Пашня. Альманах. Выпуск 2. Том 2

Елена Авинова

Во второй выпуск Альманаха «Пашня» вошли лучшие работы выпускников литературных мастерских Creative Writing School сезона осень 2016 – весна 2017 года. Второй том составили работы участников выездных мастерских прозы Майи Кучерской в Чехии и Италии, а также онлайн программ: школы «Как писать прозу: теория и практика», в том числе, первого опыта «Курса для продолжающих» и курсов Анны Старобинец «Проза для подростков» и «Внутренний подросток».

Проза. Выездная мастерская Майи Кучерской в Бергамо (май 2017)

Юлия Бибишева

Брешь

За пять минут до полуночи в сумке завибрировал телефон. Прочитав сообщение, Яна выскочила из вагона, перешла на противоположную платформу и поехала в обратную сторону. Поднялась на «Площади Ленина», огляделась и заметила знакомых коллег-корреспондентов, стоявших, задрав голову, в парке за оцеплением. Предъявила охране редакционное удостоверение, поднырнула под желтую ленту и оказалась на месте преступления.

Вместе с остальными она устремила взгляд вверх на невольного героя своей будущей заметки, бронзового вождя. В его пальто, слаженном из одного куска с хозяином («ниже спины» — на автомате деликатно сформулировала Яна для читателей), зияла существенных размеров сквозная дыра. Пахло порохом и почему-то хозяйственным мылом. У пьедестала возились, как выяснилось позже, взрывотехники. Чуть поодаль маячил сутулый силуэт директора Музея городской скульптуры. Со всех сторон очерченного событием квадрата скопились любопытные. Тут и там мелькали вспышки мобильников, выхватывая из сумерек красное знамя, собравшее под собой группку тех, кто считал себя сегодня потерпевшей стороной — судя по возгласам, не меньше, чем при развале СССР. По периметру были торжественно расставлены полицейские. Всех причастных одинаково щедро поливал дождь.

— Мокнуть еще долго, пресс-подход через час обещали, — сообщил Слава, знакомый сменовский фотограф, увешанный, как елка, аппаратурой на все случаи, включая и такой. — Им нужно осознать масштабы трагедии. Пойдем, кофе выпьем.

В кафе на углу работал импровизированный пресс-штаб. Официанты по случаю нештатной ситуации наливали кофе за счет заведения. Только сейчас вспомнив об отменившихся планах, Яна схватилась за телефон и настучала сообщение Илье: «Освобожусь поздно. Можешь подождать у меня».

— Кому сдался этот Ленин? — сказала она, приступая ко второй чашке. — Бред какой-то. Очередной.

— Кому как, — философски отозвался Слава, подливая в кофе коньяк из железной фляжки. — Я вот недавно снимал одного художника, Люблинского. Так он по Украине ездил и расстроился, что там памятники Ленину поуничтожали. Они у него ностальгию по детству вызывали. И он сделал кучу реплик, ну таких, в своей странной манере, их недавно в Смольном выставляли. Будешь?

— Хватило бы и одного, — Яна хмыкнула и пододвинула чашку навстречу фляжке. — Что в них такого? В каждом городе есть памятник Ленину.

Ближе к утру войдя в квартиру, Яна включила свет и замерла на пороге в спальню: на кровати возвышался одеяльный холм, с краю выглядывала запрокинутая голова Ильи. Его рот был открыт, широкие ноздри с тихим свистом размеренно втягивали воздух. Вспомнив через секунду, что так и надо, она взяла ноутбук и тихо прокралась на кухню.

«На реставрацию памятника после взрыва город выделит 6 миллионов рублей. Члены коммунистической партии также объявили о своем намерении финансово поучаствовать в реабилитации вождя, правда, средств от них пока что не поступало». Допечатав эти строки, Яна услышала за окном первый щебет.

Профессиональный долг связал Яну с дальнейшей участью пострадавшего, и через пару дней, хрустя гравием, редакционный автомобиль подъехал к воротам загородной реставрационной мастерской. У входа Яна заметила выложенных в ряд на столе металлических двуглавых орлов. Взвесила одного в руке, он оказался довольно тяжелым.

— Нравятся? Вот и всем они нравятся, — сказал мужчина в рабочем комбинезоне и брезентовых рукавицах у нее за спиной. — С ограды Александровской колонны, у Эрмитажа которая. Туристы каждый день отрывают, а мы новых отливаем и привариваем. И так по кругу. Ну, пройдемте к пациенту.

Лежащий Ленин вблизи поражал даже привыкшее ко всякому воображение корреспондента. Необычно было видеть памятник с такого ракурса, в беззащитной позе. Обойдя его, Яна остановилась у гигантской головы и заглянула Ленину в ноздри. «Вот такое мало кто видел», — подумала она с улыбкой.

— Мы проводим химический анализ бронзы, чтобы заделать брешь материалом того же состава, — рассказывал сотрудник мастерской. — А сейчас нам нужно его помыть. Присоединяйтесь.

Яна взяла смоченную раствором тряпку и осторожно провела ею по бронзовому лбу.

О возвращении памятника на пьедестал Яна узнала месяца через три, уже из короткого сообщения новостной ленты. Ажиотаж спал, и силы редакции были направлены на новые важные городские события, которые, впрочем, уже мало ее волновали перед отпуском. В последний рабочий день она вышла после интервью из администрации Калининского района и отправилась в «Ароматный мир», планируя вечером отметить долгожданное погружение в информационный вакуум. Привычно потянувшись к бутылке белого полусладкого, она вспомнила про Илью и взяла сухое. «Нужно не забыть еще взять ему молока. Хорошо бы уговорить его съездить отдохнуть, а то он слишком много работает в последнее время», — такие мысли, пока она расплачивалась, мелькали у нее в голове бегущей строкой. В сумке завибрировал телефон. «Не буду смотреть, я уже пять минут как в отпуске», — подумала Яна, но вспомнила, что должны прийти деньги, и разблокировала экран. Смс была от Ильи.

«Я не приеду, совсем. Извини».

— Ну да… — медленно произнесла Яна, прокручивая в голове собственные сказанные когда-то слова о том, что уходить нужно легко. Глядя перед собой, она на автопилоте дошла до парка и присела на край скамейки. Взгляд ее уперся в гранитный пьедестал. Посмотрев выше, она увидела знакомого, уже совершенно целого и вертикального Ленина. Его рука была поднята в знак не то приветствия, не то напутствия с указанием направления, в котором нужно идти. Пальто поблескивало на солнце, превращаясь в наполнившихся глазах Яны в мутное светлое пятно.

Рядом, но как будто с параллельной телефонной линии, раздались голоса.

— Вова, щелкни меня тут!

— Надь, нашла, с чем фоткаться! В каждом городе есть памятник Ленину. Идем скорей к Эрмитажу.

Дмитрий Головин

Фурор

Полковник, румяный и свежий, словно белый налив, впустил собою прохладу улицы. Высокий, широкий вдоль и поперек, в каракулевой папахе — знал, какое впечатление производит, и это ему нравилось. Протопал, не спрашивая разрешения, прямо к столу, сунул Косте пакет с красной полосой наискосок с надписью «ПРАВИТЕЛЬСТВЕННАЯ», прижал пальцем к столу уведомление:

— Распишитесь в получении.

— Ой, что это? — воскликнул Костя дурашливо, но посыльный был невообразимо серьезен:

— Откройте и узнаете.

— А вы не знаете? — спросил Костя и, почему-то застыдившись, расписался перед розовым крепким ногтем. Полковник резко забрал бумагу, словно боялся — не отдадут.

— Нам не положено, — бросил с видимым превосходством, развернулся со стуком каблуков и вышел, унеся запах свежести с собой.

В телеграмме было приглашение Быкову Константину Владимировичу, Председателю Антикоррупционного предпринимательского Комитета, прибыть на Круглый стол, проводимый Комитетом по внутреннему законодательству Совета Федерации РФ, посвященный теме «…борьбы с проявлениями коррупции при проведении тендеров…». Выступление предполагалось. Проезд и проживание оплачивались.

«Мейл-то не судьба была выслать, — зло подумал Костя, — верного полкана гоняют. Чего им не резвиться на наши налоги…»

Примерно полгода тому назад по Костиному заявлению закрыли зама Главы Администрации города. Тот через подручного попросил «помочь деньгами» Благотворительному Фонду, созданному как раз для сбора денег под благовидными предлогами — ну, на благие же дела! Костя рассказал об этом однокласснику Леше — ныне Алексею Леонидовичу, подполковнику ФСБ. Подручный оказался жаден и глуп — наболтал под запись статью себе и шефу, а главное — согласился передать деньги под контролем. Хлопнули обоих. Шеф до суда чалился в СИЗО, помощник бухал под подпиской, Леша стал героем, известным в узких чекистских кругах. У Кости местные СМИ взяли несколько интервью, дивясь его смелости и безрассудству. Чиновники города Костю прокляли, при встречах стали обходить по широкой дуге. Поскольку его бизнес от них никак не зависел, Костя вздохнул с облегчением. Телеграмма означала: «Родина слышит, Родина знает», как Константин в одиночку страдает, — видимо, звали за печеньками. Их общественную организацию заметили на самом верху. Не на самом-самом пока, но уже близко.

Москва встретила, как всегда, слякотью и хмурым размытым небом без солнца — сколько головой не крути, не догадаешься, где оно. Поехал сразу в Совет Федерации — величественное здание, сжатое со всех сторон. Пропуск заказан. Рамочный металлоискатель, обязательный шмон охранниками с каменными лицами. Звериная властная серьезность во всем. «Где они таких церберов, интересно, берут? Наверное, в детстве из семей изымают. А родителей убивают — чтоб ничего человеческого не осталось», — подумалось Косте. Его и еще нескольких «борцов с коррупцией» в мятых костюмах, при галстуках, встретил холеный молодой человек, представившийся Олегом Алексеевичем, помощником Петра Александровича — Самого! Костя с досадой оглядел себя в зеркало — мокрые с дороги ботинки, не очень новый оранжевый пуловер, купленный по случаю революции в Незалэжной, наконец пригодившийся. Выглядел его наряд не очень уместно. Люди в костюмах начали совать помощнику визитки — он ловко собрал их мягким небрежным жестом, не предложив в ответ свою. Повел всех по коридору, выстланному красной с болотной каймой ковровой дорожкой. В целом, Совет Федерации не поражал — интерьер был во многом советским, добротным, но без изысков. Дизайнеров здесь не очень-то, видимо, слушали. Помощник был узок в плечах, широк в талии, в модном, в облипочку, пиджаке — вообще, имел округлые женские формы, довольно увесистую задницу и Х-образные жирные ноги, тершиеся со звуком при ходьбе. Навстречу из кабинета вышла смуглая девушка на каблуках, в коротком деловом костюме, открывавшем восхитительные колени. Ее лицо излучало профессиональную приветливость.

— В малом зале? — на ходу спросил помощник.

— Да, в одиннадцать подойдет, — журчащим голосом откликнулась она. Милая.

В зале расселись вокруг огромного стола согласно заранее установленным табличкам с указанием фамилий. Костя обменялся визитками с соседями. Место во главе было не занято. Табличка перед ним обозначала, что здесь будет сидеть Петр Александрович — Глава Комитета, он же председатель собрания. Сидящие приглушенно, как у постели больного, разговаривали. Многие были знакомы. Костя молча черкал в блокноте, готовя выступление.

Откуда-то сбоку в сопровождении помощника появился Сам — породистый мужчина с волевым, будто рубленым лицом, смутно знакомым по телевизору. Помощник обвел зал внимательным взглядом, словно прикидывая, можно ли доверять. Заботливо придвинул кресло начальнику. Тот сел, сдвинул державно брови, сказал краткую речь о важности системной борьбы с коррупцией и успехах государства в этом направлении. Чем больше он говорил, тем больше невысказанных возражений возникало у Кости. Какие успехи?! Системная борьба — это как?! Чем она отличается от несистемной?! И почему настоящих борцов с коррупцией обыскивают, сажают и убивают, а разговаривают только с послушными, демонстрирующими лояльность? Он пытался успокоиться, чувствуя, что начинает закипать.

Начались выступления. Присутствующие исполняли привычный ритуал — жаловались и просили. Жаловались на безденежье, засилье местных чиновников, их пренебрежительное отношение к общественникам, просили подкинуть гранты, выделить помещение, оказать содействие, открыть федеральное финансирование, изыскать средства из внебюджетных источников и тому подобное. Мелькало «принято решение о принятии обращения», «силами неравнодушной общественности», «областные власти в целом одобряют», «необходима поддержка федерального центра». Иногда председатель делал еле уловимое движение в сторону помощника, сидевшего чуть позади него, и что-то тихонько ему говорил. Тот склонялся заинтересованно, кивал, записывал.

Костя все больше психовал. Чем дольше шло заседание, тем яснее он понимал, насколько подготовленное им не состыкуется с их форматом, как нелепо он будет выглядеть. Тут не будут обсуждать реальную борьбу, не похвалят за реально посаженного коррупционера. Здесь просят. Смотрят снизу вверх и — просят. Нижайше, показывая свою зависимость, имитируя лояльность и начальстволюбие, выпрашивают деньги на свою никчемную «борьбу», а верней — на ее имитацию. Ну, скажет он правду, которую все и так знают, «держат в уме», которая им не нужна — тем более, здесь, вслух. Ведь для реальной, не для отчетов, борьбы с коррупцией надо менять кучу принятых этой же властью законов и подзаконных актов — а кто этим будет заниматься? Чиновники же?! А им это зачем? Чтоб с них спросили по полной?! Нее… Эти будут держаться до последнего. Недаром ментов РосГвардией назвали и зарплаты им поднимают. Кого и чем он тут удивит?! Кого заставит хотя бы задуматься? Запишут в лучшем случае в сумасшедшие. И больше не пригласят. Да плевать. Пусть не думают.

Прозвучала его фамилия. Костя смешался. Как начать? Сказать «Друзья!» — когда это он с ними успел подружиться? «Коллеги» — денег у власти с ними тоже не выпрашивал. Товарищи? Господа?

— Спасибо за предоставленную возможность выступить, — начал он. — Прежде всего, скажу, что наше собрание — имитационное и ненастоящее. Потому что в случае серьезности намерений здесь должен присутствовать представитель Фонда Борьбы с Коррупцией Алексея Навального, а его, как я понимаю, нет. Скорей всего, даже имя его запрещено упоминать, но видите: я громко говорю — Навальный! Навальный! — и стены не рушатся.

Костя сделал вдох. Он видел, как страдальчески сморщился помощник, вопросительно глядя на председателя. Тот молчал, как памятник.

— Ваша борьба с коррупцией стала бизнесом для околовластных общественников, — продолжил Костя, обведя присутствующих взглядом, — и заключается в выпрашивании денег на жжжесткую, якобы непримиримую имитацию борьбы. Причем деньги должны давать те же, кого вы собрались изобличать. На полном серьезе в отчетах вы пишете о количестве заседаний, конференций и круглых столов, посвященных борьбе с коррупцией. Самим-то не смешно?! Все же просто: сколько коррупционеров закрыто по вашим заявлениям? — он снова обвел взглядом сидящих вокруг, замерших, смотрящих в стол. — Просто поднимите руки, у кого есть посадки, разоблачения и хоть одна звездочка на фюзеляже, — он сделал паузу. Ждал, что сейчас на него завизжат. Прикажут прекратить цирк, вызовут охрану и вытолкают взашей. Председатель так и не оттаял. Об его лицо можно было колоть кирпичи.

— Понятно. Ненастоящие летчики, — дыхания не хватало, сердце колотилось, он намеренно хамил, провоцируя всех. Молчание висело пеленой. Его не прерывали. Глубоко вдохнул и, боясь сорваться в фальцет, продолжил:

— Это касается не только обсуждаемого закона, который не работает, потому что сделан в угоду начальству, а не для улучшения экономики. Это касается всего государственного устройства — у нас все ненастоящее. Ненастоящий суд, который судит по понятиям, а не по закону, ненастоящий Парламент, избираемый по согласованным спискам, ненастоящая полиция, действующая как воровская шайка, ненастоящее здравоохранение, которое пишет бесконечные отчеты вместо того, чтобы лечить людей. И — да. Мы — тоже ненастоящие борцы с коррупцией. А самое гадкое — то, что в нужном месте будет поставлена галочка о том, что мероприятие проведено, а реальная борьба так и не начнется. И это самое горькое…

Костя замолчал, переводя дыхание. Его потряхивало. Дверь приоткрылась. В зал проскользнула та милая девушка. В ее руках был поднос с чайным прибором. Каблуки замшевых туфель глухо стучали во всеобщей тишине. Костя будто во сне смотрел на вздрагивающий при ходьбе край ее юбки. Наклонилась, продемонстрировав ровные ножки приятной полноты, поставила приборы перед председателем. Тот величественно кивнул. Девушка вышла, неся поднос перед собой, как драгоценность. «Пялит, поди, ее во все дыры» — неприязненно подумал Костя.

— У вас все? — спросил Сам, глядя в пространство над Костиной головой.

— Ну… В общем… Да. Все.

— Спасибо за выступление, — невозмутимо произнес председатель и объявил следующее выступление. Мумия.

Костя сел. Дальнейшее он помнил смутно. В ушах звенело. Потом начала болеть голова. Звуки доносились, словно через вату. Костя злобно черкал в блокноте, пытаясь успокоиться. Когда все, наконец, закончилось, кто-то из пиджаков, сочувственно хлопнув его по плечу, спросил, идет ли он на банкет. Костя только вяло махнул рукой — без меня. Пообедал в столовой на нижнем этаже, не чувствуя вкуса, постепенно приходя в себя. С немного кружащейся головой вышел на улицу, с наслаждением вдохнул сырой воздух. Побрел в сторону метро.

На углу стояла будка чистильщика обуви. Самого чистильщика не было видно — только мелькали его руки, обрабатывающие ботинок, показавшийся Косте знакомым. Он поднял глаза. Перед ним, усмехаясь, стоял Олег Алексеевич. Стоял, как хозяин жизни, гордость нации, пуп земли русской — таким презрением и жалостью к Косте и таким, как он, был преисполнен его взгляд, что Костя не выдержал.

Одним прыжком оказавшись рядом с будкой, он с размаха пнул чиновника в удобно откляченный зад, оказавшийся неестественно мягким.

И голова сразу перестала болеть.

Инна Каудерс

Благое дело

Миа переступила порог и вдохнула пряный воздух — где-то в доме готовили обед, и экзотические запахи специй просачивались в приемную. Эрик чихнул, Миа улыбнулась и взяла мужа за руку.

— Добро пожаловать, мистер и миссис Ольсен, — пожилая женщина в строгой одежде указала на диван с узорчатыми подушками. Преподобный отец сейчас на прогулке с детьми, они скоро вернутся — вы можете подождать здесь. У нас все готово, мы познакомим вас с мальчиком, о котором мы говорили. Я вынуждена удалиться, но на столе вы найдете напитки и газеты. Вы можете также выйти в сад, если не побоитесь Мумбайского солнца, или сесть в тени на террасе.

— Не беспокойтесь, мы подождем, мы не первый раз в Индии, — Миа налила два стакана воды, Эрик толкнул тяжелую резную дверь. На террасе и правда было не слишком жарко, и они присели на скамейку в углу, в тени магнолий. Миа разглядывала сад, густо засаженный неизвестными ей кустарниками и розовыми цветами.

— Мне кажется, это анемоны, помнишь, как в той детской песенке: «День так полон цветов анемоны, песни птиц наполнили кроны…»

— «А ночью появляются демоны», — продолжил Эрик.

Какое-то время супруги сидели в тишине, разбавленной шумом воды в глубине сада. «Наверное, там — фонтан», — думала Миа. Эрик уткнулся в экран телефона.

— Напиши, пожалуйста, SMS Кристине, что мы доехали, и все в порядке.

С Кристиной они познакомились пару лет назад в маленьком итальянском курортном городке. Энергичная общительная старушка сдавала им квартиру и вызвалась показать город.

— Вы обязательно должны посетить базилику Святой Марии, — настаивала она. — Там крестили меня и моего брата, знаете, он стал католическим священником и уехал в Индию, где, волей Бога, руководит приютом для детей-сирот.

Миа и Эрик уже не помнили, когда возникло желание усыновить ребенка: когда Кристина рассказывала про бездомных индийских детей, или когда их девочки покинули родительский дом… Теперь, вне сомнений, оно не могло быть реальнее: они здесь, в приюте, и от заветной цели их отделяют две подписи и месяц ожидания документов. И будут Миа, Эрик и сын. И девочки, конечно. «Наверное, стоит поменять ему имя на европейское, — думала Миа. Так будет всем удобнее».

— Кристина ответила, Миа, — сообщил Эрик, — она позвонит брату и попросит поторопиться.

Приглушенный звонок мобильного телефона нарушил гармонию сада. Миа прислушалась к раздраженному мужскому голосу, просачивавшемуся сквозь колючие заросли:

— У нас распорядок дня, Кристина, они подождут. Мы не можем работать быстрее, даже учитывая твои пожертвования — я их трачу на детей, видишь ли, а не на персонал. Ты хочешь все за меня решать, как это делала наша мать? Я вообще не понимаю, зачем ты их постоянно присылаешь: что ждет индийских детей в Европе? Они же никогда не будут своими, Кристина. Я? А что я? А кто тебе сказал, что я рад, что меня усыновили, и что одинокая жизнь священника мне по душе? Причем вообще я — и католики? Кроме того, что это был проект нашей матери? Да останься я в Индии, у меня было бы уже семеро своих детей — бедных, но своих. И все равно я в итоге живу в Индии, заметь. Я все сделаю как обычно, Кристина, не волнуйся. Да, я знаю, так будет лучше для детей.

«Слава Богу, что Эрик не понимает итальянский», — подумала Миа, и присмотрелась к мужской фигуре в глубине сада. Это был не кто иной, как пожилой индус в сутане католического священника, говорящий по-итальянски. Не так представляла она себе брата Кристины. «Видимо, уверен, что никто его не услышит, а если услышит, — не поймет».

Далекие детские голоса наполнили пространство, и разговор стал невнятным. Миа услышала еще несколько резких, почти ругательных итальянских слов, и звуки смешались.

Дверь на террасу открылась, строгая женщина появилась на пороге:

— Надеюсь, вы не слишком долго ждали, мистер и миссис Ольсен. Входите, пожалуйста в приемную. Преподобный отец Риши будет с минуты на минуту. «А Кристина говорила, что его зовут Альберто», — почему-то вспомнила Миа. Голова у нее закружилась. «Вероятно, от жары» — решила она.

— Простите, пожалуйста, — неожиданно для себя выдохнула Миа. — Моему мужу стало плохо на жаре, мы вынуждены срочно вернуться в отель, и придем завтра.

Эрик удивленно посмотрел на жену, но поспешил выйти за ней на раскаленную улицу, не успев закрыть за собой входную дверь. Они почти мгновенно прошли квартал, и остановились только возле отеля.

— Что случилось, Миа?

— Мне необходимо подумать.

— О чем? — скандинавское спокойствие начало покидать Эрика.

— Ни о чем, дай мне передохнуть, пожалуйста. Мне нужно выпить воды, — Миа растворилась в стеклянных дверях отеля. Эрик остался снаружи. «Надо бы вернуться обратно, — думал он. — Сказать, что придем чуть позже».

А в это время за углом, за металлической сеткой ограды вдруг перестал работать фонтан. Два кудрявых мокрых мальчика лет пяти склонились над насосом:

— Я же тебе говорил, что его легко выключить, — гордо говорил один другому, — нужно просто вытащить его из воды.

— Давай побыстрее включим обратно, а то отец Риши будет ругаться, — забеспокоился другой.

— Не будет. За мной приехали родители, и он пошел им про меня рассказывать.

— Что рассказывать?

Мальчишки опустили насос обратно в воду, но вода не спешила снова литься из фонтана.

— Ну, что я умный и слушаюсь. Он предыдущим тоже это говорил, но они куда-то делись.

— А они точно приехали? Он сейчас не вернется? Смотри, вода не течет, сломали все-таки…

— Точно. Я сам видел: сидели на скамейке, белые такие, как камни в фонтане.

— Да, вот… А ты — черный.

— Я — не черный. Я — коричневый.

Алина Костриченко

Сказка о всадниках

А ночью время идет назад,

И день, наступающий завтра, две тысячи лет как прожит;

Но белый всадник смеется, его ничто не тревожит,

И белый корабль с лебедиными крыльями уже поднял паруса;

Ночью в поезде время идет назад: бесконечно мелькает черный лес, и каждый стук колес стряхивает годы. Чем глубже летняя ночь, тем светлее северное небо, и мы встречаем рассвет, не успев распроститься с закатом.

«…и вот, конь белый, и на нем всадник, имеющий лук, и дан был ему венец; и вышел он как победоносный, и чтобы победить».

Розовеет Площадь Восстания, уходит в сияющую перспективу Невский. У нас здесь несколько ночей и единственный план: познакомить Женю с городом. С Литейного выворачивают белоснежные сытые кони, роняют ароматные дымящиеся лепешки, гордая полиция — черная кобура и лихие фуражки — вальяжным дозором обходит владенья свои. С наших плеч сваливается первая печать — печать суеты Москвы. Мы замедляем шаги и беремся за руки. Цветочницы гремят белыми ведрами, опрыскивают букеты, и душный запах белых лилий причудливо сплетается с запахом свежего навоза.

«…Я взглянул, и вот, конь вороной, и на нем всадник, имеющий меру в руке своей».

Сияет рябь Фонтанки, безудержна мощь вороных, сбросивших черных всадников, блестят черным потом их чугунные мышцы. Зажмурившись, мы обнимаемся, кружимся посреди Аничкова моста и бежим за кофе и сабами с тунцом — «…серый хлеб, все овощи, да, с острым перцем, сырный и кисло-сладкий, пожалуйста…» — это специальная еда для шести утра, когда вы всю ночь не спали и совершенно счастливы. Печать тревожности растворяется как-то сама, сердце с облегчением вздрагивает и начинает биться быстрее. Я-то знаю, что ждет нас за углом: канал Грибоедова — вот он уже, вот — и я сильнее сжимаю твою руку.

«Пленила ты сердце мое, сестра моя. Стан твой — как пальма, волосы источают мирру и отливают золотом, персты же твои — как виноградные кисти, длинные и прохладные».

Мои же пальцы уже почти не ноют от кольца всевластья, которое сковывало мою волю, разум, душу и сердце десять долгих лет. Я сбросила его полгода назад, но все еще не привыкла, и днем шалею от безмерной свободы, а по ночам плачу от одиночества. Твоя же история только начинается: она на десять лет отстает от моей.

Мы завернули, — Женя охнула и зажмурилась: самый красивый храм этого мира, вдруг вот он, как есть, предстал в утреннем мареве. С детства, с первой встречи, я гоню от себя мысль, что Александр II погиб не зря, но она каждый раз возвращается. Перегнувшись через парапет канала, мы жуем наши сэндвичи.

До открытия храма еще три часа. Мы заглядываем на Дворцовую площадь поздороваться с атлантами. Моя первая любовь! Они потрясли меня четверть века назад, когда я еще не умела читать, но уже отличала древнекитайские иероглифы от древнеегипетских — результат месяца, прожитого с мамой в Эрмитаже летом перед первым классом. Благоговейно прижималась я носом к черным щиколоткам и нежно гладила огромные каменные пальцы. Всю зиму потом я передавала через маму им приветы, и вздрагивала при виде фотографий, где холодный белый снег припорошил горячие черные ступни. Впрочем, мама мне рассказывала, что они закаленные, потому что по ночам бегают по очереди освежиться в Неве, размять затекшие руки.

Крошками от наших бутербродов мы кормим голубей у Александровской колонны и идем заселяться в наш хостел на Гороховой, которую школьная программа навеки связала с диваном и дырявым халатом. Но мы не поддаемся соблазну: чай в термос, душ — и мы готовы гулять.

— Девчонки, го вечером в клуб? — на хостельной кухне мы знакомимся с веселым саксофонистом из Челябинска, который живет тут уже восемь месяцев, днем играет на улице, вечером тусуется на заработанные деньги. Почему не ищет себе отдельную комнату? А зачем, тут всегда весело, компания, вот вы, например, пойдем, там будет клевый джем. Но мы тут вдвоем, и в новых знакомствах не заинтересованы.

К Спасу-на-Крови подходим к открытию. Проводим пальцами по причудливым изгибам решетки Михайловского сада. Берем два студенческих.

«Да прильпнет язык мой гортани моему, аще дерзну изрещи всю красоту сего храма»!

Я впитываю каждый камешек его мозаики, надеясь каждый раз, что на какое-то время мне хватит этой манны небесной — ну а потом можно приехать за новой дозой.

Разинув рот, мы обошли все по десятому кругу и осели на пол у колонны левого придела перед «Благовещением». Здесь архангел летит к Марии с пустыми руками, без цветов, но обязательные лилии, символ непорочности, уже расцвели вокруг Нее, белая смальта оживает под знойным палестинским небом и, кажется, даже пахнет тем душным сладким запахом, который нас преследует с самого утра.

— А чем отличаются все эти херувимы, ангелы, архангелы? — спрашивает меня Женя, вглядываясь в шестикрылых серафимов над алтарем.

Я начинаю рассказывать про девять чинов ангельских, но познания мои оказываются разрозненными и несистемными. Открываем с телефона Википедию:

«И каждое из четырех животных имело по шести крыл вокруг, а внутри они исполнены очей; и ни днем, ни ночью не имеют покоя, взывая: свят, свят, свят Господь Бог Вседержитель, Который был, есть и грядет». Откр. Гл.4:6—9:

—Исполнены очей… — задумчиво несколько раз повторяет Женя.

–А ты читала «Апокалипсис»? Это оттуда вообще.

–Нет, давай почитаем?

Мы загружаем текст, забиваемся дальше в угол, вокруг ноги туристов, теплое и пыльное красное ковровое покрытие, на нас никто не обращает внимания.

— «…И когда Он снял шестую печать, я взглянул, и вот, произошло великое землетрясение, и солнце стало мрачно, как власяница, и луна сделалась, как кровь».

Мы тихонько читаем по очереди все главы: звезды небесные падали на землю, а небо скрывалось, свившись, как свиток. Величественные и прозрачные в своей эпической отстраненности образы выключили нас из реальности. На 8-й главе мой телефон разрядился, и мы перешли на Женин. Она свернулась клубочком, уткнулась носом в коленки, гладит мои пальцы.

«…И я взглянул, и вот, конь бледный, и на нем всадник, которому имя „смерть“; и ад следовал за ним».

Альфа и Омега, начало и конец: рухнула Вселенная, погасли светила, вечер опустился на город. Пошатываясь, мы вышли из закрывающегося музея. На улице неожиданно тепло и тихо — мир, на удивление, еще стоит, но кажется не очень надежным в призрачном свете.

Падаем на круглую скамейку перед храмом. Как ни странно, мы здесь совсем одни — в центре Питера в теплый августовский вечер. Последние Петры Первые и Екатерины Вторые уходят ужинать в «Столовую №1» (мы слышим обрывки их диалога). Тихо целуемся. Ультрамариновая дымка окутывает мир, храм уже еле различим. Никто не подходит к нашей скамейке. За решеткой сада бесшумно проходит бледный всадник, мы вздрагиваем, потом разглядываем фуражку. Печать тишины упала: теперь мы слышим цокот копыт, потом разрозненный хор гулких призывов на ночную прогулку по рекам и каналам. Все пять органов чувств постепенно возвращаются к нам, — и только тут мы осознаем, что с утра ничего не ели.

Лениво потягиваясь, встаем со скамейки, и я обнаруживаю в полуметре от нас букет белых лилий: семь крупных цветов на одной ветке, подарочная упаковка, белая ленточка с завитками. Благая весть! Фантастичность появления букета из ниоткуда органично вписывается в этот день, и мы не задаемся ненужными вопросами, мы просто хватаем его и бежим в «Штолле» за капустными пирогами. Светлый деревянный уют кафе заполняется душным ароматом наших цветов, а живот сводит от запахов выпечки.

«И вышел другой конь, рыжий; и сидящему на нем дано взять мир с земли, и чтобы убивали друг друга; и дан ему большой меч».

Взяв кофе, выходим на набережную и бредем в сторону Исаакия. Смеемся: «А нету, тетя, такого музея». Огненно-рыжий в свете прожекторов Медный всадник, воинственно горящий шлем собора. Мы плетемся, уставшие, счастливые, взявшись за руки, еще поворот, еще — вот и наш временный дом. Скрипит древний лифт, куда с трудом втискивается наш букет, пахнет сыростью и квашеной капустой. В номере мы ставим лилии в ведро, раздобытое в подсобке, в узенький проход между двухэтажными кроватями и садимся на широкий подоконник встречать уже совсем близкий рассвет. Светла Адмиралтейская игла, розовы крыши, радостно молчание. Мы забираемся на верхний ярус под одеяло, и я впервые за вечность засыпаю без слез.

Мария Середа

Берег

Если лепесток олеандра разорвать пополам, послюнить, и приклеить к губам, получится красная помада. Она показала, как. Тогда Тема придумал делать слезы из мелких белых цветочков, а Сережа прилепил на веки листы подорожника, выставил руки вперед и сказал, что он зомби. Все дети сразу забыли про слезы и помаду, стали бегать по пляжу с зелеными заплатками на глазах. Катя села на белую корягу, вросшую в песок, достала из пакета вспотевший абрикос.

Низкое солнце путалось в неряшливой олеандровой роще, лезло сквозь пустые окна в руинах турбазы. Толстая женщина с алыми складками на шее с хлопком встряхнула яркое полотенце, пошла полоскать купальник в прибое. Пахло йодом, чаячьим дерьмом, смолой и арбузной корочкой.

Кате было пятнадцать, господа присяжные. Она скучала. В абхазской деревне, в недавно отстроенном доме, жило несколько семейных пар: умные, совсем еще не старые взрослые, друзья ее родителей и тетки. Еще прошлым летом ей было тут весело, — от моря, развалин, дикого винограда, бродивших по дорогам пятнистых поросят. Но что-то сломалось за зиму, и теперь она везде себя ощущала лишней.

Ему было тридцать четыре, и он впервые — пока еще под благовидным предлогом — проводил отпуск без жены, удравшей в экспедицию на Камчатку. По утрам, когда, позавтракав вместе со всеми на веранде, он садился на велосипед и уезжал на весь день, ему казалось, что семейные друзья завидуют его свободе. Вечерами, когда, уложив потомство спать, все собирались на скамейках под эвкалиптами, и его просили взять гитару, он понимал, что все они по-настоящему счастливы и жалеют его за одиночество.

Он почти не замечал ее и пару раз по ошибке назвал Олей, потому что она была похожа на свою тетку. Но однажды, рассеянно взяв в руки книжку, которую Катя оставила на пляжном полотенце, он обнаружил, что это сборник рассказов Набокова. Это удивило его и насмешило, ему захотелось разговорить ее, чтобы она начала рассуждать заумно, притворяясь взрослой. Но, когда Катя вернулась после купания, серьезная, худая, с мокрым кончиком косы, прилепившимся к лопатке, он неожиданно смутился и заговорил с ней только вечером, по пути с пляжа, и совсем без насмешки.

Между ними завязалась дружба. Они бродили вечерами и днями вдоль моря, по наполовину заброшенным поселкам и пересохшим руслам ручьев, и он говорил с ней, аккуратно подбирая слова и постоянно напоминая себе, что его даме всего пятнадцать — о любви, рыночной экономике, литературе, свободе, Боге, антивеществе, агностицизме и христианской морали. Он держался галантно и чуть насмешливо. Она горячо спорила, смеялась, старалась казаться взрослее и научилась почти небрежно опираться на протянутую руку, когда они поднимались на высокие скальные уступы.

Специально ли он сделал так, чтобы она в него влюбилась? — спросите вы, господа присяжные. Этого вам никто не скажет наверняка. Но не сомневайтесь, что он переживал за эту одинокую и слишком рано повзрослевшую девочку. Не желал ей зла и хотел помочь. Но то, что происходит между двумя людьми, не всегда является простой суммой их намерений.

Однажды утром обитатели домика собрались после завтрака ехать в соседний город на праздник. Он решил весь день кататься на велосипеде и рано исчез. Катя, дойдя вместе со всеми до автобуса, вдруг сказала тетке, что хотела бы остаться и почитать в тишине, — ее отпустили. Между ними не было ничего условлено — но, мне кажется, Катя точно знала, что он вернется. И он, вернувшись, тоже не удивился, что нашел ее с книгой в гамаке перед притихшим домом.

Он взял стул и сел рядом. Она посмотрела на него спокойно и без кокетства. Он начал было говорить насмешливо про выбранную ею книжку, но быстро остановился. Отвернулся, посмотрел на дом. И когда он снова взглянул на Катю, и они улыбнулись друг другу, он почувствовал, что все между ними совершенно ясно, что ее возраст и его возраст — это глупые условности, и что само море разрешило ему протянуть руку и медленно вынуть обрывок зеленого листа, застрявшего между пальцев на ее ноге. Качнулся гамак, и мир качнулся. Еще один взгляд, еще одна секунда над пропастью, — он взял ее на руки и понес в дом.

Вы должны знать, господа присяжные, что в тот день Катя была счастлива. И на следующий день тоже, — когда он все утро не входил из комнаты, а она сидела с детьми на пляже, вспоминая вчерашний день, ночь, его куртку на песке и светляков, наслаждаясь своей тайной, своей головной болью, своим дурным настроением. Что с тобой, Катя? Плохо спала?

Когда он вышел к обеду, Катя заметила (потому что не с возрастом приходит к женщине способность видеть), что, несмотря на веселость, он взволнован, ловит ее взгляды украдкой, и что — может ли такое быть? — он боится ее. Она ушла гулять с книгой, он нашел ее через час, и, заглядывая ей в глаза, спрашивал, хорошо ли она себя чувствует. Она утешала его, сидя в кольце его рук, и тогда впервые он показался ей растерянным и немножечко жалким. Катя не могла понимать этого, господа присяжные, но почувствовала: на что же опереться ей в этом странном мире, если даже этот огромный, со щетиной, испуган и слаб?

Через две недели, накануне отъезда, в конце особенно жаркого дня, они брели вверх по широкой тропе, взбиравшейся вдоль края утеса. Она — на полшага впереди. Оба молчали. Море уже дышало по-вечернему ровно, неряшливые тени эвкалиптов падали с обрыва. Они сели на теплом камне, и Катя сказала:

— Грустно уезжать.

Он тут же заговорил, обрадованный — о том, что будет навещать ее в Н-ске, и что через два года ей непременно нужно поступить в Москву, и что он поможет ей устроиться. Она улыбалась и смотрела ласково. Он казался ей противным и трогательным — его бледное веснушчатое тело, всегда чуть жирное от солнцезащитного крема, волнистые светлые волосы, собранные в хвост, романтическая бородка, запах сигарет, невидимые белые ресницы. Уже неделю она не подпускала его к себе, — и ее отказы он принимал печально и безропотно. Но теперь, когда он, ободренный взглядом, положил руку ей на колено, она не прогнала его, — только прикрыла глаза. Ей казалось, что так надо, потому что больше они не увидятся.

Бог его знает, что с ним происходило, господа присяжные, и как он мог не видеть, что отвращения на ее лице было больше, чем нежности. Но он уложил ее бережно на прохладный песок, долго целовал ее шею и плечи, и ему казалось, что он ее наставник и защитник, и вроде бы он даже шептал ей, что все будет хорошо. Но то ли из-за этого шепота, то ли потому, что кровь так громко стучала у него висках, он не услышал, когда она попросила его остановиться: сперва тихо, потом громче — и наконец, почти закричала: «Хватит!» Он тут же отпустил ее, испуганный, и она села, поправляя волосы и одежду.

— Муравьи искусали спину, — сказала Катя, не глядя на него. Он тяжело дышал.

Она отошла и села на край скалы, свесив ноги. Он щелкнул зажигалкой у нее за спиной. Они долго сидели так, а потом Катя увидела рядом с собой его длинную тень.

— Не сиди на краю, — попросил он. — Дай руку.

Я подняла руку, но не обернулась, и ему пришлось сделать несколько шагов к краю обрыва, чтобы дотянуться. И тогда я встала, ухватившись за его ладонь, а потом резко шагнула в сторону. Он потерял равновесие, вскрикнул и полетел.

Когда я прибежала вниз, его уже нашли — без сознания, но живого. Я плакала, рассказывая, как он споткнулся о камень, как пытался удержаться за край обрыва. Никому не пришло в голову усомниться в моих словах. Мне дали валерьянки и уложили в постель, но я не спала. Мы ждали вестей от тети Оли, которая поехала с ним в больницу и осталась там на ночь. В пять утра пришла смс-ка о том, что он пришел в себя. В восемь тетя Оля позвонила из больницы: переломы обеих ног и позвоночника, сотрясение и частичный паралич — есть надежда, что временный. Он спрашивал обо мне: не сильно ли я испугалась и все ли со мной в порядке.

Вот и все, господа воображаемые присяжные. С тех пор прошло десять лет, я больше никогда его не видела. Но знаю, что он, хотя так и не встал с инвалидного кресла, разошелся с женой, снова женился и завел детей. Я решилась рассказать все это, потому что давно заметила: записанное на бумаге всегда превращается в неправду. Я бы хотела, прочитав эти страницы через несколько лет, удивиться, загрустить и подумать: а что если и правда никто ни в чем не виноват?

Мария Цюрупа

Крыша, девушка, реквизит

Нормальные туристы еще спали в своих гостиничных номерах, а я уже шел по брусчатым улочкам с тяжелой ноутбучной сумкой на плече. В сумке были крайне необходимые вещи: нож, двухлитровая бутылка воды, лаваш и коробка яиц. Я спешил на свидание. Я волновался.

Войдя в сырую подворотню, я решил свериться с бумажкой, полосатым тетрадным обрывком, который со вчерашнего полудня жег мне карман. Кроме адреса — адрес был тот — на бумажке уверенным почерком значилось: «Крыша утр. Девушка брюн. интелл. Реквизит: кофе, яичн., селфи-палка, чашка 2 шт., рубашка клет.». Мечта, правда? Девушка. Брюн. Интелл.

Со своей предыдущей девушкой (шат., истер.) я расстался две недели назад после невнятных разборок. В чем-то я там был недостаточно решителен, с женщинами робок, не звезда — смысл примерно такой.

Честно говоря, когда я решил не сдавать свой билет и все равно ехать на море, я немножко фантазировал на тему курортного романа. В расплывчатых мечтах мне рисовался пляж, и прибой, и девушка неопределенной внешности — пожалуй, брюнетка, — а потом дождь, и мы целуемся на пляже под промокшим зонтиком, и я накидываю ей на плечи свою рубашку в клетку. В общем, курортный роман я представлял себе довольно смутно и почти на него не рассчитывал: и с девушками я знакомился не очень бойко, и даже рубашки такой у меня никогда не было.

Я встретил ее в первый же день на пляже. В бирюзовом бикини она вынырнула из морской пены, ухватила меня за плечо маникюром, и мою спину — жутковатое ощущение — защекотали ее длинные ярко-рыжие волосы.

— Давай с тобой сфотографируемся, — без предисловий сказала она. — Смотри сюда, выше. Ну, улыбку победителя!

Совершенно растерявшись, щурясь от воды, стекавшей по лицу, я послушно ухмыльнулся в занесенный над нашими головами телефон.

— Алиса! Боишься крабов? — закричал кто-то загорелый у пирса.

— Отлично! — одобрила кадр незнакомка. — Ведешь инстаграм? «Букинист-кафе» у входа в парк через час. — И затерялась среди купальщиков.

Удивительное дело, подумал я. Почему-то ее слова, такие безупречные по форме, прозвучали крайне неромантично.

«Букинист-кафе» оказалось весьма приятным местом. Все, как я люблю: широкие столы, запах кофе, стопки старых книг по стенам. Но свидание шло наперекосяк.

— Всем хочется клевых фоток из отпуска, — объясняла она. — Море, закат, девушка… Хочется, так? А девушки и нету. Вот, именно это я и продаю. Услуги сценариста, фотографа и… ну, реквизита. Несколько серий отпускных фоток для инстаграма с девушкой твоей мечты. Полная конфиденциальность. Какие именно серии — да по желанию. Кому ближе шашлык, кому турнир по теннису.

Я ошарашенно кивнул, глядя на морковно-рыжий узел волос на ее затылке. Она вдруг рассмеялась.

— Да ты не бойся! Это парик. Твоя девушка будет выглядеть совершенно иначе. Ты увидишь, как сильно можно изменить банальное лицо с правильными чертами — вот, как у меня — с помощью косметики. Итак, сценарии. Айтишник? Программист? — тогда нужно что-нибудь интеллигентное. Предлагаю завтрак на крыше. Еще можно ужин на пляже (красиво, закат), потом океанариум, в кино, поход в пещеру. Что думаешь?

Честное слово, я почувствовал себя польщенным.

Не то чтобы я хотел сочинять себе фальшивую историю в соцсетях, нет. Хотя, с другой стороны, показать бывшей — и всем — что никакой я не валенок и прекрасно справляюсь и без нее… И потом, если я откажусь, моя новая знакомая развернется и исчезнет в пене морской, откуда появилась. Этого я ни в коем случае не хотел допустить.

— Алиса? — уточнил я.

— Ты что! — она презрительно махнула рукой. — Это было так, для роли. Я Нина. Давай подпишем контракт.

Так я обрел разом и клетчатую рубашку, и Нину, девушку моей мечты, и горячий завтрак на крыше, и первую серию фотографий: мы в обнимку на фоне моря, мы в обнимку на фоне крыш, Нина и джезва, я и яичница, мы смеемся и тянем кофе из белых старбаксовских чашек. Стрижка, может быть, и парик — думал я, — но уши-то настоящие. И щеки. И руки (на этот раз никакого лака). И голос, и шея, и форма спины.

— Откуда ты узнала про рубашку? — спросил я.

— Элементарно! Двадцать пять процентов программистов мечтают о девушке в мужской клетчатой рубашке.

Увидев выражение моего лица, она прыснула, чуть не выронив чашку.

— Прости. Мне очень неловко, но это правда.

— Какого цвета у тебя волосы? Если по-настоящему.

— А вот этого, — она приняла комично строгий вид. — Тебе знать не обязательно.

Солнце уходило за море, световое время стремительно шло к концу. Закат горел в полосе облаков, в морской ряби, и даже белое вино в бокалах горело оранжевым. Мы сидели на пляже, закапывая босые ноги в песок. Прядь черных волос была заправлена за Нинино ухо, и я, болтая о чепухе, клонился все ближе к этой пряди, уже почти касался ее носом. Нина сделала легкое движение мне навстречу. «Ведь запах тоже настоящий», — подумал я, закрывая глаза. И тут раздался щелчок, и пляж озарила вспышка.

— Здорово! — весело сказала Нина, глядя в телефон. Отличный кадр. Все, уже почти темно. По домам.

— Ты знаешь, — сказал я на выходе из океанариума, — я не хочу в кино.

— Почему? — удивилась Нина. — Уверен? Я делала этот сценарий с пятнадцатью процентами клиентов, и обещаю, что будет красиво. Если взять цветной поп-корн…

— Да ну его, — махнул я. — Пойдем просто посидим где-нибудь.

Нина задумалась, глядя то ли на меня, то ли сквозь.

— Хорошо, — согласилась она вдруг. — Пойдем в чебуречную.

В чебуречной я предложил ей встречаться, и был отвергнут.

— Ты пойми, — объясняла она, жестикулируя жирной салфеткой, — Для меня это просто способ заработка. Два-три проекта в неделю, со всеми романтичные фотографии, селфи-вино-чебуреки (чебуречная — это тоже стандартный сценарий, с досадой подумал я). Восемьдесят — представь, восемьдесят — процентов участников подкатывают ко мне потом с похожими предложениями. Что же мне теперь, с каждым встречаться? Ну как ты это себе представляешь? У меня совершенно другие планы и совершенно другая жизнь. На тебя просто действует обстановка, которую, заметь, мы вместе тщательно под твой вкус выбирали. На меня она не действует давно, иначе как бы я смогла работать? Погоди, я сейчас.

Нины не было рядом, когда зазвонил ее телефон. Движимый, вероятно, сюжетом дрянной мелодрамы, я отложил чебурек и принял звонок. Сначала в трубке молчали (молчал и я), а потом веселый девичий голос произнес:

— Эй, Женька, ты где? Тебя ждать сегодня? Але? Слышишь? Жень?

— Не Нина и не Алиса, — подумал я. И сам удивился, как не понял этого раньше.

Мы сделали несколько кадров на склоне горы, несколько — на фоне пещерных наростов при свете тусклых рыженьких фонарей. Мне хотелось заплакать.

— Я люблю тебя, — сказал я.

— Мы же договаривались, — вздохнула Нина. — Не надо. Ну, пожалуйста.

— Надо, — я был уверен, как никогда. — Ты — девушка моей мечты. Я тебя люблю. Давай встречаться по-настоящему.

Она сделала шаг назад и сказала строгим, почти незнакомым голосом:

— Конечно, я девушка твоей мечты. В этом и был план. Брюнетка Нина, девушка мечты программиста Ильи. Со мной настоящей ты не знаком. А Нины завтра уже не будет. Проект окончен.

— Женя, — сказал я. — Я тебя люблю.

Она посмотрела куда—то мимо меня и улыбнулась рассеянной улыбкой:

— Женя? Как ты можешь быть уверен?

Никак. Алиса, Нина, Женя, Аполлинария Кузьминична. Никак.

Мы молча, сердясь друг на друга, дошли до выхода из пещеры. У меня был последний аргумент.

— Послушай, — сказал я. — Я ни одной фотографии не выложил в сеть. Ни одной. Мне они не нужны. Мне нужна ты.

Она смотрела в песок. Потом подняла на меня пустой, безжалостный взгляд.

— А таких среди вас процентов сорок, — сказала она.

Проект действительно был закончен.

На следующий день я пришел на пляж поздно, часам к десяти. Песок уже нагрелся, начиналась жара, пахло водорослями, солью и грилем из ресторана. Мирно шумел и плюхал прибой, предлагали мороженое, вдали жужжал водный мотоцикл.

И тут я увидел ее. Босая, в платье до пят, с длинной русой косой шла она по полосе прибоя, держа под руку следующего — загорелого бородатого мужика с гитарой на плечах.

Злость сменилась вдруг вдохновением. Я широко улыбнулся и, движимый непонятным мне самому импульсом, вытащил телефон и пошел в воду — к двум девушкам, прыгающим в волнах.

— Привет! Сказал я им без предисловий. Давайте сфотографируемся.

Я поймал ее взгляд, удивленный и пронзительный, и понял вдруг: что-что, а это я сделал первый.

Роберт Ягафаров

Беби—бум

Беда к Мышкино не подкралась незаметно. Она извещала о своем приближении каждый день, а в особенности каждую ночь, когда в округе стихало, и мост жалобно скрипел всеми усталыми пролетами, словно предупреждая о неизбежной кончине. Мост был деревянный и ветхий, последний раз его чинили давно, «на олимпиаду», как говорили в деревне.

«Грохнется, как есть грохнется», — часто просыпаясь от этого печального скрипа думал Иван Степанович Макеев, местный председатель, с тоской прикидывая, что ждет его Мышкино без моста: до райцентра, по нему два локтя по карте, надо будет делать большой крюк по грунтовке на Шишмарево, откуда на тот берег утром и вечером ходит паром. И там еще автобусом полтора часа по шоссейке, не наездишься…

И вот теперь, когда мост смыло весенним паводком (слава Богу, ночью прихватило), все его невеселые опасения стали сбываться.

Хуже всего было то, что денег на новый мост в районе даже не обещали.

Полдня он провисел на телефоне, прося, ругаясь и уговаривая — все было бесполезно. Заверяли, конечно, что поставят в план, но ссылались на отсутствие средств и отрицательный прирост населения Мышкино, из-за чего строить новый мост было бесперспективно.

Остаток дня он проходил в дурном настроении, по мелочам придираясь ко всем, кто попадался под руку.

— И куда опять мимо кормушки насыпали? — раздавался с коровника его сердитый голос, — из-за таких вот, рождаемость и падает, попасть не можете!

— Вот как их рожать заставишь? — пожаловался он вечером жене, — Войны нет, всего вдоволь, еще и материнский капитал дают, так нет, ходят болтунцами…

Супруга Ивана Степановича прищурилась.

— У бабы Гали-травницы средство для этого дела есть. Как Мишку Зуева прошлым летом на элеваторе прищемило, так она быстро его отпоила, жена, вон, опять беременна ходит.

— Каждому же в рот не зальешь, — махнул рукой Макеев, — половина мужиков бортничает, медом промышляет, только на выходные в деревне и появляются. Тут чего бы придумать… а, чего?

— А ты сам к Орехову съезди, — присоветовала жена, — к Николай Николаичу, что у нас депутатом был, он там в начальниках нынче, поможет, поди, своим-то…

До Шишмарева Ивана Сергеевича довез водитель их ЗИЛка шустрый коротыш Валентин, известный в деревне ходок и сердцеед, постоянно влезавший в какие-то блудни, и много раз битый чужими мужьями. Отлежавшись пару дней после очередной взбучки, он не унывал и вновь тащил кого-нибудь в свою кабину, что после последней покраски и некстати выпавшего града, приобрела устойчивый целлюлитный вид.

В Шишмарево Макеев сел на паром, а Валентин, пообещав быть к вечеру, двинул обратно.

Орехов, все такой же бодрый и громогласный, встретил его приветливо, но денег на ремонт моста тоже не дал.

— Не проси, Иван, и не обессудь. Слышал я о вашей беде, но все фонды на этот год уже раздали. Будем думать, конечно, но у нас три села в районе нужно дорогами связать. Для меня сейчас каждый свободный рубль как Нобелевская премия!

— Крепкий ты насчет копейки стал, Николай, — поджал губы Макеев, — прям как за свои, словно миллионщик какой…

— Зря ты, так, — обиделся Орехов, — ты пойми, Иван, у вас по переписи с полсотни домов всего. И живет, дай бог, человек полтораста, да и то с собаками. И убыль каждый год. А по нормам мост населенному пункту положен, если в таковом прирост населения имеется. А где он в вашей заброшке-то?

Всю обратную дорогу от Шишмарево Макеев расстроенно молчал. На попытку Валентина отвлечь его от грустных мыслей рассказами о своих удачливых викториях, раздраженно бросил в сердцах:

— Ты б, Валька, женился лучше, детей завел! Вот чего ты все по бабам носишься, как савраска? Одна гульня у тебя в голове!

Валентин, чувствуя момент, не спорил. Да и что тут скажешь, жениться ему, если честно, и в самом деле было пора.

Макеев тоже замолчал, но ненадолго.

— Откуда я им этот прирост населения возьму? — не выдержал он, — Если все сейчас на шиворотку стало. Молодые даже на танцы не ходят, с наебуками своими дома сидят, хлеб на дерьмо перегоняют… Может на подстанции договориться, свет им пораньше вырубать?

Валентин вдруг встрепенулся:

— А помнишь, Степаныч, как Зойки-телятницы сын, что в Алжире инженерил, про арабов рассказывал? Чего они у себя придумали в шестидесятых?

— Нет, вроде, а чего?

— Да, тоже голод, нищета, — не до детей было. Вот, и надумали они тогда… — он достал из пачки папироску, ловко подкурил, пару раз втянул дым и начал открывать окошко.

— Да, говори ты, Валь, не томи! — взмолился Макеев, — чего они сочинили—то?

— А то и сочинили, Иван Степаныч, что аккурат посреди ночи поднимался их муэдзин, попов помощник, на минарет. Башня у них такая возле церкви-мечети. А как поднимался, так и орал что есть мочи с балкона:

— Вставайте, мол, граждане арабы, любите друг друга, пришло времечко!

Председатель задумался, стараясь осознать услышанное.

— А орут, говорит, они там, что твой Шаляпин. — Продолжал Валентин, попыхивая папироской. — Аж сами себе уши затыкают. Хочешь, не хочешь, а проснешься. Ну, а проснулся, так и того… Через год арапчат у них народилось, как в море рыбы.

Макеев посмотрел на Вальку и недоверчиво покачал головой:

— Тю… да у нас даже церквы в деревне нету, не то что минарета.

— Минарета нет, — согласился Валька, — да и не прокатит у нас такое. Ходить, будить, да в ухо орать? Так сам в ухо и выхватишь, всем работать спозаранку…

Макеев сидел молча, что—то напряженно обдумывая.

— В выходные если только, — продолжал рассуждать Валентин, — так опять же все после бани выпившие дрыхнут, хрен их разбудишь…

— Точно! — подскочил вдруг председатель. — Выпившие! Придумал, Валька!

— Баба Галя… баба Галя!

Баба Галя, кряхтя, выбралась из кровати, сунула ноги в тапки и дотопала до окна. И кого там бес принес посреди ночи?

За окном, среди кустов смородины, показалась кудрявая голова Вальки.

— Чего орешь, недотыка? Опять фонарь на кавалерке навесили?

— Да, не ругайся, ты, баб Галя, дело у меня к тебе… личное…

Спустя полчаса Макеев опасливо нюхал содержимое баночки, что вручил его запыхавшийся помощник.

— Большеголовник это с петрушкой, травка-заманиха и еще чего-то… — докладывал Валька, довольный, что участвует в таком важном деле, — ложки на бутылку хватает, проверено… Мишка Зуев лечился, говорил, через час коряга шумит — будь здоров! Он остаток в овощник выплеснул, так ему потом кроты весь огород сдуру перерыли, копать не надо было…

Надька-самогонщица, привычно достала с полки жестяную воронку с ручкой, как вдруг ей с улицы почудилось какое—то легкое скребыхание. Подойдя к окну, она отодвинула шторку — никого. Надька вгляделась в темноту и на всякий случай звякнула воронкой.

— Только посунься! — пригрозила она в форточку невидимому посетителю, — живо кипятком-то обварю!

Постояла еще немного, вслушиваясь в тишину ночи, потом плотно прикрыла шторы и достала из-под раковины ящик с пустыми бутылками. Со вздохом подхватила и поволокла на терраску. А затащив внутрь, подняла голову и обомлела: окно на улицу наполовину было открыто, тюль аж парусом выгнулась. Надька ахнула, в два прыжка закрючила окошко и метнулась в угол, где, накрытый чистой мешковиной, стоял свежий первач.

Славтегосподи — обе фляги, алюминиевые, пузатые, каждая на пятнадцать бутылок, были, на месте. Обычно она столько не выгоняла, но впереди были майские праздники, и Надька знала, что скоро все деревенские мужики потянутся за ее забористым продуктом.

Успокоившись и перекрестившись, она вставила воронку в первую бутылку и, открыв крышку фляги, зачерпнула ковшом прозрачной, с синим отблеском влаги…

— Да вы мой яблонь цвет! — Орехов так орал в трубку, что Макеев отодвинул ее от уха. — Вот это новогодний подарок! Первое место в области по рождаемости! Теперь насчет моста даже не думай, построим лучше прежнего. Да и школу вам подремонтируем, раз такое дело!

Председатель в ответ скромно помалкивал.

— Але, Иван, слышишь? Вчера с Москвы репортер звонил, приедет к тебе статью писать, про этот ваш… как его… про беби-бум. Так ты уж прими его как надо, посели, угости…

— Сделаем, Николай, — заверил Макеев и ухмыльнулся, — угостим, даже не сомневайся…

Санёчек

Доброго здоровьичка, веселый час, Александра моя дорогая, сестрица далекая! Привет тебе шлю от всех наших, деревенских. И от кумы твоей Светланы Тихоновой, и от Ероховых с Зуевыми и даже от Митрича, соседа нашего бестолкового, что спит, ярыга, как обычно, выпивший.

Посылку твою я получила, за которую и благодарю тебя несколько раз. Все подошло, все пригодилося, и кофта, и гостинцы. Напиши потом только, что было в синей с оранжевым коробочке, а то мы со Светкой съели ее с чаем и батоном, а чего ели, так сами и не поняли.

А вот тебе и наши все новости.

Валька Чернов тот, что за бригадировой дочкой волочился, женился-таки. Надька-почтальонша его пузом в загс затолкала, а сейчас ходит вся из себя важная, брови ниточками, будто и не гуляла летом с теми шабашниками, что крышу ей крыли.

А Дарька Симонова обратно в деревню вернулась. Год прожила с тем армянином-ресторатором, что на юге познакомилась, и назад. Каждый выходной на каблуках по кафе с ним ходила, он ей и «Ладу-Приору» купить обещал, а все равно вернулась, не смогла жить в золотой клетке. К тому же вышло, что и не ресторатор он вовсе, а реставратор. Реставратор обуви, сапожник по-нашему. Это она на юге его недопоняла, когда у моря котейли пили.

Еще ребята наши молодые ходили к луговским драться. Мишке Окулову дробью ногу прострелили, участковый теперь по домам ходит, пугает их уголовкою.

Одним словом, все у нас так-то хорошо, а тебе пишу, потому как ты мой, что ни на есть лучший человек. А нахожусь я сейчас, Санечка, в растрепанных чувствах, поскольку история тут у меня случилась, ты уж прости и не ругай…

Короче, слушай, я рассказываю: как померла баба Нина наша, так мне соседка ее и позвонила с города. Мол, приезжай, кремировали уже, да забери прах-то, шибко просила покойница, чтоб дома похоронили.

Что ж поделаешь, хоть и далекая, а родня, нет уж никого больше. Собралась я тогда в день, с автолавкой договорилась, она меня до города добросила. Добралась до соседки, чаю с ней попили, поплакали, забрала я в банке из-под кофе, что от баб Нины осталось, да домой и двинула.

И сел в обратную дорогу со мной в электричку попутчик. Молодой такой довольно мужчина, приличный с виду, видно, что образованный. Журнал дал полистать, чаю предложил и, ну, как-то слово за слово, мы с ним и разговорились. Все он про Дмитровку нашу спрашивал, да интересовался.

И, вот, словно помстилось мне тогда, но только всю дорогу я ему про нашу заброшку и рассказывала. Дескать, и озерина у нас с кувшинками, и поля кругом, и лес в гору.

Знала бы что он мне устроит, так скочью бы рот себе заклеила! Уже домой пришла, сумку открыла, смотрю, нету! Кошелек украл, пролаза, да и бог бы с ним, (двести рублей всего и было), так ведь еще и банку вытащил, куда соседка бабу Нину ссыпала.

В общем, ты, Санёчек, не суди, как прочитаешь, а лучше дай совет единственный — чего мне теперь делать-то. Я, ведь, уже и на кладбище с председателем договорилась… Может, думаю, и впрям банку пустую там захоронить, перед соседями уже неудобно.

Ладно мне, заканчивать буду, вона уже Митрич, хорюн беззадый, за бутылочкой потрясся, к восьми значит. Ты только отпишись поскорей, сестрица дорогая, а то сердце так и обливается. Всю неделю хожу и думаю, как сидит тот поганец и бабу Нину нашу с песком-сахаром пьет.

За этим, целую тебя крепко и кланяюсь,

Сестра твоя любимая Валентина.