделаешь ради спасения близких, обожающих тебя людей? Сейчас, я могу с гордостью сказать, что это именно я выдерживала те безумно яростные атаки коварного врага, я спасала в первую очередь людей, а уже только потом — себя! Все: я! Спасала, и не один раз. Положа руку на сердце, признаюсь, что иногда мне было страшно, ой, как страшно, до жути страшно! Иногда хотелось превратиться в обыкновенную камбалу и зарыться, затаиться в донном иле или, выскочив из воды, обратиться в белокрылую чайку, чтобы взлететь в спасительные небеса, а то и глупым пингвином удрать, куда глаза глядят. Казалось, я пошла бы на все что угодно, лишь бы спастись, и жить, жи-и-ить!! Мне об этом не стыдно вспоминать, потому как я давно поняла, что страх свойственен не только людям, но и нам — лодкам. Главное — научиться преодолевать его. Скажу без хвастовства: я этому научилась. И здорово научилась! Бывало, отбросив липкий страх, под лопающимися со страшной силой подводными взрывами, я, извиваясь морской змеей, ползая по дну королевским крабом, пронзая подводную толщу подобно рыбе-стреле, стремительно уходила от разъяренного, не знающего пощады противника. Уходила избитая, израненная, истерзанная, но никогда не подводившая своих повелителей — мой экипаж. А когда люди, нежно гладя пальцами мое израненное тело, благодарили, меня прямо-таки распирало от гордости и так сильно хотелось, чтобы такие вот дивные минуты человеческой благодарности повторялись бы чаще, а лучше — постоянно. А для тех, кто думает, что я обманываю, заливаю, мыльные пузыри пускаю, скажу одно: все здесь сказанное мной — истинная правда!

Конечно, я простая дизель-электрическая лодка типа «Варшавянка», еще первого проекта, ныне — увы! — устаревшая. Куда мне до громил авианосцев, грозных крейсеров, красавцев эсминцев, фрегатов и прочих корветов; я против них — маленькая неприметная козявка, букашка, червяк! Пусть, даже червяк! Однако мне глубоко начхать на всех этих надводных верзил, я собственными глазами видела, с каким нескрываемым страхом дергались они, едва почуяв мое присутствие под своим днищем, а потом — как говорил боцман Петрович — навалив полные штаны, удирали во все лопатки даже не оглядываясь. Те еще, вояки! Знали, подлые, что парочка моих грозных торпед — и, самый крутой их авианосец, навеки заснет на дне морском грудой искореженного металла. То-то! Я хоть и маленькая, да удаленькая, однако создана не для морских туристических прогулок…»

Прервав воспоминания, «Варшавянка» сначала посмотрела на желтый шар солнца, обещающий приятное дневное тепло, затем — в сторону города, живущего своей, во многом не понятной ей жизнью. Нет, скорее, не до конца понятны живущие в городе люди, сам же город прост, как линия горизонта: прямые стреловидные улицы, карабкающиеся параллельно друг дружку на Лысую сопку, да по-хулигански разбросанный там-сям частный сектор — вот и весь город. Но какое лодке дело и до горожан, и до прочего частного сектора — ей бы разобраться в своем экипаже. Если честно, то он ей не до конца понятен. Вот именно, не до конца.

«Нет-нет, народ в экипаже хороший, он любит меня, очень любит! А, в тоже время, будто и не очень, — с легкой обидой подумала „Варшавянка“. — Смущают некоторые моменты. Например, такие… Пока находимся в „автономке“, пока плещемся в океане на остатках кислорода (наверху враги стерегут), или сидим без пресной воды, без свежих овощей, фруктов (закончились или пропали), проще говоря — в неблагоприятной или даже кризисной ситуации; люди, экипаж — меня прямо-таки лелеет, нежит, молится на меня, как на свои, появившиеся в последнее время иконы, а как только я к пирсу пришвартуюсь, прижмусь — любовь людская, словно туман морской исчезает, экипаж как бы подменили, в глазах у него появляется что-то другое, постороннее, ко мне совершенно не относящееся. От любви и следа не остается. Такие вот мои претензии к экипажу. Хотя, что ему до моих обид, он — хозяин, повелитель мой. Конечно, я не маленькая, все понимаю, моряки-подводники устали, по семьям соскучились, к ним торопятся — все это правильно, все это так, но… но мне все равно до слез обидно: неужели семья для экипажа дороже меня, лодки? А ведь как ни круть-верть, получается так и, никак иначе. Как в толщу воды, в огонь пожара, в торпедную атаку — так сразу: „дорогая-любимая! голубушка! спасительница!“ Как только ни называют, и даже молятся на меня. А, как ступят одной ногой на причал, так сразу становятся будто чужими: и бегут, бегут от меня, как корабли от неисправной торпеды, только пятки сверкают. Им, видите ли, семья дороже… Эй, подлый старикашка, ты чего тут разбегался?!» — Лодка сердитым взглядом проводила закопченный морской буксир, нагнавший на нее косматую волну. Этот вечный грязнуля ей не нравился, и на то у лодки были свои причины.

«Чего это я разнылась, как тот старый ботинок, — слегка укорила себя лодка. — Все-таки, не совсем права я, ведь любят меня люди, еще как любят. Несправедлива я к ним, зря наговариваю, надо это безобразие прекращать сию минуту, или, как говорят люди, не отходя от кассы. И только так! — Убедив себя в том, что она была несправедлива к людям, «Варшавянка» повеселела. — Бог ты мой, ну какой еще может быть разговор? Конечно же, они меня любят. Ну, покинут по приходу борт — и что с того? Через неделю-другую смотрю: спешат, торопятся назад, даже спотыкаются. Я же не слепая, не тупой кнехт на пирсе торчащий — я по глазам вижу, что не мило им на пыльной суше среди, разом навалившихся забот, проблем и прочих, прочих земных житейских неурядиц и дрязг, таких обыденных для любого гражданского типа, но никак не для настоящего моряка. Им, впрочем, как и мне, в океан хочется, душа простора требует, шороха морской волны, прохлады глубин. Только и всего-то.

Одно плохо и непонятно — в последнее время флот почему-то крайне редко выходит в море. Атомные подводные лодки еще туда-сюда, бывает, мотаются в океан (дежурят у чужих берегов), а вот надводные корабли будто к берегу цепями прикованы: то, говорят, у них топлива нет, то экипажи не могут укомплектовать из-за отсутствия призывной молодежи, то офицеры, месяцами не получая зарплату, пачками на берег списываются, то вообще, где-то на верхах заявят, будто бы у нас врагов не осталось. Последнее заявление или чье-то предположение, по-моему, вообще чушь собачья — кажись так, говорят люди, когда сердятся. Надо же, чушь, да еще собачья. А что, они по-своему правы: покажите мне того, у кого в этом мире нет врагов. Я уверена, таковых нет и не существует. Да что там много говорить, даже у меня — железной души лодки — враги имеются. Например, гадкая: брр-р! ржавчина! Или вот, проскочивший мимо зловредный морской буксир… Кто еще? А бог морей и океанов Нептун, он мне что — друг? Не друг, и даже не враг — вражина!

А ведь, помнится, раньше таких проблем не существовало: и топлива вдоволь имелось, и людей хватало, и ежемесячная зарплата своевременно выплачивалась, и врагов вокруг было немерено — живи да радуйся! Видно, в стране что-то серьезное произошло, для военно-морского флота не особо хорошее. А ведь точно произошло, даже люди на лодке изменились, стали раздражительными, мрачными, озабоченными. Интересно, почему вдруг?»

«Варшавянка» огляделась по сторонам, словно где-то там был ответ на ее весьма и весьма непростой вопрос. Но вокруг было спокойно: по-прежнему лениво кричали чайки, соседние лодки-атомоходы так же мирно дремали, часового-певца с его дурацкой шляпой сменили, а заступивший на вахту матрос, презрев устав караульной службы, читал потрепанную книгу, беспечно свесив ноги с пирса. Ну и наглец! Лодка хотела сделать ему хотя бы замечание, однако передумала: салажонок — он и есть салажонок, что с него взять.

«Да, изменились люди, — лодка опять принялась размышлять, — крепенько изменились, я это давно заметила. Каюсь, водится за мной грешок, люблю подсматривать да подслушивать, о чем люди в отсеках говорят, это мое, выражаясь человеческим языком, хобби, то есть — занятие. Опять же, по человеческим понятиям, это мое хобби — порочно и осуждаемо, однако я с собой ничего поделать не могу, видно, родилась я такой любопытной, ох, и любопытной! Ну и пусть! Пусть я порочна, однако ж все подслушанные мной разговоры во мне и остаются, я не болтлива, умею хранить человеческие тайны, уж насчет этого будьте спокойны.

Нет, что бы сейчас о прошедшем времени не говорили плохого, раньше все было гораздо проще и понятливее. И это я не голословно утверждаю, могу и словесно доказать. Помню, висел на пирсе огромный такой плакат, издалека можно было прочитать выражение «Коммунистическая партия — наш рулевой!» Ни больше, ни меньше. А что, все четко и понятно: рулевой рулит в правильно направлении, то есть, в заданном ему курсе; нет рулевого — судно неуправляемо, из стороны в сторону рыскает, на рифы напарывается, ко дну идет. Или вот другой пример. Вывесили «боевой листок». Читаю: «Берем соцобязательство отстреляться только на хорошо и отлично!» Что тут непонятного? Четко и понятно: пли! — торпеда вышла — и нет мишени, в щепки разлетелась. А что сейчас? Сейчас слышу от моряков столько непонятных для себя слов, что голова кругом идет — выражаясь опять же человеческим языком — от всех этих тарифов, индексаций и прочих приватизаций… Нептун их всех задери! Да что я, люди не могут разобраться в этих заумных словечках, которые сами же и выдумали. Впрочем, я скромничаю, не совсем же дура, смысл некоторых до меня дошел, скажу без хвастовства. Опять же, к примеру, возьмем хитрое такое словечко, как приватизация. Я в нем в два счета разобралась и выяснила, что это простой отъем у большинства и передача отнятого — меньшинству. Подобная схема наблюдается, когда один «годок», то есть — старослужащий, забирает у новоприбывших салажат их новенькие ремни, бескозырки, ботинки. Возьмем для примера, другое слово — тарифы. Оно очень похоже на белокрылую чайку, взлетающую все выше, и выше, и выше! Может, кто и не поверит, однако я самостоятельно разобралась, что такое альтернативная служба. Впрочем, что тут особенно разбираться, тут даже глупому морскому крабу понятно, что не всякий призывник пожелает служить на лодке, то есть — на мне, большинство пойдет туда, где полегче, а иные и вовсе готовы откосить от службы, даже в тюрьме попасть, срок отсидеть, лишь бы не идти в армию. Что и говорить, помельчал народ и физически, и духовно. Хочу — не хочу, желаю — не желаю, а ведь есть такое простое и короткое слово «надо»: надо — и все тут!

Люди вообще сложные существа. Любят они себе проблему создавать, и не просто любят — прямо обожают, без них жить не могут, на пустом месте создают и создают. Будто жизнь без проблем для них — жизнь без смысла. А копни глубже — проблемы-то оказываются мелкими, пустяковыми, никчемными. А как люди могут ругаться, ссориться между собой — это же вообще целое искусство! Из-за всякой пустяковой мелочи, из-за косого взгляда, из-за одного единственного слова — из-за одного! — могут крепко переругаться, перессорится. И это — самые умные в мире существа! Если в экипаже кто-то ссорится, то лично для меня это… это, как удар тяжеленой кувалдой по моему гребному валу. Больно-то, ой, как больно!

Нет, я, конечно, и вижу, и понимаю, что сейчас время наступило трудное, что сейчас людям тяжело, однако не только им тяжело, может быть, мне — вдвойне, а то и втройне хуже, чем им. Да-да, именно так! Иногда, глядя на мелкую людскую склоку, мне так и хочется крикнуть: «Люди! Оставьте свои мелкие земные распри, обратите наконец внимание на меня! Вы что, слепые, не видите, что мои борта обросли тошнотворно скользкой ракушкой, покрылись ржавчиной, безжалостно разъедающей мое уже немолодое тело? Откройте наконец глаза, вы что, не видите, что меня надо срочно ставить в док? Сейчас же, срочно, немедленно, безотлагательно! Подремонтировать, почистить, покрасить — я сразу же помолодею лет на двадцать, и мы с вами еще порезвимся в океане, подразним самого Нептуна, грозу морей и океанов, подергаем его за бороденку! Ой, с каким удовольствием подергаем! Я все помню! Помнится, этот старый хрыч частенько грозил мне трезубцем острым, все угрожал: „Смотри, шалунья вертлявая, допрыгаешься, доиграешься ты у меня, отправлю на дно морское!“ Я ему смело отвечала: „Послушай дедуля, ох, и напугал же ты меня, прямо спасу нет! Смотри, сам не рассыпься от старости! Отдыхай себе, куда тебе со мной тягаться…“ Смелая я была, храбрилась беспечно, а все потому, что молодая была, глупая, бестолковая, жизнью не битая. Сейчас-то я понимаю, как нежелательно ссориться с этим не стареющим, вечным, свирепым дедом. Понимаю, но иногда с собой ничего поделать не могу, так и тянет, и тянет пошалить, похулиганить, как говорят люди, дурную кровь по жилам погонять; и, очертя голову, искушаю судьбу, бросаюсь я туда, где мне не следует быть и, даже близко подходить нежелательно Сейчас-то думаю, что я была самонадеянной, неисправимой дурой. А что, так оно и есть. Ведь, когда-нибудь достанет меня трезубцем старик Нептун, ох боюсь, достанет. Не хотелось бы этого, но жизнь лодок — увы! непредсказуема. Я знаю, о чем говорю. Не раз висела над бездной морской, с любопытством в нее заглядывала, и жутко страшно мне становилось от увиденного: все дно морское усеяно погибшими кораблями. И старые, и новые, и металлические, и деревянные — кого там только нет? От средневековых голландских фрегатов до японских линкоров Яванского моря! Лежат бедолаги на коралловых рифах, на скалах острозубых, на равнине морской, где песком присыпанные, где травой морской опутанные, ржавые от времени, от воды соленой. Глядя на чью-то, пусть и давнюю смерть, начинаешь невольно задумываться: а где тебе самой лучше успокоиться — то ли на дне морском, то ли на корабельном кладбище? Есть еще вариант с металлоломом, и дальнейшей переплавкой на гвозди. Это, конечно, самый худший вариант. А вообще-то, я еще не решила, что и где лучше…»

Мимо опять пропыхтел буксир. На этот раз за ним, рыская из стороны в сторону, привязано тащилась несамоходная баржа, груженная красным кирпичом. «Варшавянке» вдруг захотелось во весь голос громко выругаться, дескать, шляются тут всякие — разные хрипатые. Однако, решила промолчать, потому как была чуточку суеверной и посчитала, что появление буксира, может быть… да мало ли, что это могло означать.

«Куда это он ее поволок? Неужели, на корабельное кладбище? — с невольным трепетом предположила «Варшавянка», но тут же отвергла это предположение. — Ерунда! Баржа под завязку нагружена кирпичом, а на кладбище корабли отводят, полностью освободив их от всего мало-мальски полезного, короче — пустыми. А так ничего страшного не произошло, буксир выполняет обычную работу, к тому же баржа была груженной по самые борта.

Жизнь — копейка! Слышала я от людей такое выражение. Наверное, оно про нас, про подводные лодки. Это наша жизнь-копейка. Больно дешево. А что ты хочешь, подойдет когда-нибудь ко мне такой же вот охрипший буксиришка и, ехидненько так, спросит: «Уж не тебя ли, козочка драная, мне приказали увести на корабельное кладбище? Что, доскакалась, допрыгалась, дорезвилась? Все, пора и честь знать. Что, как дура глупо моргаешь, а ну принимай буксирный кончик — и айда за мной! Давай, шевелись!» Грубиян! И потащит он мое еще ладное тело на корабельное кладбище. Ж-жуть! Как-то проходила я мимо того кладбища. Зрелище, скажу я вам, печальное, жалкое, тягостное. Некогда стройные, грозные, а ныне — мертвые корабли с глубокими ранами на бортах, с ржавыми рубками, слепыми иллюминаторами застыли в неестественно-пугающих позах убитых бойцов. «Убитых» резали, кромсали, рвали кранами, волокли тракторами, грузили в вагоны и, куда-то увозили. Былая гордость флота — и такой печальный конец. Чудовищная несправедливость. Кто бы мог подумать.

А этот буксир, хам хрипатый! Ведь, он сам плоть от плоти из железа, из стали, сам рожден для моря, для волны, а выполняет функции палача, черт бы его побрал! Баран бесчувственный… Хотя… кто его знает, что он ощущает, когда тащит очередную свою жертву на плаху? Может, неуютно? Ведь и его в недалеком будущем, возможно, ожидает та же печальная, незавидная участь, потому как «все мы смертные», по выражению мичмана Петьки. Может, я зря на буксир наговариваю, может, у него под слоем ржавчины — чуткая, добрейшая душа. Подойдет он ко мне, пожалеет, спросит с жалостью: «Что, красавица, и тебя на гвозди? Я думаю, рановато, на вид ты такая приятная, а главное — хорошо выглядишь, не уступишь молодой. Мне тебя до слез жаль. Эх, жизнь наша железка! К сожалению, она так коротка. Боюсь, что скоро и меня… того, сама понимаешь. Пашешь, пашешь на людей, а вместо благодарности тебя: р-раз! на гвозди! Эх, люди, люди! Нет у них ни жалости, ни души…»

Вот после таких скорбно-сочувствующих слов буксира, лодке станет обидно, так обидно!

«Варшавянка» отчаянно заморгала рубочными иллюминаторами, стараясь не расплакаться горькими слезами. «Не плакать! — приказала она себе. — Ведь ты же сильная, мужественная, не зря тебя недруги прозвали «Черной дырой», не зря над твоим корпусом гордо развевается Андреевский флаг.

Да нет, не заплакала лодка, не зарыдала слезно, сейчас она обратилась даже не к людям, скорее — в никуда. «Послушайте, вы! Не нужен мне заслуженный отдых на корабельном кладбище, я хочу в океан, отправьте меня в плавание, в „автономку“ на многие-многие месяцы! Ну, пожалуйста! Я хочу напоследок ощутить тугую выпуклость волны, хочу лизнуть соленые брызги, хочу услышать стонущие крики буревестника, визгливо-шипящие переговоры китов, хулиганистый свист дельфинов; я, вибрируя всем своим мощным корпусом, желаю зарыться в прохладную толщу океана и парить-парить над его мрачными глубинами. Всем-всем, кто меня слышит, сообщаю: я не быть просто грудой ржавого металла, потому что я — лодка, боевая единица флота российского!!»

Услышав отчаянные крики подводной лодки, любопытные чайки закружились над ней, с недоумением спрашивая друг у дружки: «Чего это наша старушка разоралась? Может, узнала, что ее скоро на гвозди поволокут?»

Вот дуры бездомные! Так лодка хотела обругать глупых чаек, однако неожиданно пришедшая мысль заставила ее забыть о них.

«О ком это они кричали? Кого на гвозди?? Меня? На гвозди? Ну почему именно меня? Я что, крайняя? Получается, так. Да и что здесь непонятного? Я же сама из того же материала, что и гвозди. Другое интересно: куда деваются люди, когда они, как и я, состарятся? Что с ними дальше происходит? Может, их тоже на гвозди пускают? Людей — на гвозди?! Какая глупость! Н-да, тут я явно перегнула. Какие из них гвозди? Они такие хрупкие, такие мягкие, к тому же, умные, чтобы просто гвоздями быть. Нет и нет! Хотя, помнится, мой командир про кого-то из штабных выразился, что тот глуп, как гвоздь… или пробка? Ну, неважно, глуп и глуп. А может, он просто пошутил? Нет, все-таки, куда-то люди уходят, не живут же они вечно? А что, если они в медуз превращаются, вон их в океане сколько, не счесть?.. Да ну, не может такого быть! Медузы такие дурные, сами будто специально под мой винт так и лезут, и лезут. Нет, люди — не медузы! Тогда… О! А что если они превращаются в звезды, что ночью светят? Похоже на то… Однако тут же возникает новый вопрос: почему ночью звезды в океан падают, кто их с неба скидывает, и зачем?»

«Варшавянка» не успела домыслить о падающих звездах, как увидела бегущих по пирсу моряков. «Куда это они? — принялась гадать. — Может, на атомоходы… или ко мне? Лучше бы ко мне! ко мне! ко мне!»

И действительно, вскоре по покатой палубе «Варшавянки» загремели тяжелые ботинки экипажа.

— Боевая тревога! Корабль к походу готовь!