Одинокий пастух

Елена Радецкая, 2019

В главной героине романа собрались все особенности ранней юности: бунтарство и романтизм, наивность и эгоизм, ранимость и неуверенность, непреодолимая жажда любви и счастья. Вместе с ней мы пройдем дорогой ее жизни: от первой любви и замужества до рождения и воспитания ребенка. Ей предстоят тяжелые жизненные испытания, а горячо любимый муж занят научной работой, сын рождается «особенным», и время его не излечит. Все живут в своем обособленном мире. Опереться не на кого. Героине предстоит узнать, что мечты и реальность не совпадают, научиться принимать решения, новыми глазами увидеть окружающих людей и прежде всего – собственную мать. Героиню мы встретили на пороге совершеннолетия, а оставляем на пороге взрослой жизни с пониманием своей ответственности за все происходящее и с надеждой.

Мама

Прогулка с Танькой — кусочек личного времени, который я выторговала у мамы. Я бы хотела провести день рождения с подружками, но она сказала:

— Сегодня мы останемся вдвоем. Потом будешь делать что хочешь, а сегодня проведи, пожалуйста, вечер с матерью. Нам есть о чем поговорить.

Я догадывалась, о чем. О Викеше, о Викентии Петровиче. И у меня были дурные предчувствия. Но неужели надо портить этими разговорами день рождения?

Теперь она пекла пирог, из кухни доносился вкусный дух и заунывное:

— В жизни раз бывает… — Потом на тот же мотив, а точнее, на его отсутствие: — Старость меня дома не застанет… Старость меня дома не застанет…

— А где она тебя застанет? — спрашиваю, появляясь на кухне.

— Кто?

— Старость!

— Отстань. Это такая песня.

Этот стон у нас, между прочим, песней зовется.

Сегодня я почему-то все время вспоминала тетю Валю. Так вот, она тоже не балдела от маминого пения, но считала, что это ее единственный недостаток. Тетя Валя называла ее «образцовой матерью», «правильной» и даже «идеальной» (это уж чересчур!), и эти определения с детства запали мне в голову. Правильность заключалась в том, что мать сама вырастила ребенка, то есть меня, была я одета и накормлена, дом — ухоженный, в полном порядке, притом на работе ее ценят. Она инженер на заводе «Светлана», где проработала всю жизнь, чем очень гордилась. А чем тут гордиться? Говорят, надо менять работу каждые семь-восемь лет, иначе возникает усталость и отсутствие интереса. Но мама возражает:

— Только не в нашей профессии инженера-конструктора. У нас, чем дольше работаешь, тем больше интерес, чем дальше в лес, тем больше дров.

Отец погиб, когда мне было три года, ехал на велосипеде по проспекту Энгельса, совсем недалеко от нашего дома, и попал под машину. Вслед за ним умер дедушка. Через шесть лет бабушка. Отца и деда я не помню, какие-то туманные эпизоды, а бабушку помню хорошо, благодаря ей я не узнала, что такое детский сад, а в школе — продленка, ведь мама работала, а после работы еще и подрабатывала, печатая на машинке. Она была в семье всем и всему голова. «Я и лошадь, я и бык, я и баба, и мужик…» — это о моей маме, которая умеет не только гвоздь забить, но и карнизы привесить, и набойки на туфли поставить, и новую молнию вшить, взамен испорченной, в куртку, в сумку и даже в сапоги. Она может пробки испорченные поменять, починить утюг и даже пробовала ремонтировать телевизор, но тот не дался. Она умеет готовить, шить, вязать, стрижет меня, подружек и пуделя своей сослуживицы. Осенью она консервирует огурцы, помидоры, квасит капусту и заготавливает грибы, которые мы собираем вместе в Вартемягах. И уроки в младших классах она у меня исправно проверяла, и по алгебре подтягивала. Что-то в этом роде я писала в школьном сочинении о маме. Мол, умелая и строгая.

Я боялась маму, хотя она никогда пальцем меня не тронула. Наказывала — молчанием и презрением.

Моя мать, если говорить умными словами, перфекционистка, минималистка в собственных потребностях и максималистка во всем остальном, совершенная реалистка, но идеалистка в отдельно взятых вопросах, а также женщина, принципиальная во всех отношениях. Она в изрядной степени политизирована, в том смысле, что много лет выписывала газету «Правда» и читала ее, хотя тут требуется уточнение: у них на заводе, если не выпишешь «Правду», не разрешали участвовать в розыгрыше на подписку «Нового мира», «Иностранной литературы», а также журнала «Огонек» и «огоньковских» собраний сочинений. А читала она «Правду», потому что знает счет деньгам: заплачено — надо использовать. Теперь она перестроилась, смотрит по телевизору «Время», иногда «Прожектор перестройки» и «Будку гласности». «До и после полуночи» и «Взгляд» — всегда. И не дай бог пропустить «600 секунд». Она против Нины Андреевой, говорит, что «воспитана перестройкой» и ждет перемен, хотя Виктор Цой ей совсем не симпатичен. А еще я думаю, что моя мама ханжа, и это не потому, что ей не понравилось кино «Маленькая Вера». В ее возрасте это не удивительно. Только зачем подчеркивать, что она вдова, а не разведенка, тем более тут есть небольшая неточность: в первом браке — разведенка, и только во втором — вдова.

* * *

Не могу избавиться от некоторых слов-ярлыков, которые когда-то были произнесены: «смазливая мордашка» и «умненькая девочка». Первый ярлык повесила на меня тетя Валя, второй — наша классная. Мама ничего не говорила о моих умственных способностях, а, услышав похвалу классной, лишь саркастически улыбнулась. Не хотела, чтобы я зазналась. Мне, честно говоря, похвала тоже показалась немного сомнительной. Так можно сказать о семилетнем ребенке, а я давно перешагнула этот возраст. Однако мама запомнила хвалебное выражение и теперь, когда я выступлю не по делу, она говорит с усмешкой: «умненькая девочка», а подразумевается — идиотка. В общем, «образцово-показательная мать» никак не способствует воспитанию во мне чувства собственного достоинства и уверенности.

Когда встал вопрос, куда мне поступать после школы, мама заявила:

— Тебе одна дорога — в педагогический, на «русский и литературу». Больше ты никуда не поступишь. В университет конкурс безразмерный. Чтобы поступить туда, нужен блат или еще кое-что, чего у нас нет. Так что не мечтай.

Я подумала и решила, что предложение разумно. Собиралась поступить на заочное и работать, но мама настояла, чтобы я шла на дневное. Ладно. Поступила без особых трудов, у меня даже баллы остались в запасе. Так может быть, надо было рискнуть и все-таки пойти в университет? Мать сама не мечтает, потому ничего замечательного и не случается в ее жизни. Она хочет, чтобы и я была такой же.

У нас в семье все мужчины работали на «Светлане». Прадед, так сказать, зачинатель заводской династии, работал токарем, когда «Светлана» была еще машиностроительным заводом «Айваз». Это происходило до пролетарской революции, и там же, примерно в то же время, и тоже токарем, работал всероссийский староста Калинин. Связь между прадедом и Калининым вряд ли была, иначе прадед был бы большевиком и делал бы революцию, а он не делал. Дед и отец пополнили инженерно-технический персонал завода. В общем, с мужчинами все понятно. А женщины нашей семьи были училками, фамильная профессия.

Прабабка учила деток у нас на Удельной, хотя высшего образования у нее не было, а вот бабушка получила таковое и тоже учила детей языку и литературе в той школе, в которой училась мама. Только мама не пошла в педагогический, а уклонилась в сторону инженерии, поскольку по этой части имела большие способности, но она всегда хотела восстановить женскую учительскую линию нашей семьи. С моей помощью. Вот почему она железной рукой направила меня в пед. Я, конечно же, ей не сообщала, что быть училкой категорически не желаю, а в высшем образовании для меня одна цель — диплом. В дальнейшем он поможет стать кем угодно, ведь можно устроиться работать, например, в издательстве, на телевидении или радио, да мало ли где.

И вот теперь, в свой день рождения, я режу овощи для салата оливье и теряюсь в догадках, зачем мама готовит угощение как на Маланьину свадьбу, это очень странно при ее экономности и дефиците продуктов в стране. Значит, кто-то припрется? Кроме Викеши — некому! От этой догадки становится совсем грустно.

— К нам кто-то должен прийти?

— С чего ты взяла? Я же сказала, нас будет двое.

Ага, сегодня двое, а завтра? Меня мучает подозрение, что завтра, послезавтра и так далее нас будет трое. Викеша будет жить здесь, рядышком, за стенкой.

Мать поет на свой единственный безмотивный мотив:

— Ах, я сама, наверно, виновата, что нет любви хорошей у меня…

С тоской в голосе поет, и я спрашиваю:

— Может, поговорим о любви?

— Придет время, поговорим.

У меня нервы сдают. Раздраженно сваливаю в тазик кубики вареной картошки и выхожу из кухни. Стою у окна в своей комнате. На улице какой-то не осенний, светлый, легкий дождик. Хватаюсь за лицо руками, ощущаю на щеках липкую размазанную картоху. Иду мыть лицо, продолжаю резать соленый огурец, лук, докторскую колбасу.

А что ужасного, если Викеша переедет к нам? Возможно, даже лучше будет, мать переключится на него и отстанет от меня. В последнее время мы с ней живем как кошка с собакой, сплошные скандалы, ноль взаимопонимания. Что-то должно случиться, чтобы изменить эту ситуацию.

В духовке пыхтит и распространяет душераздирающий аромат курица с яблоками. Одним ароматом можно напитаться. Вообще-то предполагалось, что будет не курица, а утка, но цены на рынке — полный беспредел.

— По-моему, я хороший кулинар, — говорит мама.

— Кто-то в этом сомневается?

Может быть, ей тоже нужно поощрение? Она меня никогда не хвалит, и я ее тоже. Если я для нее что-то делаю, она говорит, «спасибо», я тоже говорю — «спасибо».

Я не приучена к сюсюканью. Мать никогда не называла меня зайчиком, солнышком, птичкой, и я завидую подружкам, к которым матери лезут со щенячьими нежностями, как у Таньки. Она отбрыкивается, а мне нравится. Если у меня когда-нибудь будет ребенок, я буду его целовать-миловать и называть всякими дурацкими ласковыми словами.

— А почему ты не спросишь, есть ли у меня любовь? — говорю матери.

— Если появится, сама расскажешь.

— Так ты думаешь, любви хорошей у меня нет?

— Думаю, нет.

Смотрю на нее и не могу понять, что же у нее с этим Викешей? Он и раньше к нам заходил, в последний год даже чаще. Они вместе по телевизору смотрели партконференцию, а потом с особым смыслом и интонацией, глядя друг на друга, говорили: «Борис, ты не прав». Может, это и относилось к тому, что на конференции было, то есть к Ельцину, но тогда зачем в гляделки играть и представлять загадочность?

Может, между ними ничего и нет? Но почему тогда столько еды?

И вот наконец мы приступаем к празднованию.

Мама внесла в комнату яблочный пирог, утыканный восемнадцатью горящими свечами. Оригинально. И экономно. Дешевле, чем «Наполеон», который она делала раньше. Мне было велено задуть свечи, а мама открыла шампанское (она красиво, я бы даже сказала, шикарно открывает шампанское) и стала разливать по бокалам. И тут раздался звонок в дверь.

Вот оно! Сюрприз! Чего-то подобного я ждала. Однако реакция мамы оказалась неожиданной.

— Кто это может быть? — спросила она взволнованно. — Ты кого-нибудь ждешь? Давай не откроем! Сходи тихонько, посмотри в глазок.

Я подошла к дверям на цыпочках, будто меня можно было услышать снаружи, приблизилась к глазку, и тут же раздался второй звонок, я вздрогнула, отпрянула от двери. А там стояла Наташка. В руке у нее был какой-то пакет. Я прошмыгнула в комнату, где в бокалах благополучно лопались пузырьки, а мать застыла в ожидании.

— Это Наташка с нашего курса.

— Не открывай, — велела мама.

Раздался третий звонок.

— Она с подарком!

— Ничего, в понедельник подарит.

Для матери необычны такие поступки, она даже по телефону никогда не просила соврать, что ее нет дома. И это меня напугало. Видать, разговор у нее был серьезный. Мы переждали еще немного, звонок молчал. Шампанское уже выглядело лимонадом, поэтому мама дополнила бокалы и произнесла краткую речь. Мы опорожнили бокалы и приступили к еде.

Мы ели и ели, а мама все не начинала разговор, и я дрогнула.

— Ты хотела мне что-то важное сказать…

Мама опять взялась разливать шампанское, наверное, никак не могла собраться с мыслями, наконец, словно заторможенная, начала свою речь:

— Вот тебе и восемнадцать! — И после изрядной паузы: — Я тебя вырастила. Ты уже совершеннолетняя.

Опять пауза. И тут я не выдержала.

— Ты хочешь сказать, что собираешься выйти замуж за Викентия?

— Уже.

— Что уже? — У мамы виноватый вид, и это тоже ей не свойственно. — Когда?

— В прошлую субботу.

То ли я засмеялась, то ли застонала. Я не верила своим ушам.

Передо мной сидела не то чтобы старая, но далеко не молодая женщина, не очень хорошо сохранившаяся. И эта почти пятидесятилетняя матрона говорит, что вышла замуж неделю назад. А я ничего и не заметила. Спросить бы ее, как же с первой брачной ночью? Может, они еще и целуются? А может, чего и похлеще? Я представить себе не могла, чтобы моя мать лежала в постели с мужчиной. Это ужасно. Гадость какая!

А она сидела молча, подперев рукой голову, опустив глаза. Мне ее стало жалко, и я вдруг подумала: вроде, она еще ничего, если присмотреться, или наоборот, не присматриваться, или свежим взглядом… Она энергичная, даже веселая бывает, она все знает, все умеет, может, это кому-то и нравится? А за Викентия ли она вышла замуж? Если она так тихарится, что я ни фига не замечаю, то здесь любой подвох возможен.

— Ну а как же свадьба? — промямлила я.

— Да господь с тобой, мы же взрослые люди, какая свадьба?

— И когда он переедет к нам?

— Это я перееду. Мы будем жить у него, на Московском.

Вот те раз! Даже не знаю, что я почувствовала. То ли облегчение, то ли сожаление, то ли растерянность. Наверное, более всего — облегчение. Просто сразу тяжело переварить мысль, что я уже взрослая и буду жить сама.

— А как же я?

— Ты здесь останешься, в родном гнезде. Потом замуж выйдешь, потом у тебя дети родятся…

— Но я не собираюсь замуж, и детей рожать не собираюсь.

— И очень хорошо. Тебе еще рано, учиться надо. А с Викентием нам легче будет тебя выучить. Хотела довести тебя до диплома, но тогда я буду уже совсем старая. И Викентий поставил условие…

— Невероятно! И давно это у вас?

— Да уж лет пять.

— Что же ты раньше думала?

— Ждала, пока ты станешь взрослой. Ты бы не приняла отчима.

— Откуда ты знаешь?!

— Уж знаю, — сказала она и вздохнула.

И я вспомнила один случай десятилетней давности. Почему-то раньше я никогда о нем не думала. Ригу вспоминала, а вечернее кафе-ресторанчик нет. А ведь было оно необычным: стены из дикого камня и кирпича, бра — медные полусферы, приглушенный свет. На столиках в бокалах свечи. И живая музыка: пианино, скрипка и виолончель. Как в иностранных фильмах. Раньше я ничего подобного не видела, да и не бывала в таких местах, тем более, вечером. Не помню еду, а питье помню, мама взяла мне фруктовый коктейль, который надо было тянуть через трубочку, а себе бокал вина. Я была от всего в восторге, а к матери подошел мужчина, пригласил танцевать, и она пошла. Его рука лежала на ее талии и скользила по шелку платья вниз, по бедру. Я смотрела на них, смотрела и заплакала. Мать вернулась, пыталась меня утешить, но я ревела, как корова, пришлось уйти, оставив недопитое и недоеденное. На улице я ткнулась лицом ей в живот, порыдала еще малость и успокоилась. Потом она вела меня за руку в гостиницу и молчала. Все кончилось без всяких объяснений. Мама сама никогда не вспоминала этот эпизод.

— Нечего было на меня внимание обращать. Делала бы, как нужно.

Она опустила голову на руки. Плечи вздрагивали. Я никогда не видела плачущую мать, и это меня потрясло больше всех новостей. Я подошла, неловко обняла ее и тоже заревела.

— Я так устала, — проговорила она.

Мы надолго замолчали, потом я попыталась сказать что-то ободряющее, а она отозвалась:

— Заткнись, пожалуйста, Хью!

Эта фраза из ее любимого фильма — «Человек с бульвара Капуцинов», и уж если она ее вспоминает, значит, все хорошо, пришло умиротворение.

Она отправилась в ванную, вернулась умытая.

— Ну все, проехали, — сказала обычным повелительным тоном.

* * *

Утро воскресенья. В квартире тишина. Заглянула к матери. Она стояла в своей комнате и смотрела в балконную дверь, на раскинувшийся под окнами парк.

— Жаль уезжать?

— И да, и нет. Все-таки с этим домом связана почти вся моя сознательная жизнь. А хочется начать новую.

— Ну ничего, — милостиво согласилась я. — Если что — сможешь вернуться.

— Это вряд ли, — отозвалась она. — А навещать тебя буду, проверять, чтоб не сбилась с пути истинного.

Ну вот, приехали. Она неисправима! К чему тогда разговоры о новой жизни? Интересно, как часто она собирается меня проверять? Труда это не составит, работает она через дорогу.

Мать сложила вещи в большую сумку. Сказала:

— Возьму кое-что на первое время, потом потихоньку перевезу все, что надо. Ты не видела мою вязаную жилетку?

Понятно, вот и повод ходить сюда каждый день.

Я пошла накрывать на стол. Она пела:

— Я другое дерево… Я такое дерево…

Сели завтракать.

— Жаль, что ты ничего не рассказала мне о Викентии. Я же ничего о нем не знаю.

— Узнаешь. Теперь вы будете часто общаться.

С какой стати? Общаться мне не с кем, что ли? Может, мужик он и неплохой, но особой приязни у меня не вызывал. Высокий, толстеющий, когда-то был блондином, а теперь, сдобренный сединой, просто пегий, он даже мог показаться симпатичным, но только не мне. Как-то он заявился после моего поступления в пед, поздравил и говорит:

— Задам тебе контрольный вопрос как будущему педагогу, преподавателю литературы. Как звали героя Гоголя из «Записок сумасшедшего»?

— Поприщев.

— Не Поприщев, а Поприщин. А как его имя и отчество?

— Разве в тексте это есть?

— Есть. Его зовут Аксентий Иванович.

О-бал-деть!

— А как звали собачку, письма которой читал Поприщин?

Не помнила я имени собачки. А экзамен, устроенный Викентием, не прибавил к нему симпатии, скорее наоборот. Похоже, подумала я, он зануда почище матери.

— Куда же делась моя вязаная жилетка? — не унималась мама. — Ты точно ее не надевала?

— Вот еще… Я такое ретро не ношу. А Викентий разведенный или вдовец?

— Пятнадцать лет как разведен.

Я даже присвистнула.

— А дети есть?

— Сын. Женатый. И внук есть. Они в Севастополе живут, на родине бывшей жены Викентия, она вернулась туда после развода.

— Что же Викентий делал эти пятнадцать лет? Без жены. Интересный вопрос.

— Ничего интересного. Сына воспитывал. Сын в Нахимовском учился, закончил, в военно-морское училище отказался идти, поступил в корабелку, а потом к матери уехал.

Мы позавтракали, и мама опять искала свою жилетку, пока не обнаружила ее в стенном шкафу.

— Выброси ты эту чучельно-огородную жилетку! Это же ужас!

Ноль внимания, поет:

— Я другое дерево…

— Какое же, интересно, ты дерево?

— Такое. Не потому что я лучше других деревьев. Просто я не хочу, чтобы меня гнули и ломали, чтобы делали из меня мачту океанского корабля и даже скрипку! Я хочу тянуться ветвями в небо и быть сама собой.

— Прикольно, — говорю. — Даже философски как-то… И поэтично, ничего не скажешь.

Вот что делает любовь! Она уже песни сочиняет. Или это из ее студенческого репертуара, когда они на картошку ездили и пели под гитару у костра?

Не могла дождаться, когда же мать отвалит, а она почему-то медлила, словно ей чертовски не хотелось покидать свой дом. Как тягостны последние часы, минуты перед отъездом, когда не ты уезжаешь. Еды у меня оставалось предостаточно, как и наставлений. Я не должна злоупотреблять материнским доверием, обязана вести нормальный образ жизни, не превращать дом в бардак, потому что она положила на меня восемнадцать лет труда и все свои надежды. Наконец мы взяли рюкзачок, дорожную сумку, и я проводила мать до метро. На станции «Московская» ее должен был принять в объятия законный супруг.

Возвращалась домой через парк. Иней посеребрил траву, а деревья стояли в сиреневой дымке. Вот она — свобода! Ждешь ее, ждешь, мечтаешь о ней, а наступит — почему-то грустно.

На лестничной площадке меня встретила соседка Калерия, молодящаяся пенсионерка.

— Вчера вас не было дома, а к тебе девочка приходила и кое-что оставила. — Она зашла в свою квартиру и появилась с цветочным горшком, над которым парили, словно сбившаяся стайка мотыльков, нежно-сиреневые цикламены. — Смотри, какая прелесть!

Только мне этой прелести не хватало! Цикламен в нашей семье цветок особенный, считается, что он приносит в дом смерть. Появляется в доме цикламен — кто-то умирает. Примеры: прабабушка, дедушка и еще кто-то из родственников. Не знаю, откуда пошла такая легенда, вероятнее всего, от бабушки, мать не подвержена никаким предрассудкам, хотя семейное суеверное правило соблюдала: в доме никогда не было цикламенов. Дождавшись, пока Калерия ушла, я отнесла горшок двумя этажами выше и оставила на лестничном подоконнике.

Мать позвонила уже от Викеши. Опять пошли нудные наставления. Я разозлилась, и от злости прошла печаль. Поболтала по телефону с Наташкой, поблагодарила за цветы. Потом валялась перед телевизором с чашкой чая и пирогом, смотрела все подряд. Начинала входить во вкус одинокой жизни. Телевизор был в маминой комнате, и я осталась ночевать на ее тахте. В эту первую ночь без мамы мне впервые приснился сон, будто я иду по инкской тропе.

Тропа шла по горной круче, справа упиралась в отвесную стену, слева — обрывалась в ущелье, она была узкой, и я видела, как вниз, в мелкую речку, бурлящую, белую от бешенства, скатывается щебень. Мне было страшно, ноги немели, сердце замирало. Как вдруг я заметила впереди Филиппа Александровича. Он был одет, как Шерлок Холмс в Альпах из русского сериала: штаны три четверти, куртка, туристские ботинки и охотничья шляпа, а в руках посох. Шел он так уверенно, что я успокоилась. И почти сразу тропа ушла в лес, теперь уж действительно нечего было опасаться. Я не знала, как привлечь внимание Филиппа Александровича, ждала, он почувствует, что я за ним иду, и повернется, но так и не дождалась. Проснулась.