Те, кого любят боги, умирают молодыми

Иван Александрович Гобзев (2011)

Если ты молод и не знаешь, чем заняться, то можно сделать много такого, что потом уже не исправишь. Но ты и не думаешь об этом, не собираешься ничего исправлять, потому что боги любят тех, кто умирает молодым. Спустившись в Аид, не оглядывайся — иначе всё потеряешь. Но если ты любишь, боги будут на твоей стороне. Содержит нецензурную брань.

Первый поцелуй

— Что с тобой? — спросил Никита. Он лежал на соседней кровати, как всегда, закинув ногу на ногу и подложив одну руку под голову, а другой небрежно держа сигарету. — Хочешь чаю?

Отказавшись от чая и умывшись, я направился к Наташе, твёрдо пообещав себе больше не пить и наконец повзрослеть. Я не понимал своего брата. Будь его воля, так мы и сидели бы всю жизнь под сенью берёзы в три моих обхвата и пили чай, пока не стали бы облаками и не пролились бы где-нибудь над ночным городом прекрасным пахучим дождём. Но я намеревался что-то делать со своей жизнью, руководить ею и поэтому шёл теперь к Наташе, а не ждал — вдруг она сама придёт. Я думал предложить ей руку и сердце.

Я встал у её забора и неуверенно так крикнул, сорвавшись от смущения на хрип: “Натааааша!” Что-что зашумело в кустах, рванулось, как кабан в индейских джунглях, и бросилось на забор с другой стороны. Это был Цербер — я увидел его пасть в пене, клыки и безумные глаза, жаждущие моего мяса.

— Ах ты, проказник, — сбежала со ступенек крыльца Наташа и улыбнулась мне, — ах, проказник, проказник.

Говорила она это собаке, но обращалась почему-то ко мне, глядя на меня уж как-то совсем странно, как будто собиралась изнасиловать. Я встряхнул головой, чтобы прогнать наваждение. Всё-таки я был большим романтиком и мечтал о любви — в самом возвышенном и чистом смысле.

— Проказница, — вдруг похотливо пробормотал я, глядя на неё её же способом.

Она взяла меня под руку и повлекла по коричневым земляным дорогам, окаймлённым буйной травой, в берёзовую рощу, мимо видавших наши детские тела канав, деревянных заборов с мистическими надписями, жасминов и сирени, старых ив и тоскующих сосен. Здесь прошло наше детство, сказка, обернувшаяся пустотой, как сказал однажды Никита. В ней вся боль, печаль и красота.

Я попытался поделиться с Наташей этими моими переживаниями и смутными ощущениями. Она убрала свою руку и помрачнела.

— Какой ты инфантильный. И сентиментальный. Тьфу. Непонятные сопли.

Чтобы исправить положение, я тут же рассмеялся по-идиотски и стал рассказывать что-то смешное.

— Ох, — вздохнула она, остановившись, как будто собираясь идти домой, — прекрати, Мирослав! Когда же ты повзрослеешь! Прекрати.

Я не знал, чем угодить ей, и просто смотрел на неё со смущённой полуулыбкой.

Она рассмеялась, снова взяла меня под руку и повлекла дальше. Мы пришли на старое место — лавочку над обрывом с видом на реку, где золотились в блестящих водах черные лебеди и грустно пробивались сквозь сплетения берёз солнечные лучи. Усевшись и сложив ручки на коленях, Наташа обратила ясные глаза на меня, как будто ожидая чего-то. Я хмыкнул и, глядя в другую сторону, обнял её, а потом потянулся к сочным губам за поцелуем.

— Не так, Мирослав, всё не так. Ты как школьник. Ну что мне делать с тобой? — и она отстранилась. — Когда же ты станешь взрослым, настоящим мужчиной?

Я громко хлюпнул носом и затих.

— Ну ладно, — сказала она. — Ты хоть понимаешь, о чём я?

— Нет.

— Хорошо. То есть плохо. Я объясню. Ты и твои друзья ну прямо как маленькие идиоты. Вы не хотите взрослеть, заниматься серьёзными вещами, ну… Просто думать о будущем!

— В смысле? — переспросил я, имитируя манеру брата.

— Ох, Мирослав. Ты живёшь одним днём. Нужно вести здоровый образ жизни, работать, заниматься спортом, встречаться с любимой девушкой, водить её в кино, по ресторанам, потом сделать ей предложение, завести ребёнка в конце концов!

— Ммм… — ответил я.

— Ладно. Обещай хорошо подумать над этим. Иначе мы не сможем общаться. Пойдём к тебе, угостишь меня чаем.

По дороге я написал брату смс, чтобы он сделал чай. Когда мы пришли, чай, к моему удивлению, был готов и даже чашки стояли на столе. В молчании мы сделали несколько глотков.

Никита лёг на скамейку, как будто был совершенно один, и закурил, глядя в небо. Майка на его животе задралась, обнажив пупок. Наташа смотрела на него то ли с недоумением, то ли с интересом. Я не знал, чем всё это закончится, слов у меня не было, лишь нарастало незнакомое прежде болезненное чувство ревности. Обстановку разрядила Маша, вдруг всплыв над сиренью и пристально взглянув на Наташу:

— А можно к вам?

Я пригласил её к столу, Никита слабо кивнул.

— Ну что сидим, молчим, — сказала Маша. — Давайте радио послушаем.

Я включил радио, и очень удачно: как раз звучала замечательная песня Гномма “В Реймс” с приятной инструментальной музыкой. Это были красивые стихи о том, как он куда-то улетает, и она тоже, но позже, и вот всё будет продолжаться здесь же, но уже без них. В общем, как почти всё в творчестве Гнома — непонятно, но наполнено чудесной атмосферой и настроением.

— Ой, ну что это? — скривилась Наташа, обращаясь за поддержкой к Маше. — Кто сейчас слушает этот отстой?

— А что надо слушать? — спросил Никита со своей скамьи из-под стола.

— Ну как же! Все давно слушают радио “Сю-сю-сю”.

— “Сю-сю-сю”? — переспросил я, и меня передёрнуло, как будто я услышал что-то очень неприличное.

Наташа быстро нашла нужную волну, и на нас полилась композиция про любовь в исполнении нескольких девушек. Хотя в нашем распоряжении было только радио, я словно видел их — полуголых, ярко накрашенных, с огромными силиконовыми сиськами.

“Я люблю тебя, потому что ты любишь меня, о эта любовь, как прекрасно любить, ты меня, я тебя, наша любовь — это кровь…”

Дальше следовал припев: “Ты придёшь ко мне издалека, милый друг мой Я Эс Га”.

— Интересно, — я сделал вид, что мне в самом деле хочется это знать. — Что это за Я. С. Г. такое?

— Наверно, имя спонсора, который с ними спит, — серьёзно предположил Никита.

— Вы не понимаете ничего, — вздохнула Наташа, — самая популярная группа сейчас. Все балдеют. А какие красивые стихи, про любовь…

Девушки вскоре допели, и запели мальчики. Наташа загрустила и про себя подпевала, открывая рот и поглядывая на моего брата. Маша пыталась завести с Никитой разговор, но он отвечал ей крайне односложно, как будто бесконечно утомился от бесед. Незаметно подступал вечер, а музыка всё играла, перемежаясь рекламой под стать песням. Странно, но эти композиции вызвали у меня желание предпринять что-нибудь интересное и энергичное.

— Парни, — вдруг сказал я мужественно, — парни, а поехали в клуб?

— А мы? — спросила Маша, имея в виду себя и Наташу.

— И вы, — Никита поднялся. — Имеет смысл позвать Игоря.

Меньше всего на свете я хотел видеть в клубе всю эту компанию, тем более они рассчитывали, что я буду платить. Но мне не было жалко денег, у Матушки в ящике под лампадой и грозной иконой хранителя-святого лежали несметные богатства.

Я зашёл в её келью, стараясь быть серьёзным, перекрестился перед старинной, чёрной от времени иконой и осторожно залез в ящик, как будто там сидел ядовитый скорпион. Тут у меня случился странный флэш-бэк: я словно увидел перед собой бледное лицо матери с очень печальным и смиренным выражением. Такое лицо у неё было, когда мы с Никитой гуляли неделю в её московской квартире, пока она отдыхала в Швейцарии. Как-то утром она прилетела самолётом, открыла дверь и увидела такое, что не сразу смогла заговорить.

— Что это за шалавы, Мирослав? — наконец произнесла она, возвышаясь в чёрном балахоне над нашими грешными молодыми телами. — Что это такое? Как ты мог? Что здесь творилось? Как тебе не стыдно?

— Мама, — просто тогда ответил я, — я так живу.

— Это же Содом и Гоморра, Мирослав.

— Не было содома, — возразил Никита, не зная, как лучше поступить — убрать ли руки со спящей рядом девушки или лучше не шевелиться.

— Ну слава богу, хотя бы не это! — горько сказала матушка.

И вот всю эту картину я увидел сейчас, копаясь в красном свете лампады в её ящике, как предатель. Оправдывало меня только то, что мама моя — человек не мирской и деньги ей были совсем ни к чему.

Я взял, сколько было надо, и на выходе ещё раз перекрестился, как в церкви. В своей комнате я надел костюм, почему-то ощущая себя так, словно собираюсь на свадьбу или на похороны, и тихими шагами направился к друзьям.