Эффект Лазаря

Елена Радецкая, 2020

Стремительно и незаметно текут года, то оставляя за собой легкий шлейф печали и ностальгии, то накатывая на берег жизни штормовой волной. Не успеешь оглянуться, как за один неуловимый миг «все былое в отжившем сердце ожило», воскресло с новой, неизведанной силой. Любовь есть в жизни каждого, но такая разная: для кого-то тягостная и безответная, для кого-то искрящаяся, дарящая надежду и вдохновение, – а есть любовь, что проходит сквозь поколения и время, дремлет и ждет своего часа, чтобы вновь проснуться… Книгу Елены Радецкой «Эффект Лазаря», полную причудливых сюжетных коллизий и поворотов, можно назвать и приключенческо-авантюрной, и семейно-бытовой, и психологической с элементами фантастики, но прежде всего – это роман о любви. О поисках любви всеобъемлющей, универсальной: к мужчине, к матери, к ребенку, к приблудному рыжему коту, ко всему сущему, что окружает человека. Любовь героини – это любовь-страсть, любовь самопожертвование, любовь-парадокс, она не предполагает взаимности, и оттого трагична в своей сути, но, как оказывается, не безнадежна. Проза Радецкой – это умное, тонкое и нежное письмо, способное удовлетворить самый взыскательный литературный вкус. Точно разработанная фабула, убедительные психологические мотивировки, живо написанные характеры – все это делает роман «Эффект Лазаря» произведением зрелого мастера, которое, безусловно, найдет своего читателя.

Оглавление

* * *

Приведённый ознакомительный фрагмент книги Эффект Лазаря предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.

Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других

13
15

14

Осталось двадцать дней.

«Вот я уже с тобой…» на фоне букета в непонятном сосуде. Возможно, это потир, хотя скорее что-то вроде металлической креманки, в каких во времена моего детства в кафе продавали шарики мороженого, только этот сосуд украшен выпуклым рельефом. Задумалась и опять не успела прочесть дальше третьей строчки.

Это было по пути на работу. А с работы, вверх по эскалатору стихи Китса на фоне старого кожаного альбома для фотографий. У нас есть подобный.

Достала из шкафа альбомы разного времени, разных размеров. Самый старый, кожаный, словно в кракелюрах, высох и потрескался. У него есть клапаны, обнимающие и закрывающие альбом, но они почти окаменели от времени. На другом альбоме в углу металлическая накладка в виде цветка настурции. На маленьком, холщевом — тисненый силуэт старого фотоаппарата с гармошкой. Советский плюшевый альбом с полукруглыми прорезями для открыток, в нем тоже натыканы фотографии, а те, что туда не поместились — в коробке, много раз их ворошили, все они перепутаны. Альбомчики с прозрачными кармашками для цветных фотографий моего времени я не беру в расчет. Меня интересуют старые, и у нас их предостаточно. Костин прадед, фотограф-любитель, внес неоценимый вклад в дело увековечивания памяти родственников.

Вот они! Сидят за накрытым столом вокруг самовара и на деревянном крыльце, стоят в группах среди совершенно мне незнакомых людей. Младенцы в пеленках, ребенок на руках кормилицы в кокошнике и русском сарафане, мальчик в девчачьем платьице и высоких ботиночках стоит на шелковом сиденье кресла, девчонка в матроске, в общем, дети разных возрастов. Кто из них кто — не догадаешься, если снимки не подписаны. Фотографии на паспарту с тиснеными названиями города и адреса фотоателье. Много черно-белых фоток Томика, друзья любили ее фотографировать. И мой детский альбомчик с записями мамы: когда я встала на ноги и пошла, когда вырос, а потом выпал первый зуб.

Я стала выбирать лучшие портреты своей родни. Перво-наперво занялась снимками тезки-прабабки, бедняги Софьи. В белом платье с теннисной ракеткой. Мила, изящна, фотогенична. Отложила и другой хороший снимок, где она в теплом жакете, в вырезе видна блузка с воротничком-стоечкой, на шее медальон, и в уморительной шляпе, похожей на блин, подгоревший по краям. В результате выбрала погрудный портрет, без шляпы, с воздушным облаком волос. Здесь хорошо прорисовано лицо.

Для Софьи я отыскала Костиного прадеда — Константина Самборского, который, возможно, приходится прадедом не только Косте, но и мне. Романтичный мужчина в высоких сапогах, куртке, шляпе с полями, со сложенным фотоаппаратом на плече (поначалу я думала, что это этюдник) и треногой в руке. О Константине у меня почти нет сведений. Был инженером, мосты строил, еще до революции работал где-то в Сибири или на Урале, а после революции был арестован, выпущен, второй раз арестован и погиб (расстрелян?) в Вятлаге, в Кировской области. Дата смерти неизвестна.

Поставила Софью и Константина рядышком на письменном столе.

Теперь снимок Ираиды, по-домашнему — Ирочки, — старшей сестры Софьи. У нее тоже красивые густые волосы, но не тонкие и легкие, а тяжелые, гладкие, закрученные на макушке кукишем. Глаза чуть сонные, лицо выражает томность и меланхолию. Похоже, этот образ считался модным в начале двадцатого века.

У Ираиды была не совсем обычная судьба: то ли она сбежала с заезжим гусаром, то ли уехала к любовнику в другой город, в общем, выкинула какой-то фортель. Дома ее не одобрили, возможно, даже прокляли. Она порвала связи с семьей, но, может, и не порывала, а просто потерялась в хаосе войн и революций. Не исключено, что где-то за границей у меня сейчас проживают родственники, только почему-то меня не ищут.

Для девочек — Софьи и Ираиды — (они на фотографиях гораздо моложе меня) отыскала их маму, Надежду Афанасьевну, мою прапрабабушку, еще не старую строгую даму, с чрезвычайно печальным лицом, словно она предвидела несчастную судьбу своей семьи. После гибели Софьи и смерти мужа, случившейся вскоре после того, ее разбил инсульт и, недолго пролежав парализованной, она тоже умерла.

Далее: муж Надежды Афанасьевны, отец девочек и мой прапрадедушка — Михаил Васильевич Самборский. В шляпе, с бородой, он похож на всех, у кого была борода и шляпа, от Эмиля Золя до Куприна, Вересаева и Луи Пастера вместе взятых. Он серьезный господин и отдал жизнь, можно сказать, во славу науки и людского блага. Вот как! Без шуток. Так и есть.

Конечно, он не был великим ученым, но служил ради великой цели и по совести. Как и Мечников, он закончил Харьковский университет, правда, значительно позже, и за границей, как тот, не специализировался, у Пастера в Париже не работал, все гораздо скромнее. Но на сегодняшний день выглядит круто.

Поначалу он трудился в Одессе на первой в России бактериологической станции, а в Петербурге — в Императорском институте экспериментальной медицины, потом в знаменитой лаборатории, устроенной в кронштадтском форте «Александр1», который прозвали «Чумным фортом». Здесь изучали инфекционные болезни и изготовляли против них сыворотки. Погиб Михаил Васильевич в 1911 году, в Поволжье, куда был отправлен на борьбу с холерой. Заразился и умер. Где похоронен — неизвестно.

Человеком Михаил Самборский был почтенным, а физиономия — невыразительная, застывшая. Даже борода, придающая внешности интеллигентность и мягкость, ему не помогла. Только на одной фотографии, где Михаил совсем молодой, он выглядит симпатягой и даже немного франтом: с бутоньеркой в петлице и прической, по выражению моей мамы, а-ля-Капуль. Был некий французский тенор, именем которого окрестили эту прическу с прямым пробором, хотя мне она, честно сказать, напоминает скорее что-то русское, связанное с трактирными половыми. Этим я никак не хочу умалить достоинство Михаила Самборского или французского тенора Капуля, совсем нет, ведь это единственная фотография, где в лице моего прародителя присутствует нечто живое и даже игривое. Но поскольку игривость и веселость не были его отличительными свойствами, а я искала лица с «характеристикой», то выбрала фото с бородой и в шляпе. Кстати, на Чехова Михаил Васильевич тоже смахивал, это я отметила еще в школе, когда нас заставили рисовать родословное древо, а позднее писать сочинение о ком-нибудь из родственников.

Все это можно представить так:

К видеоряду избранных добавила сестру Костиного прадеда, Варвару, близкую подругу-наперсницу и двоюродную сестру Софьи и Ираиды. Судьба ее неизвестна. Она уехала за границу на лечение (чахотка?) до революции и сведений о ней больше не было. Возможно, и у нашего Кости где-нибудь в Швейцарии или Италии существуют родственники.

Свою бабушку Веру я знала совсем старенькой, но фото выбрала довоенное. Лицо умное и серьезное. Шалевый воротник, должно быть из кроличьего меха, из него же шляпка. Бабушка не носила платки, только шляпы, даже в старости.

Нашла мужа бабушки Веры, моего деда, Павла Ивановича Коваленко. Он закончил Лесотехническую академию. Его фотографий немного, и везде он с кем-то в паре, в группе, далеко от объектива — лица не разглядеть. Самой лучшей оказалась фотография с документов.

Дед был на фронте, в сорок втором попал в плен, вернулся домой, и единственное, что успел сделать, зачать дочь, то есть Томика. Тут его и арестовали. В справке о реабилитации сказано, что дело по обвинению пересмотрено, приговор по вновь открывшимся обстоятельствам отменен, и дело за отсутствием состава преступления прекращено. Ни даты смерти, ни места погребения. В дальнейшем Томик писала в архивы и выяснила, что ее отец умер в 1949 году от рака легких в больничном бараке поселка Абезь (республика Коми) и похоронен там же. Позднее у нее была переписка с местным краеведом, который сообщил, что вокруг Абези существовало десять кладбищ, закапывали в общих могилах. Но сейчас от кладбищ почти ничего не осталось, их территория распахана под совхозные поля.

Дед так и не узнал, что у него родилась дочь.

Юлия — бабушкина сводная сестра, дочь ее отца от первого брака. Она подружилась с Софьей и ее двоюродными сестрами, хотя была моложе. Шестнадцатилетняя Юлия заменила Вере мать, после того, как та осиротела, и вырастила ее.

До революции Вера получала хорошую пенсию за своего деда-инфекциониста, и родственники помогали, в доме была прислуга, а у Веры — няня. После революции пенсии не стало, и родственники сами выживали, как могли. Теперь основным добытчиком стала Юлия, она зарабатывала уроками музыки, французского и немецкого языков. И была у нее идея-фикс: выучить Веру, а для этого нужно было скрыть ее истинное происхождение. Юлия распространяла сказки, будто их отец Борис Чернышев — жертва царизма, его сгноили на каторге за сочувствие большевикам, но приписать Веру к классу кухарок и сделать ее отца революционером не получилось. Вера пыталась поступить в университет, потом в институт народного хозяйства, а в результате окончила бухгалтерские курсы и проработала всю жизнь бухгалтером.

И Юлия, и Вера были волевыми женщинами, твердости духа им хватало на все и на всех, кроме детей. Юлия ни в чем не могла отказать Вере, Вера проявляла чрезмерную мягкость к Томику. Однако Вера жила в другое время, в другой обстановке и выросла цельной натурой, а Томика баловство и вседозволенность сделали легкомысленной и капризной. Девиз ее с детства: чего хочу — то ворочу. А может, она уродилась такой своенравной. Меня бабушка тоже любила и потворствовала моим прихотям, но была она уже очень стара, слаба и не успела меня разбаловать.

Нашла фото моей тридцатилетней матери. Тут она во всей красе. Взгляд решительный, глаз — веселый.

Не было среди фотографий только Бориса Викентьевича Чернышева, мужа прабабки Софьи, отца Юлии и Веры. Не захотели хранить изображение убийцы. И Владислава Богушевича, моего отца, не было. Мать извела все его фотографии, но свадебные сохранились у тетки Вали, она мне их отдала, а я спрятала в книгу «Лермонтов в воспоминаниях современников». Мои родители разошлись года через полтора после моего рождения. Отец впоследствии женился и отбыл в Каунас, а уж оттуда, не знаю как, в Польшу.

Фотография отца для моей экспозиции была не так уж и нужна, ведь в нашей жизни он не играл никакой роли. Появился и исчез. Долгие годы мы о нем вообще ничего не знали, а лет восемь назад позвонил и сообщил, что пробудет несколько дней в Петербурге и хотел бы со мной встретиться. Когда приедет — не сказал, и больше не позвонил. Я уже стала подозревать, будто кто-то меня разыграл, но первой к телефону подошла мать, и она утверждала, что это был он.

— Это его голос. И звонок в его духе. Возможно, он снова позвонит, как ни в чем не бывало, — сказала она и добавила: — Лет через десять. И опять назначит свидание.

Еще я нашла фотографию первой жены Чернышева, матери Юлии. Поначалу я решила, что это наша Ираида, сестра Софьи, такие же тяжелые сонные веки и томный взгляд, но потом прочла на обороте надпись. Ее тоже не стала ставить в собрание фотографий. Она к семье не принадлежала. Зато приложила свой портрет, где мне было лет двадцать пять, и я себе нравилась. Здесь я походила на Софью Михайловну.

Я соорудила на письменном столе постамент из книг и расставила все фотографии по ранжиру, от прапра — до меня. Это была моя семья! Вглядывалась в их лица, и странное чувство меня охватило, словами не передать. Оно торкнулось где-то в мозгу, как легкое и мгновенное головокружение. А если все-таки попытаться объяснить, очень грубо, хотя бы приблизительно, то смысл ощущения в том, что все мы тут, и мертвые, и живые, едины. Одиночества нет. Мы не случайная компания. И, как ни странно, это моя единственная «каменная стена». Только я не за «каменной стеной», а перед ней. Тоже неплохо, есть на кого опереться. Мы защищаем друг друга.

И все-таки не всех родных я собрала, не хватало здесь двоих близких мне людей — дяди Коли и тети Нины Самборских. А Костина ветка выглядит примерно так:

Как пришла мне в голову мысль спросить их, моих родственников, что они думают обо мне, о моем будущем? Однако пришла! И тогда, вглядываясь, прямо-таки гипнотизируя мою прапра — Надежду Афанасьевну, я спросила ее мысленно, как мне быть-жить?

Молчала пращурка. Похоже, ей было нечего мне сказать.

Прапрадед Михаил Самборский, честный труженик, посвятивший жизнь спасению человечества от инфекционных заболеваний, смотрел на меня с фотографии без всякого выражения. Ничего не отражалось в лице. Нет — он на меня вообще не смотрел. У него была семья, он помнил о ней, он не так часто мог видеть родных, потому что подолгу жил в кронштадтском форте. Но, конечно же, в круг дорогих ему людей я не входила.

Дальше — Софья Михайловна, Сонечка, Сонулька, еще незамужняя, радостно-легкомысленная. Я магнетизировала эту юную девочку, которой ее собственное будущее в страшном сне не могло присниться. Что же она могла сказать о моем?

Заговорила, как ни удивительно, ее сестра Ираида — Ирочка. Она неожиданно пристально глянула на меня из-под тяжелых сонных век и сказала следующее: «Следуй велению своего сердца, если оно согласно с совестью».

Я вздрогнула и перевела глаза на портрет Константина, прапра нашего Кости. На фотографии он был молодым. Смотрел ласково и спокойно, так нынешние не умеют. И неожиданно произнес: «Вот здесь все то, что в жизнь мою внесло так много счастья, радости, так много дивных, неземных переживаний, когда весь мир забыт и предан был…»

Он не со мной разговаривал. А с кем? Хоть мир забыт был и предан, но верность до гроба он не хранил! Он женился вскоре после убийства Софьи, когда Вера была малышкой, и уехал куда-то в Сибирь строить мосты. Нет, не была Вера его дочерью, это очевидно.

Варвара, сестра Константина, обратилась ко мне на «вы»: «Вам уже давно пора иметь семью. Жизнь так быстро проходит…»

Почему-то я думала, что бабушка Вера, очень меня любившая, скажет что-то важное, и она сказала: «Больше не ошибайся…»

Что значит, не ошибайся? Я ведь и спрашиваю, что мне делать, чтобы не ошибиться.

Смотрел или не смотрел на меня дедушка с маленькой фотографии, я не поняла. Он погиб, не узнав, что у него есть дочь. Что ж говорить о внучке…

Зато Юлия изрекла нечто конкретное: «Пора думать о будущем. Оставь фантазии. Обрати внимание на верного поклонника».

Я стала соображать, что это за поклонник. А ведь это Макс! Других нет. Но откуда ей знать о Максе? К тому же Макс мне не нужен! Может быть, она имела в виду воображаемого поклонника, которого я пока еще не встретила?

Дяде Коле на фотографии, судя по дате, написанной на обороте, было около пятидесяти. Запечатлен он был на даче, в толстовке и в соломенной шляпе. Посторонний никогда бы не догадался, что внутри эта шляпа измазана черникой, которую он собирал для нас в лесу. Таким я его и запомнила: высокий, худой, в старой соломенной шляпе и с палкой, с которой ходил в лес. В последнее время я много о нем думала и рассчитывала, что он скажет что-то важное. Но он сказал о себе: «Мне хотелось иметь внуков, но я не успел…»

А может, он не о себе? Что значит «не успел»? Понянчить? Значит, внуки будут! Только кто их родит? Я уже отметила, что мои предки отвечают единожды, расспросы бесполезны.

Тетю Нину я представляю именно такой, как на фотографии. Я даже платье в цветочек помню и круглую брошку из черного камня, которая по форме напоминала морскую гальку, а изнутри мерцала зелеными искорками.

«Не робей, куколка, и не спеши, — сказала тетя Нина. — Ты знаешь, как поступать. Ты все сама знаешь».

Вот те на. Знала бы — не спрашивала.

Наконец Томик. Что она могла мне сказать, если раньше не говорила? Впрочем, это была не сегодняшняя мама, а из прошлого, молодая, самоуверенная, красивая. Может быть, тогда она была мудрее нынешней, вечно пьяной или с похмелья. Но ничего нового я не услышала, она и сегодня отреагировала бы так. «Чего ты хочешь? Мужа? Ребенка? Вперед! Пока не истек репродуктивный возраст… У одной моей знакомой он истек в тридцать лет, это называется — ранний климакс!»

Все. Опрос окончен. Узнала я что-то новое?

И тут я обнаружила, что в моем собрании нет фотографии нашего Кости, я забыла пригласить его на семейный совет. Я исключила его из семьи? Разумеется, нет. Видимо, подсознание подсказало — ничего я от него не услышу. А может, ему, подсознанию, заранее известно, что с Костей мы пойдем разными путями?

В общем, крутой маразм. И тоска.

15
13

Оглавление

* * *

Приведённый ознакомительный фрагмент книги Эффект Лазаря предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.

Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других

Смотрите также

а б в г д е ё ж з и й к л м н о п р с т у ф х ц ч ш щ э ю я