Венец безбрачия. Сборник повестей об одиноких дамах

Елена Александровна Рябова-Березовец

Замечательный писатель Герман Гессе как-то написал о том, что одиночество – это самое нормальное состояние человека! Соглашаться не обязательно…Однако нельзя не согласиться с тем, что в нашей стране довольно много одиноких дам! В своих повестях автор (с чувством юмора и психологическими изысканиями) делает попытку разобраться в том, почему иные женщины оказываются одинокими, никогда не выходят замуж и детей воспитывают вполне самостоятельно! Ну, и как вообще они живут?..

Любовь

— Ничего не понимаю, — с раздраженным удивлением обозрев залитую жарким июльским солнцем привоказльную площадь, сказала Вика. — Он или пьян в задницу, или, что вероятнее всего, умер. Козел!

— Мама, ну что ты такое говоришь! — укорила Вику ее десятилетняя дочь Анна. — Может быть, он просто забыл, что мы должны приехать сегодня.

Но Вика знала, что говорит, ибо за все пять лет их совместной жизни с Никой еще не было ни одного случая: когда он не встретил бы ее не то, чтобы после отпускного отдыха, предполагающего длительную разлуку двух тоскующих cердец, но и после любой, самой завалящей (двух-, скажем, — дневной) командировки. Впрочем, «тоскующее сердце» на самом деле было одно — Никино. И однажды, в самом начале их вынужденной совместной жизни: он, почти тридцатилетний балбес, не устыдился признаться Вике: что жизни без нее он себе не представляет! Услышав это трепетное мужское признание, Вика вовсе не обрыдалась от счастья, а, напротив, вся аж заледенела от ужаса, в одночасье осознав, что избавиться от Ники ей не удастся ни-ког-да. Во всяком случае, до тех пор, пока смерть не разлучит их.

Хотя, понятное дело, если бы эту, ласкающую слух и сердце фразу произнес какой-нибудь посторонний, но горячо любимый мужчина, Вика наверняка тут же на месте померла бы от восторга и восхищения. Но, увы, никакого такого мужчины у Вики давненько уже не было и в ближайшей перспективе не предвиделось, ибо его место в Викином доме бесцеремонно и нагло занял младший брат — Ника. А места для еще одного мужчины в ее однокомнатной квартире попросту не было.

Впрочем, место, может быть, и нашлось, но тогда Вике почти наверняка пришлось бы иметь дело сразу с двумя алкоголиками: отказаться выпить с Никой мог только мертвый. Вика знала это из собственного опыта. От угрозы собственного алкоголизма Вику спасало лишь то, что Ника чаще пил на работе, а в ее квартире в основном отсыпался, отравляя воздух сивушным зловонием, и затем — опохмелялся. Это было хорошо в том смысле, что Ника далеко не во все свои расслабления вовлекал Вику. Но в гораздо большей степени это было плохо, ибо терпеть опохмеляющегося зловонного Нику Вике и Анне иной раз приходилось днями напролет: он пил и спал, спал и пил, иногда пел и всегда отчаянно ругался матом. Вика в такие дни не просыхала от слез, а перед сном яростно нашептывала давно не беленному потолку: «Господи, да избавь же Ты, наконец, его от мучений! Его и меня…»

Под «мучениями» Вика в этих случаях подразумевала не что иное как жизнь — и молила таким образом о смерти. Но жизнь она имела в виду не свою, а только лишь Никину. Свою собственную жизнь, несмотря на ее, с банальной точки зрения, неустроенность, Вика не считала мучением. Но только до тех пор, пока в ее квартире не поселился Ника? А он с некоторых пор только и делал, что мучился…

***

Раздумывая в редкие спокойные минуты о перипетиях Никиной судьбы, забросившей его в результате в ее квартиру и сделавшей таким образом родного брата досадной частью ее личной жизни, Вика приходила к печальному выводу о том, как мало, в сущности, человеческая жизнь зависит от волеизъявления конкретной личности, и как сильно — от внешних обстоятельств.

Во всяком случае в нашей, никаким западным умом не постижимой стране в те незапамятные времена, когда она усердно и самозабвенно строила коммунизм, и в возрасте полового, социального и всякого прочего созревания, когда обстоятельства вокруг тебя формируют все кому не лень. А вернее сказать, когда эти самые обстоятельства уже давным-давно, задолго до твоего рождения, сформированы «заботливыми родителями»: «папой» — государством и «мамой» — правящей партией.

Следуя их мудрым заветам и установкам, каждый советский ребенок, успешно разгрызший гранит школьной программы и прошедший начальную партийную закалку в рядах славных «сестер» Пионерии и Комсомолии, мог без особого труда поступить в вуз (а там, глядишь, и в партию), выучиться на какого хочешь (или сумеешь) специалиста и потом, в обязательном порядке, получить соответствующую образованию должностную вакансию и, может быть, даже (если работа оказывалась в другом городе) собственную жилплощадь.

Кое-что в этих планах будущего жизнеустройства советских детей зависело, правда, и от тех родителей, которые без кавычек, — от родных, стало быть, папы и мамы. Причем, вовсе не от их социального положения (оно в социалистические времена у советских граждан-товарищей было более или менее равным), а исключительно от их способности (или неспособности) угадать в ребенке какого-нибудь будущего специалиста или обнаружить в нем дремлющие до поры способности к творческой деятельности. А они, как утверждают иные философы, есть в каждом индивидууме.

Вике в этом смысле повезло на все сто: ее жизнь родители (и те, и другие) разыграли как по нотам. В школе она была почти отличницей, а посвятить свою жизнь собиралась медицине. До тех пор, пока в седьмом примерно классе не написала эпохальное сочинение про соседского кота Ваську, который (сам того, естественно, не подозревая) в одночасье перепахал всю ее юную судьбу. Сочинение было зачитано вслух в Викином классе как пример высокой школьной литературы, достойный подражания, И этот факт произвел самое неизгладимое впечатление (нет, не на Вику) на Викину маму.

Викина мама, несмотря на строгую партийную должность, была дама наивно-экзальтированная: в идеалы партии она верила также свято и неуклонно, как истинный христианин в библейские заповеди, и в оценку Викиного таланта также ничтоже сумняшеся поверила сразу и навсегда. Викино сочинение про судьбоносного Ваську было зачитано вслух всем соседям и знакомым — и все они, разумеется, разделили восторги Викиной мамы и ее в одночасье отвердевшее решение отправить Вику после школы прямехонько в Москву — учиться на журналистку.

И тут случилось странное! Мама так свято и непреклонно уверовала в Викин (ай да Васька!) талант: так много о нем говорила, так восторженно и вдохновенно расписывала все прелести связанной с ним будущей профессии («Представляешь: тебя — за дверь, а ты — в окно! Ради нескольких строчек в газете! Трое суток шагать, трое суток не спать!»), что Вика сама в него (ну, то есть в свой талант) поверила — и сочинения стала писать все лучше и лучше, Хотя перспектива лазить в окна и тем более трое суток не спать ее никоим образом не прельщала, Но кто ж станет отказываться от столичного образования, раз уж родители так настаивают?.. Правда, вместе журналистики в столице Вика поступила на иняз, дабы сделаться лучшим в стране переводчиком англо — или франкоязычной литературы. Но к нашей истории это не имеет отношения…

Но, увы, изыскательский дар Викиных родителей на Вике же и закончился. Впрочем, понять их можно: и Вику, а затем Нику они произвели на свет в таком возрасте, когда их ровесники уже вовсю нянчили внуков. И на Нику у них таким образом силенок попросту не хватило.

Тем более, что Ника оказался (в отличие от бодрой и веселой сорвиголовы-сестрички) слаб здоровьем, зрением и отчасти нервами. Во всяком случае, в раннем детстве он любил распускать по всякому поводу слезы и сопли — и походил в иные моменты больше на разбалованно изнеженную девочку, чем на собственно мальчика. Тем более, что и волосики у него были гора-аздо гуще и пышнее, чем у Вики, и ресницы тоже (на зависть Вике) — длиннее и загибистее. Не мальчик был, а картинка! Или все же девочка?

Родители во всяком случае то и дело удивлялись прихотливым непредсказуемостям природы. Наблюдая за своими детьми, они приходили к выводу, что мальчиком должна была родиться Вика: а Ника, напротив, — девочкой. А им взяли да и зачем-то перепутали половые признаки. Может быть, гадали родители, все дело было в том, что, когда мама носила под сердцем Вику, папа очень сильно хотел мальчика? А родившейся несмотря на силу отцовского желания девочкой был слегка удручен и называть ее поэтому взялся поначалу не Викой, а Витькой или Витюшей? Как бы делая вид, что она и есть тот самый желанный мальчик?

Однако, похоже, что и мальчик, которого мама с папой родили три года спустя, папу не удовлетворил, ибо он, как уже сказано выше, оказался слаб и телесным здоровьем, и «интеллигентскими» нервами, а впоследиствии выяснилось, что и зрением. Таким образом из Ники, по медицинским меркам, нельзя было, как ни тщись, ковать настоящего мужчину и мужественного воина: служба в армии ему во всяком случае не грозила. И на Нику как на мальчика как бы махнули рукой. До поиска ли тут талантов, когда у ребенка то, как в народе говорится, понос, то золотуха…

Впрочем, некоторые попытки отрыть в Нике хоть какие-нибудь творческие способности все же были предприняты. Например, Нику вслед за Викой определили в музыкальную школу. Но почему-то не в класс фортепиано, на котором бодро (но без особого удовольствия) бренчала Вика, а в класс… скрипки. Очевидно, родители втайне мечтали о том счастливом будущем, когда в доме появится настоящий музыкальный дуэт! Однако примерно через полгода эти родительские мечты приказали долго жить…

Зато потом, ряд лет спустя, в старших уже классах Ника вдруг взял да и выучился самостоятельно играть на гитаре — на слух, разумеется. А затем пересел за Викино пианино — и тоже взялся играть. Все подряд — и тоже на слух, разумеется. Что ему, бывало, напоешь, то он тебе и наиграет: хоть рок, хоть джаз, хоть какую-нибудь советскую попсу. И причем играл сразу, нахал этакий, двумя руками! В то время как Вика сначала, бывало, одной правой рукой мелодию кое-как подберет, а уж потом к ней левой рукой аккорды пристраивает…

И Вика, глядя на Нику, просто-таки помирала от зависти и удивления. И думала: а ее-то чему семь лет в музыкальной школе учили? Утешало лишь то, что и Ника Вике тоже завидовал: ноты он так и не выучился читать и просто-таки «ошизевал», наблюдая, как Вика поигрывает по нотам какой-нибудь забористый романс: как ты, говорил, в этих закорючках разбираешься — ведь в них же черт ногу сломит!..

Был, впрочем, у Ники и еще один талант: он умел рисовать. Но внимания на это почему-то никто не обратил. Пустили себе бедного Нику плыть по течению. Он себе и плыл…

***

— Мама, ну куда ты так понеслась? — остановил Вику Аннин голос. Вика кое-как вынырнула из потока сознания и привычно ужаснулась непостижимому совершенству человеческого мозга: до остановки оставалось еще метров двести, позади — примерно сто (то есть всего каких-нибудь три минуты), а она уже прожила в своем уме почти половину Никиной жизни, абсолютно забыв при этом, что в руке у нее тяжеленная дорожная сумка, предназначенная для крепкой мужской — Никиой — руки.

Вика резко тормознула в тени подвернувшегося деревца, кинула наземь сумку и полезла за сигаретами:

— Давай-ка перекурим с дороги.

— Ты же знаешь, что я не курю, — обиделась Анна.

— А я тебе и не предлагаю, — ответила Вика, — а Ника все-таки козел!

— А ты знаешь, мама, что мне сейчас пришло в голову, — задумчиво сказала Анна, — а вдруг он опять, как перед нашим отъездом, сидит в ванной, на полу — и без сознания…

«…И со шприцом в вене», — добавила про себя Вика, а вслух сказала:

— Достань из сумки кошелек и сбегай купи себе мороженое. Раз уж ты не куришь.

Вика проводила Анну задумчивым взглядом и вновь рухнула в поток сознания…

…В то отпускное летнее утро Вика не проснулась, как обычно, от характерного щелчка захлопнувшейся за Никой двери. А проснувшись самостоятельно, подивилась тому, как, оказывается, крепок иногда бывает ее давно уже не девичий утренний сон. Однако, едва войдя в кухню, Вика поняла, что дело тут вовсе не в крепости ее сна, а в том, что дверь за Никой, по всей видимости, и не захлопывалась. В кухне было отчаянно душно, ибо над горящей в обе горелки газовой плитой сохли свисающие с веревки Никины кроссовки…

Самого Ники на кухне не наблюдалось, зато дверь ванной оказалась запертой изнутри. Благо, внутренняя задвижка давно уже держалась на соплях — и Вика с относительной легкостью отодрала дверь. И обнаружила, что Ника сидит на полу ванной, прислоненный к стене, без сознания и со шприцом в вене. Сколько времени он так уже сидит, было в общем-то понятно: хлопнуть дверью ему полагалось уже часа два назад. Во всяком случае, Ника был еще теплый.

— Идиот! Сволочь! — завопила Вика, одновременно яростно избивая Нику по щекам. И вдруг с ясностью осознала, что Ника сейчас — полностью в ее власти, и что только от нее зависит, жить ли ему дальше или не жить. Надо просто взять да и НЕ вызвать «скорую помощь» — Ника посидит себе еще вот так же пару-тройку часиков: без сознания, на полу ванной и со шприцом в вене, — и навсегда освободится от мучений. И ее, Вику, от мучений тоже освободит. А Вика потом всем будет говорить, что она слишком поздно проснулась.

Вика оставила в покое Никины щеки, постояла над Никиным полутрупом, как бы раздумывая, еще несколько долгих мгновений — и направилась к телефону.

— Ну-у, это вряд ли… — усомнился в Никином спасении один из дюжих санитаров, сгружая отяжелевшего Нику на старое покрывало, в котором Никино тело, как ненужную рухлядь, выносили из квартиры.

Однако не прошло и суток, как Ника благополучненько вернулся с того света, о чем бодрым голосом лично известил Вику по больничному телефону.

— Ты хоть понимаешь, дурья твоя башка, что если бы меня не оказалось дома, ты бы сдох, как собака?! — гневно и грубо проорала Вика в невинную трубку.

— Еще как понимаю! — весело пробасил в ответ Ника. — Вот поэтому я всегда и говорю, что не представляю своей жизни без тебя! А с другой стороны, ты же знаешь, что сдохнуть в кайфе — это самая моя заветная мечта! Хотя я совершенно не понимаю, чего это я с такой небольшой дозы так далеко улетел? С концентрацией, что ли, перебор вышел? — вдруг всерьез озаботился Ника.

— Да причем тут концентрация7! — возмутилась Вика Никиной тупости. — Это тебе, может быть, звоночек прозвенел. С того света…

— Да брось ты свою метафизическую ерунду собирать, — добродушно возразил Ника. — Какой может быть звоночек за несколько укольчиков в год. Я же тебе не наркоман какой-нибудь.

***

Ника действительно не был наркоманом в настоящем, безысходном смысле этого слова, ибо со шприцом в вене его можно было увидеть ну очень нечасто. И поначалу преимущественно летом — в маковый, так сказать, сезон, когда эти, как выяснилось, зловещие (но тем не менее произраставшие в былые времена почти в каждом пригородном саду) кумачово красненькие цветочки сбрасывали свое лепестковое оперенье, являя вожделенному взору неофита от наркомании очаровательный зелененький бутончик, который, казалось, так и просил: подои меня!

Ах, как это было увлекательно, романтично и рискованно! Ибо на охоту за чудесным маковым молочком (белым и невинным, как молоко матери или добродушной коровы) выходить обыкновенно приходилось в летних сумерках, когда нерадивые садоводы покидали свои фазенды, оставляя опиушные плантации безо всякого присмотра…

А впрочем, маковое молочко было на самом деле вторичным способом для получения кайфа. Потому что в начале были таблетки. Простенькие такие (но в отличие от молочка не беленькие, а желтенькие) таблеточки от банального кашля. Они имелись в те времена в каждой уважающей себя домашней аптечке. Съел себе одну упаковочку за десять копеек — и ощущай себе неземное счастье на все сто!

А каким еще способом, скажите на милость, мог ощутить пресловутое неземное счастье недозрелый подросток, задолбанный школой, родителями, переходным возрастом и половым созреванием? Подросток, полный желаний, сомнений, вопросов, на которые нельзя было получить ответов, и прыщей — и не имеющий к тому же в этой жизни никакой порядочной цели (кроме в зубах навязшей лозунговой «наша цель — коммунизм и мир!»), и не подозревающий, что кайфа, вполне аналогичного наркотическому (и даже круче) можно достичь иными, вполне естественными и совершенно бесплатными способами, Например, во взаимной любви, в слиянии с природой, в творческом порыве, в беге трусцой, наконец…

Конец ознакомительного фрагмента.