Одинокий пастух

Елена Радецкая, 2019

В главной героине романа собрались все особенности ранней юности: бунтарство и романтизм, наивность и эгоизм, ранимость и неуверенность, непреодолимая жажда любви и счастья. Вместе с ней мы пройдем дорогой ее жизни: от первой любви и замужества до рождения и воспитания ребенка. Ей предстоят тяжелые жизненные испытания, а горячо любимый муж занят научной работой, сын рождается «особенным», и время его не излечит. Все живут в своем обособленном мире. Опереться не на кого. Героине предстоит узнать, что мечты и реальность не совпадают, научиться принимать решения, новыми глазами увидеть окружающих людей и прежде всего – собственную мать. Героиню мы встретили на пороге совершеннолетия, а оставляем на пороге взрослой жизни с пониманием своей ответственности за все происходящее и с надеждой.

Кто шагает дружно в ряд?

Экзамены пролетели, как чайки за окном. Почему-то чайки массово появляются у нас летом, а галки наоборот: весной исчезают, к зиме — тут как тут. Вороны шастают круглогодично. Я наблюдаю за птицами из окна. У нас водятся синицы, дрозды, зяблики, дятел в красной шапочке, зимой прилетают стайки свиристелей, летом стрижи нарезают в небе круги, трясогузки бегают по дорожкам, ну а голуби и воробьи — эти везде и всегда тусуются. В детстве видела в парке заснеженный куст весь в снегирях, как в красных яблоках. Но с тех пор их не было.

Дом наш построен после войны и расположен напротив «Светланы». Он похож на огромную крепость с квадратным внутренним двором. Со стороны проспекта могучий гранитный фасад с двумя двойными высоченными арками и двумя широкими башнями по бокам. Дом занимает целый квартал и даже значится под тремя номерами, что никак не влияет на единство его архитектуры. Южной и западной сторонами он выходит в Удельный парк, а вдоль северной — идет Нежинская улица, названная по имени города Нежина, где Гоголь учился. До позапрошлого года, когда наконец-то поставили в городе памятник, шутили, будто, это единственное место в Питере, посвященное Гоголю.

Нашу двухкомнатную квартиру с большой кухней получил от «Светланы» дедушка, в доме жили и до сих пор живут много светлановцев. У нас на кухне стоят «казенные» круглый стол и два стула, с изнанки у них остались тонкие жестяные бирки. Эту мебель выдавали, когда люди въезжали в новые квартиры и в общежития, в пятидесятые годы с мебелью были проблемы. Потом (лет через десять?), когда люди обзавелись новой мебелью, старую, «казенную» сдавали, а кто хотел, выкупал ее за копейки.

В комнате с балконом жили дед с бабушкой, в другой — мама с папой и я. Потом погиб папа, умер дедушка, а потом мы осталась без бабушки, и мама перебралась в ее комнату. Была полным-полна коробушка, а теперь — я одна.

Начало каникул я провела в читальном зале Публички. Наконец-то добралась до «Истории государства инков» Гарсиласо де ла Вега. Великая книга. И толстенная. Но когда мне что-то интересно, я быстро читаю. Прочла Гарсиласо и не знала, что делать. Валялась на тахте с романами Агаты Кристи о Пуаро.

Подружки разъехались кто куда. Даже мать с Викентием отвалили в Крым, под Севастополь. Тоска усугублялась совершенным одиночеством. Из квартиры я устроила свинарник, поскольку мать меня не контролировала. Готовить еду и даже разогреть что-нибудь было в облом, пила чай или кефир с булкой, ела зеленый горошек с майонезом или консервы прямо из банки. И томилась, лелеяла свою печаль. Но долго так продолжаться не могло, потому что я сильно оголодала и стала мечтать о чем-то вроде куска жареного мяса. Пищевые мечты воплотились в реальность, когда вернулись мама с Викентием и привезли продукты, а потом я уехала в пионерлагерь, куда устроилась на вторую и третью смену вожатой.

Зарплата в лагере была мизерной, зато трехразовое питание и свежий воздух. Кругом сосновый лес, под соснами разбросаны домики, среди которых возвышалась четырехугольная оштукатуренная башня, ее называли Донжоном, как зовется главная башня в феодальном замке. Здесь было обиталище начальника лагеря, подполковника в отставке по фамилии Дронов, за глаза, разумеется, его звали Драконов. Со своей верхотуры Драконов озирал вверенную ему территорию, а каждый вечер после отбоя у него собирались главы всех отрядов на «разбор полетов». У подножия Донжона находился плац для линеек, где каждое утро со звуками горна взвивалось на флагштоке красное полотнище. На плацу Драконов проводил строевую подготовку, а мои мальки, пятый отряд, маршировали с кричалками:

Кто шагает дружно в ряд?

Пятый, лучший наш отряд!

Кто идет?

Мы идем!

Кто поет?

Мы поем!

И бодро запевали:

Мы шли под грохот канонады,

Мы смерти смотрели в лицо…

Вожатство вызывало во мне совершенное неприятие, у меня отсутствовало педагогическое призвание. Достался мне самый младший октябрятский отряд — семилеток-восьмилеток, а это значило быть нянькой в прямом смысле слова: развлекать, кормить, вытирать носы и попы, каждый день по утрам вывешивать на забор два описанных матраса и простыни Степанова и Гусейнова, иногда к ним добавлялась постель Машки Лабузенко. Раз в неделю детей возили на автобусе в поселок мыть в бане. Мы со второй вожатой, Сонькой, надевали купальники и мыли девочек и мальчиков, а потом следили, чтобы они оделись, и расчесывали девчонкам волосы. После отбоя надо было уложить детей спать, рассказать сказку, подоткнуть одеяла.

Кроме нас с Сонькой в отряде была воспитатель — Нина Михална, тетка пенсионного возраста. Никаких добрых чувств ко мне она не испытывала, потому что все чувства взаимны, кроме любовных, которые тоже не обязательно взаимны.

Сонька перешла в десятый класс и вообще не имела права работать, вот только работать было некому, а училась она в классе с педагогическим уклоном и по окончании, кроме аттестата, должна была получить какой-то документ для трудоустройства в детсаду. Но что интересно, у Соньки было призвание. Она с удовольствием возилась с детьми, была мамкой-нянькой, и они ее обожали, висели на ней гроздьями. Меня любить было не за что.

Наша с Михалной и Сонькой комната находилась посередине двух палат. В одной спали девочки, в другой — мальчики. Их палаты выходили в коридоры с вешалками для верхней одежды и полками для обуви, а ночью заполнялись ночными горшками. Когда мы загоняли мальков в постели, и двери на улицу закрывались на ключ, Михална шла на «разбор полетов», а мы с Сонькой — в палаты, сказки рассказывать. По очереди, день я девочкам, а она мальчикам, потом наоборот. И тут все желали меня, хотя сказок я не рассказывала. Я рассказывала про инков.

Из этих рассказов получались классные сказки. Например, про полководца Ольянтая, который влюбился в принцессу Куси Койлюр — Смеющуюся Звезду, и просил ее руки у Инки. Однако Ольянтай получил отказ, ведь был он из народа. Смеющуюся Звезду отец заточил в монастырь — «Дом невест Солнца», где она родила дочку, а Ольянтай поднял против Инки восстание. Был в сказке и слуга — Быстроногий, и вероломный полководец — Каменный Глаз, который выступил против Ольянтая, в общем, много чего случилось и много лет прошло, пока все устаканилось. Старый Инка умер, а Ольянтай вернулся в Куско, получил свою Смеющуюся Звезду и дочь, Иму Сумак. Фил говорил, что такое имя взяла себе перуанская певица, которая была популярна во времена его юности, у нее был уникальный голос — четыре октавы, она выла и рокотала, как река Урубамба в грозу, и свистела тонко, как редкая птица коракенке, перья которой украшали головной убор инкских вождей.

Я рассказывала про загадку пустыни Наска с огромнейшими рисунками-геоглифами, которые изображают земных птиц, обезьян и пауков и протянулись на километры. Рассмотреть геоглифы можно только с самолета, и их считают взлетными полосами инопланетного космодрома. Фил не верит в инопланетян, а для чего служили эти рисунки, и кто их сотворил, не знает. Он считает, что ответ нужно искать на земле, и в этом должны помочь раскопки. Однако детям я, конечно, рассказывала сказку о пришельцах, как они построили в пустыне космодром и хотели уничтожить индейцев, но ничего у них не получилось.

Из камней Ики я тоже сделала сказку, потому что она напрашивалась. А правда такова. Один врач из города Ики собрал колоссальную коллекцию черных и серых камней с гравировкой. Камни разной величины, есть небольшие, есть неохватные. Доказана древность и камней, и гравировки, но рисунки объяснению не поддаются. На них — люди и звери. Эти звери — динозавры! Изображены охота на динозавров, хирургические операции по пересадке органов, человек, что-то рассматривающий в лупу, и астроном, глядящий на звезды в подзорную трубу. Будто бы смешались все времена, прошлое, настоящее и будущее. Некоторые рисунки повторяют геоглифы Наски. Подделки? Но сколько художников и за какое время смогли бы в тайне подделать двенадцать тысяч камней?

Рассказывала я, и сама балдела от своих рассказов. Во-первых, они мне нравились, потому что были овеяны воспоминаниями о Филе. Во-вторых, день кончался, заботы кончались. Я не торопилась, предвкушала, как вырвусь отсюда и окажусь у Сандры, в другом мире.

* * *

Сандра была похожа на Пьера Ришара, высокого блондина в черном ботинке: с коломенскую версту, волосы, как водоросли, на язык не сдержана, и очень-преочень для меня интересна. Сандра работала в лагере художницей и была на привилегированном положении. Она обитала в отдельном домике с жилой комнатой и мастерской, где малевала плакаты, лозунги и декорации для самодеятельного театра, проводила занятия кружка рисования и макраме. Для кружка мягкой игрушки ей привезли с фабрики «Рот-Фронт» несколько мешков меховых обрезков из песца, лисы, каракуля, мутона и разной искусственной дряни. Сандра шила с детьми игрушки, но все хорошие и размером более ладони лоскуты меха пустила на изготовление суперэксклюзивной сумки и ковра с саамским, как она утверждала, орнаментом. Когда старшая пионервожатая заикнулась, что ковер надо повесить в ленинской комнате, Сандра выпучила глаза, резко выбросила вперед руку с фигой и сказала нечто нецензурное. Сандра вообще много себе позволяла, она считала себя бесценной находкой для лагеря и была абсолютно права.

— Едрен батон! Да за такую-то зарплату мне должны завтрак в постель подавать! — говорила она.

По вечерам в домике Сандры собирались для посиделок избранные, приносили что-то вкусное и бутылку-две вина.

У Сандры все было оригинальным. В комнате, где она жила, отсутствовало электричество, а с потолка, вместо лампочки, спускались на канатах качели с большим квадратным, сбитым из досок, седалищем. Днем качели закидывались за штангу на стене, вечером опускались. Такой у нас был необычный стол, а свет — от керосинового фонаря «летучая мышь» и свечей в бутылках, истекающих затейливыми потоками по горлышкам.

Стулья и шкафик у Сандры были расписаны, на потолке приклеены звезды, которые светились в темноте, а над письменным столом плакат с цитатой:

«Человек никогда не бывает так счастлив или так несчастлив, как это кажется ему самому.

Ларошфуко».

— Кто такой Ларошфуко? — спросила я у Сандры.

— Какой-то старинный французский мужик, философ. Это изречение от предшественников осталось.

Второе изречение, оставшееся от предшественников, висело над окном.

«С точки зрения банальной эрудиции каждый локальный индивидуум стремится к симбиозу личности, поэтому ваше предложение тривиально.

Народный мыслитель».

Сандра ко мне относилась дружески, кажется, даже выделяла меня. Думаю, это началось после того, как я выступила по художественной части.

О дне рождения Сандры я узнала утром и тут же приготовила подарок. В кладовке валялся тигр — большая ободранная игрушка, у которой из боков торчали куски ваты, а глаза были вырваны. Я засунула вату внутрь, торчащие куски ткани натянула и прихватила нитками, потом облепила основу серыми паутинными катышками репейника, приколола глазки — васильки, а вместо носа — сосновую шишку. Фигура казалась мрачной, поэтому я украсила спину тигра оранжевыми пятнами, приделав с помощью булавок головки календулы. Сделала и сама ужаснулась этому монструозному зверю.

Однако Сандра оценила оригинальность изделия, и мой успех явно перешагнул порог ее мастерской, потому что вскоре меня пригласили сделать что-нибудь эксклюзивное для вожатой третьего отряда. Я с удовольствием согласилась, на законном основании удалилась в лес и шлялась там до ужина в поисках грибов, ягод и красивых веточек, в результате чего появилась весьма дурацкая, на мой взгляд, инсталляция, которая, впрочем, вожатой понравилась.

Итак, дни в лагере проходили для меня томительно длинно и скучно, а вечера — весело. Случалось, в мастерскую к Сандре заходил с инспекцией Драконов, и тут отсутствие электрического света и разумная конспирация помогали придать посиделкам пристойный вид чаепитий, тем более вино мы пили из чашек и кружек. Иногда, в хорошую погоду, избранный круг, отойдя подальше от лагерной ограды, располагался вокруг костра, где поджаривались на прутьях унесенные из кухни ломти хлеба и, если везло, сардельки или сосиски, все это запивалось вином и запевалось душевными песнями. Я очень гордилась, что вошла в круг избранных. Сонька, разумеется, к избранным не относилась.

— Что вы там делаете? — спрашивала Сонька, а я помалкивала, только туману напускала. Отвечала за меня Михална:

— Живут богемной жизнью.

Не для Соньки говорила, это мне она объявляла о том, что мои похождения ей известны. А Сонькины глаза загорались жгучим любопытством. Она пробовала вызнать хоть что-нибудь про Сандру и К, но я информации не давала. Когда Сонька сказала, будто Сандра некрасивая, я возмутилась и разразилась гневной тирадой, клеймила мещанские представления о красоте и красивых идиотках, у которых в голове опилки, а закончила тем, что Сандра — художница, и внешность ее соответствует профессии. Она, как и ее волнисто-волокнистая прическа, кожаные брюки, модные блузы и экстравагантные фенечки из бисера, керамики и кожи, выглядит стильно. Я действительно так считала. На мой взгляд, внешность Садры была значительнее и интереснее, чем слащаво-миленькие образцы Барби — кумиры Соньки.

Меж тем по лагерю пронесся слух, что я на ночь рассказываю своим малькам что-то интересное, и Михална пришла с проверкой. Я как раз была у мальчишек и повествовала о самой драматичной истории из Тауантинсуйу — смерти последнего Инки.