Город одиноких котов

Ольга Карпович

«Город одиноких котов» – сборник повестей о приключениях русской писательницы, попадающей волею судеб в многомилионный Стамбул, о её надеждах и горестях, об отчаянных попытках быть любимой. Все перемешалось в жизни героини вдалеке от России. Сможет ли она выжить, не потерять себя, не увязнуть в хитросплетениях тонких восточных интриг? Удастся ли ей отыскать свое место в многоликой толпе Стамбула, среди звуков турецкой речи, чаячьих криков, в опустевшей древней столице Византии, вмиг превратившейся в город одиноких котов?

–

* * *

Город одиноких котов

Все началось с того, что с улиц города исчезли туристы. Растаяла за несколько дней разноголосая, разноликая толпа, которая всегда заполняла улицы Стамбула. Опустели кофейни и бары, где собиралась шумная беспечная публика. Закрылись ночные клубы, где еще два дня назад расслаблялись до рассвета сливки Европейской богемы — юные, прекрасные, талантливые, уверенные, что все в жизни им подвластно и таких досадных неприятностей, как болезнь и смерть, с ними никогда не случится. Все эти праздные гуляки, привычкой которых стало безрассудное прожигание жизни, бросились в аэропорты, чтобы успеть на последние рейсы и разъехаться по странам и домам.

Затем в город ввели войска, оцепили въезды и выезды, объявили комендантский час, а жителям было сказано не выходить из своих домов. И в два дня Стамбул, никогда не спящий, древний, который я так обожаю, опустел. Этот прекрасный город залег в карантин: он дышал смертельным жаром и сотрясался от сухого кашля.

Виной всему был неведомый вирус, который зародился где-то на задворках Китайского провинциального городка: не то сам собой, не то по людскому недомыслию сбежал из секретной химической лаборатории. Болтали разное: что все это были происки кого-то из сильных мира сего, борьба за власть, наказание божие строптивому человеческому роду, социальный эксперимент. В первые дни пандемии, когда за считанные недели вирус охватил весь земной шар и поставил на паузу бурлящий жизненный поток, который, как казалось еще недавно, ничто не могло бы остановить, версии множились час от часу. Но со временем стало ясно, что вирус — не страшилка из интернета, не тема вечерних телевизионных новостей, а наша новая реальность. Реальность, которая уложила в больницу твою коллегу, проехала мимо твоего дома машиной, везущей закрытый гроб — страшная пугающая реальность. Стало ясно, что не так важно, кто во всем случившемся виноват. Главное теперь — как выжить, как вырвать у ласково улыбающейся смерти своих близких.

Моя Стамбульская квартира находилась на пятом этаже старого дома. Расположен он был неподалеку от Таксима, в одном из кварталов Стамбула Бейоглу. Квартал этот нельзя было бы назвать спокойным и тихим. Но мое жилище обладало одним неоспоримым достоинством — громадной террасой, с высоты которой открывался чудный вид. Как любила я в былые времена смотреть оттуда на многолюдные улочки, на буйство жизни, разворачивающееся внизу. И как дико, как страшно теперь мне стало смотреть на вымершие, безмолвные, недвижимые кварталы. Будто ядерная зима опустилась на город. Пустота, тишина, гибельное очарование весны, которая расцветала несмотря ни на что, но была совершенно бесплодной и никому сейчас не нужной. Налетающий с Босфора ветер больше не приносил запаха большого города. Обнаглевшие чайки, полчищами носились по пустому городу в поисках пищи и без страха залетали на балконы. И кошки. Кошки, шныряли по опустелым улицам, воровато выбираясь из-за мусорных баков, не в силах поверить, что населявшие квартал люди, которые их подкармливали, разом куда-то исчезли. Порой мне казалось, что в городе остались лишь кошки — и я.

А потом квартал куполом накрывал мощный плотный звук азана. Таксим расположен на холмах, и потому голос, льющийся с минарета, всегда распространялся здесь особым образом, будто отгораживая нас, оказавшихся внутри него, от всего мира, укрывая, наполняя своим теплом и покоем. Так было раньше. Теперь же эти звуки стелились по мертвенным улицам, по пустынным дворикам и перекресткам, отражались от зеркальных стен наглухо запертых магазинов и кафе, и казались мне поминальным звоном, оплакивающим всех нас: всю нашу нечестивую суетную жизнь, всю нашу агонизирующую землю.

Странность ситуации заключалась в том, что мне эпидемии было бояться нечего. Я прилетела в Стамбул три недели назад — в очередной раз меня привела сюда многомесячная, изматывающая тяжба. Ее затеял против меня человек, которого я некогда любила.

Лихорадка с жаром, ознобом и кашлем свалила меня чуть больше месяца назад, когда — подумать только! — еще мало кто относился к болезни всерьез. Я в то время поехала по делам в другую страну. Врач, лечивший меня, поначалу отмахнулся от моего предположения со смехом:

— Да будет вам! Обычная простуда.

И лишь через несколько дней, вручая мне результаты анализов, смотрел на меня со страхом и даже каким-то восхищением, как на восьмое чудо света.

— Вы были правы. Это действительно оно. Как вы себя чувствуете?

Я же, засмеялась сквозь раздирающий меня кашель, и ответила:

— Доктор, я не умру. Не в этот раз.

И я действительно не умерла. Вскоре пошла на поправку и неведомым образом победила болезнь. А, выздоровев, успела прилететь в Турцию одним из последних самолетов, когда еще были открыты границы. И потому теперь, уже заглянув в глаза смерти и сумев убедить ее, что нам еще рано быть вместе, я в стылом оцепенении смотрела на чумной город. Смотрела, осознавая, что мне невероятно повезло, но не вполне понимая, зачем мне такое везение, если все вокруг падает, бьется в конвульсиях, умирает: не только люди, но и экономика, производство, бизнес. Что делать единственному выжившему в апокалипсисе? В чем найти свое предназначение? Это мне было непонятно. К тому же у меня заканчивались деньги. Судебные баталии хорошенько опустошили мой кошелек за последний год.

От Гордона, человека, из-за которого я и приехала в очередной раз в Стамбул, оказалась заперта здесь, ведь все въезды и выезды оцепили военные, меня отделяли всего каких-то три километра. Три километра, которые в обычное время можно было пролететь на такси, проехать на мотоцикле, пройти пешком, в конце концов, наслаждаясь любимым городом, его суетой и красочностью. Теперь они превратились в огромное, почти непреодолимое расстояние. Я, собственно, и не собиралась его преодолевать. Вместе мы с Гордоном были настолько давно, что под гнетом всех последующих грязных разборок, скандалов, обвинений, измен, пьяных выходок, приводов в полицейский участок и вызовов в суд, те ясные счастливые дни, наполненные влюбленностью, близостью, нежностью и страстью, давно померкли. Я сама не вполне понимала, за что он ополчился на меня, что за больные струны его души я задела, какие раны разбередила. Этот мужчина поразил меня когда-то идеальной красотой и глубочайшим талантом. Сейчас же он превратился в злобного, мелочного, мстительного прохвоста: он скрупулезно собирал какие-то бумажки, копировал мои посты в соцсетях, коллекционировал сплетни, слухи, домыслы — и все это лишь для того, чтобы завести на меня очередное судебное дело о преследовании, травле или бог его знает каких еще моих воображаемых грехах.

Нет, он не был героем моих девичьих грез. Да и тот возраст, когда душа полна романтики, когда надеешься на самое лучшее и мечтаешь об идеале, у меня давно миновал. Гордон был мне интересен. Той давней февральской ночью, когда мы впервые встретились, он вытащил из меня нечто очень важное. Я будто проснулась, мне снова стало интересно жить.

Быть излюбленным героем русского писателя — это много или мало? Вероятно, для него этого было достаточно, чтобы навек почувствовать себя использованным, выпитым до дна и скопированным на книжный лист, чтобы возненавидеть меня всей душой.

И вот я приехала в Турцию, чтобы в очередной раз утереть ему нос. И неожиданно оказалась в пост апокалиптическом кошмаре. Выйти никуда было нельзя, судебное разбирательство, разумеется, не состоялось. И мне оставалось лишь наблюдать в соцсетях, что нового у моего антигероя. Гордон поначалу писал какие-то бодренькие заметки о том, что все нестрашно, мы переживем эпидемию и будем еще рассказывать о ней своим детям. Постепенно тон его записей становился все менее бравурным. И вот, три дня назад он замолчал.

Хотелось бы мне сказать, что я по-прежнему злилась на него. Испытывала злорадство из-за того, что он лишен всех возможностей тешить свое хронически больное самолюбие. Именно так я хотела рассуждать и это было бы справедливо. Но накануне из соседней квартиры люди в защитных костюмах вынесли мою соседку, еще недавно вполне бодрую моложавую женщину сорока семи лет, к которой я, будучи плохо приспособленной к быту, обращалась с просьбой помочь мне со стиральной машиной. Типичная жительница этого трущобного района, одетая как крестьянка, веселая и не унывающая, она охотно подсказывала мне. И вот я смотрела в дверной глазок у двери, которую нельзя было открывать, пока медики не выйдут из подъезда, как эту женщину выносят на носилках. Лицо ее накрыто было каким-то медицинским аппаратом с трубкой. И мне видна была лишь шея — тощая, изможденная, с выступающими, натянутыми в бесплодном усилии вдохнуть, жилами. Медики отрывисто переговаривались по-турецки, поспешно грузили больную на носилки, тащили вниз, во двор, где дежурила ярко-желтая скорая. У меня же в ушах стоял ее сип — страшный, хриплый. Я знала, что, если соседка не выживет, я не увижу ее уже никогда, так как все обряды и церемонии в стране запрещены. Над ней не прочтут молитву во дворе мечети, и родственники-мужчины не понесут ее гроб. Ее не проводят в последний путь, как подобает, а это для любой мусульманки страшнейшее проклятие. И после того, как на лестнице стих топот ног, а из двора умчалась скорая, меня одолело оцепенение. Я задумалась: — а если я здесь умру? Если вирус вернется ко мне, или меня скосит еще какая-нибудь хворь, кто будет хоронить меня? Я совершенно одна, у меня никого здесь нет, и кто знает, когда в опустевшем квартале найдут мое недвижимое тело. Мне вдруг вспомнился мой старый Кавказский друг, и его слова: «Какая разница, где меня закопают?» И действительно: он сгинул впоследствии так, что я не знала даже, куда прийти его оплакать. Такова будет и моя судьба: безымянная могила, о которой никто не знает?

А Гордон? Меня вдруг словно ошпарило этой мыслью. Кто придет к нему, если что-то случится? Родители его далеко. Брат?.. Вряд ли. И уж, конечно, не явится никто из дружков, обожавших спаивать его и раскручивать на деньги и бросавшихся врассыпную, как только начинали брезжить проблемы. Он один, совсем один наверное. Как и я.

Я вышла на террасу, закурила и, схватив мобильный, написала ему в вотсап: «Как ты?» Ожидая, что он немедленно меня пошлет, напишет в ответ гадость, заблокирует номер. В общем, отреагирует так, как раньше. Но ответа не последовало. Больше того, галочка возле сообщения не окрасилась голубым — значит, он его не прочел.

Ответ не пришел ни через два часа, ни к вечеру. И сообщение по-прежнему оставалось непрочитанным. Изнутри поднялась тревога. Ни в фейсбуке, ни в инстаграмме Гордон не объявлялся уже три дня. Вотсап он, по всей видимости, не проверял. Я нажала вызов и поднесла телефон к уху, ожидая, что на меня сейчас обрушится поток его бессвязной брани. Но в трубке раздался механический голос, сообщивший мне, что аппарат выключен или находится вне зоны действия сети. Что происходит?

В панике я открыла последний его пост в инстаграмме, который уже видела три дня назад. Он там наигрывал что-то на гитаре, и пел. Пел, как всегда, плохо, и вид имел несвежий. И тогда я подумала еще, что, наверное, шмаль ему на этот раз попалась так себе, и зря он безуспешно пытается изображать из себя поющего артиста. И только сейчас, пересмотрев ролик внимательнее, я вдруг расслышала, как глухо, как тяжело и хрипло звучит его голос. Разглядела, как он выглядит: бледное лицо, проступившие синие жилки на висках, темные, страшные подглазья. Да он же болен! Гордон болен!

Что, если он заразился, если смертоносный вирус не пощадил его? Да и с чего бы ему его пощадить? Ведь последние лет двадцать Гордона вел отнюдь не здоровый образ жизни. Его организм подорван постоянными тусовками, алкоголем, наркотиками, бессонными ночами, беспорядочными связями. Если он заразился, рядом с ним сейчас никого. Друзей он растерял, благодаря своему склочному характеру. А никто из готовых облизывать его фанаток теперь, когда он больной и заразный, к нему не придет, в этом я была уверена на сто процентов.

Я снова попыталась отправить сообщение — стукнулась во все сети, где он был зарегистрирован. Конечно же, везде я была заблокирована. В своей параноидальной манере он решил, что я стану досаждать ему, угрожать, строить какие-то козни.

Все это было глупо, отвратительно, подло. И все это не имело никакого значения сейчас, когда ему, вероятно, нужна была помощь, а я не имела возможности достучаться до него.

В новостях я слышала, что в больницах начали проводить экспериментальные процедуры: переливать плазму переболевших людям, находившимся в тяжелом состоянии. Имевшиеся в крови антитела давали больным возможность выздороветь. И теперь меня внезапно осенила мысль: Ведь я уже переболела! У меня имелась и справка о том, что я перенесла заболевание. Что, если моя кровь помогла бы спасти его?

Над улицами разнесся звук вечернего азана: тоскливый, плачущий, гулкий. Он накрыл куполом мою террасу, будто бы призывая смириться, поверить, что выхода нет, закрыть глаза и отдаться вечности. Но это было не в моем характере.

Я метнулась в комнату, быстро оделась, соображая на ходу, как мне пройти через пустынный район ночью одной. Он и в былое время не отличался спокойствием. Теперь же, когда все, кого еще не затронула эпидемия, заперлись по домам, пуститься в путь, через эти разделявшие нас бесконечные три километра, было чистым безумием, самоубийством. Но иного выхода не было.

Я сунула в карман куртки кошелек, мобильный, документы и вышла за дверь. Только бы не нарваться на полицию. Иностранка, русская, осевшая в районе, где, по большому счету, белые люди не живут, я точно вызвала бы у них вопросы.

На улице стелился туман. Густой и белесый, он заволакивал квартал, проползал в щели между домами, цеплялся за края балконов и вывесок. Я замотала нижнюю часть лица шарфом — не потому, что боялась вируса, мне, как переболевшей, он был не страшен, — но, чтобы не попасться в объектив уличной камеры, и тронулась в путь. На главные улицы я выходить не решалась, чтобы не столкнуться с патрулем, а держалась кривых переулков и прочих подобных маршрутов. Как призрачная тень в сгущающихся сумерках скользила от одного обшарпанного здания к другому, перебегала из подворотни в подворотню. Один раз из тумана внезапно выглянули красно-синие всполохи полицейской мигалки: прямо на меня ехала машина, патрулировавшая район. Я метнулась в сторону, присела на корточки, спрятавшись за мусорный бак. Из-под моих ног с недовольным воплем прыснула рыжая кошка с надорванным ухом.

— Шш, — шепнула я ей. — Не сдавай меня.

Не знаю, понимала ли турецкая кошка по-русски, но она покосилась на меня блестящим зеленым глазом и замолкла, должно быть прочувствовав во мне родственную душу, одиночку, мечущуюся по городу.

Полиция проехала мимо, не заметив меня. Я вылезла из укрытия и пошагала дальше. Шла и думала о том, какая же все-таки я благородная идиотка. Этот человек, Гордон, столько раз оскорблял меня, унижал, предавал; подавал на меня в суд, чтобы я больше никогда не могла вернуться в этот город; распускал отвратительную клевету, пытаясь ославить меня на весь белый свет. И вот я все равно иду к нему. Иду, чтобы обнаружить, что он наверняка совершенно здоров, разве только пьян и обкурен до чертиков… Иду лишь потому, что мне почудилось, будто он болен и беспомощен, а я могу его спасти.

Я свернула в слабо освещенный фонарями переулок в районе Османбея, сделала несколько шагов и дернулась от неожиданности, расслышав поблизости какое-то шипение. Обернувшись, я прищурилась, вглядываясь в сгущающуюся темноту и разглядела у подъезда старинного, двухэтажного здания фигуру. Та, цеплялась за дверь, почти висела на ней, и что-то хрипела.

Медлить было нельзя, и поначалу я отвернулась и снова направилась вперед. Но отчаянный хрип, что прозвучал сзади, был страшен, и выворачивал душу наизнанку. Пришлось развернуться и быстро направиться туда.

— Вам нужна помощь?

Направив на фуру фонарик телефона, я разглядела старика: тощего, сморщенного, с костистым крючковатым носом и провалившимся ртом. Людям старше 65 запрещено было покидать свои жилища. Должно быть, он выполз из своей норы в разваливающемся здании, чтобы попросить о помощи. Едва цепляясь пальцами за дверь подъезда, он пытался мне что-то сказать. Я протянула руку и прикоснулась к его плечу. В ту же минуту он, неизвестно откуда взяв силы, подался вперед, почти повис на мне, ухватился тонкими, узловатыми пальцами за шею и дохнул мне в лицо ужасным запахом нищеты и болезни. От всего его тощего тела разило гибельным жаром. Черные запавшие глаза лихорадочно блестели. Силясь сказать мне что-то, старик зашелся страшным глухим кашлем, сотрясаясь от приступа и по-рыбьи разевая рот, пытаясь глотнуть воздуха.

— Вам надо в больницу. У вас есть кто-нибудь? Близкие, родственники? — спросила я, с трудом подбирая турецкие слова.

Больной не отвечал, только бился в кашле у меня в руках. Ценой невероятных усилий мне удалось опуститься на бетонную ступеньку, уложить его головой к себе на колени. Он не выпускал меня, цеплялся пальцами за куртку.

Я понимала, что самым верным решением было бы бросить его тут и уйти. Скорая в лучшем случае запишет мои данные, в худшем — сразу вызовет полицию. Меня отправят в участок, выпишут штраф. А главное, я так и не смогу помочь Гордону.

— Твою мать! — выругалась я по-русски, в отчаянии глядя на старика, который за меня ухватился. — Твою мать, откуда ты взялся на мою голову?

Кое-как высвободив руку, я достала мобильный и набрала номер скорой.

— Какая у него фамилия? Адрес? — расспрашивал меня врач в защитном желтом костюме, похожий на персонажа какого-нибудь фантастического голливудского фильма.

Его коллеги, в таких же космических одеяниях, грузили старика в машину.

— Не знаю, я просто шла по улице. Он был на крыльце… — коротко отвечала я, уже оглядываясь по сторонам, чтобы удрать.

— А вас как зовут? Можно ваши документы? — последовал вопрос, который непременно должен был прозвучать.

И я, уже успев придумать план спасения, немедленно дала деру. Метнулась в узкую черную щель между двумя домами, не реагируя на возгласы врача за моей спиной:

— Стойте, мы обязаны зафиксировать обращение…

Я поскользнулась на каких-то нечистотах, пытаясь удержать равновесие, влетела локтем в стену. Охнула от боли, чувствуя, как под курткой горит рука и, кажется, стекает тонкой струйкой кровь. Выскочила в просвет, свернула в сторону. И тут же оказалась прижатой лопатками к стене.

— Давай деньги, сука! — рявкнул кто-то мне в лицо на ломаном английском. А к горлу прижалось холодное лезвие ножа.

В ушах грохотала разбушевавшаяся кровь. Я не успела еще отдышаться и порадоваться тому, что смогла сбежать, сдав незнакомого деда врачам, как тут же нарвалась на новое приключение.

Бандитов было двое. И в первую секунду мне показалось, что под капюшонами их серых худи скрывается сама тьма. Лиц не было видно, лишь блестели непривычно яркие белки глаз. Только через пару минут, осторожно переведя дыхание и ощущая, как холодит шею тонкая сталь, я поняла, что передо мной не порожденные из ада, а обычные люди — просто чернокожие.

— Ну, быстро! — у одного из них был африканский акцент.

А второй прибавил:

— Режь эту тварь. Нечего с ней церемониться.

Как я и ожидала, опустевшие улицы трущоб явились раздольем для разного вида отбросов. Где же полиция в тот момент, когда она так нужна?

— Пожалуйста, не надо, — стараясь говорить спокойно и ровно, отозвалась я по-английски. — Я все отдам.

— Быстрее, сука! — рявкнул второй нападавший.

А первый, не отнимая ножа от моей шеи, просунул руку мне в карман и вытащил смартфон.

— Гляди, мобила. Новенькая! — обрадовался он и, не глядя, перебросил аппарат другу, а тот тут же сунул его куда-то под худи.

— Пусть бабки гонит, — буркнул тот.

— Послушайте, кошелек у меня во внутреннем кармане, — заговорила я. — Чтобы его достать, нужно расстегнуть куртку. Уберите нож, иначе я не смогу этого сделать.

— Ага, убрали, как же. Не на дураков напала, — запальчиво выкрикнул второй.

Первый же задумался. Обшарив внешние карманы, он уже убедился, что в них кроме телефона ничего нет. Он помедлил пару секунд, а затем, отступил на шаг, убрал нож и сказал:

— Ладно, хрен с тобой. Давай.

Только этого мне и было нужно. Вспомнив чему меня когда-то, тысячу лет назад, учил педагог по сценобою, я ударила парня ногой и бросилась в сторону. Я отлично понимала, что серьезного сопротивления этим двум уличным громилам я оказать не смогу. Рассчитывать можно было только на эффект неожиданности.

Первый грабитель согнулся закашлявшись. Второй потерял несколько секунд, соображая, что произошло, и только потом кинулся в погоню.

— Стой, падла! Стой, убью! — вопил он мне в спину.

Я свернула в проходной двор. Видно, в былое время здесь проходили ремонтные работы, потому что я наткнулась на верстак, груду кирпичей и доски. Я знала, что грабитель будет здесь через пару секунд, пересечь двор и выскочить с другой стороны, я не успею. Недолго думая, я выдернула из груды одну из досок, дождалась, когда в освещенном с улицы квадрате входа во двор появится силуэт в худи и со всех сил двинула его доской по голове. Парень крякнул, осел на землю, и я, не понимая куда бежать, кинулась прочь.

Я не останавливалась. Мне все казалось, что преследователи за моей спиной, хотя я давно от них оторвалась. Изначально я старалась передвигаться по маленьким улочкам, но в итоге вылетела на проезжую часть одной из широких улиц, по которой с ревом неслись скорые. Я и сама не поняла, как оказалась здесь, заметалась из стороны в сторону, рискуя угодить под колеса. Я вдруг обнаружила у своих ног какой-то крохотный комок. Что это было, в панике и темноте не удавалось разобрать. Но оно определенно было живое и напуганное. И, оставаясь здесь, на оживленной трассе, оно могло погибнуть. Потому я нагнулась, подхватила его и рванула на тротуар.

Существо помещалось на ладони, было горячим и мягким на ощупь. У ближайшего фонаря выяснилось, что это котенок: совсем маленький, наверное, не больше месяца отроду. Он испуганно таращился на меня и жался к груди, цепляясь коготками за молнию куртки. И мне вдруг показалось, что глаза у него того же редкого оттенка, что и у Гордона — бирюзовые, будто морская гладь в солнечный день. Такие глаза были у него в те дни, что мы провели вместе. А сейчас этими глазами, глазами мужчины, которого я оставила навсегда, смотрел на меня напуганный звереныш.

— Ну-ну, малыш, ничего. Прорвемся, — сказала я котенку.

Бедняга, должно быть, на смерть перепугался, оказавшись на проезжей части. Я погладила его пальцем между ушками, стараясь успокоить. Затем расстегнула куртку и спрятала малыша под ней, дав ему возможность высунуть голову в распахнутый ворот.

— Сиди тихо, — шепнула я зверенышу. — Нам еще нужно пройти два квартала.

Дом Гордона показался из темноты, когда у меня уже практически кончились силы. В памяти замелькали кадры того, как я оказалась здесь впервые. Я отлично помнила ту февральскую ночь, его изможденно-аристократический облик, его бессмысленную болтовню. Помнила, как он пытался произвести на меня впечатление, а я слушала его, но не слышала. В моей голове уже зарождался порочный и грациозный Эртан Озтюрк, надменный и ранимый Беркант Брегович. Впоследствии Гордон заявит в турецкую прокуратуру, что, распивая со мной кофейный напиток, понял, какая я странная, и пожелал не продолжать общение. Все это было сущим враньем, бредом обиженного мужчины, выплесками расхристанного актерского воображения, автор которого скрывался сейчас за дверью так хорошо знакомого мне дома.

Я нажала кнопку и несколько секунд прислушивалась к звуку звонка. Он в последний раз всхлипнул и затих. Ответа не было. Из-за двери не раздалось ни шороха.

— Гордон, открой! — замолотила я в дверь кулаками. — Открой, это я!

Я стояла у двери и лихорадочно соображала, что он, считая меня главным врагом жизни, конечно же не откликнется, даже если и слышит. Что делать?

Я сунула руку в карман, чтобы достать телефон. И только когда пальцы проехались по гладкой коже, сообразила, что телефон у меня отняли те два чернокожих грабителя. Сволочи! Я снова бросилась к двери, замолотила по ней ногами. Из глаз выступили слезы бессилия.

Котенок испуганно завозился у меня под курткой, и я, сделав глубокий вдох, погладила его и сказала:

— Спокойно, дружок. Все будет хорошо.

Нельзя было поддаваться истерике.

Оглядевшись по сторонам, я позвонила в соседнюю дверь. Через пару минут в щель высунулся чей-то любопытный нос.

— Помогите, пожалуйста! Моему другу плохо, он не может открыть…

Дверь сразу же захлопнулась. В квартире этажом ниже сразу затихли, хотя глазок светился теплым желтым светом. Все в панике забились по своим щелям, и никто не хотел рисковать.

— Трусы… Какие трусы… — бормотала я, бросаясь от одной двери к другой, перебегая с этажа на этаж.

Только в седьмой по счету квартире нашелся смельчак — крепкий мужчина лет тридцати пяти — который согласился мне помочь. Он спустился вместе со мной на этаж Гордона, выставив вперед плечо, кинулся на дверь. В замке что-то жалобно хрустнуло, и дверь открылась.

Я ворвалась в квартиру, все еще подспудно ожидая вдохнуть сладкий гашишный дым, споткнуться о пустые бутылки, встретить на себе нахальную ухмылку Гордона. Или столкнуться с одной из его случайных девиц. Но в первую же секунду квартира показалась мне пустой. Тишина, затхлый запах, никаких движений. Пустой диван в гостиной, развороченная кровать в спальне… Может быть, уехал к родителям? Как-то воспользовался связями и вырвался из охваченного болезнью города? А я-то, дура, выломала дверь в его квартиру. Ну, теперь мне точно сидеть в турецкой тюрьме, он, не задумываясь, добавит этот факт в копилку моих страшных прегрешений.

Не знаю, как я догадалась заглянуть в ванную. Распахнув дверь, я в ужасе замерла на пороге: он лежал на полу, ничком, разбросав тонкие хрупкие руки. Чуть в стороне валялась открытая бутылка с водой. Поначалу мне показалось, что он умер, что я не успела… Вскрикнув, я рухнула на колени, прикоснулась к нему… И отдернула пальцы — такой жар исходил от его тела. Жив! Он жив! Только очень плох. Должно быть, пошел умыться и потерял сознание.

— Очнись, Гордон! Пожалуйста! — молила я.

Я попыталась перевернуть его на спину, с трудом перевалила его, такое тяжелое теперь, тело. Котенок высунул мордочку из ворота куртки, и я шикнула на него:

— Сиди тихо! Сейчас не до тебя! Давай же, Гордон! Ну?

Через несколько минут стало ясно, что в чувство мне привести его не удастся. Больше того, что я зря теряю время — нужно срочно звонить в скорую.

Я выскочила из ванной. Сосед, который помог мне попасть в квартиру, конечно, уже сбежал, не желая контактировать с зараженным. Я заметалась по комнате. Мне нужен был паспорт Гордона и его медицинская страховка. Каким-то образом я догадалась пошарить на полке, и там нашла документы и страховку, вложенную в обложку паспорта. Оставалось лишь отыскать ней номер, по которому можно вызвать скорую.

В машине он ненадолго пришел в себя. С трудом поднял голову, обвел мутными, будто затянутыми туманом, глазами салон. Взгляд его упал на меня, и он попытался что-то сказать. Врач отвел от его лица кислородную маску, и он едва слышно просипел:

— Это ты?

— Нет, не я…тебе приснилось…

Гордон попытался сфокусировать на мне ускользающий взгляд, но тут же снова провалился в температурное забвение.

Вскоре позади осталось все: мучительное ожидание врачей, растянувшееся, как мне казалось, на вечность, когда я сидела на полу и держала его за недвижимую, пылающую в моих ладонях, руку; разговор с доктором, когда я трясла перед ним своей справкой с результатами анализа и требовала, чтобы меня тоже взяли в больницу, разрешили стать донором плазмы для Гордона.

— Я видела его страховку, я знаю, что у вас одна из самых передовых клиник. Ведь вы делаете такую процедуру? Делаете переливание?

— Делаем, но… Нужно еще, чтобы группы крови совпали.

— У нас совпадают.

Это я знала еще с тех времен, когда мы были вместе.

— Кто вы ему? Родственница? Жена? — спросил врач, разглядывая меня с легким изумлением.

И я, хмыкнув, ответила:

— Я женщина, с которой он судится.

Все это было позади, мы уже были по пути в больницу, через несколько минут Гордона должны были поместить в реанимацию, а меня отправить на срочные анализы. А после, убедившись, что я ничем не больна, взять у меня кровь, антитела в которой могли спасти Гордона. И теперь я могла почти спокойно разглядывать его такое худое от болезни, прекрасное лицо, с которого внезапно сошел налет насмешливого высокомерия. Он будто бы помолодел от страданий, и казался мне теперь хрупким, прекрасным юношей, еще не испорченным славой и разгульной жизнью. Мой бедный мальчик! Только живи, только живи…

В памяти еще живо было, как он кричал на меня в полицейском участке, где нам довелось вместе провести ночь, срываясь с великолепного баритона на визгливый контра тенор. Да в общем, и все другие события последних полутора лет не давали надежды на то, что Гордон обрадуется, опознав в незнакомке меня. Нет, мне точно не место было рядом с ним.

В больнице Гордона сразу же погрузили на каталку и повезли по коридору в сторону реанимации. Меня же отправили в другое отделение, и в следующий час пронзали иглой палец и вену. Готовили мои анализы и, наконец, убедившись, что все в порядке, и моя кровь подойдет, отправили на процедуру. Мне не хотелось оставлять о себе никаких данных, но, конечно же, медсестра обязана была все зафиксировать, и мне пришлось назваться и предъявить паспорт.

Когда все было кончено, медсестра предложила мне отдохнуть в палате до утра, но я покачала головой.

— Нет, извините. Мне пора.

— Но вам же может стать плохо! Не вставайте! — испуганно запричитала она, увидев, что я достаю из вены катетер и поднимаюсь с койки.

— Со мной все будет в порядке, — заверила я.

Я вышла в коридор и подобрала с банкетки свою куртку.

Я знала, что к утру Гордон, скорее всего, придет в себя, и ему скажут, чью плазму перелили. Я представляла, как его лицо, бледное, осунувшееся, исказит гримаса отвращения. Как в его затуманенных аквамариновых глазах мелькнет страх, который несомненно руководил всеми его действиями последние полтора года. Я до сих пор не могла понять, какие чувства испытывала к этому надменному, избалованному женским вниманием мальчишке, но одно знала точно: я не хотела, чтобы он меня ненавидел. Но он ненавидел меня, и, наверное, боялся. За тот животный ужас, что приходил к нему с мыслями обо мне, за то, что ему пока так и не удалось меня сломать, прилюдно унизить и осудить. Эта ненависть не давала ему спокойно выходить из дома, заставила забросить кино, и само это невозможное больное чувство, и страх, и ложь, в которой он запутался, передавались и мне. Я до сих пор чувствовала все, что он переживал, до сих пор знала его так же хорошо, как себя.

Он был близок мне, как никто другой. Враг, которого я давно простила, была готова рискнуть за него жизнью. Наверное, по какой-то причине я чувствовала себя виноватой перед ним, хотя должна была бы ненавидеть еще сильнее, чем он меня. Но сегодня, увидев его, больного, хрипло вдыхающего воздух, я не испытала ни злобы, ни ненависти, ни обиды. Я хотела забыть все плохое и, наконец, освободиться и от него, и от своей больной, вымученной привязанности к нему. Оставить его здесь живым, здоровым и молодым. Я хотела сохранить свое едва зажившее сердце. Ведь я все еще была полна сил, и у меня была впереди целая жизнь.

Я спустилась вниз. Молодая администратор из приемного покоя, с которой мы уже общались двумя часами ранее, улыбнулась мне:

— О, вы уже закончили? — спросила она по-английски. — Остались бы до утра, сейчас и до дома не добраться.

— Спасибо, я справлюсь, — поблагодарила я. — А как?..

— Прекрасно, — не дослушав, объявила она. — Выпил целое блюдце молока. Проголодался, бедняжка. Чувствую, вырастет огромным котярой.

Она нырнула куда-то во внутреннюю дверь и вынесла мне котенка, которого я оставила тут, внизу, когда приехала, и попросила присмотреть за ним.

Насытившийся и пригревшийся, тот сонно посмотрел на меня, но не стал возражать, когда я взяла его в руки и уже привычно шмыгнул под куртку.

Если полиция пристанет на улице, скажу им: «Кот сбежал, выходила искать. И вот нашла. Несу домой».

— Все хорошо, — сказала я котенку. — Теперь все хорошо. Я с тобой. Мы есть друг у друга.

Котенок заерзал у меня в руках, вскинул мордочку и посмотрел глазами человека, с которым я сегодня попрощалась, уже, наверное, навсегда.

— Куда же вы с ним? — спросила администратор. — Ведь вы приезжая. Тяжело, наверное, будет с животным. Может, оставите его здесь? У нас тут еды много, не пропадет.

— Спасибо, — усмехнулась я в ответ. — Но мы своих не бросаем.