Пашня. Альманах. Выпуск 2. Том 2

Елена Авинова

Во второй выпуск Альманаха «Пашня» вошли лучшие работы выпускников литературных мастерских Creative Writing School сезона осень 2016 – весна 2017 года. Второй том составили работы участников выездных мастерских прозы Майи Кучерской в Чехии и Италии, а также онлайн программ: школы «Как писать прозу: теория и практика», в том числе, первого опыта «Курса для продолжающих» и курсов Анны Старобинец «Проза для подростков» и «Внутренний подросток».

Проза. Выездная мастерская Майи Кучерской в Праге (декабрь 2016)

Наташа Апраксина

Арина

Темнота сгущается, плотной тканью затягивая все вокруг и ненадолго отступая под фонарями. Позади остался свет и шум людной Староместской, брусчатка под ногами звучит отчетливее в сужающейся улочке. Скудное освещение искажает пространство, дома прячутся один за другой, меняют очертания, отступают в плотную тьму.

Повернуть обратно, к свету, но здесь короче. Сейчас поворот, за ним еще раз направо и на месте.

Совсем стемнело, неровный свет фонарей подрагивает на ветру. Точно как свечи. Где поворот, пропустила? Следующий тут близко, разберусь, спрошу.

Никого, как нарочно, нет. Только стемнело и вымерло все. Может, не в ту сторону иду? Не хватало заблудиться в трех переулках. Карты нет. И телефона! Превосходно. Что я тут делаю?

Темнотища. Центр города. Запах еще странный. Горелым? Не то. Чем пахнет? Дикий край эта ваша Прага.

Все-таки горит. Зарево. Дым над ним. Какой мерзкий звук! Что за вой? Дышать нечем. Дышать.

В залитой электрическим светом комнате с наглухо задернутыми шторами поверх неразобранной постели спит, уткнувшись лицом в раскрытую книгу, рыжеволосая женщина в черном шелковом платье. Под рукой надсадно дребезжит телефон, на полу раскрытая карта Праги с прочерченными красным фломастером маршрутами и сатиновые лодочки.

Уставший телефон смолкает. Женщина поворачивается, открывает глаза и тут же прикрывает их руками, зажмурившись от яркого света. Окончательно проснувшись, поднимается и зачитывает вслух: «Палач может жениться только на дочери палача, сыновья палача станут палачами. Династии палачей, таким образом, составляют особую, закрытую касту».

Она плачет. Сначала тихо, потом отчаянно, в голос. Слезы заканчиваются так же неожиданно, как подступили. Долго стоит под душем, и только засвистевшая и загудевшая водопроводная труба, напомнив о вязком сне, выводит ее из ступора.

Телефон на кровати надрывается снова и снова.

Вечер накануне Арина провела с университетскими друзьями. Они общались все десять лет, но приглашением приехать в Прагу Арина воспользовалась впервые, решение приняла за время телефонного разговора с Аней, и уже через полчаса бронировала билет. Остановиться в гостинице, чтобы не обременять своим присутствием, было для нее обычным, а собраться и прилететь в один день — такое с ней впервые.

После ухода мужа, вернее, его тайного побега, с последующим истеричным разделом имущества, она так и не оправилась. Лечилась работой, загружала себя, чтобы возвращаться в пустую квартиру с единственным желанием заснуть поскорей. Успешный адвокат, жизнелюбивая и энергичная, она не могла простить мужа, и злилась на себя за прежнее доверие к нему.

Месяц назад Арина потеряла маму, которая «мучилась сердцем», но никогда не жаловалась. «Как так можно, это же предательство. Я могла помочь, найти врачей, отправить в Германию, да что угодно сделать!» — эта мысль не покидала Арину со дня похорон.

Вечернее общение вышло нескладным, вкусный ужин в обществе счастливой пары бывших сокурсников, их попытки развлечь Арину вызвали у нее тягостное ощущение. Она наговорила какой-то ерунды, потом чувствовала себя неловко, в итоге все трое напились, но обстановку это не улучшило.

Двадцать два пропущенных. Вот так, берешь айфон в руки, а он тебе: «двадцать две упущенные возможности» или «сегодня, двадцать второе декабря, четверг. Как вы провели самую беспросветную ночь 2016 года?».

У меня есть что вспомнить! Ночь провела одетая, напомаженная, носом в книгу, доказательством служит отпечаток на щеке, спасибо, что не типографской краской. Или провела ее в прогулке по Праге, если верить сну.

Что со мной не так? Почему делюсь сомнениями, спрашиваю совета, не боясь показаться некомпетентной, почему готова говорить об успехах и удачах с каждым, почему, почему я не могу признаться: «Мне больно!». Душа рвется, мается и плачет в поисках смысла. Но не простить и не забыть. Самым востребованным лекарством была бы таблетка для потери памяти, но где же ее взять.

Ладно. Пора на выход. Шапка, перчатки, пуховая жилетка под пальто, теплые носки, удобные ботинки, наушники. Все — черное. Когда я накупила столько черного, что оно вытеснило цветное из шкафа, — не заметила. Вот ведь.

И двадцать два неотвеченных с собой, на Вацлавскую. И городскую карту, консьерж опытный, понял, что не стоит оперировать понятиями право-лево-север-юг, лучше нарисовать поярче, и гостиницу отметить пожирнее.

Попросить его заказать столик в самом вкусном месте на вечер. Буду исправлять, что вчера нагородила. Ане набрать, извиниться.

Оделась капустой, зато тепло. Картой мне обещан день пешехода. А карты, как известно, не врут.

Быстро спускается тьма на город. Как бархатное покрывало на птичью клетку, раз — и вот вам ночь. Здесь я была. Впереди старая синагога под названием «староновая». Аудиогид равнодушно пояснил, что пока она была единственной, называлась новой, когда построили другие синагоги, ее стали называть старая новая, чтобы не заморачиваться. А в книжке для засыпания другая история, ангелы принесли камни от разрушенного иерусалимского храма для постройки синагоги с условием их возврата, когда придет время. Так возникло новое на старом. С ангелами версия выглядит надежнее.

Ангелы, если вам не лень было из Иерусалима камни носить, не поскупитесь, дайте знак, как выбраться, как вернуться к себе прежней?

Длинная улица, на удивление прямая, ни одного освещенного окна, свет фонарей как сквозь черную вуаль пропущенный, но впереди все-таки ярче. Вот в лесу можно направление по солнцу определять. Не пробовала, но теорию знаю. А в темном городе иди на свет, там точно жизнь, люди.

Отчетливее детали, фонари ярче разгорелись, видно, что дома все разного цвета, хвастают друг перед другом фасадами.

А вот и женщина, догоню, спрошу, правильно ли иду.

— Мама? Здесь? Мама!

Обнимаю маму, слышу родной запах, схожу с ума?

Мама улыбается, обнимает поверх моих рук, мама, теплая, родная, роднее нет никого.

— Мам, я сошла с ума?

Смеется, берет за руку, как в детстве, когда через дорогу переходили, мягко, но крепко, пропуская свои пальцы между моими. От ее нежности и любви тепло, спокойно и радостно одновременно.

Мы идем, поднимаемся выше и выше над городом, легкость и свободу слышу, осязаю, чувствую невыразимо и ясно.

Между домов под нами лужайка, вся в ярких одуванчиках, где бегает вприпрыжку, кружится девочка в белом платьице с корабликами по подолу. Я вспоминаю это платье. И девочку.

Вот она ближе, не видит меня, увлечена разглядыванием крупного цветка. С восторгом произносит: «Здравствуй, маленькое солнце! Здравствуйте, солнцы!» и раскланивается во все стороны. С порывом ветра втягивает ноздрями пыльно—медовый запах и срывает самый длинный стебелек с пушистым венчиком.

«Ариша!» — доносится голос мамы. Укладываю трофей в кармашек и бегу, что есть сил, на ее зов, спешу сообщить, что только что повстречала много солнц.

Мама смеется в ответ, протягивает руку. Мы старательно обходим желтые пятнышки цветов и очень скоро оказываемся у перекрестка, мама по-прежнему крепко сжимает мои пальцы.

— Помнишь, ты смеялась, когда я говорила, что люди рождены для радости и любви, но забыли об этом?

Киваю в ответ. Для радости и любви.

Вытекает, испаряется боль, первые солнечные лучи осторожно касаются булыжной мостовой, мама прощается.

— Не уходи!

— Мне пора, и тебе пора возвращаться.

Мама улыбается и исчезает в нежном свете восхода.

Иду и я. Удивительная музыка наполняет рассветный город.

Сердечный ритм вступает и звучит все ярче в этом ансамбле.

Тщедушное декабрьское солнце смотрело в комнату через высокое окно с распахнутыми напрочь шторами. Арина открыла глаза, остатки сна и музыки растворились в солнечном предрождественском свете. На ее ладонях звездочками темнели следы от сока одуванчика.

Екатерина Исаченкова

Гуляш

Низкие свинцовые тучи повисли над Прагой. Сквозь них пробивалось закатное солнце, отливавшее розово-бурым. Необычное свечение придавало городу тревожный и немного апокалиптичный вид. Жители занимались своими делами, но их не покидало предчувствие необъяснимого и чрезвычайного.

Кассир пражского метрополитена Томаш Шпорк закончил работать. Он шел ссутулившись, рассматривая неровную брусчатку, но едва заметная пружинистость походки выдавала его хорошее настроение.

Следует отметить первую странность этого необычного вечера. Она заключалась в том, что Томаш выбрался куда-то после работы. Обыкновенно все вечера он проводил дома в одиночестве, помешивая овсянку на воде, чтобы та не выкипала.

Лишь раз в месяц Томаш позволял себе заходить в любимый ресторанчик. В доме напротив курила соседка, она крикнула ему что-то приветливое, но тот ее не услышал. Она пожала плечами: «Все-таки странный этот Шпорк».

Томаш с опаской толкнул дубовую массивную дверь, та нехотя поддалась и приоткрылась. Шпорк огляделся по сторонам. К счастью, людей в зале было немного. Всякий раз, попадая в подобные места, он чувствовал себя крайне неуютно. В такие неловкие моменты его выручала монетка в кармане. Под любопытными взглядами официантов он съеживался, смотрел исподлобья, судорожно сдавливал монетку ногтями.

Холеная рука гардеробщика потянулась к нему. Он задумался, как снять пальто, чтобы никто не заметил прореху на подкладке. Спешно стянул его. Не хотел никого задерживать, сзади уже толпились. Вместе с пальто в гардеробе осталась монетка, а с ней и крупицы уверенности. Он проследовал за официантом, который сопровождал его к столику. Парень был не так обходителен, как прежде. Наверное, почувствовал, что Томаш не оставит чаевых. Но это его не смутило, он предвкушал наслаждение самым вкусным гуляшом в городе. Всю неделю под аккомпанемент урчащего желудка он засыпал с мыслью о нем. Закрыв глаза, Томаш представлял встречу с мясным супом, пересчитывал крупные кусочки сочной говядины, рассматривал маслянистые переливы благовонного бульона в ложке, вдыхал терпкий аромат — и проваливался в сон.

Заскучавшие посетители заметно оживились при виде Шпорка, который шел осторожно, чтобы не запнуться у всех на виду. В такие моменты он мечтал стать незаметным и слиться со стенами зала. Его столик был у окна, оттуда сильно дуло. Томаш не решился попросить пересадить его в другое место, чтобы не беспокоить персонал. Запахнул потертый пиджак поплотнее и с нетерпением открыл добротно сделанное меню. Его взгляд скользил по аппетитным названиям блюд, зацепился за любимое — суп-гуляш. От мягкого нежного слова «гуляш» рот его наполнился слюной. Еще бы, ведь он целый месяц ждал этой встречи! Предвкушал островатый густой суп с запахом майорана и тмина, вязкий и теплый. Кусочки сочного мяса, плавающие в наваристом ароматном бульоне, его ни с чем не сравнимый, слегка вяжущий язык, привкус. Томаш нерешительно поднял руку и заказал любимое блюдо.

Тут приключилась вторая странность. Откуда-то, со стороны Карлова моста, раздались женские голоса, внезапно пронзившие город протяжным истошным вскриком. Испуганный Томаш вскочил, но через секунду сел на место, ведь гуляш должны были принести с минуты на минуту. Спустя мгновение в зал вбежал испуганный официант и объявил Шпорку, что гуляш придется подождать. В горле у нашего героя пересохло, маленькие ручки беспокойно забегали по столу, сердце забилось чаще. Томаш оглянулся вокруг, но не увидел ничего странного. Посетители жевали свои изысканные блюда, но гуляша среди них Шпорк не заметил. Лишь в воздухе пахло мясным бульоном. Он потирал большие пальцы один о другой, пытаясь успокоиться. Внезапно сердце ухнуло в пятки. Шпорка охватил животный страх. Вдруг он больше никогда не съест вкуснейший гуляш, так напоминавший мамин. Его слабое сердце не выдержит. Он побледнел, стал задыхаться и решил выйти на улицу подышать.

Шпорк грустно усмехнулся иронии судьбы: весь город насквозь пропах его любимым супом. Этот запах просачивался во все арки и сквозь закрытые окна, витал над спальными районами, обосновался в центре города, окутал памятники и соборы, прилип к набережным. За Шпорком захлопнулась дверь, и он провалился в какую-то густую жижу.

Вся Прага была во власти гуляша. Ветер срывал черепицу с кирпичных кровель и беспощадно швырял ее в гуляшные реки, течение которых смывало все на своем пути. Кубики мяса неслись на прохожих, сбивая с ног, опрокидывая живое и неживое. Неровно порезанная морковь блокировала выходы и входы. Скопившиеся кусочки картошки стали западней для жителей пражского острова Кампа. Защитные дамбы и передвижные заграждения, возведенные на набережных столицы, сначала приостановили распространение гуляша по городу. Но они не смогли устоять перед проливными ливнями, которые обрушились на Прагу. Река Влтава, ставшая коричнево-бурым мясным месивом, хлынула в центр и накрыла почти всю Малу Страну.

Томаш стоял по колено в тягучей массе и не понимал, что происходит и почему так крепко пахнет гуляшом. С неба падали мягкие кусочки с прожилками. Он запрокинул голову, вспомнив, как в детстве ловил снежинки. В рот ему упал мягкий кубик, он пожевал и понял — тушеная говядина, такая же, как в гуляше. Почему падает с неба? Он присел на корточки и зачерпнул рукой ароматную вязкую смесь. Принюхался, попробовал. «Господи Иисусе, да это же он мой родненький!» — воскликнул Томаш. Он жадно и наслаждением стал есть гуляш руками, облизывая пальцы. Внезапно огромный поток сбил Томаша с ног. Он успел только охнуть. Бурное течение, сплошь состоящее из кусочков овощей и мяса, подхватило Шпорка и понесло вниз по улице. Он проплыл мимо станции метро, где работал, успев заметить, что и она затоплена. Но, к своему удивлению, не испытал сожаления. Высокая волна, подстерегавшая в переулке, накрыла Томаша с головой. Он захохотал, как ребенок. Стремительное мясное цунами уносило Шпорка все дальше, к реке. Томаш совсем расслабился, теплые вязкие волны варева окутали его с ног до головы. Он лениво зачерпывал гуляш и смаковал каждый кусочек. От острого супа немного щипало в глазах, но все же Томаш рассмотрел коричнево-красные жирные разводы на стенах домов, темное небо в прожилках и мутный бульон, затопивший большую часть города. «Весь мир — гуляш!» — с наслаждением промурлыкал Томаш.

— Пан Шпорк, вам плохо? — официант мягко, но настойчиво теребил его за плечо. — Гуляш будет готов через пару минут, извините за задержку.

Юлия Казанова

Случай в городе Кафки

1.

Алехандро прилетел в Прагу в конце декабря. Он взял такси до отеля, чтобы не разбираться в метро и трамваях. Про город он знал немного: Кафка, пиво, а еще Рождество. Но что аргентинцу зимнее Рождество? Для него праздник хорош, только если декабрь летом. Раньше Алехандро встречал Рождество дома, а теперь скитался по чужим городам. «И ведь по собственной воле!» — подумал он, а такси уже неслось в пражскую котловину.

2.

На закате того же дня Алиса смотрела с Карлова моста на медленно плывущую реку. Она стояла у самого парапета. Ее темные волосы были повязаны золотой лентой, а тонкая талия — поясом длинного пальто. Среди каменных праведников она выглядела маленькой святой с заплутавшим в волосах нимбом. В сумерках было незаметно, что для святой у нее довольно решительный взгляд и слишком яркие губы. Алиса наконец сбежала из офисной Москвы: ежедневное восьмичасовое высиживание за одним и тем же серым столом было невыносимо. Она верила — Прага предоставит ей шанс.

3.

Алехандро приехал из Женевы. Он работал в банке, и его карьера шла в гору. Так что и сам он, в конце концов, поселился в горах. До Швейцарии он жил в Лондоне, до Лондона — в Берлине. Он все время брался за новые проекты, опасаясь пропустить самый главный в своей жизни. В свободное от работы время он путешествовал. В отличие от большинства аргентинцев, Алехандро был светловолосым да еще с серо-серебряным взглядом. Эта отличительная на родине черта в горах утратила всякий смысл. В Швейцарии по нему не сходили с ума все подряд, а сам он так много работал и ездил, что разучился делать первый шаг.

4.

«Интересно, позвонит?», — думала Алиса, двинувшись по мосту. В жизни они не были знакомы. Одно время переписывались, Алехандро сказал, что будет в Праге на Рождество. Алиса решила скопить денег и тоже приехать. Ей нравились иностранцы. Особенно ей нравилось учить их русскому, произнося неведомые заклинания, а потом слушать, как они коверкают простейшие слова. Еще можно было составлять списки чтения: Достоевский, Набоков, Бродский и все прочие, кто попадал в компанию «длинно и непонятно». Это было весело, а обычная жизнь казалась ей скучной и отрегулированной до абсурда. Поэтому она любила Кафку. «Не позвонит, хоть в городе Франца погуляю, — подбадривала себя Алиса, сжимая в кармане молчавший телефон. — А завтра сама позвоню».

5.

Алехандро тем временем как раз знакомился с Кафкой в номере отеля. Расчесанный на пробор писатель неподвижно смотрел на аргентинца большими черными глазами с обложки книги, лежавшей на тумбочке вместо Библии. Это был сборник записей и набросков «Ангелы не летают» на английском языке. Алехандро открыл его и узнал, что даже люди с крыльями подвержены земным страстям. Он прочитал о холодной зимней земле. А также о вестниках несуществующих королей, которые бесконечно и бессмысленно носятся по всему свету.

6.

Алиса вошла в город Кафки через сторожевую башню. Перед ней завертелся лабиринт улиц. Темные фигуры гомонили среди домов. Конный экипаж прогремел по брусчатке, слева и справа теснились островерхие фасады, крыши отливали золотом. Алису обогнал трамвай, оставив за собой двойной рельсовый след. От проводов отскочила искра и улетела ввысь огненным метеором. «Пусть в этот раз все получится!» — загадала желание Алиса.

7.

Алехандро был не готов к такому карнавалу образов и идей. В погоне за фактами он вернулся в начало книги и полистал биографию Кафки. В любви Франц был несчастен и тоже не спешил действовать. Подруги Кафки так и прожили в других городах и с другими мужчинами. И все-таки, у него они были. А вот у Алехандро, несмотря на все его проекты, никого не было.

8.

Алиса огляделась: чудеса Старого города закончились, дома расступились, кругом бурлила Вацлавская площадь. Сумеречные тени вдруг стали реальными прохожими. Местные вышагивали по правилам моциона: почтенный глава семейства вел лиловый пуховик под ручку. Замотанные приезжие перетекали от прилавка к прилавку, на глазах превращаясь в ходячий глинтвейн. Растрепанные студенты подпирали ларьки с обратной стороны, не интересуясь их содержимым. На уме у всех была пивная.

9.

Алехандро тоже думал о пиве. Оно должно было спасти от грустных мыслей. В белых конверсах и клетчатой куртке — за порогом банка он мог себе это позволить — Алехандро вышел в пражскую ночь, сунув сборник про ангелов в карман. Около Вацлавской площади свернул в пассажи. «И здесь кусочек Парижа, совсем как в Буэнос-Айресе», — в этот раз Алехандро не стал противиться воспоминаниям о доме, где он никогда не был одинок. Он сел за столик кафе и заказал пиво. Алехандро отхлебнул разом полстакана и подумал: «Может, и в Праге можно познакомиться с кем-нибудь, кроме этого Кафки. Все-таки Рождество! Вот и Алиса говорила, что приедет». А книга между тем выпала из кармана.

10.

Алиса ускользнула от толпы в пассажи. Теперь вместо людей ее окружали кофеварки, тромбоны, афиши. Туфли стучали по клетчатому полу, пока одна из них не наткнулась на книгу. Алиса посмотрела вниз — и увидела на отлетающей обложке Кафку. Рядом сидел парень в клетчатой куртке.

— Excuse me, — сказала Алиса. Алехандро обернулся, услышав еще не знакомый русский акцент.

Елизавета Ракова

Франц

Улица сама приводит меня к сувенирному магазину на углу Староместской площади. Точно, старичок-продавец обещал, что к концу недели подвезут новую коллекцию магнитов с изображениями Франца. Холодный ветер пробирает до сердца, и я приподнимаю ворот пальто. Помню, в том году в Праге был такой же холодный апрель, как и сейчас. Все-таки нехороший месяц апрель, тревожный, и «скорые» как-то особенно часто проносятся мимо.

Хорошо помню, как тогда Матиас вдруг вернулся после нескольких лет отсутствия, и мы все планировали встретиться (в основном, конечно, инициатива исходила от меня), и пообщаться, «catch up», как говорят англичане. В итоге, кроме как на похоронах его отца сразу по возвращении и на его свадьбе с Петрой, учительницей иврита из хорошей семьи (неожиданная дань желавшему этого союза отцу?) так и не виделись.

Потом сквозь пар глинтвейна на Намести Миру мне передали (как бы я хотела этого не знать), что Матиас регулярно видится с Клэр Стейн. Я до этого была однажды на ее концерте — длинные, даже для пианистки, пальцы, всегда вскинутый подбородок, вздернутые к вискам брови, прожигающие карие глаза. Пантера, куда там мне. Теперь уже, связав все воедино, припоминаю, что на тот апрель все ее концерты, обычно имевшие большой успех, были отменены.

Неожиданно второго апреля он сам назначил мне встречу, в десять вечера, в каком-то странном, набитом туристами кафе в Мала Стране. Якуб с детьми как раз гостили у бабушки, я осталась в городе работать. Теперь смешно вспоминать, как я тогда накрасила губы ярко-вишневой помадой и надела зеленую блузку с провокационным вырезом, прям как в школе, когда тайком брала мамин карандаш для глаз, чтобы на перемене жирно подвести им глаза — вот бы он обратил внимание.

Я села в дальний угол, как сейчас помню, под какой-то безумной картиной с изображением сатиров и полуголых девушек. Вокруг потягивали кофе ничего не выражающие серые лица. Несколько минут спустя появился Матиас, в своем неизменном тренче, с неизменной улыбкой, запыхавшийся, с взъерошенными черными волосами. Он проскользнул между столиками, и атмосфера бара моментально поменялась с враждебно-туристической на теплую, как последняя неделя занятий перед летними каникулами, когда пахнет земляничным сиропом.

— Ленка, Ленка, Ленка! Как всегда, прекрасна!

— Матиас, прекращай! — смеюсь и заливаюсь краской, продолжай, продолжай.

— Наконец-то мы с тобой встретились тет-а-тет, рассказывай, наверное, совсем забыла тут о моем существовании, пока я там прозябал под Лондонскими дождями и ел пакостную английскую еду?

— Забудешь тут о тебе! — если бы он только знал.

Я смеюсь и киваю головой в сторону соседнего столика, за которым пара средних лет перелистывает альбом с большим портретом Франца Кафки, явно купленном в магазинчике музея за углом. Невероятным сходством с великим абсурдистом Матиаса начали дразнить еще в школе.

— О господи, не напоминай! Ты хоть представляешь, каково это? Я живу в своем собственном кошмаре: в каждом переулке меня поджидает мой портрет. Хотя внутренне с Францем мы похожи только тем, что я также всю жизнь ненавидел Прагу и отца.

— Нельзя так, Матиас! Расскажи лучше, как работа инженером в бюро, после Лондонского инвестиционного банка-то? И да, как там Петра? Что вообще все эти метаморфозы значат?

— Бюро-шмюро, скука смертная, знаешь, я думал, что после смерти отца, царство небесное этому старому козлу, вернувшись, смогу решить какие-то свои детские проблемы и смогу полюбить Прагу, но мне все так же ненавистны эти готические башни, Йозефов, мосты, трамваи, вот это все, все здесь давит и душит… Но хватит обо мне, сколько там уже у тебя детей, семеро?

— Вообще-то всего двое, и нельзя так об отце, тем более об умершем…

После кафе мы идем прогуляться, и на Карловом мосту Матиас неожиданно останавливается и выдает:

— Знаешь, когда Клэр только приехала в Прагу, и меня попросили показать ей город, я выучил историю всех памятников на Карловом мосту, чтобы впечатлить ее.

Нагло кричали чайки, от реки шел густой пар, который, кажется, ядовито пах. Как непринужденно иногда мужчины заводят разговор о своих любовницах, будто новый фильм обсуждают.

— И вот этот жуткий, который пальцы тянет и смотрит так осуждающе — это Иво Бретонский, канонизированный судья, защитник вдов и сирот… Я знаю, какие слухи про меня ходят… У Клэр очень тяжелая беременность, мы на «скорой» мотались за прошедший месяц раз пять, она хочет, чтобы я все время был рядом. Боже, Ленка, если бы ты знала, а дома Петра, и я все время срываюсь по ночам к Клэр, но у Петры, слава Богу, все очень хорошо протекает, и я ей даже ничего не говорю, когда уезжаю к Клэр по ночам, когда ей плохо, это ужасно, я знаю, я все время мотаюсь через этот чертов мост, и меня рвет на части, ну, так уж вышло, так сложились обстоятельства, прости, что я все это тебе говорю, мне просто надо кому-то…

Я не знала, что тогда сказать, отчетливо было слышно, как течет внизу Влатва, кажется, только спросила: «Как, и Клэр тоже?» Хотя внутри у меня закипало, и, вероятнее всего, сначала я хотела сказать: «Ты превратился в своего отца, он бы тоже сказал «так сложились обстоятельства», или что-то в этом духе, но я просто не могла так ударить Матиаса по больному.

— Матиас, я не хочу этого слышать.

— Ленка, ну ты же знаешь, как я к тебе отношусь, ты же мне как родная, я все могу тебе доверить…

Возможно, это сказывался выпитый порто руби в кафе или количество вылитой на меня информации, но в следующий момент я уже кричала то, что, как я всегда думала, никогда не произнесу вслух, свой самый страшный секрет, как умалишенная:

— Как родная? Как родная? Ну, пойдем, родной, я тебе покажу свою коллекцию портретов, у меня ведь весь дом обклеен тобой, как в музее! Я собираю все: магниты, открытки, футболки, холщовые сумки, альбомы, потому что он — это ты, и я люблю тебя и всегда любила, а муж мой думает, что я книги Кафки так люблю!

— Ленка…

О, господи, ну и дура.

— Прости, я не знал… если бы я знал…

— Если бы ты знал, тогда что? Что тогда?

Но Матиас смотрит на свои ботинки и ничего не говорит. Неожиданно я чувствую себя такой уставшей, как будто не спала три дня. Все, что мне хочется, — это поскорее добраться до дома и лечь спать.

Дальше Матиас провожал меня до дома, и мы молчали, и на дороге видели мертвую чайку. На следующий день я собрала почти все изображения Франца в своем доме в пластиковые коробки и убрала их на чердак, кроме пары любимых магнитов. Муж промолчал.

Я по обрывкам потом соберу дальнейшую цепочку событий: где-то в десятых числах апреля Петра потеряла ребенка, поскользнувшись и упав в ванной. Она долго не могла вызвать «скорую», потому что не сразу смогла встать, а Матиас в тот момент был с Клэр, которая в итоге благополучно родила девочку.

С той встречи в апреле мы с Матиасом не виделись, если не считать, конечно, портретов Франца, которых с каждым годом в Праге становится все больше и больше, и от его лица не спрятаться нигде, даже если очень захотеть. Вот он — заветный стенд с магнитами в углу, кто-то еще рассматривает новую коллекцию, вьющиеся собранные на затылке волосы. Петра?

— Ленка? Здравствуй, дорогая! — мы обнимаемся как давние подруги, я неловко прячу руки в карманы, потом снова достаю их, начинаю крутить на пальце обручальное кольцо.

— Как ты, Петра, как живешь? Все еще в школе?

— Я да, все так же, все там же. Как дети?

— Хорошо, старшего отдали в музыкальную школу, будет на фортепиано играть…

— Фортепиано это хорошо, хорошо… Ты… ты общаешься с Матиасом?

— Я? Я — нет, а ты?

— Я… тоже нет, так, знаешь, иногда натыкаюсь на него в социальных сетях… Он в Цюрихе сейчас, в инвестиционном банке работает, эта, его, с ребенком… в Америке в общем живут.

— То есть они больше не…?

— Видимо, нет.

Нам с Петрой больше нечего друг другу сказать, за магнитами придется вернуться в другой раз. Куплю-ка я лучше шарф в этой лавке, ветер забирается под ворот пальто.

Василий Юренков

Колыбельная для дракона

Станислав отрешенно смотрел в окно. На площади бесновалось чудовище. Нечто среднее между спрутом, запустившим щупальца в переулки Старого города, и вовсе уж невообразимой тварью, состоящей сплошь из нервно кишащих насекомых. Не будь Голем разбит, он убежал бы вон из Праги. Что он против такого ужаса?

Станислав принялся обреченно заматывать шарф, не отрывая близорукого взгляда от копошения внизу. С четвертого этажа открывался отличный вид на место впадения нескольких улиц в Староместскую площадь. За спиной раздался негромкий звук — это в комнату зашла мама Янека, чтобы отдать деньги за урок. Пришлось отвлечься от окна и обмениваться с ней ничего не значащими фразами. Спустившись по лестнице, Станислав на мгновение замер перед дверью подъезда, стараясь отсрочить встречу с монстром и немного унять весь день не отпускавшую его тревогу.

Вблизи, однако, морок рассеялся, явив вместо спрута людское море, совсем не страшное. Многочисленные глаза чудища оказались яркими палатками рождественской ярмарки. К ним стремились, разветвляясь и сходясь снова, едва приметные потоки туристов. Пожалуй, это могло сойти за морские течения — или за импульсы, бегущие по пучку нервов.

Не существующие при взгляде сверху, безликие на расстоянии, вблизи капельки рождественского моря обретали лица. Выходцы из всех стран азартно толкались вокруг палаток с сосисками, глинтвейном и прочими вкусностями. Рослые веселые британцы в стеганых, будто надутых, куртках, непривычно расслабленные русские с ароматными стаканчиками, смуглые южане, кутающиеся в отороченные мехом капюшоны, — все они создавали ощущение уютного Вавилончика, уже многоязыкого, но еще единого.

Ближе к палаткам ароматы специй, вина, карамели и жирных сосисок становились почти осязаемыми. Через них приходилось продираться, как через людей с их рюкзаками, сумками и подарочными пакетами. Поодаль от сердца ярмарки запахи отступали на второй план. Мелодии из окрестных кафе, вплетаясь в общий гомон, самозабвенно творили подлинный шедевр современной — такой какафоничной! — академической музыки. Невольно заслушавшись случайными и оттого особенно прекрасными созвучиями, Станислав замедлил шаг. Его тут же кто-то толкнул и, пробурчав извинения, канул в толпу. Каплям нет дела до музыки, их интересы более низменны.

Станислав поспешил уйти с площади. От чрезмерности, нарочитости этого шумного веселья виски сдавило предчувствием головной боли — его частой спутницы в последние годы. Залитые огнями переулки тоже были полны народу, но по ним хотя бы можно было идти так быстро, как только позволяла хромота. Люди норовили задеть, задержать, отвлечь. Они раздражали вульгарностью и грубостью, но больше всего — своей бесцельностью. Зачем они все здесь? Зачем они вообще? И неужто они ничего не чувствуют?! Станислав физически ощущал исходящую от реки угрозу и категорически не мог понять, как можно игнорировать такое сильное напряжение и продолжать заниматься ерундой. Собаки были немного умнее хозяев: идущие от реки все, как одна, натягивали поводок, стараясь убраться подальше, те же, кого люди тащили в противоположную сторону, упирались, капризничали, но все равно шли, покорные воле своих господ.

Станислав надел наушники, укрывшись в музыке от беснующегося вокруг содома. Обычно он выходил играть позже, когда туристы, сфотографировав себя на фоне каждого камня, отправлялись на поиски пива и зрелищ, но сегодня нужно заработать побольше денег. Букинист отложил книгу только до завтрашнего вечера, упустить ее после нескольких лет охоты было немыслимо. Даже занятие с Янеком Станислав перенес на два дня раньше.

Впрочем, подлинная причина спешки была иной. Всю неделю он ощущал копившееся во Влтаве напряжение — наверное, так чуют приближающееся землетрясение звери. Казалось, тревожно спавший в реке дракон подергивал длинным хвостом, скреб когтями по дну, готовый вот-вот проснуться и взмыть в зимнее небо, разметав наконец сковавшие его старые камни.

Так уже случилось однажды — в его первый приезд в Прагу. Каждый день вопреки душной жаре он играл на набережных и мостах, ощущая, как под звуками его флейты напряжение нехотя спадает. Но через неделю отпуск закончился. А еще через две город и полстраны затопило. Снова и снова пересматривая в новостях ужасающие картины бедствия, Станислав безуспешно пытался отогнать от себя чувство вины. Музыка не может остановить стихию! Один музыкант не может нести ответственность за жизни тысячи людей! Но голос рассудка полностью заглушался твердым знанием — даже не догадкой! — свившем себе гнездо прямо в сердце, в костях: он мог тогда спасти город. Мог. В итоге, следующий, 2003-й, год Станислав встречал уже в Праге и с тех пор больше отсюда надолго не уезжал.

Карлов Мост уже укутался уютными зеленоватыми шариками горящего газа — фонарщик как раз закончил свой вызывающий бурю восторгов вечерний моцион. На привычном месте на середине моста Станислав снял рюкзак и достал флейту. Замер, отрешаясь от людей вокруг, от ненастоящего спрута в Старом городе. Поймал едва пульсирующий в опорах моста тревожный ритм, тональность воды и ветра. Начал играть.

Музыка струилась. Плавнее. Резче. Вот прорезается лихой ирландский мотив. Из него вырастает что-то почти клезмерское и стремительно распускается джазовой импровизацией. Высокие свистящие ноты. Низкие чуть сипят. Триоли. Череда синкоп. Мелодия старается угнаться за неслышным для простых смертных аккомпанементом, нервным, злым. Унять, уговорить, успокоить.

Вокруг нескладного худого флейтиста полукругом — толпа. Многие снимают на телефоны, но никто не переговаривается, не смеется, не охает. Только звякают монеты, падая в раскрытый футляр. Безумная, нечеловеческая мелодия льется и скачет, завораживая и волнуя. Вдруг девочка лет пяти, которая слушала этот неожиданный, тревожный концерт, словно загипнотизированная, срывается и бежит, бежит изо всех сил на тот берег, где на холме высится крепость. За ней спешат ничего не понимающие родители, окликают ее, стараются догнать. Никто из зрителей не обращает на них внимания. Никто не видит, как ее, плачущую, догоняет отец, подхватывает на руки, обнимает, успокаивает, унося ее прочь с моста. Никто не слышит, как она сбивчиво сквозь слезы говорит про беду, про спящего в реке дракона, про то, как свистит воздух меж его зубов.

Дракон под мостом ворочается во сне, дышит резче, мощные лапы судорожно дергаются, поднимая со дна тучи ила. Еще немного и он откроет глаза, расправит свои крылья. Перехватить музыку! Увести в другой, более спокойный лад — опасно, по самой грани гармонии. Сменить тональность, закрепляя успех. И замедлять, замедлять. Экзотические лады превращаются один в другой, убаюкивая дракона в реке, отгоняют от него сны, полные свободы, злой веселости и разрушения, от которых всего один маленький шажок до пробуждения.

…Уже несколько секунд, как сошла на нет последняя нота, но люди стоят, не дыша. Станислав открывает глаза и под медленно набирающие силу аплодисменты стряхивает груду денег из футляра в рюкзак, спешит скорее укутать замерзшую на ветру флейту. Люди подходят, пытаются совать монеты и купюры в руки, кидают их прямо в раскрытый рюкзак, что-то говорят, фотографируют его, фотографируются с ним.

Ужасно болит нога, шея затекла, пальцы заледенели. Сил нет. Совсем. Словно кто—то стер букву алеф¹ со лба… Бред какой! Подумается же такое! Станислав навьючивает на себя рюкзак и, не обращая внимания на докучливых туристов, бредет обратно в сторону Старого города. Добраться до кафе, упасть и греться, греться, греться. И кофе. Чашку горячего черного кофе. Сегодня можно. Может даже с куском пирога — надо будет в тепле пересчитать деньги. По виду кучи их должно хватить не только на книгу. Но насколько все же легче в этом городе, когда дракон спит спокойно! Насколько же тут лучше без этой гнетущей тревоги!..

Сквозь разошедшиеся над старинными крышами тучи выглянула яркая луна, уже почти полная. Ветер стих, даже голос реки на водосбросах стал тише. В звуке расходящихся шагов на Карловом мосту раздается звонкий голос:

— Мам! Смотри! Чайки!

Огромная стая с гвалтом летит вверх по течению. Многие чайки рассаживаются на деревянных волноломах, защищающих опоры моста, но основная масса летит дальше — к тонким стенам дамб, опутывающих реку возле Кампы. Теперь здесь можно ночевать. Дракон не проснется.

Примечания

1

Алеф — буква еврейского алфавита, первая из четырех букв, по легенде начертанных на лбу голема. Если ее стереть, голем рассыплется на куски.