Венец безбрачия. Сборник повестей об одиноких дамах

Елена Александровна Рябова-Березовец

Замечательный писатель Герман Гессе как-то написал о том, что одиночество – это самое нормальное состояние человека! Соглашаться не обязательно…Однако нельзя не согласиться с тем, что в нашей стране довольно много одиноких дам! В своих повестях автор (с чувством юмора и психологическими изысканиями) делает попытку разобраться в том, почему иные женщины оказываются одинокими, никогда не выходят замуж и детей воспитывают вполне самостоятельно! Ну, и как вообще они живут?..

Провинциалка

Стреляться было нечем! А поскольку цианистого калия, который сожительница и даже как бы подруга Аглая, по ее словам, держала прямо в комнате на самом видном месте, все равно было не найти, потому что Аглая скорее всего врала, то ей не оставалось ничего другого, кроме как смотреть на себя со стороны. И видеть следующее: взрослая дурра, с почти уже высшим образованием, жжет ладан, травится никотином, тупо смотрит в окно и хочет застрелиться.

И это в то самое время, когда на столе — не нюханный диплом, а на факультете — незнакомый руководитель, уже не чающий ее, наверное, лицезреть.

Взять разве поехать сегодня. Выйти в эту липкую весеннюю сырость, потосковать в метро, потолкаться на факультете, с кем-нибудь поболтать, похихикать — словом, укрепиться и посмотреть на свое мерзкое настоящее с какой-нибудь другой точки.

Она — назовем ее Инной — встала со спального дивана и принялась лихорадочно натягивать джинсы: надо срочно, сию же минуту выбираться из высотки, пока этот проклятый сталинский ампир на Ленинских горах окончательно ее не раздавил. Стоило ли переться за тридевять земель в столицу, — с жалкими остатками иронии думала она, запирая дверь, — для того, чтобы изводиться из-за каких-то штанов, или, выражаясь более интеллигентно, из-за недоустройства личной жизни…

***

Да нет, конечно же, в Москву они — самые решительные школьники советской провинции — ехали вовсе (или не только?) за личной жизнью, а, в первую очередь, за самым качественным в стране образованием, которое, как они мечтали, должно было распахнуть перед ними двери столичных, а то и (поскольку Инна и ее будущие друзья выбрали в качестве будущей профессии жутко модную в семидесятые годы журналистику) забугорных редакций, издательств, агентств и прочих учреждений и служб, связанных с литературной или около того деятельностью.

Что ж, мечтать, как всегда считалось в нашем народе, не вредно. А ближе к рубежу веков даже стало считаться, что и полезно: мыслеобразы, дескать, формируются, а потом и в жизнь воплощаются.

Может быть, теперь они, и правда, воплощаются, да только во времена сугубого коммунистического материализма любые мыслеобразы рассыпались в прах об одну из главных установок «социалистического общежития»: трудись там, где ты прописан. Или там, где тебе прикажут. Да вот только в столице ее бывшим студентам, будь они хоть семи пядей во лбу, трудиться, как правило, не приказывали. И без них, дескать, с семью пядями народу полным-полно.

И это, в общем-то, было правильно. Ведь если бы в столице ежегодно оставались все желающие новоиспеченные специалисты (а вкусить столичной «манны» желали буквально все!), то ей (столице) пришлось бы разрастись в результате до размеров всей нашей страны. Или во всяком случае до ее половины.

А, впрочем, это тоже было бы правильно. Пусть бы вся страна сделалась столицей, чтобы провинция перестала, наконец, на нее обижаться: у них там, дескать есть все, а у нас — вошь на аркане, да и та в дефиците. И это при развитом-то социализме!

Короче говоря, все светлые мечты о столичной карьере упирались в одну маленькую и с виду невзрачную штучку — в штамп о московской прописке. Который, в свою очередь, упирался в другую, себе подобную штучку — тоже в штамп, но уже о браке. С законным жителем столицы, разумеется.

И это все надо было как-то совместить с ах-любовью, которая, как девятый вал, цунами, горный оползень или иное стихийное бедствие, буквально с первых же учебных дней с головой накрывала ежегодно тысячи дорвавшихся до свободной столичкой жизни вчерашних провинциальных школьников, избавившихся посредством отъезда за тридевять земель от осточертевшей родительской опеки.

Однако если в первые два-три года все они, вступая в любовные связи, руководствовались исключительно велениями своих юных горячих сердец (или других, желающих любви) частей тела, то впоследствии — на четвертом, а особенно на пятом курсах — многие индивидуумы того и другого пола стали всерьез задумываться о том, что любовь должна приносить не только моральное или, на худой конец, физическое удовлетворение, но и материальную (в виде пресловутого штампа в паспорте) пользу.

Ох, что тут началось! Сколько любовных драм стало разыгрываться и сколько подушек и дружеских плеч пропитываться слезами! Ибо в одночасье распадались прямо на глазах самые стойкие, самые влюбленные (или казавшиеся таковыми), самые проверенные временем пары. Любовь повсеместно попиралась и предавалась, покинутые любовники навсегда (так они во всяком случае провозглашали) теряли веру во все разумное, доброе, светлое и вечное, а самые обиженные даже делали попытки (в условиях общежития, правда, заведомо безуспешные) свести счеты с жизнью.

Не легче было и тем, кто в результате погони за столичной пропиской моментально определялся общественным мнением в ряды презренных предателей. Например, Иннин однокурсник Славик, неожиданно для всех за полгода по получения диплома женившийся на беременной (не от него) продавщице из ГУМа, всякий раз искренне мечтал провалиться под землю, когда в него впивались начиненные ядом презрения взгляды подружек покинутой им девушки — умницы, отличницы и красавицы Верочки, которую угораздило родиться в Курске.

Еще круче маялась близкая Иннина подруга Олечка. Урожденная «рязанская мадонна», отмеченная невесть откуда взявшимся в этой русской провинции французским шармом, она была безнадежно (хоть и не безответно) влюблена женатого волоокого красавца-болгарина Любочку (краткое производное от Любомира). А поскольку со своей болгарской женой Любочка по каким-то своим (и к нашему повествованию отношения не имеющим) причинам разводиться не собирался, Олечка была вынуждена с горя крутить роман с ненавистным ей, но по уши влюбленным москвичонком Павликом — незначительным (в сравнении с модельной Олечкиной выправкой) ванешне, но с оч-чень незаурядной профессиональной родословной.

На четвертом курсе Олечка (а куда деваться?) вышла за своего Павлика замуж, родила первого на их курсе ребенка и весь пятый курс неустанно лила слезы в своей прелестной однокомнатной квартирке на проспекте Мира. Оплакивала студенческую вольницу и загубленную женскую жизнь.

Впрочем, Олечке мало кто сочувствовал. В основном завидовали и говорили, что она бесится с жиру. Поэтому поплакаться на свою скорбную участь она могла только Инне, которая осталась единственным связующим звеном между счастливым общежитским прошлым и тоскливым настоящим.

Инна же Олечку не только искренне жалела, но и стопроцентно ее понимала, ибо в ситуации находилась очень на Олечкину похожей. С той лишь заметной разницей, что никакой москвичонок Инны не домогался, а свою будущую столичную судьбу Инне еще предстояло как-то решать.

Да и попробовал бы кто-нибудь Инны домогаться! Он бы тут же получил в лоб, нос и ухо по самое что ни на есть первое число. Не от Инны, разумеется, а от Фила, которого по-настоящему звали Теофил и который был ревнив почище, чем темнокожий шекспировский Отелло.

Тут надо сказать, что в сравнении Фила с Отелло не было совсем никакой натяжки, потому что оба они относились к одной и той же расе. Фил был приятного коричневого цвета — кофе с небольшим количеством молока.

Африканское происхождение Фила сильно огорчало Иннину маму, закоренелую коммунистку и партийного работника. Мама печально писала из далекого голода Г.: «…цвет кожи, доченька, не имеет значения. Но — чуждая нам идеология!»

Бедная счастливая мама, она не дожила до того часа, когда выяснилось, что не их идеология нам чужда, а наша — чужда не только им, но и нам самим. Если бы мама была жива, она бы обязательно умерла от недоумения.

Инниной маме также не нравилось, что у Фила, кроме чуждой нам идеологии, есть еще семья. Инне тоже не нравилось, что у Фила есть семья, но ни он, ни Инна не были виноваты в том, что Фил был на десять лет старше Инны и успел жениться еще тогда, когда Инна и не предполагала, что станет учиться в Москве и встретится с Филом.

А не встретиться они не могли, так как учились на одном курсе и в первые полгода учебы жили в одном общежитии. И даже на одном этаже. А потом Фил переехал в более комфортабельную высотку. Ему, как иностранцу, сделали исключение.

А сначала Фил, как и все нормальные студенты на первом курсе, жил в комнате на четырех однокамерников. И в этой же комнате жил Василий Косолапов, одногруппник Инны. Василий в Инну бы влюблен едва ли не с первого дня, но очень этого стеснялся, поскольку затылком едва доставал Инее до плеча. Он-то и познакомил, на свою голову, Инну с Филом, чтобы потом все пять лет тихо страдать.

***

Познакомленный с Инной Фил пригласил Инну на ночное свидание в темный холл их этажа. Холл был темный потому, что в общежитии в час ночи вырубали свет. Очевидно, чтобы студенты не переутомились учебой.

Это было очень гуманно, и в холле обыкновенно случались сразу несколько свиданий. Участники свиданий очень быстро научились уважать друг дружку и обстоятельства и делали вид, что никого кругом себя не замечают. Вернее, сначала замечали (насколько это вообще был возможно в темноте): кивали, здоровались, помахивали ручкой. А потом, увлекшись беседой или чем-нибудь еще, уже не замечали.

Фил ждал Инну на самом удобном месте — на диване. Остальное были — кресла, стулья и три подоконника. Инна с трудом разглядела Фила в темноте, потому что на нем был темный спортивный костюм, и все это вместе сливалось с диваном.

Инна нашла Фила по белкам глаз, блеску зубов, огоньку сигареты и запаху импортного табака. По этому запаху в семидесятые годы прошлого столетия можно было почти безошибочно узнать иностранца. Но это было только в начале первого курса, потому что уже в конце его многие наши курили их табак. И внешне тоже больше бывали похожи не на наших. Понятное дело: это не наши помогали нашим всем, чем могли, извлекая из этого материальную да и моральную (а как же — мир, дружба, любовь!) пользу.

Но это было потом, а пока Инна села рядом с Филом на диване и закурила импортную сигарету Фила. Инна еще не любила Фила, но он был ей симпатичен, поскольку ухаживал за ней издали уже целый месяц. А еще Инне было интересно, все ли тело у Фила одинаково коричневое или есть на нем какие-нибудь светлые пятна. Оказалось, есть — ладони.

Фил поцеловал Инну, и ей это тоже понравилось. Они немного поцеловались, а потом он сказал с легким акцентом:

— Теперь ты — моя девушка. И должна вести себя хорошо. Если вижу тебя с кем-нибудь, тебя — ненавижу, а ему — дам!

Инне понравился такой крутой подход, потому что в ее восемнадцать лет на нее никто еще так активно не посягал. И, хотя девственницей Инна уже не была, нормальных долгих отношений между мужчиной и женщиной она еще испытать не успела. Правда, пару недлинных романов (тут даже лучше сказать «повестей» или «рассказов») она к моменту встречи с Филом за спиной имела. А недлинными они были потому, что Иннины предметы, как назло, оказывались гораздо старше Инны и были, соответственно, заняты другими женщинами. Поэтому долгих отношений с Инной они не могли себе позволить, чтобы не разбивать советскую семью — ячейку общества.

А вот Фил разбить свою несоветскую ячейку не боялся, несмотря даже на то, что у его жены ежегодно рождались дети. От Фила, разумеется, и от летних каникул.

Но Фил не боялся разбить свою ячейку африканского общества вовсе не потому, что относился к Инне несерьезно. Относился он к ней как раз очень даже серьезно: называл ее своей девушкой, потом даже женой, кормил ее и поил и по средствам одевал; а она ему стирала рубашки, носки и даже, пардон, трусы, когда они стали жить в одной и той же высотке.

А не боялся Фил потому, что в конце четвертого курса предложил Инне стать его второй (!) женой. Инна было обиделась, но Фил рассудительно сказал на чистом русском:

— На тебе же не будет написано, что ты — вторая.

Однако на пятом курсе Фи засомневался в своем предложении. То есть сначала он усомнился в Инне, в ее настоящей и грядущей верности их странной африканской любви. А поводов для сомнений у него, заметим, было предостаточно И вот почему.

***

Пока Фил был рядом — в непосредственной или относительной близости — Инна не испытывала сомнений в любви к нему. Зато испытывала, кроме любви, немалое уважение. Такое, какого до сих пор не испытывала никогда и ни к кому. Так уж складывалась ее жизнь до Фила, что она всегда с прискорбием отмечала в мужском поле недостаток ума. Почти со всеми своими ровесниками ей, как правило, бывало скучно. Ждать, когда они повзрослеют и поумнеют, Инне было некогда, а помогать вырастать — не приходило на ум самой Инне.

С Филом же вопрос об уме просто не возникал. Во-первых, они, хоть и общались на русском, но, в сущности, говорили на разных языках. А во-вторых, рядом с Инной Фил все равно становился дураком, но дураком влюблены — и это было приятно. Хотя Инну уже раздражало, что он ни о чем, кроме их отношений, с ней не говорит и больше всего любит делать это в постели. Фил называл это по-французски — фэр-ля-мур. Об умном у них в Африке с дамами говорить не полагалось, а, может, даже считалось моветоном.

Для умной беседы существовала мужская компания, в которую Инну все же иногда приглашали, поскольку она почти ничего не понимала по-французски, кроме фэр-ля-мур. Компания бывала, по большей части, как и Фил, коричневая. И изумительно здоровая. Любой белый человек, исключая, пожалуй, крепкотелую и розовощекую Инну, выглядел в сравнении с компанией бледным, дохлым, чахлым и изнуренным.

Поэтому, глядя на блестящих, черных, сверкающеглазых и — зубых, веселых мужчин, Инна понимала, что будущее человечества за черной расой. И нисколько этим не расстраивалась. Более того, Инна хотела родить ребенка от Фила. Смуглокожего, красивого, веселого мулатика. Такого, какими были все черные и смешанные дети в их общежитии. Белые рядом с ними казались дохлыми, чахлыми, худыми и недоразвитыми.

Желание Инны родить черного ребенка разделяла даже ее любимая подружка Галочка, время от времени заявлявшая категорически, что уж у нее-то детей никогда не будет: зачем плодить болезни и нищету. Но однажды, принимая и угощая у себя в комнате маленькую и прехорошенькую африканочку Монику, Галочка, стесняясь своих чувств, шепнула Инне:

— Если уж заводить ребенка, то только черного.

Это было тем более неожиданно, что у Галочки ни разу не было черного любовника. Но поскольку Галочка любила Инну, и Фил любил Инну, то и Галочка любила Фила — по-дружески, разумеется.

Так вот, сидя в компании Фила и попивая какой-нибудь захватывающий импортный алкоголь или поедая в больших количествах приготовленное Филом острейшее мясо с гарнирным «фу-фу» (этакая экзотическая смесь манки с крамалом), Инна замечала, что душой компании всегда бывал Фил. И отнюдь не потому, что — хозяин. Инна видела, КАК на него смотрели гости, КАК они ловили каждое его слово и до колик в черных животах смеялись его остротам, которых Инна не понимала (разве что изредка употребляемое «мерд» — пардон, «дерьмо»). Фил в этихситуациях совсем не походил на дурака.

А однажды Инне повезло, и она окончательно убедилась в том, что Фил — не только умный, но и тонкий. Это было уже на пятом курсе. Фил к тому времени запросто трещал по-русски, научился даже на чужом языке шутить и уместно материться. А, впрочем, последнему он, как и все другие студенты иностранного происхождения, выучился уже на первом курсе. Наши ругательства, говорили они, в сравнении с вашими — тьфу! Не выразительные то есть. Но шутить на русском могли далеко не все. Очень трудно, признавались они, шутить на чужом языке.

Инна с Филом в тот момент занимали целый блок — две маленькие комнатки с общим выходом в коридор. Сосед и друг Фила Володя Муратов — секретарь партийной организации курса, но, несмотря на это, замечательный парень — куда-то отъехал и разрешил Филу пожить настоящей супружеской жизнью с Инной.

К Филу зашел поболтать студент-заочник Иван Вилкин — длинный, нескладный, с вечно удивленным и глуповато наивным (несмотря на солидный для студента возраст — сорок лет) лицом. Предстоял мужской разговор, и вымуштрованная Инна безропотно удалилась в комнату Володи. Но двери оставались открытыми, и Инна, занявшись от нечего делать утюгом и рубашками Фила, разговор слушала.

Сначала Иван Вилкин, с «присущей» советскому человеку тактичностью, принялся расспрашивать Фила об его семье: любит ли Фил жену, сколько у него детей, и не грустит ли он в такой дали от своих близких?

Фил, ощущая Инну за стеной, отвечал уклончиво, а на вопрос Ивана, ел ли он слонов, рассердился:

— Ты что, сумасшедший? — спросил Фил. — Не знаешь, что слон — священное животное?!

Иван дописывал свой заочный диплом с интригующим и неожиданным для Ивановой глупой физиономии названием. Что-то про непознанные возможности человека и их освещение в средствах массовой информации. Иван, очевидно, скептически относился к теме своего диплома, потому что после фиаско со слонами повел речь о том, что он не верит, к примеру, в то, что какой-нибудь «недоразвитый казах» может написать изящный классический вальс. И что написать настоящий вальс способен лишь представитель развитой древней культуры с традициями. Очевидно, себя-то он и подразумевал под представителем этой самой культуры.

— Не согласен с тобой, Иван, — сказал Фил. — Если у человека есть талант и желание, он может многое. Приведу тебе пример. К нам в страну приехал один французский композитор, стал у нас жить. И написал такую африканскую музыку, которую от нашей родной не отличишь. Мы все ее поем и слушаем, как свою собственную.

Фил помолчал, очевидно, закуривая, и продолжил:

— А как ты, Иван, объяснишь тогда такой факт: я, человек, недавно, по-твоему, слезший с дерева, слушал в Римском соборе хоралы Баха — и плакал?

Инна, замерев с утюгом в руке в соседней комнате, сначала сильно удивилась, однако спустя пару мгновений вспомнила недавний рассказ Фила о своем детстве…

Ну, так пусть и читатель знает о том, что Фил учился в католической школе. И не только учился, но еще и пел — то есть был очень преуспевающим мальчиком-хористом! В те совсем еще юные годы он был религиозным мальчуганом. Причем, весьма убежденным. И потому совсем не удивительно, что он поступил еще и в семинарию и мечтал стать священником!

Но когда в начале шестидесятых (Фил тогда учился в пятом классе) в его стране начался серьезный левый переворот, мировоззрение юного африканца вдруг неожиданно изменилось. Он довольно-таки резко оставил свои религиозные занятия, осознав, что гораздо больше пользы своему народу он принесет не в церкви, а на политическом поприще!

И Фил, недолго думая, встал на тот новый путь, который только что избрала его страна! Фил вступил в молодежную организацию Национального революционного движения и принялся руководить молодежью в одном из округов своей любимой страны. Его искреннюю активность быстро заметили лидеры молодежи, и Фил стал помощником правительственного комиссара в департаменте Н.

Фил настолько проникся «делом трудящихся масс», что уже в 1970 году (когда Филу было лет двадцать пять) он стал членом государственной партии труда, и принимал участие во всех политических боях!

А в 1974 году Фил поступил на журфак МГУ и влюбился в Инну…

…И вот тут мы нарушим ход нашего повествования и вкратце расскажем о том, о чем Инна в студенчестве знать не могла! Да и Фил еще не знал…

После окончания университета, когда Инне с Филом пришлось расстаться навсегда (хотя они так не думали, но!), и Инна отбыла в свой родной город; Фил продолжил свое образование в Стране Советов — и заслужил степень доктора наук в области информации МГУ имени Ломоносова!

Остается только перечислить, КЕМ был Фил в своей стране до самой его смерти, забравшей Фила в семьдесят лет…

Фил остался в памяти своего народа выдающимся организатором! Он был и членом Центрального комитета Союза социалистической молодежи своей страны, заместителем редактора государственного телевидения, советником по социальным и культурным вопросам в отделе печати, пропаганды и информации.

А, кроме того, Фил был начальником отдела исследований и планирования генерального директора печатной прессы страны, генеральным секретарем редакционной коллегии журнала с названием страны, генеральным директором государственного информационного агентства и супрефектом одного из районов своей страны! И везде деятельность Фила называли блестящей!

Вот какой незаурядный темнокожий мужчина достался Инне! Но, увы, на время…

…Инна, замерев с утюгом, представила себе плачущего над хоралами Фила и чуть не зарыдала сама — от любви и удивления. А Фил еще не закончил:

— Значит, я, черный человек, сумел проникнуться чуждой мне классической музыкой. А давай посмотрим, сможешь ли ты, культурный человек, понять нашу африканскую музыку? — И Фил зашуршал пластиками.

«Ай да Фил!» — Взвизгнула про себя Инна и при первых звуках музыки смело вошла в комнату Фила, справедливо полагая, что эта «интеллектуальная» беседа вряд ли может иметь продолжение.

Музыка звучала громко, Фил подпевал тенорком, а Инна, давно адаптированная к непривычным для белого уха диссонансам и даже находившая в них своеобразную гармонию, наблюдала за Иваном. Иван кое-как запрятал недоумение, стал понимающе хмыкать, кивать, улыбаться и даже жестами показывать — во! Однако мину примерно через шесть он взглянул на часы и, как бы вспомнив что-то, фальшиво проорал поверх музыки:

— Старик, прости! Совсем забыл! Мне пора бежать! Консультация! — И бедолагу Ивана прямо-таки вынесло из блока. Народная музыка иногда помогала Филу избавиться от непрошеных гостей. А Инна с Филом под эти гармоничные африканские диссонансы стали смеяться и фер-ля-мур.

Без сомненья, Инна по-своему любила Фила. Но вся беда была в том, что ее любовь оказалась географически лимитированной. Граница ее совпадала с границами Москвы. Фил при этом мог уезжать, куда вздумается — во Францию, в Польшу, в свою Африку, наконец, — и все бывало в порядке: Инна как бы умирала от тоски. Но стоило Москву покинуть самой Инне, как влияние Фила мгновенно улетучивалось. Как будто его африканское колдовство не могло пересечь столичных границ! Особенно остро это ощущалось в Иннином родном сибирском городе Г.

Проводя каникулы среди родных и друзей и постепенно адаптируясь к исключительно светлокожему окружению, Инна начинала воспринимать свою любовь к Филу как нечто чужеродное, как некий парадокс, с ее жизнью никак не совместимый. Просто-таки нонсенс! Инна тщилась представить себя рядом с Филом, скажем, на главном проспекте Г. — и выходила какая-то ерунда. Не представлялось, не вписывался Фил никаким место в эту (в столице, впрочем, вполне естественную) ситуацию. И тогда Инна начинала думать, что с Филом надо завязывать, находить себе какого-нибудь завалящего москвича и как-то в этой жизни устраиваться.

Исходя из всего этого, Инна время от времени от Фила уходила и ударялась в поиски. Иногда эти поиски были вполне платоническими, а иногда и не очень.

Местами возникала реальная возможность выйти замуж, но всякий раз наступал момент, когда что-то в Инне орало: «Хватит! Не могу без Фила!» И тогда Инна чуть ли не в халате и домашних тапочках впрыгивала в такси и мчалась в высотку, яростно нашептывая: «Ах, Фил, Фил! Ах, дура я, дура!»

Фил каждый раз прощал Инну, хотя понять причину ее уходов и тем более приходов не мог. И все же на четвертом курсе он сделал ей вышеуказанное предложение, поставив Инне условие хорошо вести себя на пятом.

Но поскольку ни в какие свои отъезды Инна не верила (вы уже знаете, почему), то как раз на пятом-то ей и пришла в голову блестящая идея: выйти замуж за москвича. Потому что в столице, думала она, ей будет легче прожить без Фила, чем в каком-нибудь Г.

Некоторые Иннины друзья, не разделявшие ее привязанности к Филу, эту идею с удовольствием оценили. Правильно, Инуля, сказали они, чего тебе — наших мужиков мало? У нас же есть, знаешь какие мужики — ого-го! Инна знала, какие у нас есть мужики, но она как бы любила Фила и потому мужик ей был нужен — фиктивный. Пусть даже алкоголик какой-нибудь, согласный в уплату за штамп получить и тут же употребить ящик водки.

И вот, наконец, не разделявшие Иннину африканскую страсть друзья отыскали курсом младше некого Севочку. Маленький юркий москвичонок Севочка жениться не собирался, зато мог оказать услугу. Любую. Причем, совершенно бескорыстно, исключительно из любви к искусству услуг. Севочка нашел для Инны вариант и как-то, выловив ее на факультете, шепнул с уместной таинственностью:

— Сегодня в шесть-ноль-ноль встречаемся у памятника Пушкину.

Севочку Инна знала маловато и для уверенности позвала с собой того самого Васю Косолапова, который познакомил ее, на свою голову, с Филом и теперь был несказанно рад ее с ним развести.

От Пушкина поехали на метро куда-то далеко — Инна этого района не знала. Потом шли пешком — недолго. Севочка гремел ключами от квартиры Дмитрия Петровича (так звали жениха) и объяснял, что тот подстраховался ключами на случай, если вдруг задержится на работе.

А работа у Дмитрия Петровича оказалась очень ответственная и серьезная — строительство объектов к надвигающейся Олимпиаде 1980 года. Дмитрий Петрович, объяснил Севочка, в этом самом строительстве имел немалый вес. Тут в Инну закралось сомнение. Зачем бы это солидному Дмитрию Петровичу понадобился фикбрак, но спрашивать пока ни о чем не стала, справедливо полагая, что все разрешится в свое время и само собой.

На звонок никто не ответил, и Севочка привычно открыл дверь. Квартира оказалась малюсенькой однокомнатной хрущобой. Очевидно было, что здесь только что сделали ремонт, но не до конца, потому что в комнате все было свалено, как придется. Зато кухня дышала живым деревом — темным настоящим деревом от пола до потолка. Кухонный стол тоже был деревянным, темным. И стояли лавки.

Инна, Севочка и Вася, закурили и принялись ждать хозяина. И тогда Севочка сказал виновато:

— Инна, я тебя немножко обманул. Дмитрий Петрович — мой старый друг. Он года три назад развелся со второй женой, разменял квартиру, а сейчас снова хочет жениться. Не фиктивно, а по-настоящему. Надоели, говорит, московские шлюшки, найди мне, говорит, Сева, хорошую девушку из провинции. И когда я тебя увидел, решил, что надо вас познакомить.

— Не бери в голову, Севочка, — сказала Инна, несколько, впрочем, ошарашенная. — Может, оно и к лучшему. Денег за штамп платить не надо. Если он мне, конечно, понравится.

***

Внешне Дмитрий Петрович оказался хоть куда. Лет ему было примерно сорок пять — это Инна как раз любила. Ничего был и рост. А лучше всего — роскошный русый чуб, зачесанный назад волнистым коком, которым Дмитрий Петрович, похоже, гордился и немного пижонил.

Было очевидно, что и Инна произвела на «жениха» благоприятное впечатление. Теснясь в крохотной прихожей, они все вместе просунули головы в захламленную комнату, и Дмитрий Петрович обратил внимание Инны на огромный шкаф темного дерева и старинной работы.

— Этот шкаф, — гордясь, сказал Дмитрий Петрович, — стоит столько же, сколько «Жигули». Антиквариат!

— А «Жигули» у вас уже есть, — скорее подтвердила, чем спросила Инна.

— Нет, «Жигули» мне ни к чему. Я их продал, — отозвался Дмитрий Петрович. — Это роскошь, недостойная русского человека.

И вообще я — аскет.

«Дурак ты, а не аскет», — подумала Инна.

А Дмитрий Петрович в доказательство своего аскетизма, между тем, провел их всех на балкон, который почему-то находился на кухне. Там у него была растянута туристическая палатка со всем необходимым для ночной жизни: раскладушка, спальный мешок, фонарик и даже электричество.

— Вот тут я ночую с апреля по сентябрь, — скромно сказал Дмитрий Петрович, — и потому — здоров и бодр.

Да-а, перед Инной был уверенный в себе мужчина со сложившимся и раз навсегда утвержденным взглядом на вещи. Имеющий к тому же два развода. Инне было о чем задуматься. А, впрочем, это были еще цветочки.

Стали накрывать на стол. Мальчики для душевного расположения прихватили с собой бутылку водки и сухенькое для Инны. В тот вечер Инна не отказалась бы и от водки, но нужно было производить впечатление скромной и славной девушки из провинции.

У Дмитрия Петровича нашлись колбаса и сыр, и Инна взялась их нарезать — как-никак женщина в доме. Однако, увидев, как она режет, Дмитрий Петрович перепугался:

— Девочка моя, кто же так режет!!! — Волновался он. — Надо же по-русски, большими ломтями. Вот так! — И он показал, как это делается по-русски.

Потом Дмитрий Петрович достал большую бутыль, сообщил, что мы — русские — пьем водку только из четверти и аккуратно вылил туда поллитра. Водки сразу стало как бы мало. Вася опечалился, но, взглянув, на увядающую Инну, украдкой шепнул:

— Инуля, по-моему, тебе плохо. Если плохо, скажи, я дам ему в ухо.

— Рано, — ответила Инна одними губами.

Пили, конечно, по-русски — из граненых стаканов (ударение на последнем слоге), никаких рюмок и тем более буржуйских фужеров Дмитрий Петрович не признавал. Для Инны он тоже не сделал исключения — сухое вино ей подали в граненом. А, впрочем, это-то как раз было неважно, ибо фужеры в общежитии водились разве что у домовитого Васи. И у Фила. Вот тут у Инны первый раз потянуло сердце.

А Дмитрия Петровича меж тем несло.

— Мои молодые друзья, говорил он, — давайте выпьем за Россию. Мы с вами подружимся, ведь мы же все, я вижу, русские люди! Я приглашаю вас к себе на Первое мая. Я буду открывать в этой квартире «Уголок России», здесь соберутся лучшие люди Москвы. Я буду одет в русскую косоворотку и плисовые шаровары. А еще из театра Моссовета мне должны подогнать русские по духу сапоги…

«Русские по духу сапоги — это высоко!» — Про себя хихикнула Инна.

Потом Дмитрий Петрович принялся осуждать советскую молодежь за преклонение перед проклятым Западом. Инна сидела ни жива, ни мертва, хотя особого преклонения перед Западом в те годы не испытывала, а даже, напротив, иногда лениво поругивалась с Филом, защищая завоевания социализма и самую честную в мире советскую печать.

Далее Дмитрий Петрович рассказал молодым друзьям все плохое, что он знал о джинсах. Мальчики стали прятать ноги под стол, а Инна порадовалась, что на ней вроде бы и джинсы, но не совсем: черные, велюровые, подарок Фила. Тут сердце потянуло второй раз, и Инна обругала себя идиоткой. Надо было, подумала она, надеть старые, вытертые, и тогда, возможно, не пришлось бы сидеть тут и выслушивать весь этот русофильский бред.

А Дмитрий Петрович, между тем, проезжался по всему, чему только можно, чуждому для настоящего патриота своей Родины: по их музыке, их литературе, их изобразительному искусству. Вася уже устал спрашивать у Инны, не пора ли разбить Дмитрию Петровичу его самодовольную морду, но Инна, невзирая на все усугубляющуюся печаль, такой строгой меры не санкционировала.

Стоит ли говорить, что, тепло распрощавшись с Дмитрием Петровичем, подарившем Инне свою визитку и обозначившем час ее звонка к нему (сам он в общежитие ни за что бы не дозвонился), наши молодые друзья доехали на метро обратно до Пушкинской, вышли на Горького (ныне Тверская) и отправились прямехонько в Елисеевский, который, к счастью, еще работал. Они набрали чью-то полную сумку сухого и — эх, гуляй! — взяли такси до Ленинских (ныне Воробьевы) гор.

Об Инниной поездке в высотке знали многие, поэтому обсуждение было бурным, шумным и горячим. Единогласно решили, что Дмитрий Петрович, безусловно, еще тот нудак, но Инне все же следует хорошенько подумать, прикинуть и рассчитать.

Однако Инна ничего рассчитывать не стала, она вдоволь напилась сухого вина, демонстративно порвала в клочья визитку «жениха» и пошла к Филу фэр-ля-мур, объяснив ему, что была на дне рождения у своих столичных родственников. А поскольку эти родственники у Инны действительно водились, и Фил об этом знал, то никаких дополнительных вопросов Инне не задал.

Однако уже назавтра Филу про Иннину поездку донесли. Говорили даже, что донес именно Вася Косолапов. Очевидно, к происшедшему немало чего присовокупили, потому что Фил как с цепи сорвался.

Он как раз успел написать свой диплом, и поэтому времени для того, чтобы срываться с цепи, у него было предостаточно. Фил окружил себя разными халявщиками, какими-то посторонними девицами, по меньшей мере, двух рас — и Инна только успевала переваривать донесения якобы очевидцев. Рассказывали, что в комнате Фила и днем, и ночью творится ТАКОЕ, что просто стыдно рассказывать. Никто и не рассказывал, и Инна так и не узнала, какое же ТАКОЕ происходило в комнате у Фила.

А Фил, между тем, заходил к Инне практически каждый день. Чаще пьяный, чем трезвый. Чаще на одну минуту, чем на две. Уходя, оставлял ее в длительной истерике и не возвращался, чтобы успокоить. Разговоры их были более чем однообразны. Инна спрашивала, что происходит, Фил отвечал, что никому не верит. И мне? А тебе — в особенности.

Более того, Фил, невзирая даже на каких-то светло-коричневых девиц на своем подоконнике, который был виден Инне из ее окна, Инну проверял! И однажды даже дал в ходе проверки по физиономии. Это случилось как раз накануне того дня, с которого мы начали свое повествование.

Был у них — Инны, Галочки и Аглаи — общий любимый друг и однокурсник Хайле с Ближнего к нам Востока. Короче, араб. Они еще на первом курсе, поигрывая в дружную интернациональную семью, побратались и посестрились, и поэтому Хайле считал своим национальным долгом время от времени устраивать «сестрам» красивую жизнь. У Хайле тоже была комната в высотке, однако пользовался он ею лишь изредка, обитая, по большей части, у московских девиц или снимая квартиру. Поговаривали, что Хайле — наверняка шпион, а иначе откуда у него столько денег?! Но доказать эту сплетню нельзя было никак.

Красивая жизнь, которую Хайле устраивал «сестрам», выглядела так: он выходил из лифта в холл, всегда веселый, бодрый, огромный и толстый, с большим черным кейсом в руках и командовал: «Инуля, Галка и ты, Аглая, за мной!»

Кейс обыкновенно оказывался набит каким-нибудь захватывающим киром из «Березки», занимательной закуской и блоками «Кента», который Хайле исключительно курил. И который курили все, кто набивался в этот час в маленькую, но чрезвычайно вместительную комнату Хайле. Халява, сэр!

Хайле вроде бы ничего не делал, но ему было дано создавать вокруг себя такую особенную атмосферу. в которой все вокруг начинали чувствовать себя абсолютно свободными он внешней жизни и собственных проблем людьми. Веселую жизнь Хайле обыкновенно приурочивал к выходным, когда на этаже вечерами бушевали танцы. Хайлевы гости пили, закусывали, курили «Кент», ржали как сумасшедшие, уходили танцевать парами, тройками или все вместе.

И в какой-то момент Хайле с Инной случайно остались вдвоем. А поскольку все двери были настежь, то к ним случайно же зашел Фил и, оценив обстановку, с порога полез в бутылку:

— Хайле, — строго сказал Фил. — Это моя девушка!

— Я знаю, — спокойно и весело ответил Хайле, а Инна присовокупила:

— Никто и не претендует.

— А ты, женщина, молчи! — Уже не просто строго, а грозно сказал Фил и снова обратился к Хайле. — Ты знаешь, я могу тебе сейчас дать, и мне ничего за это не будет, потому что я иностранец.

— А я, по-твоему, кто? — Расхохотался Хайле.

Фил ничего на этот справедливый вопрос не ответил, ухватил Инну за руку и потащил за собой. Инна не сопротивлялась, а, напротив, пыталась улыбаться, чтобы создать впечатление трогательной прогулки влюбленных за руку по коридору. Однако по дороге она как-то исхитрилась всунуться к Галочке и прошептать, что ей (в смысле, Инне) сейчас будут «давать».

Фил кое-как дотерпел до Инниной комнаты и почти у самого порога так врезал Инне по физиономии, что она отлетела с визгом на свою — дальнюю от входа — постель. Фил занес над ней стул, и Инне, возможно, сей же час пришел бы конец, но тут в комнату влетела Галочка и разные прочие соседи. Фила обезоружили и, урезонивая, увели, а Инну стали дружно утешать. Словами и коньяком.

В результате всего этого кошмара Инна почувствовала себя заезженной пластинкой в пустой комнате — крутится-крутится по одной бороздке, а иголку сдвинуть некому.

Очень хорошо умела сдвигать сожительница и даже как бы подруга Аглая. Будь Аглая здесь, она бы уже понастроила столько разнообразных психологических конструкций, объясняющих поведение этой «темной» лошадки, которая, по мнению Аглаи, была «умнее и хитрее всех нас, вместе взятых», что Инна, если бы и не сдвинулась с заезженной бороздки, то, по крайней мере, нашла бы в себе силы начать свой диплом.

Но Аглаи не было. Аглая, пережевав кучу каких-то старых газет семнадцатого, что ли, года, из которых должен был получиться ее диплом, отбыла пережевывать эту историческую кашу в свой родной южный город, где Аглаина мама растила грудного еще Аглаиного ребенка. Жизнь в столице у Аглаи тоже складывалась так себе. Но Аглая не унывала, поскольку в родном городе у нее прошлым летом появился «шанс». Вот она и ездила в родной город с завидной регулярностью — понянчить ребеночка и попасти «шанс».

А бедная Инна сидела одна в комнате, жгла ладан, курила, смотрела в окно и хотела застрелиться или отравиться. Потом смотрела на себя со стороны и соображала, что на этот раз нужно как-то сдвигаться самой. Пока еще в голове все окончательно не сдвинулось.

***

…В центре все таяло, хлюпало и слезилось. Именно в такую серую слякотную пору на Инну снисходил покой. Или, на худой конец, какой-нибудь слабенький его заменитель.

Подходя к факультету, Инна обнаружила на своем лице чей-то настойчивый взгляд. Взгляд был очень знакомым — в нем читалась тоска собачья. Инна догадалась, что взгляд, наверное, похож на ее собственный, отчего-то приободрилась и чуть было не кивнула приветственно. Однако лицо на Инну не среагировало, прошло мимо, и тогда Инна кое-как сообразила, что это был известный, но с ней лично незнакомый артист Станислав Любшин. То, что артисту Любшину тоже тоскливо, почему-то отчасти успокоило ее, и она вошла во двор факультета.

Факультет на фоне окружающей сырости выглядел облезло и плачевно. Его не спасала даже мощная фигура Основателя, на коленях которого Инна уже пятый год мечтала посидеть. Но колени были о-очень высоко.

Внутри оказалось, как всегда, в меру торжественно, в меру мрачновато и чрез меры накурено. До конца пары оставалось минут десять — как раз, чтобы выкурить сигаретку. Инна обосновалась на площадке второго этажа и, потихоньку потягивая дым, раздумывала, как странно вот так, во время пары, стоять напротив учебной части и не бояться внезапного появления инспектрисы курса. Странным было и то, что простояв на этом клочке для курения целую вечность, можно было не увидеть ни одного знакомого лица. Все сидят по своим норам и пишут дипломы. Вот, как она, к примеру…

— Привет! — Инна даже вздрогнула. Обернулась, удивилась, обрадовалась. Валерка Витковский был однокурсник, москвич, телевизионщик. В первые три года учебы, когда их истязали физвоспитанием, Инна с Витковским занимались в одной и той же баскетбольной группе. И потому при встречах обычно не ограничивались дежурными приветствиями.

Инне всегда казалось, что они с Витковским чем-то похожи. У него было странное лицо — исправившегося хулигана. Внешне он почти всегда был весел, а глаза печалились. А еще у Витковского было одно исключительное свойство — он умел выворачивать свои суставы во все мыслимые стороны. Чем факультетских спортсменов очень забавлял. Этакий мальчик с печальными глазами — и на шарнирах!

— Много написала? — Спросил Инну Витковский.

— Шутишь! — Хихикнула Инна. — С руководителем приехала знакомиться. Вот жду конца пары.

И они почему-то заговорили… про лошадей, про конный спорт и всякий прочий туризм.

— Ей тридцать пять, она одинока, живет в Таллине, а чем занимается, точно не знаю, — Витковский рассказывал о какой-то своей знакомой. — Она ужасно любит путешествовать, каждое лето уходит в горы и нахватывается впечатлений на целый год. А сейчас шведский учит к Олимпиаде. Поспорила с каким-то своим шведским родственником, что за год выучит…

Это же он мое будущее рассказывает, вдруг подумала Инна с мистическим ужасом. Он мой пророк — этот мальчик на шарнирах. Только вместо шведского у нее будет французский — Филу письма писать, а вместо походов — поездки из Г. В Москву. За песнями. Витковский так вдохновенно рассказывал, что Инна уже и кивала, и соглашалась, и обнаруживала в этом начертанном будущем некий постижимый смысл и даже счастье. Местами, конечно.

Прозвенел звонок, пара закончилась, и вокруг стало шумно и дымно.

— Ну, пока, — сказала Инна Витковскому, — пошла на кафедру сдаваться.

— Благословляю, — воровато оглянувшись на учебную часть, Виктовский перекрестил Иннину спину. Факультет был сугубо «партийный» (как и сама эпоха), и свобода совести здесь тогда не поощрялась. А иногда даже и каралась.

У Инниного руководителя оказался крупный увесистый нос и очень приятный, хорошо поставленный голос, произносящий весьма литературно построенные фразы на жеманном старомосковском диалекте. Это Инну ужасно развеселило. Ее так и подмывало подергать руководителя за увесистый нос и сказать что-нибудь неприлично легкомысленное. Но она удержалась — времени оставалось в обрез, кафедру уже не поменяешь.

Руководитель, конечно же, пожурил Инну за столь позднее первое явление пред очи, зато потом они очень толково поговорили о теме, названии, сроках, листаже и о выдающемся советском писателе-деревенщике, повесть которого Инна собиралась положить в основу и хорошенько проанализировать на тему несобственно-прямой речи, которая дает возможность советскому автору высказывать собственные (и даже отчасти антисоветские) мысли посредством вплетения их в размышления героев.

Забегая вперед, заметим, что суровая дипломная комиссия, состоящая из почтенных старцев-филологов, среди членов которой был даже отпрыск Льва Толстого, дважды обвинила Инну в отступлении от принципов марксизма-ленинизма, преломляемых в литературе социалистического реализма, но почему-то все равно оценила ее работу на «отлично».

Выходя с факультета, Инна, хоть и не видела себя со стороны, ощутила, что физиономия у нее стала очень умудренная. Думалось исключительно о дипломе, но возвращаться в высотку пока было боязно. И Инна решила съездить к Олегу с Полиной — в другую жизнь.

***

Раньше Инна жила с Олегом и Полиной в одном городе и даже училась в одном классе. В Москву они приехали синхронно: Инна — учиться, Олег с Полиной — жить и фарцевать.

Пока Инна била баклуши, получая свое высшее образование, они заключили фиктивные браки, обзавелись прописками и в поте лиц своих работали. А трудовая их деятельность состояла в том, что они покрывали издержки всестороннего дефицита советской легкой промышленности посредством противозаконных сделок с иностранными гражданами, у которых фарцовщики за бесценок выторговывали хоть и поношенное, но зато фирменное забугорное шмотье — тогдашний сэконд-хэнд. А затем подпольно и уже вовсе не за бесценок продавали свою эксклюзивную добычу желающей одеваться по мировым стандартам молодежи.

Благодаря этим нужным дружеским связям, Инна была едва ли не первой на их курсе счастливицей (ну, если не считать нескольких крутых москвичей, имевших доступ в «рай» валютных «Березок»), которая стала щеголять в настоящих фирменных джинсах. Они тогда только-только входили в моду и в жизнь советских людей, поэтому носить джинсы у продвинутой молодежи считалось делом невероятно престижным.

Инна также имела возможность (и указывала на нее своим однокурсникам) приобретать у своих друзей-земляков (для нее они, понятное дело, снижали свои ломовые цены) разные другие фирменные вещицы и была поэтому в курсе самых последних тряпичных веяний в мировой моде. В том, естественно, виде, в каком эти самые веяния доходили до фарцовщиков. Впрочем, других способов приобщиться к мировой «высокой моде» у советского народа и не наблюдалось.

Тут надо еще сказать, что в дружеских отношениях Инны с фарцовщиками существовали и некоторые противоречия. Фарцовщики, с одной стороны, уважали Инну за не присущее им стремление к знаниям и завидовали ее временной, но законной стабильности. Полина жаловалась, что во время деловых знакомств постоянно забывает, кем она представляла Олега в прошлый раз. А с другой стороны, они по-дружески презирали Инну за ее неумение делать деньги. Наживать, как они говорили.

А Инна, с одной стороны, по-дружески завидовала их роскошному в сравнении с ней существованию, московской прописке и перспективам, гораздо более, чем у нее, связанным со столицей. А с другой стороны, она также по-дружески презирала своих друзей за то, что они не стремятся овладеть знанием всех тех богатств, которые выработало человечество. Впрочем, последнее больше относилось к Олегу, чем к Полине, которая была не только практична, но и умна, и поэтому понимала, что не пристало женщине всю жизнь заниматься фарцовкой и пару лет назад поступила учиться на какой-то заочный филфак.

Олег с Полиной Инниному приезду несказанно обрадовались. Олег тут же засуетился, принялся потрошить папиросы, дружелюбно подмигивая Инне:

— Покурим?

Инна знала, что с этого непременно начнется встреча и все полчаса в метро уговаривала себя отказаться от анаши. Однако откуда-то вынырнула другая Инна, пихнула сердито нашу Инну ногой и грубо сказала: «Шла бы ты… Надо же иногда немного расслабиться!» Пришлось нашей Инне взять предложенную папироску.

— Взрываю! — Торжественно сказал Олег и щелкнул зажигалкой.

Инна глубоко затянулась, проглотила дым и, выдохнув остатки, сказала:

— Хороший план!

Олег успокоился и «взорвал» себе, затем Полине, потом включил музыку и улегся со своей папироской на диван — ловить кайф.

А Инна с Полиной, расположившись в креслах друг напротив друга, стали ловить свой кайф в изящной дамской беседе: говорили о кухне, о похудении, о тряпках, мужиках и литературе. Инне очень нравилось болтать с Полиной, и она обругала себя дурой за то, что так редко у них бывает.

Наконец, Полина поинтересовалась Филом. Инна с удовольствием поведала ей многое из того, о чем мы здесь уже рассказали. Излагать было нелегко, потому что анаша все время хихикала в Инне, перепутывала все мысли, приходилось то и дело куда-то отклоняться, а потом подолгу вспоминать, на чем она остановилась перед тем, как отклониться. Но с грехом пополам скорбная ситуация все же была, наконец, изложена. В образном и достаточно объемном виде.

Полина, несмотря на папироску, сделалась очень серьезной.

— Я думаю, — сказала Полина, — тебе нужно уехать с Филом. Хотя, с другой стороны, Африка… Что там у них сейчас с цивилизацией?.. Опять же климат…

Полина принялась вспоминать известные ей примеры про девиц, отъехавших в Африку. Примеры были не очень утешительные, и они заехали в тупик.

— Ох, и дуры же вы, бабы, — философски заметил с дивана Олег. — Живи и живи себе, Инуля, как живется. Ты баба умная — куда-нибудь выплывешь. Давайте-ка лучше чего-нибудь пожрем!

Мысль Олега о выплывании Инны показалась накурившимся девицам необычайно глубокой и перспективной, а его предложение пожрать — весьма уместным. И они, изумляясь непреходящей мужской мудрости, направились на кухню.

Едва накрыли на стол, как прибыли еще одни гости — супруги Скворцовы. Юрий был тоже земляком наших героев и близким другом Олега. Он тоже не так давно обосновался в столице, но посредством честной женитьбы на московской прописке. Юрина «прописка» уже имела высшее филологическое образование, работала где-то в прессе и для души занималась фарцовкой. Звали ее при этом Лизой…

Скворцовым тоже дали по папироске и про Инну забыли напрочь. Она нисколько не обиделась, ибо проблемы фарцовщиками обсуждались наиважнейшие: сколько будет стоить с рук пропуск в Лужники, каким образом безопасней клеить фирму в специфических условиях Олимпиады, как выйти заму за иностранца (жениться на иностранке) и прочее. Инна вдруг настолько прониклась этими симпатичными заботами, что в ее слегка обкуренных мозгах завелась и никак не хотела выводиться дурацкая стихотворная строчка: я б фарцовщики пошла, пусть меня научат. Анаша хихикала в Инне, и это было гораздо приятней, чем изводиться Филом.

Когда проблемы предстоящей Олимпиады вчерне были обсуждены, а тарелки благополучно опустели, гостей, естественно, потянуло на философию. И они повели разговор о… социальном и материальном неравенстве при социализме!

— Я думаю, — сказал насытившийся Юра, — что нужно дать всем одинаковую одежду и одинаковую пищу. Каждый будет доволен, зная, что его сосед тоже ест хлеб, а не черную икру, например.

— Ой, да замолчи ты, — прошипела Лиза. — Ты же сам первый подвяжешь свои грязные штаны какой-нибудь замысловатой тряпкой. Чтобы выделиться и не походить на тупого соседа Колю.

— Ты думаешь? — Заколебался Юра.

— Ты уж тогда и породу такую выведи, — вдруг встряла Инна, — «человек довольный». Потому что в себе и окружающих ты никак недовольство не искоренишь. А недовольство, между прочим, двигатель прогресса, — нечаянно сказала Инна и подивилась своей мудрости.

— Вот-вот, — подхватила Лиза. — Ты сам-то чего же недоволен? У тебя куча денег, машина, тряпки, аппаратура, квартира, я, наконец, что немаловажно! А тебе все мало, ты все недоволен, все еще чего-то хочешь. А чего ты хочешь, за деньги не купишь. Вот поэтому я всегда говорю, что деньги — тьфу! — Лиза по-настоящему сплюнула. — К деньгам власть нужна!

Лиза не стала объяснять, для чего именно Юре нужна власть, но Юра опечалился.

— Ну, вот, власть, — сказал он. — А как же быть с недовольными? С теми, кто плохо живет?

— У тебя еще и о них голова болит? — Изумилась Лиза. — Бедняжка ты мой! Ты не о них, а о себе да обо мне лучше заботься. Вот, кстати, посмотрите, как я сегодня позаботилась о себе. Раскрутила одну американку и совсем недорого сделала себе вот эту юбку! — Лиза прошлась по комнате, кокетливо покрутилась.

Обсуждение достоинств юбки и Лизы в юбке заняло примерно минут двадцать. Инна тоже усердно обсуждала, чувствуя, что юбки-то ей, в сущности, и не хватало для того, чтобы окончательно укрепиться. Зато теперь вполне было можно возвращаться к своим баранам. Сравнение Фила с баранами показалось Инне настолько уместным, принимая во внимание то, что произрастало на голове у Фила, что всю дорогу в метро она над ним похихикивала. Благо, поздний вагон был пуст, и коситься на Инну поэтому было некому.

***

…Фил нетвердо перемещался в узком пространстве коридора. На шее у Фила изысканно зависала некто Ирина — девица с поразительно красивой фигурой и на редкость лошадиным лицом. Но зато, по слухам, из крутого дипломатического семейства. Рядом суетился главный общежитский прилипала — кабардинец Славик с бельмом на глазу, с ног до головы приодетый в Филовы шмотки. Очевидно, у Фила стало туго с дензнаками.

— Здравствуйте, мальчики и девочки, — искренне весело сказала Инна и вплыла в свой блок. Расчет оказался верным. Она была весела — и Фил ввалился следом. Один.

— О, Фил, как некрасиво, — укорила Инна. — Ты бросил Ирину. Так резко и прямо в коридоре. Девочка будет переживать.

— Там Славик, — мрачно ответил Фил. — Где ты была?

— Ну, скажем, в театре, — соврала Инна. — Очень веселый был спектакль — о пользе фарцовщиков и вреде алкоголизма. А в самом конце — про цирроз печени.

— Фила шатнуло, и он упал в кресло.

— Ты что, думаешь, что я пьяный? — Угрожающе спросил он.

— Что ты, милый, — Инна смело уселась к Филу на колени и поладила его бараньи кудри. — Ты совсем не пьян, Ты просто очень устал: от Славика, от джина, от московских девиц. А еще ты любишь меня и хочешь на мне жениться.

Фил согласно кивал головой в такт Инниным словам, но физиономия у него была растерянная. Еще бы, она не орала на него, не билась в истерике. А он был по-мужски прав. И любил ее любовью мужа, а, может быть, еще сильней.

— Ты не пей много, — Инна бережно вела Фила к двери, а то утром голова будет бо-бо.

— Нет, я остаюсь у тебя, — решительно сказал Фил впервые со дня доноса.

— Не стоит, милый, — Инна открыла дверь, — нельзя обижать своих гостей.

Запершись на ключ, Инна села за стол и посмотрела в окно. Там было уже совсем темно, но стреляться не хотелось. Она бесстрастно и безо всякого намека на утреннюю печаль рассматривала сверкающую ночными огнями столичную панораму, курила, неспешно перебирала в голове события и мысли минувшего дня, сортировала их раскладывала по полочкам — и вдруг с удовольствием ощутила, как внутри у нее все потихоньку устраивается.

Да и фиг с ней, с этой столицей, — думала Инна, и с Филом — фиг, и с его Африкой тоже. Стоит только засуетиться, себе же проблем и наживешь, поплыву, и правда, по течению — авось куда-нибудь да и выплыву… Да и Г., если разобраться, не самое тухлое место на свете. Зато уж мама как обрадуется!

Инна придвинула к себе стопку бумаги, взяла ручку и, сделав умное лицо, вывела название своего диплома. Такое же длинное и несуразное, как нос ее научного руководителя.

1993 год