Эффект Лазаря

Елена Радецкая, 2020

Стремительно и незаметно текут года, то оставляя за собой легкий шлейф печали и ностальгии, то накатывая на берег жизни штормовой волной. Не успеешь оглянуться, как за один неуловимый миг «все былое в отжившем сердце ожило», воскресло с новой, неизведанной силой. Любовь есть в жизни каждого, но такая разная: для кого-то тягостная и безответная, для кого-то искрящаяся, дарящая надежду и вдохновение, – а есть любовь, что проходит сквозь поколения и время, дремлет и ждет своего часа, чтобы вновь проснуться… Книгу Елены Радецкой «Эффект Лазаря», полную причудливых сюжетных коллизий и поворотов, можно назвать и приключенческо-авантюрной, и семейно-бытовой, и психологической с элементами фантастики, но прежде всего – это роман о любви. О поисках любви всеобъемлющей, универсальной: к мужчине, к матери, к ребенку, к приблудному рыжему коту, ко всему сущему, что окружает человека. Любовь героини – это любовь-страсть, любовь самопожертвование, любовь-парадокс, она не предполагает взаимности, и оттого трагична в своей сути, но, как оказывается, не безнадежна. Проза Радецкой – это умное, тонкое и нежное письмо, способное удовлетворить самый взыскательный литературный вкус. Точно разработанная фабула, убедительные психологические мотивировки, живо написанные характеры – все это делает роман «Эффект Лазаря» произведением зрелого мастера, которое, безусловно, найдет своего читателя.

12

Из моего окна, прямо с постели, видна желто-зеленая верхушка цветущего молодого клена, черемуха и липа-трехстволка. Это то, что растет во дворе, а за ним серо-розовая плоскость брандмауэра. За последнее десятилетие он обзавелся окнами, которые жители дома прорубили законно или незаконно. Окна оживили глухую в потеках стену, были они разных размеров и разбросаны совершенно произвольно, так что трудно представить, как там внутри все устроено. Одно из окон — нечто эксклюзивное, так сказать, ударный аккорд: на подоконнике затейливая кованая корзина ручной работы, в которой летом пышно цветет розовая и фиолетовая петуния. Но я балдею от другого окна, на углу, под крышей. Там, на закате, восходе или в грозу происходят небесные фантасмагории. То стекло, словно перламутровой пленкой, затягивается, как глаз снулой рыбы, то наливается клюквенным светом, то идет пепельными волнами по грозно-синему. Иногда возникают целые картины: торосы облаков, бухты среди гор, а у подножия — селения. В своем роде фантазии Гонсалвеса.

На плоский выступ крыши этого дома часто садятся чайки или вороны. Продрав утром глаза, я первым делом смотрю, кто там сидит. Если чайка, а то и две — будет удачный день, ворона — хуже, какая-нибудь хреновина возможна.

Не успела поднять веки, вспорхнула с крыши черная тень. Ворона. Краем глаза увидела, так что можно считать, ее и не было. За окном ясно. Воскресенье. До сороковин осталось двадцать пять дней.

Мартышка смотрит со стола, в скорченной фигурке унылое одиночество. Напрасно не поехала на дачу с Гениями, чем заняться, не знаю, в душе вселенская скорбь. В размышлениях, как с ней бороться, отправилась на улицу. Тепло. Люди несут букетики ландышей. Пошла в парикмахерскую и коротко постриглась.

Дома разглядываю себя в зеркало и не нравлюсь себе. По-моему, стало хуже, чем было. Чтобы ощутить перемену, надо было стричься наголо.

Внешность у меня вполне пристойная, чтобы не лить слезы по этому поводу, но «комплекс обезьяны» нет-нет и дает о себе знать, особенно в периоды черной полосы.

— Я — маленькая обезьянка, всегда мила, всегда нема. И скажет больше пантомима, чем я сама… — пою, переиначивая Вертинского, и тут звонит Лилька с выговором.

— Я же просила тебя! Как человека просила!

— Клизму Шурке вставить? Вставила. Не по-детски.

— По телефону? Кто ж клизму по телефону вставляет? Она угрожает сделать тату на все тело и пирсинг на языке.

— Скажи, что согласна. Хоть кольцо в нос. Не сделает.

— Она такая, что может сделать назло.

— А ты в ее мобильник не лезь! Она просила тебе передать, что любовные эсэмэски сразу уничтожает.

— Так у нее есть парень?! — Голос растерянный.

— Я бы не удивилась.

— Так есть или нет? Я же должна об этом знать!

— Думаю, пока парня нет. И оставь свои обыски.

— Ладно, но ты держи руку на пульсе. И поговори с ней еще раз. Ты крестная мать или кто?

Или кто. Крестная мать я, скажем прямо, номинальная. Крестили Шурку без меня, теперь присутствие крестных не обязательно, как и свидетелей при бракосочетании. Уже потом Лилька сказала мне: учти, я тебя назвала крестной. Кому назвала, священнику? Или Шурке? Возможно, моя мать тоже однажды сказала тетке Вале: «Соньку окрестили, я назвала тебя крестной матерью». Но, в любом случае то, что меня выбрали Шуркиной крестной, приятно, мерси. К тому же заслуги у меня перед семейством все-таки есть. Пока Лилькин муж валялся в больнице с почечными коликами, а тетка Валя пребывала в загранкомандировке, я забирала Лильку из роддома. Именно на мои руки сестричка положила кулек с Шуркой, когда вынесла ее, а я вручила ей три рубля (за мальчика давали пять). Не могу сказать, что относилась я к Шурке номинально. Из всех знакомых детей она была у меня единственной любимой. Кстати, в ней присутствует нечто обезьянистое, как и во мне, как, между прочим, и в прабабке Софье Михайловне.

Раньше у нас с Шуркой была любовь, а теперь одно недоразумение. Проблема отцов и детей. Пыталась Шурке «клизму вставить». Она твердит: «Ненавижу Хмыря». Так она Лилькиного жениха называет. Я Шурке о том, что не надо хамить, пусть мозгами раскинет: через пять лет у нее своя семья будет, а мать останется несчастной сиротой, и последствия этого непредсказуемы. А сейчас Лилька может устроить свою жизнь, даже ребенка родить.

— А кто моего будет нянчить? — спрашивает Шурка.

— Это юмор или эгоизм?

Я перестаю ее понимать.

— Да ладно тебе, Соништа… Ты стала какая-то неродная.

— Это ты неродная, — буркнула я.

— Ну, не сердись, — примирительным тоном. — Ладно? Чмоки-чмоки.

— Какие «чмоки»? — Я задохнулась от возмущения. — Что за пошлость из тебя лезет?

— Да ты что, это же песня. Просто песня. Я думала, ты продвинутая. «Пока-пока, чмоки-чмоки, от тебя исходят токи-токи… — начинает она петь мерзким голосом. — Тебя коснусь, меня трясет, не влезай, а то убьет…»

Это Шурка мне клизму вставила! Как с ней говорить, я не знаю. Я переполнилась праведным негодованием и послала ее в задницу. Это не педагогично? Других методов не знаю.

Да, между нами пропасть. Я воспитана в Советском Союзе, я была октябренком, потом пионеркой, я даже успела вступить в комсомол. Не то чтобы нас насильно туда загоняли, но никто не протестовал, и попробовал бы! В дальнейшем, когда Советы рухнули и когда старшее поколение, вроде мамы, хоть и бурно радовалось, но немного растерялось, мы — ничуть. И только теперь я ощутила растерянность и не могла решить, к какому берегу я ближе, к отцам или к детям? Может, потому, что своих детей не было? А нужны ли они?