Бабушка и «Варшавянка»

Иван Григорьевич Ленивцев

В новом романе прозаика из Советской Гавани перехлестнулись судьбы главных героев – старенькой бабушки, проживающей в маленьком рыбацком поселке, и подводной лодки проекта «Варшавянка», вышедшей в море для выполнения важного государственного задания. Оба прожили трудную и интересную жизнь, много чего повидали на своем веку. И вот они вторично встретились и, как оказалось, в последний раз.

5

Косой дождь нещадно хлестал по стеклу. Баба Маня перекрестилась на угол, где темнела потрескавшаяся от времени икона: «Господи, Иисусе Христе, помилуй нас…» — и вновь повернулась к заливаемому дождем окну. За окном, метрах в сорока едва виднелся барак с невидимой в темноте облезлой вывеской, сообщавшей, что в нем находится «Сетепошивочный цех рыбокомбината», который она охраняла, выйдя на пенсию. И хотя цех уже не работал, превратившись в склад старых сетей, поплавков, якорей и прочего барахла — службу баба Маня несла добросовестно, бдительно. А как же иначе, вроде, ничего ценного, а брось, сними охрану — мигом все растащат, до последнего пожарного багра уволокут и спасибо не скажут. Что и говорить, народ у нас на это дело лихой, ухватистый, приспособленный на это дело народ.

Желтая зигзагообразная молния, безжалостно разорвав непроглядную тьму, на миг ярко осветила окрестности, следом оглушительно рванул гром — и барак, кажется, вроде как слегка тряхнуло.

«Ой, святый Боже, святый Крепкий, святый Бессмертный, спаси и помилуй нас… — трижды крестясь, пробормотала старушка. — Эка пакостливая погодка… шут бы ее взял! И откуда только этот тайфун взялся так нежданно-негаданно? Никто не знает, каждый, свое болтает. Одни говорят, что с Тихого океана пришел, другие — со стороны Японии заявился, третьи Китай обвиняют, наши поселковые бабы — Гришку покойничка не к ночи вспомнили, дескать, без него ну никак не обошлось. Нашли крайнего-Гришку! В с другой стороны, почему бы и не вспомнить хорошего человека: и ему на том свете приятно, и нам здесь, пока еще живущим, нелишне вспомнить его. К тому же, доброе слово ни живому, а уж тем более, мертвому, не навредит. А что бабы про Гришку болтают, так это они по глупости женской, по бестолковщине своей, что, как известно, простительно.

Между прочим, Гришка — нормальным мужиком был, хотя при жизни чего он только ни накуролесил, и как только его не называли. И бесшабашным, и заполошным, и окурок он, и сморчок, и еще этот… индюк куражливый. Вот уж точно, ох, и куражливым он был! Был… Эх, Гришка, Гришка, пусть земля тебе будет пухом. Два дня прошло, как его схоронили, а будто живой стоит он у меня перед глазами, и лыбится, лыбится сердешный. Опосля, спрашивает: «Ну что, бригадир, не сдадим врагу Варяг?» Спросит и сам же, бывало, отвечает: «Нет, не сдадим! Помрем, но не сдадим!» Доболтался, родимый — помер. Но вот интересно получается, пусть и помер Гришка, и закопали его, однако наши поселковые люди будут его еще долго-долго вспоминать кто добрым словом, кто по-разному. Иногда, так кажется, что земля без некоторых ушедших людей, словно пустеет сиротски, как будто живущим чего-то не хватает, такого привычного, необходимого, нужного. А другой человек помрет, глядишь — о нем через день-другой позабыли, как о растаявшем снеге. И сразу хочется спросить: зачем человек жил? Что после себя оставил? А получается, ничегошеньки не оставил. Разве это не обидно?

Нет, Гришка не такой был. Бывало, растянет баян трофейный, да ка-ак запоет — ноги сами в пляс пойдут, а ежели грустное что — слеза так на глаза и навернется. Одним словом — талант был у человека. Играл так, что заслушаешься. А ведь росточком был мал покойничек, худ, как спичка, лицом невзрачен, а голосище — будь здоров был, почище маяка туманного ревел. Ему бы, милому, в телевизоре играть али где на сцене петь, а не сети смолистые вязать да просоленными руками невод с рыбой тянуть. Я вот на теперешних горлодеров в телевизоре смотрю, и плевать хочется: ну и стыдобища! Одна срамота! Глянешь: навроде как один выскочил петь, ан нет — за ним, точно угоревшими кошками бросается в погоню толпа голоногих девиц… шут их задери! Он, бедняжка, уже и петь пытается, уже от натуги синенький весь, уже и трубку с проводом норовит заглотить, а его все равно не слыхать — помощницы окаянные, начисто глушат пение своими воплями да солдатским топаньем, дрыганьем. Хоть слуховой аппарат в уши вставляй, все равно не поймешь, о чем артист пытался петь, что хотел высказать песней. Прямо не концерт — головная боль. Плюнешь, вырубишь и сразу Гришкины песни вспомнишь от которых, бывало, бабы навзрыд ревели, особливо которые вдовушки, а мужики — в сторону отворачивались. И вот теперича, те же бабы, как бы обвиняют Гришку в пришедшем тайфуне, ну не дуры ли они, а? Нашли крайнего…»

Баба Маня не зря защищала покойничка, он долгое время работал с ней рука об руку.

«А нечего тут напраслину на него возводить, Гришка был веселым мужиком, общительным, компанейским. Правда, недостаток у него один имелся, зато какой! — выпивал частенько. Как частенько? Да при каждом подвернувшемся случае пил, зараза этакий! Ну, а как выпьет, тут ему, как говорится, любое море по колено, тут он мог взорваться по любому пустяку, недаром его Капсюлем прозвали, то есть — взрывателем. Посмотришь на него — росточка махонького, из себя не ахти какой здоровяк, а гонору! гонору в нем было выше крыши, отчего и страдал, бедолага. Бывало, придет утречком на работу, а по его лицу сразу видно, кто первым начал драку, и кто больше всех пострадал. Мужики смеялись: «Что, Гриша, опять на баяне сольный концерт давал?» И Гришка, как заведенный, сразу начинал хвастаться, сколько ворогов он уделал, скольких уложил. Хвастливым был — спасу нет. Тары-бары разводил по любому поводу, да и без повода мог точить лясы. Вроде, до армии за ним такого не наблюдалось. Помню, в солдаты его провожали с латанной-перелатанной гармонью, а через четыре года он домой возвратился с шикарным германским баяном. Хвастался — трофейный, куплен был за пару бутылок спирта военно-морского, потому как сам он отслужил на Тихоокеанском флоте. Целых три месяца не работал, говорил, что от армии отдыхает, с утра до вечера морскими брюками — клещами или клешами? — пыль по улице огребал, веселил народ музыкой, пением, хвастовством. Кажется, куда ни пойдешь, везде Гришкино: «Я на «Бойком» служил, на эскадренном миноносце!», «Я был лучшим минером на флоте!», «Меня лично приглашали в ансамбль песни и пляски Тихоокеанского флота!», «Я сто два дня на «губе» отсидел!», «Я школу «марксизма-ленинизма» на корабле закончил! Я политически подкован не хуже любого замполита!» Сплошные «яколки» слышались от этого балабола. Наконец его мать — Прасковья, не выдержав долгого загула любимого сыночка, ко мне за помощью объявилась, мол, помоги мне неразумное дитятко на рабочие рельсы поставить, Христа ради прошу. Отчего вдовушке не помочь — помогла, взяла Гришку в оборот, всыпала ему по первое число, на следующий день на работу не вышел — выскочил, и работником стал дельным, хотя и хвастаться не прекратил, что не так страшно; хвастовство — не пьянство, можно и пережить.

Случай один вспомнился, давний. Меня, тогда еще не бабкой величали, а уважительно — бригадиром. Не все, конечно, находились и завистники, те за спиной обзывали «Манькой Бригадиршей», или еще старались обиднее уколоть — «Маней Кувалдой», за руку мою тяжелую. Ну, да бог с ними, с завистниками, не о них речь. Как-то утречком на речке, я кое-какое бельишко стирала-полоскала. Тогда стиральных машин не было, обходились речкой и стиральной доской, а зимой корыто выручало.

Стираю на речке, здесь же полощу, отжимаю — глядь, подходит тогда еще молоденький Гришка с газетой в руке. Я насторожилась, ох, думаю, неспроста заявился, да еще и с газетой. А он, мелко-мелко позевывая губастым ртом, как бы ненароком спрашивает:

— Слышь, бригадир, ты новость слышала?

— Какую такую новость? — напряглась я, но вида не подаю, да и некогда мне с ним болтать — бельем занята.

— Не понял, что, и вправду ничего не слышала? Ну ты даешь стране угля! А еще бригадир… — ехидненько так, шевеля нижней губенкой, он начинает умничать. Мне так захотелось врезать ему мокрым бельем, не знаю, как сдержалась. — Юрка Гагарин в космос слетал и вернулся. Вот! — сообщил он с таким видом, будто он с нашим первым космонавтом за одной партой в школе сидел.

— Ну и что, — отвечаю, а сама по привычке принюхиваюсь — не выпивши ли он. — Тоже мне, новость нашел. Ты что, Гриш, с печки упал или переспал сегодня? Гагарин-то поди уже месяц как вернулся. Прилетел — и слава богу. Меня сейчас больше наш невод волнует. Скоро выставлять, да боюсь, как бы погодка не подвела, начнет штормить — помучаемся. А вообще-то, по всем признакам в этом году должен быть хороший ход горбуши…

— Мать моя Волга, отец — Тихий океан!! — ударяя себя по худым ляжкам, лопнувшим канатом взвился Гришка. — Какой невод, бригадир?! Тут космос, понимаешь: кос-мос!! Вселенная! Неохватная для глаза! А ты со своей горбушей лезешь! Ты что, не соображаешь, масштаб-то совсем-совсем другой. Эх, бригадир, бригадир! Как же ты мелко плаваешь! Если честно, не ожидал, не ожидал я от тебя такого мещанства! И посему мне, рядовому члену нашей с тобой передовой бригады за тебя очень и очень обидно! Нет, правда, до головокружения обидно…

— Ну, ты, член бригады, тебя кто кормит, космос или горбуша?! — обозлилась я на Гришку. — Что ты тут мне свои тары-бары разводишь, или тебе заняться нечем? А если ты трояк на бутылку выпрашиваешь, то у меня его нет с собой, а если бы и был, не дала бы, сам знаешь.

— Да уж знаю, — упавшим голосом подтвердил Гришка. — Ты не права, бригадир, какой там еще трояк, я от души подошел с тобой поговорить, ей-богу, от души! — Он даже занес руку, наверное, чтобы перекреститься, но, видно, чего-то вспомнив, опустил ее со словами: — Честно, от души. Вижу, ты мне не веришь. Могу даже поклясться. Да разрази меня гром, да спали меня молния, да не поднять мне больше… Нет-нет, только не это… Бригадир, один вопросик можно?

— Один? Ну давай, валяй, только побыстрей, сам видишь — некогда мне, — разрешила я, лишь бы побыстрее от него отвязаться.

— Вот скажи мне: что такое космос?

Н-да, тот еще вопросик! Чего у Гришки было не отнять — так это умения ошарашивать людей своими неожиданными вопросами. Признаюсь, ошарашил он и меня. Стою, белье уронила в таз и молчу, молчу, как уснувшая рыбина. А что говорить-то было, я не знала, что такое космос. Да и откуда мне было знать с моим четырехклассным образованием, слава богу, что еще читать-писать научилась. Не знала, а признаться было стыдно. Когда Гагарин вернулся «оттудова», все кричали «Ур-ра! мы в космосе!» — и я кричала, время было такое, единодушное.

— Ладно, бригадир, не парься, я понимаю твои затруднения и потому, так и быть, беру над тобой шефство, как город над деревней. Так сказать, для повышения твоего общего развития… умственного, я имею в виду. — Гришка раскрыл передо мной газету, наверняка месячной давности (газеты у нас тогда были редкостью, и лишь один экземпляр доставлялся в поссовет, где и подшивался). Сует мне ее под нос и голосом учителя начальных классов говорит: — Вот, глянь-ка, видишь, фото? Это Юрка Гагарин… дружок мой закадычный, мы с ним на одном эсминце служили, «Бойкий», может, слышала? Нет? Жаль, жаль…. Нет, правда, и даже в одном кубрике спали, я внизу, он — надо мной. Ох, и веселый был парень, компанейский такой, свой в доску. Опосля его от нас в космонавты забрали… тогда набирали из моряков, к качке невесомой привычных. Между прочим, меня тоже в отряд космонавтов направляли… правда, меня рост подвел, двух сантиметров не хватило, всего двух…

«Ну, пошел заливать, прохиндей, — подумала я с тоской. — Господи, сколько бы я уже белья перестирала!»

— Повезло Юрке! Представляешь, после железа эсминца — и сразу в космос! Опосля слава, звания, Лондон, Париж! Везу-унчик! Бригадир, я думаю, он видел с космоса, как ты меня, его лучшего друга забижаешь, опохмеляться не разрешаешь, сейчас вот трояк не выделяешь. Я думаю, он не одобрил бы твое…

— Гриш, хватит трещать, как камбала хвостом! — резко оборвала я разошедшегося говоруна. — Ты про космос забыл, — напомнила я ему, потому как мне самой было интересно узнать, что же такой космос.

— Ах, да, да! Совсем забыл, что ты у нас серость деревенская, хоть и бригадир…

Вот недомерок, все-таки не утерпел, уколол он меня! Ничего, мы терпеливые.

–… Ладно, слушай, но не перебивай. Знаю я вас, баб… Космос — это… это воздух, который вокруг земли вертится и которым мы с тобой дышим, соответственно — и существуем…

И еще битых полчаса, шепелявя разбитыми в очередной драке губами, «близкий друг» первого космонавта объяснял или, что вернее, травил мне про Солнечную систему, про Полярную звезду, круглые скафандры, борщ в тюбиках-пакетиках. Я терпела, но когда он перешел к тралению мин в территориальных водах Северной Кореи и тут же принялся прутиком рисовать на земле устройство противоминного трала, я не выдержала.

— Хватит! — рявкнула я, четко поняв, что ничего путного о космосе я не услышу. — А ну, забирай свою рогатую мину и вали с ней мухоморы собирать! Вали давай, грамотей с эсминца… шут тебя забери!

Гришка недоуменно уставился на меня, мол, чего это бригадир на дыбки поднялась, обиделась, что ли. Зря она так, он по доброте душевной хотел ее кое-какой грамотенкой подковать — бригадир, все-таки, знания ей не помешают. Пусть он не учитель, однако право учить других имеет, как-никак полных семь классов закончил (маршал Жуков, говорят, всего-то — четыре), да к тому же в армии годичную школу марксизма-ленинизма одолел. А это вам не фунт селедки, почти как политическая академия в некотором смысле. То-то!

— Ладно, бригадир, не желаешь про космос — ну и не больно-то надо, как говорится, вольному — воля, больному — укол в одно место, а мужику — стакан… полный, доверху. Шучу, шучу! — Что-то подозрительно быстро согласился, вроде бы замолчать Гришка. Ой, подозрительно.

— Я вот что хочу напоследок сказать. Если бы меня послали в этот самый космос, я бы ничуть не хуже Юрки слетал, запросто бы слетал и обратно вернулся, не сойти мне с этого места! Что, не веришь?

— Ты, в космос? — не смогла сдержать я смех, представив махонького Гришку в огромном скафандре, да еще с его рогатой миной в руках. Подумать только, наш Гришка — космонавт! И смех, и грех!

— Нет, Гриша, не взяли бы тебя в космонавты, ты хоть и шибко образованный, а ростом не вышел, сам же сказал. А Гагарин, поди, ого-го! под сажень…

Гришка задумчиво посмотрел на меня, затем неуступчиво заявил, как отрезал:

— Чепуха на постном масле! В космос должны брать небольших, таких как я, там места мало. Точно, точно! Помню, к нам в океане подводная лодка пришвартовалась, проекта «Малютка». Так вот, хочешь — верь, хочешь — не верь, экипаж состоял из этих… карликов. Да-да, карликов! — повторил он, вроде как убеждая себя. — Малюсеньких таких… крохотных.

— Карликов? Ой, Гришка, хватит трепаться! Иди давай, меня стирка ждет, — испугалась я, что из-за этого баламута не успею белье достирать. Это же надо такое придумать — экипаж из карликов! А может, и лодка карликовая была?

— Ну хорошо, хорошо, хватит — значит, хватит! — И опять подозрительно быстро согласился Гришка… однако не ушел, стоит, с ноги на ногу переминается, будто в кустики желает. — Бригадир, разреши последний вопрос, последний, клянусь своей по пьяни утерянной бескозыркой.

— Ну что тебе еще? — сердито спросила я.

— Ты вот все время твердишь, что бог все видит, что бог накажет, что он поможет. Ведь так?

— Ну так… — подтвердила я с опаской — от этого пройдохи чего угодно можно ожидать. — Говорила, и что с того?

— А то! Все твой бог видит, все он слышит, всех накажет! Видит он, как бы не так! Вон Юрка слетал в космос — и что? Назад вернулся, понимаешь бригадир: на-зад! Жив, здоров и целехонек! А ведь он же наверняка коммунист, считай — безбожник! И никакого бога, он там не видел! Так где же он, твой бог? Тю-тю, нет его, нет и все! Юрка не видел его. И как это понимать? — плутовски скривился он. — Объясни мне…

Объяснить этой хитроглазой бестии? Думаю, это невозможно, наверное, легче море до дна выпить, чем его в чем-то убедить. А если серьезно, то нет у меня времени что-то объяснять этому шалопаю — это, во-первых. Во-вторых, вряд ли он что-то поймет, видно, где-то с утра успел хлебнуть — запашок от него хмельной, свеженький. Ну, а в-третьих, положа руку на сердце, признаюсь, что я сама не больно-то в религии разбираюсь, верую и верую как и большинство народа, разве этого мало? Однако этот всезнайка ждет ответа, вон как ехидненько глазки сощурил, только и ждет, чтобы я на его крючок попалась, вот для него радости-то будет — захлебнется. На весь поселок растрезвонит, что бригадир простых истин не знает, а других жизни пытается учить. Нет, надобно как-то пугануть его, может, отцепится.

— Гриш, — говорю спокойно, — ты вот все брешешь да брешешь, что ни попадя, будто собака на ветер, а Бог-то все слышит, ты бы поостерегся.

— Гы-ы! Напугала! Слышит он! — не пугливо оскалился Гришка. — Как же, так я и поверил! Видит он! Ага! А почему тогда ракету с Юркой пропустил? Ведь пропустил, даже паспорта не спросил. Это как понять? Согласно Уставу караульной службы, твой бог обязан был спросить: кто такой? откуда? куда и зачем?..

«Бог ты мой, — думаю с тоской, — Белье в тазике киснет, а этот раздолбай — прости Господи! — как репей прицепился. Что бы ему такое ответить, чтобы он и про паспорт забыл, и про Устав свой караульный? Что бы, что бы такое, такое!..

— Гриш, знаешь, что я тебе скажу: мало тебя в детстве пороли, ох, мало! Ты вот, смотрю, всюду похваляешься, что ты школу марксизма закончил, что ты ужас какой грамотный, прямо спасу нет. А я вот, смотрю на тебя, и вижу: каким был ты темным, темным и остался, потому как простых вещей не видишь, — отвечаю я ему, стараюсь зацепить покрепче, пообидней. Пустое — лыбится непробиваемо, дескать, мели, Емеля, твоя неделя. Даже не обиделся. Ну, человек!

— Ты вот говоришь, — однако, продолжаю я упрямо, — паспорт подавай, объясняй, куда и зачем. А действительно, зачем? Зачем Гагарину паспорт? Ты что, сам не знаешь, почему Бог его в космос пропустил? Не знаешь? Просто удивительно, весь мир знает, а ты — нет…

Смотрю, мой Гришка, как заправский конюх, оседлав коня, вперед подался — сейчас или поскачет, или заржет по жеребячьи.

— Бог его за улыбку пропустил. Ты глянь на фотографию в газете, глянь, глянь! Видишь, какая у него улыбка? Широкая, добрая, ласковая! Одним словом — неотразимая. Ну как с такой улыбкой да не пропустить? А теперь ты посмотрись на себя в речку… Ниже, ниже нагнись! Улыбнись! Да шире, во весь рот! Что отскочил, испугался? Да, Гриша, с такой, как у тебя, улыбкой, Бог тебя даже к воротам не подпустит, назад с космоса пнет. Понял? А теперь иди своей дорогой, некогда мне с тобой антимонии разводить.

И что вы думаете, ушел он? Как бы не так! Сморщился, как мокрый кирзовый сапог у горячей печи, да башкой затряс, будто проверяя, на месте ли она.

— Ну бугор… ну ты даешь! Вывернулась, чисто гадюка… надо же! Ну ничего, еще не все мины протралены, не весь фарватер очищен, есть место для маневра. Одно жаль — времени нет… Бригадир, я бы тебя сейчас, не сходя с этого места, вмиг разагитировал в свою веру, я этому обучен, но мне некогда — там мужики собираются Юркин полет обмыть, меня послали у тебя трояк зашибить. Говорил я им, что ты не дашь, так нет, одно твердили: «иди, тебе даст». А тут полный облом. Ну, я пошел, извини… — повинился он, поворачиваясь ко мне спиной.

— Куда?! А ну, стой! — Теперь уже я остановила его, четко понимая, что опять могу ввязаться с этим охламоном в долгий беспредметный спор. Однако и меня понять нужно: с какого перепуга я должна завтра на работе видеть их опухшие от пьянки морды, дышащие на меня перегаром? Противогаза у меня нема.

— Стой, говорю! Опять полет обмывать? Да сколько ж можно? Месяц уже обмываете… месяц! Или память стаканом отшибло? Вы ж, иродовы души, помню, каких-то собачек обмывали…

— Стрелку и Белку, — сообщил Гришка. И без того невысокий, он, кажется, стал еще меньше ростом — должно быть, чувствует какую-то вину за собой. — Эти собаки — тоже космонавты. Они в космос летали еще до Юрки, их еще называют пионерами космоса.

«Опять врет, что ли? — призадумалась я. — Вот натура, не поймешь, где он правду говорит, где врет. Его бы в партизаны — наверное, он бы немцев с ума свел… или, как Сусанин, в болото завел…»

— Бригадир! Ты пойми… — кажется, Гришка воспрянул духом, что чревато новым всплеском эмоций с его стороны. — Ну какое тут может быть сравнение? То собаки летали, существа неразумные, бессознательные! А тут: ого-го! — человек! Чувствуешь разницу? «Человек — это звучит гордо!» Здорово, да? Знаешь, чье это выражение? Наш замполит на эсминце так выражался… а до него — этот… сам Карл Маркс. Вот! Ох, и головастый был мужик! Ты не смотри, что у него фамилия немецкая, из нашенских он, из рыбаков. Он днем на Балтике сети тянул, а ночью «Капитал» создавал, про диктатуру пролетариата писал, про этот… гегемон.

— Слушай, ты, гегемон! Не выводи меня из себя, — взялась я за него. — И предупреди всех: если кто из вас завтра придет на работу… надеюсь, ты понял, о чем я? Учую запашок — я такое с вами сотворю…

— Понял, бригадир, не дурак, — быстро замахал руками Гришка, однако не пошевельнулся, чтобы уйти, лишь с надеждой спросил: — Бригадир, а как насчет трояка? Только не надо мне угрожать, мы же все знаем, что ты у нас таво… добрая.

— Иди давай, а то будет тебе сейчас и трояк, и пятак. — пригрозила я, правда, не особо зло — пусть это чистой воды подхалимаж, однако приятно, когда о тебе хорошо отзываются. — Иди, Гриша, да смотри опять не нарвись на чей-нибудь жесткий кулачок, а то придется в канаве заночевать.

— Не пугай, бригадир, — легкомысленно отмахнулся Гришка. — Для меня канава — все одно, что постель родная, про таких, как я, говорят: мал золотник да дорог. А вот про некоторых других, побольше ростом, базарят знаешь что? Что велика фигура, да дура! Дура! — с нажимом повторил он. — Небось, слышала такое выражение, а, бригадир?

«На кого это он намекает? — подумала я. — неужто на… меня? Вот сученок! Через мою доброту, совсем страх потерял! Обнаглел парень…»

— Слышала, Гриша, слышала, — стараюсь спокойно, сдержанно отвечать этому хвастливому зайцу с эсминца «Бойкий». А есть другое выражение, небось, слышал? Пьяный храбрится, а проспится — свиньи боится, — ответно, отправила я ему свою словесную стрелу.

— Ну-у, бугор! Это уже слишком! Знаешь, как это в картах называется — перебор!

Наконец-то этот непробиваемый гегемон обиделся. Ну надо же!

— Это что, по-твоему, я — свинья? Ну спасибочки тебе, отблагодарила ты меня за мой ударный труд, меня — передовика твоей бригады! — Он даже не поленился картинно, в пояс поклониться. — Обидела ты меня до крайней претензии. Зря ты так, я человек чувственный… Бригадир! Сколько лет мы с тобой работаем, так сказать, плечом к плечу? Пять? Семь? Короче, много. А ведь ты меня плохо знаешь…

Кажется, Гришка свернул на свою любимую хвастливую тропку? Неужто опять врать будет? Точно!

— Бригадир, ты не смотри, что я мал ростом, у меня вся сила внутри, а это редко встречается. — и он постучал кулаком по, недооцененной другими, грудине. — Вот здесь вся моя сила! Что, опять не веришь? А я докажу, докажу! У меня факты… опосля предъявлю… Слушай… Однажды на корабле пожар случился… на «Бойком», на эсминце. Паника поднялась, кто за борт сиганул, кто в шлюпки… Один я не растерялся, схватил морскую мину в охапку и, как окурок, ее за борт вышвырнул. Затем другую, третью, четвертую… Все выбросил, а корабль и экипаж от верной гибели спас. Я спас, самолично… — радостно оскалился Гришка, должно быть, сам уверовав в свой подвиг. А, может, действительно он совершил геройский подвиг, он, вроде бы, не из робкого десятка, когда выпьет, смело в любую драку ввязывается, даже когда один против троих.

— А знаешь, сколько в той мине веса? Триста кило, вот! Или чуть больше… Во флотской газете о моем подвиге писали… в «Боевой вахте». Мне даже хотели «Героя» дать, да что-то там у них не срослось — наверное, мой малый рост помешал…

Гришка перевел взгляд в небо, словно где-то там находился его следующий подвиг.

— А еще… О! Еще вспомнил! Три года назад это произошло… ты в отпуске была, помню, в Сибирь к себе уезжала. Я тут такое сотворил, такое! Жаль, свидетелей не было… Помнишь быка бабки Егорихи? Здоровый такой был, за шестьсот кило весом, красный из себя, с кольцом в ноздре. Не помнишь? Ну да бог с ним. Иду я, значит, себе, иду, никого не трогаю, а тут этот бычара вылетает и прет на меня, ну чисто эсминец на резиновую лодку. Да, я забыл сказать, что на мне была красная рубаха, она у меня одна такая на весь поселок была, на нее-то, видно, бык и клюнул, говорят, что красное их раздражает. Короче, прет он на меня, ажно пыль столбом. Я, как известно, парень не промах, ка-ак врезал ему! Не поверишь, одним ударом с ног сбил. Одним! Р-раз! — и он с копытков бряк! Улегся… Вот так-то, бригадир. Тут главное не сила — разум! Жаль, того быка зарезали, а то бы я мог повторить…

— Тьфу ты, иродова душа! — Я не выдержала его брехню. Гришка любого достанет своим, очень даже достоверным враньем, что-что, а этого умения у него не отнять. — Гришка, ну ты и баламут! Чтоб тебе пусто было и с твоей миной, и с твоим быком! Сколько же ты времени у меня отнял?!

— Ой! И правда, заболтался я с тобой, бригадир. — По всему видать, Гришка решил свернуть разговор — мужики могли, не дождавшись его, сообразить и выпить. — Значит, не дашь трояк? Ну и ладненько, найду в другом квадрате, а вот за приятный наш с тобой разговор тебе отдельное спасибочко! Можно считать, что мой день прошел не напрасно, я с тобой вроде как политинформацию провел, еще одну заблудшую на верный путь поставил…

Вот помело брехливое! Нет, Гришка неисправим! Однако я ему вдогонку не это крикнула — другое, дескать, чтобы к завтрашнему утру все пришли тверезые, надобно и кунгас, и лодки просмолить. Боюсь, что Гришка меня не услышал. Э-эх!

Баба Маня глубоко вздохнула, похоже, о чем-то жалея и, запахнув поплотнее платок на груди, возвратилась к воспоминаниям, рассуждениям, мыслям.

«Да, что ни говори, а мужики у нас любят выпить. Наверное, не только у нас: ведь мужик — он везде мужик, под рюмку родился, с рюмкой и поминают. Ведь тут что главное — меру знать, а вот с этим у нас издавна трудновато было, потому как народ мы, в основном, северный, холодам подверженный.

На родительский день была на городском кладбище, дочку проведать ходила. Иду — и диву дивлюсь, будто по району какая-то заразная эпидемия прошла — столько мужиков в последнее время полегло, хотя, вроде, и войны особо истребительной не было. Двадцати, тридцати, сорока годочков упокоившись, лежат — считай, молодые, в самой мужицкой силе, им бы жить да жизни радоваться. Появились новые могилки с надписью «при исполнении». Где погибли ребятки, на какой войне головушки свои сложили, за какую веру-правду — не узнать. Ну, с этими могилками понятно, в них солдатики лежат, страны защитники, честь им и слава, и вечный покой. Хотя, если посмотреть с другой стороны, кого они защищали в далекой, чужой сторонушке? Издавна наши правители любят не в свои дела ввязываться, хлебом их не корми — дай народные головы под пули подставить.

Ну да ладно, на войне не грех и головушку сложить за землю, за народ свой, а вот зачем себя добровольно водкой травить — этого я ну никак не пойму. Ведь люди мрут от нее, проклятущей, как мухи, недаром раньше говорили, что кабак построили горе да беда. Будь моя воля — я бы водку, это сатанинское зелье, в океан вылила, ей-богу, вылила бы и глазом не моргнула, все вылила, без остатка.

Однако вижу, что и это — не выход. Насмотрелась я на своем долгом веку, как с водкой у нас воевали: и запрещали, и выливали, и вырубали! И как только с ней не бились: и решительным образом, и самым решительным. Наверное, у нас ни с чем так сильно не боролись, как с ней, неистребимой да неиссякаемой.

Помню, как еще недавно очереди за водкой выстраивались, подлиннее чем в войну за хлебом; по талонам ее выдавали, опять же, как в войну — хлеб. Я хоть и не пью шибко — так, в праздник пригублю чуть-чуть, однако грешна, каюсь, тоже частенько в очереди стояла. Спрашивается — зачем? Да по привычке нашей неистребимой впрок запасаться да опасаться, как бы не было войны. Все кинулись — я кинулась, все в очереди стоят — я стою, все водку хватают — я хватаю, все с ума посходили — и я не отстаю… Тьфу-ты! Куда меня занесло! А если по правде сказать, то водка в доме всегда пригодится: и по медицинской части, и особливо по хозяйственной, где-то она даже выгоднее денег идет.

Еще, кое о чем хочется сказать. Я вот до сих пор не могу понять тех, кто с пеной у рта утверждает, что всякая земная радость через стакан проходит. Ну надо же, через стакан! Меня это просто бесит! Господи, да какая может быть радость от этой проклятущей водки?! Радость должна приходить от жизни хорошей, от рождения детей, внучат, от нормального человеческого общения. А от водки какое общение? Известно, какое: драка, мордобой, ругань, а то и поножовщина… шут их возьми!

Я вот до сих пор всех своих мужиков по бригаде поименно помню, много их передо мной прошло, почти уже никого из них в живых не осталось, разве что тех, кто помоложе. Ну это не так важно, пока жив хоть один человек, с которым ты общался, память о тебе будет существовать, ну, а когда и он покинет белый свет, то только лишь в делах твоих память останется. Другое дело — в каких? Лучше, конечно, в хороших. Я что этим хочу сказать? Лишь одно: хорошие были люди, мои рыбаки. И жили они просто: с открытым сердцем, с душой нараспашку. А если и были между нами кое-какие трения или недопонимания — куда ж без этого? — то все это со временем позабылось, как говорится, было да сплыло, да быльем поросло.

Так вот, будучи бригадиром, боролась я со своими выпивохами, вернее — не с ними, а с их водкой. Помню, и засады устраивала, и ловила, и бутылки вдребезги била о камни, и на землю выливала, в море-океан швыряла — и что? Да ничего — бесполезно, проигрывала я вчистую. Спросят, почему? Да потому! Работа, считай, каторжная, особливо летом, с началом путины, когда горбуши — пропасть сколько идет, когда лодыря не погоняешь, баклуши не побьешь. Народ мой целый божий день в соленой, холодом обжигающей воде жилы рвет, километры мокрых сетей тянучи. Глядишь — вроде донельзя вымотаются, а едва на берег со шлюпки спрыгнут, тотчас гонца в магазин засылают… шут их задери! Так что, гляди за ними, не гляди — напьются. А даже если и углядишь, ответ один: после работы имею право. Ну, что тут еще скажешь? А если и запрещала — все одно напивались. Бывало, уступлю: пейте, черти соленые, сто грамм разрешаю. Да разве наш народ ста граммами обойдется? Ну не паразиты ли, а? Чистой воды паразиты… Давно приметила одну любопытную штукенцию. Идем на моторке с невода. Я сижу на корме, рулю, за своими мужиками наблюдаю. Лица у них уставшие, хмурые, мрачные… еще какие бывают? — озабоченные, недовольные. Если в двух словах — лица бунтовщиков. Точнее не скажешь. Опосля смотрю — на берег ступили, сообразили, выпили — и уже совсем другое дело: лица порозовели, сами подобрели, шутить начали, во весь рот смеяться. Видите, что водка делает с народом? Вот что я бы предложила нашим головастым ученым: уважаемые вы наши, придумайте вместо водки проклятущей, какие-нибудь безобидные таблетки под названием «Заменитель водки» или еще лучше — «Таблетки доброты», чтобы если выпил человек, то ходил добрый, веселый, обходительный и, чтобы у него с похмелья головушка не болела.

Н-да… Кто-то, наверное, скажет: ты бы им еще парного молочка предложила… из-под бешеной коровки. Я б, конечно, за словом в карман не полезла, ответила бы, как отрезала: если вы такие умные, придумайте что-нибудь получше. А я со своими мужиками сама разберусь. И разбиралась… Ох, и крыла же я их, ох и крыла! По утру стоят, виновато головки опустив, из себя хмурые, опухшие, а я их таких-сяких-разъэдаких, почем свет стоит крою. Нет, не обычным нашим шибко злым матом, от которого чайки в воду падают, а нерпы ушки затыкают (я сроду так не материлась, ни тятенька, ни маменька меня этому не научили) — нет, я их крыла своим, морским матом, скорее даже не материла — обзывала их и бычками дохлыми, и вьюнами скользкими, и минтаем лупоглазым, и селедкой протухшей, и акулами зубастыми, и крабами трусливыми. Короче, всю живность, что к нам в невод попадала, ту я и вываливала на их пьяные головушки. И что вы думаете? Со временем они к моей морской ругани привыкли, как малый ребенок привыкает к соске, и даже с интересом ожидали моих опохмеляющих концертов. Я надрываюсь, а они стоят, опустив натруженные ручонки, улыбаются хмельно, во весь рот, и такие прямо довольные — дальше некуда. Так что, ругай, не ругай — рыбачки мои всегда находили повод выпить, чаще всего такой, что оставалось только рукой махнуть, дескать, делайте, что хотите. Иногда они еще и оправдывались: бригадир, ей-богу, не хотели выпить, но ты пойми: как не поднять стакан в день открытия партийного съезда… или профсоюзного, не говоря уже о комсомольском; или как не отметить возвращение космонавтов, что туда-сюда стали мотаться, как к себе домой; а не поздравить нашего любимого вождя с очередным орденом — это вообще грех; а не помянуть, если кто-то там наверху помер — опять же, неудобно. Как видим, причин выпить у моих подчиненных — море, только успевай в стакан подставлять да наливать. Вот так и жили.

Очень хорошо помню, как я на своих мужиков однажды, ой как крепенько обиделась. Сейчас-то я понимаю, что глупо это было, даже скорее смешно. Сейчас, но не тогда… А тогда выпили они по причине… дай бог памяти! — приближающегося коммунизма, вот! Помню, избегалась я, ну прямо сама не своя: надо сети готовить, просмолить, развесить, просушить — бьюсь, как рыба о лед, а мужиков моих как на зло, нет и нет. Пусть и воскресенье сегодня, так ведь договорились выйти, рыба ждать не будет. Не видно их, а это для меня прямо, как казнь египетская… Ага, вижу, кажись появились, шут их задери! Точно, со стороны поселка спускаются с горочки. По расхлябанным походкам вижу, что выпивши. Слышу — музыка, поют. Наверняка опять причину для пьянки нашли, хотя, вроде бы по отрывному календарю ничего праздничного не намечалось. Ладно, узнаем… Гришка, как всегда, впереди с баяном вышагивает: заводила! организатор! народ частушками похабными веселит:

Мы Америку догоним, опосля и перегоним!

Башмаком ей настучим, мы ее поставим раком

И большим советским гаком…

Опа-опа-опа! Америка-Европа!

Тьфу! Не частушки — одна срамота. Но народ хохочет, нравится, веселится народ.

Подошли, рассредоточились за Гришкиной спиной, смотрят вопросительно, смело, и даже нагло, глазенки не прячут, дескать, ну что, бригадир, начинай проработку, мы-само внимание. В грош меня не ставят. А что мне оставалось делать? Уйти? Или надуть губки бантиком и молчать? Нет, это не в моих правилах.

— Мужики, — спрашиваю строго, — вы почему выпили, что за повод? Мы же договорились сегодня поработать, а вы что творите? Скоро невод ставить, а вдруг рыба возьми да пораньше подойдет, чем мы ее встретим, ну чем? Вашими частушками?

Смотрю, притихли, головки виновато приспустили, один Гришка меня не шибко испугался, должно быть, больше всех выпил, или шибко авторитетного да грамотного из себя строит, вон и газета из кармана не зря торчит.

— Бугор, ну зачем ты ударилась в амбицию? — спросил, будто сквозь зубы сплюнул. — Или тебя африканская муха укусила… забыл, как она называется. Ну что ты нас за горло берешь? Имеем мы законное право в воскресенье по капельке выпить? Имеем! Так что, ты это, не лезь в бутылку, не тронь нас, соответственно, и мы тебя не тронем. Не искушай судьбу, отойди…

Я молчу, только про себя думаю: с чего это шут гороховый так осмелел, неужто по пьяни мужики его бригадиром избрали? Тогда почему втайне, не во всеуслышание, без общего собрания? Нет, его смелость в чем-то другом. Интересно, в чем?

— Все, бугор, кончилась твоя власть, другие времена наступили, — объявил Гришка торжественно. — Что рот раззявила? Мне не веришь? На газету почитай, там ясно черным по белому все расписано… — И газету мне протягивает.

Я отмахиваюсь, дескать, у меня руки в смоле, не видишь, что ли. Затем, все-таки спрашиваю:

— Ну и что там, в твоей газете?

— Ага, заинтересовалась! Ладно, слушай меня внимательно и мотай на ус. Наш первый секретарь Никитка… ну, Хрущев, полную свободу народу объявил, во как! Полную волю-волюшку! Наконец-то! Дождались! — заорал Гришка, будто до этого он в железных цепях сидел. — Так что, кончай гнать на нас свои мины, бригадир, беги за тралом… я хотел сказать, беги за бутылкой, вместе отметим.

— Чего отметим? Какие еще мины? Какую волю? — непонимающе спрашиваю я. — Волю каждый день водку хлестать, что ли?

— И ее, родимую, тоже, — нагло ухмыляется бывший минер с эсминца «Бойкий». — Ты еще главного не знаешь. Никитка всемирно объявил, что через двадцать лет у нас наступит полный коммунизм, вот! Полный и безоговорочный! Двадцать лет! Ждать, конечно, долго, но мы народ терпеливый, можем и подождать, отмены крепостного права вон сколько лет ждали — и ничего, дождались, и здесь подождем. А ты знаешь, что будет при коммунизме? — неожиданно спросил он.

— Не знаю! — зло ответила я, не особо веря этому брехуну. — Зато я знаю, что будет сейчас. Где мое весло? Сейчас я всю вашу пьяную шайку хорошенько им опохмелю… — И ищу, ищу глазами весло, мое любимое орудие производства и наказания.

— Э-э, бригадир, постой, постой! — Гришка пьяный-пьяный, а шкурой боль весла почувствовал, живенько отскочил, и лишь упершись спиной в монолит мужиков, как по телевизору говорят, призвал к диалогу. — Слышь, бугор, так дела не решаются, брось весло, дай слово сказать.

Я весло к ноге приставила, рукой махнула, мол, говори. Он баян на плече поправил и выдал следующее:

— Ты это… ты у нас баба понимающая, должна в ситуацию вникнуть и сделать для себя выводы. А ситуация при наступившем коммунизме будет такой: во-первых, всеобщее равенство, повторяю: все абсолютно равны, хоть бригадир, хоть — рядовой рыбак; во-вторых, по всей нашей огромной стране отменяются деньги, этот презренный металл, которого вечно не хватает…

Я, помню, ладонью рот прикрыла: как можно без денег?

–… Ну, а в-третьих… в-третьих, широко распахнутся двери абсолютно всех магазинов, без разницы, что продуктовых, что промышленных: заходи, народ, бери, что твоя душа пожелает! И никаких тебе денежек, все бесплатно! Лафа, братцы!

Гришка радуется, горло дерет, руками размахивает, мужики, губенки раскатали, слюнки пускают в ожидании халявы, а я…а что я, как дура стою и не знаю, что делать, стою — и молчу. Нет, что мне еще остается делать — радоваться, как все? А что если он, как всегда, врет? Хотя, не похоже, опять же газета. А если это чистая правда, то это так здорово, что даже не верится! А, хотелось бы…

— Бригадир, если честно, мне тебя искренне жалко. А знаешь, почему? — Гришка, должно быть, почуяв мою временную слабость, перешел в наступление и, судя по всему, норовит обидеть. — Боюсь, не доживешь ты до полной победы коммунизма. Опять же, ты годами постарше нас всех будешь, а это, согласись, серьезный аргумент. Это первое… Пойдем дальше… Во-вторых, ты не пьешь, не куришь, что — научно доказано! — губительно влияет на женский организм. Заметь — не на мужской, на женский! Ну, а в-третьих, ты все свои нервы истрепала в борьбе с нами, а они, да будет тебе известно, не восстанавливаются. А сколько ты их еще истреплешь за двадцать лет: ого-го! Нет, не видать тебе коммунизма, как нерпе — собственных ушей, вот! Жаль, конечно, но таковы эти… как их там? — регалии… нет, реалии земной жизни. Стою я, как оплеванная, и с горечью думаю: «А ведь действительно, могу и не дожить, ведь еще целых двадцать годков ждать надобно, как долго! Это сколько же мне будет? За шестьдесят. Ого! Многовато. Это что же получается, мои рыбачки будут бесплатной жизнью наслаждаться, а мне — вечная память? Да они, может быть, меня добрым словом не вспомнят, вон как на меня смотрят, как морской бычок на пустой крючок. Какая несправедливость по отношению ко мне! Обидно… Меня саму будто по голове веслом ошарашили: на-а, получи!

И такая на меня великая обида накатила на мужиков, что не приведи господи, глаза бы мои их не видели, уши не слышали, нос не чуял.

Опосля, успокоилась я, себя убедила, что в этой жизни ничего бесплатно не дается, ну разве что болезнь. И я оказалась права, через двадцать лет о приходе коммунизма никто и не вспомнил. Так, получается, и Гришка оказался прав: не дождалась я халявы, так же, как и нерпа не увидела собственных ушей. Впрочем, никто не дождался халявного коммунизма: ни Гришка, ни другие мои подчиненные, ни весь наш добрый, наивный народ. Ну и бог с ним, с коммунизмом этим. Лишь бы войны проклятущей не было, а жизнь пусть катит своим чередом.

Давеча глянула в телевизор и руками всплеснула: бог ты мой! сын того самого Никиты Сергеевича Хрущева, что раньше нами правил, стал гражданином Америки! Это как понимать? Значит, он туда жить подался, к чужому коммунизму примазался… ну не гад ли?! Стоит, уже не по-нашему лыбится во весь экран, из себя весь такой сытенький, гладенький, кругленький — ну вылитый отец. И такая, смотрю, его гордость распирает, будто он — большой стеклянный поплавок проглотил. Дескать, смотрите все: я — гражданин Америки! Вот дурень, нашел, чем гордиться. Да узнай про это его отец, наверное, сто раз в гробу бы перевернулся. Что же это за времечко такое наступило, раз дети таких важных родителей за границу бегут? Неужели, все у нас так плохо? А ведь его отец Никита Сергеич, вроде как неплохим мужиком был, хотя и не без некоторой придури. Это же он, кажись, нам, колхозникам, паспорта выдал — и за это ему спасибочко! Говорят, он лагеря открыл, невинных на свободу выпустил — за это его можно и нужно благодарить. А вот Крым он зря отдал, должно быть, по пьяни, или утречком не с той ноги встал. Хотя, при чем здесь левая нога или правая, тут скорее, опять водка проклятущая виновата, куда ж без нее? Старая я, давненько примечаю, что у нас серьезные дела, будто по пьяни вытворяются. А что, разве не так? Должно быть по пьяни, один президент такую страну одним махом развалил, сейчас другой пьяница с дружками бог знает, что с ней вытворяет, может почище Хрущева отчебучить, например, напьется до свинячьего визга, да и продаст весь Дальний Восток вместе с Сибирью — японцам или китайцам… шут их всех забери! А что, запросто может! Смотрю он, кажется, готов за рюмку — полстраны бесплатно раздать, лишь бы показать всему миру, мол, смотрите все, какие мы русские: добрые, щедрые, великодушные!

Опосля получится, как всегда. Помрет он, объявят его или плохим, или наоборот, хорошеньким, гладеньким, пушистым. Ну, это смотря, кто к власти придет. У нас любят мертвых пинать да лягать. Сначала вознесут до небес, молебны им поют, опосля грязью поливают, из памяти народной стараются вычеркнуть. А что, милое дело, мертвые сраму не имут, они беззащитны, им ни за что уже и не стыдно, бей их, стирай в порошок! Разве я не права? Так было и с царями, и с Лениным-Сталиным, с Хрущевым-Брежневым, так будет и с нынешними президентами — все будет, тут и в церковь не ходи. Впрочем, поживем — увидим.

К слову сказать, та моя давняя обида на моих мужиков давным-давно прошла, да, почитай, сразу же и прошла. Нельзя в себе обиду долго держать — для организма вредно. Да и не обида это была вовсе, а так, детская глупость взрослых людей. Верили мы тогда (да и по сей день верим) всему, что вожди наши нам обещали. Верили про социализм-коммунизм давешний, сейчас в предложенный нам капитализм верим, в какую-то демократию ихнюю. Всем верим. Верим, что скоро хорошо заживем, как где-то за границей живут. Верим, а куда деваться? Наверное, мы наивный как дитя, народ, но уж какой есть такой есть. Я и на Гришку не обижаюсь, какой уж он был, такой и был: если он впрягался в работу, то весь, без остатка, до хруста в костях, а уж если пил… Как он пил, зар-раза! Ну да ладно, что было, то прошло, кто из нас не без греха. Мне Григорий запомнился не опухшим или сморщенным, особливо в последнее время, а веселым, шустрым, компанейским мужиком, у которого карманы полны шуток, прибауток с едкой подковыркой, с легкой ехидцей, с безобидным смехом. Такой, если и соврет — недорого возьмет.

Бывало, сидим среди качающегося океана, подход рыбы ждем, сети раз за разом впустую перебираем, а рыбы все нет и нет, хоть ты лопни! Люди от напрасного ожидания, от тяжелой работы вымотались, носы повесили, готовы от злости весла грызть, и тут только Гришка и выручал. Сморозит что-нибудь этакое, на ходу свежий анекдот выдумает, частушку похабную выдаст — и вот уже смех, хохот, шутки, от мрачного настроения и следа не осталось. Нет, наверное, он не зря школу марксизма-ленинизма в армии заканчивал.

Жалко Гришку… Бедняга! То он, что-то или кого-то обмывал, а тут самого недавно обмыли. Эх, Гриша, Гриша! Вроде бы, незаметно, а жизнь у мужика прошла, пролетела. А ведь не скажешь, что впустую — кучу детишек после себя оставил. Он так и говорил про них: «Вон моя орава бежит, защита моя, надежа…» Слова-то какие красивые, надежные: защита, надежа. Всех своих детей, а их у него шестеро было, на ноги поставил, в люди вывел, ни одного в интернат не сдал, так что, считай, крепкую о себе память в потомках оставил.

Давно ведь известно, что люди по-разному живут, всяк по-своему про жизнь понимает, а как понимает, так, стало быть, и живет. Опять же, можно пример привести. До недавнего времени проживали у нас в поселке пенсионеры — муж да жена бездетные. Откуда они к нам приехали — никто не знал, да и особо не интересовался: живут — и пусть себе живут. Вот и жили они тихо и незаметно, никому вреда не делали, как, впрочем, и добра. Как жили? Да обычно жили, если не сказать бедно, хотя у обоих и пенсия была неплохая, к северу приравненная, и коровенку держали, и огородишко имели приличный, соток на двадцать. Все, что от коровы, от огорода — все в город уходило, на рынок. Утречком глядь — они нагрузятся свертками, узелками, бидонами — и айда на «большую дорогу» голосовать, военные машины останавливать. Слышала я, что про них в поселке болтали — мол, за грош с колокольни спрыгнут, потому как ой, какие жадные. Может, и спрыгнут, может, и жадные, только вот мало ли что народ болтает, у каждой сплетни язык длинный, без костей. А оказалось, что не зря про них говорили. Это выяснилось только после их смерти, потому как ушли они в лучший мир единовременно — угарным газом задохнулись, видно, заслонку на печи рано прикрыли. Только через неделю дверь вскрыли. Зашли и ахнули: ах! — потому как в избе кругом деньги, деньги, деньги! И на столе, и на полу, и в руках у покойников деньги. Много денег. Ну это и понятно, почему — в ту пору обмен денег происходил. Должно быть, они обменять хотели, все свои заначки-сбережения на божий свет вытащили, считать их принялись, радоваться, мол, вот какие мы богатые. Наверно, от большой радости и печную заслонку ранехонько прикрыли, отчего и угорели, бедолаги. Такая вот бытовая сказка получилась: жили-были дед да баба, денежку копили, каждую копейку считали, дрожали над ней, во всем себе отказывали, а конец получился не сказочный: ни себе, ни людям — все прахом пошло. Врагу не пожелаешь ни жизни такой, ни смерти.

Нет, Гришка другой был. Этот, бывало, в лепешку готов расшибиться, однако любому постарается помочь, коль кто его о помощи попросит. Раньше бы его прозвали бессребреником — человеком, согласным на любую работу и не берущим за нее деньги. Гришка был из таковых… ну, разве что стакан-другой поднесут, тут он не мог своему организму отказать.

Заходил он ко мне… как бы не соврать, когда… да! как раз за два дня до своей смерти заходил. Я как его увидела (сама-то я пару месяцев в городе жила, внучке по хозяйству помогала), так мысленно и ахнула: ах ты Господи, как же он сдал! Вроде, еще и не шибко старый, а седые волосы в стороны клочками торчат, сгорбился бедолага, будто деревце под напором ветра. Ох, как сильно подкосила его смерть старшенького Саньки, погибшего где-то на Кавказе. Любил он его шибко, гордился им, мол, в старшие сержанты сынок выслужился, тогда как я сам с пустым матросским погоном вернулся. Когда солдатики гроб привезли, то вскрывать его отчего-то запретили. Вот и гадай опосля: кто в том гробу лежит. Оттого-то и боль потери еще сильнее, однако ж тут и надежда остается: а что если жив Санька, вдруг в плену где?

Помню, зашел Григорий, шапку-ушанку скинул, поздоровался, а сам по сторонам так и зыркает, и зыркает. Понятненько, отчего. Однако впрямую не просит, мол, сделай одолжение, налей сто грамм. Нет, обходным маневром заходит, оседлал любимого конька, завел в последнее время тему любимую — про ваучеры проклятущие. Вспомнил! Я про них давным-давно успела позабыть, рукой махнула, дескать, ну, обманули наши правители народ свой — эка невидаль! Не впервой же, пора и привыкнуть. У нас завсегда народ обманывали, правда, не так нагло, не так беззастенчиво, как при нынешнем Борьке — алкаше (пуст ему на том свете зачтется этот обман, горюшко народное!). Я-то позабыла, а вот Гришка — нет, все помнит и даже себе в голову втемяшил, что из-за этих самых паршивых бумажек он плохо живет. А было у него их, должно быть, штук восемь — по штуке на каждого члена семьи.

«Бригадир!» — Гришка застучал по столку кулаком. — Ну отчего я такой невезучий?! Видно, не в той рубашке родился. Получил я от государства восемь ваучеров, вроде как в каждом ваучере сорок тысяч рублей. Ого-го! Сорок тысяч — в одном! Представляешь, какая это сумма?! А если сорок тысяч умножить на восемь человек, это сколько будет? Погоди, погоди… Триста двадцать! Ни-че-го себе!! А если взять в старых деньгах… Нет, не могу перевести, ни ума, ни знаний не хватает. Знаю, что много, ой, как много! Представляешь, я бы на эти деньги, наверное, мог скупить весь наш поселок с кунгасом, шлюпками, сетями. Запросто! Да еще бы целый год… нет, два — водочку попивал. Ох, и дурень же я, еще какой дурень! И зачем я вложил все свои ваучеры в этот чертов «Мэ-Мэ-Мэ»?! Н-да… Ведь какие проценты обещали! И даже, будто за ручку вели! И кто — газета «Правда»! Ну как можно было газете «Правда» не верить? Ну как?! Как она обещала, помнишь? «Вложи сто — через полгода получишь шестьсот!» Или через год? Не помнишь? Нет? Ну, не важно… Шестьсот… тысяч! Мама родная, голова шла кругом от таких перспектив. А я ведь еще окромя ваучеров и деньги вложил, что на лодку копил. А что из всего этого получилось? Да ничего — мыльный пузырь! Ну, и кто я после всего этого, а, бригадир? Ну ответь мне, кто?» — «Гришенька, — как можно ласковее говорю я, — успокойся, не ты один в дураках остался, я свой ваучер в «Хопер» послала, шибко мне его владельцы понравились — молодые, симпатичные, деятельные. А какие они умные речи говорили, дескать, кто Россию с колен поднимать будет, если не мы сами, весь народ наш. Прямо заслушаешься, как они правильно говорили. А, какие блага земные обещали — сказочные. И я, дура старая, клюнула, как тот глупый окунек на наживку…»

Гришка будто не слышит меня, ходит по комнате, во все углы заглядывает, бормочет как бы про себя: «Надули сволочи, объегорили, с носом оставили, в дураках! С нищего последний носок сняли… на стариковы копейки позарились… ну, не гниды ли, а?! Лучше бы я на те деньги хлеба накупил, наверняка бы его всей семьей цельный год трескали… а, если б его на сухари, на всю бы жизнь хватило… и внукам бы осталось… ни стыда, ни совести нет, ни у „Правды“, ни у „Первого канала“. Бригадир, у тебя случаем выпить не найдется? Нет? Жаль, я бы сейчас выпил понимаешь, душа горит. Ну да ладно, пойду я…»

Ушел Гришка… навсегда ушел. Вскорости, помер он, сердце остановилось. Шло, шло — и разом сломалось, будто у лодочного мотора ресурс исчерпался. Ну все, сдал Гришка свой «Варяг», окончательно сдал, бесповоротно. Все его детишки на отцовых похоронах присутствовали, окромя погибшего Саньки, да еще Юрка не смог приехать (Юркой его отец назвал в честь первого космонавта), он где-то далеко-далеко служит, говорят, таджиков на границе защищает. Кто бы нас, стариков — пенсионеров защитил? Да, жалко Гришку, ну почему я тогда не нашла ему сто грамм, ведь была же у меня припрятанная бутылка…»

Баба Маня встала с табурета и, подойдя к печке, поворошила кочергой дрова — в лицо полыхнуло жаром.