Пашня. Альманах. Выпуск 2. Том 2

Елена Авинова

Во второй выпуск Альманаха «Пашня» вошли лучшие работы выпускников литературных мастерских Creative Writing School сезона осень 2016 – весна 2017 года. Второй том составили работы участников выездных мастерских прозы Майи Кучерской в Чехии и Италии, а также онлайн программ: школы «Как писать прозу: теория и практика», в том числе, первого опыта «Курса для продолжающих» и курсов Анны Старобинец «Проза для подростков» и «Внутренний подросток».

Онлайн-курс Анны Старобинец «Внутренний подросток». Взрослые. Мастера: Алексей Евдокимов, Дмитрий Самойлов

Ася Балуева

Карманное солнце

Он лежал в очаге, уютно пригревшись в слабых языках пламени. Такого старушка Иви не встречала никогда, а она за свою жизнь повидала всяких существ. В ее камине спал заяц размером с мужской кулак, почти прозрачный и словно мерцающий собственным светом.

— Ты кто? — Иви осторожно задела его кочергой.

— Что? Зачем так тыкать? — сказал он, недовольно поморщившись, и уселся на полене. — Я Незаяц Солнечный. Отменный у вас камин. И вообще дом приятный, хотя простоват.

Иви опешила было от такого нахальства, но потом развеселилась.

— Незаяц, говоришь? Ты видел себя? — старушка рассмеялась, и ее лицо вдруг стало теплым, немного детским.

На все доводы про уши, нос, лапы, он только больше злился:

— Если в родне у меня все типичные зайцы, это еще ничего не значит!

Так в жизни Иви Скоген появился солнечный друг. В Лихограде это никого не удивило. «Ясное дело, Иви опять чудит». Хрупкая, небольшого роста, с короткими седыми волосами, она напоминала скорей седую девочку, чем старушку. У нее всегда в запасе был увлекательный рассказ о своих приключениях и барбариски для маленьких слушателей в карманах длинного пальто.

— Однажды я переплыла море, ухватившись за огромного ската. Рассекала на нем водную толщу, как на ковре-самолете.

Незаяц тоже любил рассказывать истории о своем путешествии с юга на север. Но он так тараторил и возбужденно прыгал, что у детей начинала кружиться голова.

Ему пришлось мигрировать в Лихоград, потому что технический прогресс вытеснил волшебство из большей части мира. Остатки скопились на севере.

— Как же ты будешь здесь без солнца, это же редкость для севера!

— Буду подзаряжаться. Камины, печки, подсвечники, на худой конец ночники. Но от них у меня нервный тик.

Несмотря на свою болтливость и неугомонность, Незаяц всегда повышал настроение. Он согревал сердце Иви. Весь Лихоград был ее семьей, но Иви не хватало близкого друга, которого можно взять в небольшое путешествие вглубь леса, к его секретам.

В день первого заморозка Иви пришла к мельнице, повидать Хюгге. Для местных было удачей встретить мудрого рыжего Лося. Хюгге всегда выслушает и даст совет, а в редкие солнечные дни в отражении его рогов можно было увидеть свое будущее. За доброе слово Хюгге просил приносить ему книги и брусничную настойку. Но для Иви он был просто другом.

— Привет. Что беспокоит тебя? — протяжно спросил Хюгге.

— Начинается психоанализ. Лось, это ж я!

— О, Иви! Прости, я по привычке. Как твой питомец?

Незаяц стремительно запрыгнул на рога Хюгге и вскричал, грозя желтой лапой:

— Э—э—э, дружище! Я кочевой Незаяц, а никакой не заячий питомец, запомни-ка.

— Вы хотите поговорить об этом? — без малейшего раздражения проговорил Хюгге.

Но эффект от солнечного существа, скачущего по медным ветвям, оказался неожиданным. В отражении рогов Иви вдруг различила образ пустого камина. Она резко отвернулась. Иви никогда не встречалась с Лосем в солнечные дни, не хотела ничего знать о будущем.

— Хюгге…

— Прости, Иви. Это все карманное солнце твое.

— Что там, Ив? — скакал туда-сюда Незаяц, пытаясь что-то разглядеть. — О, Ив, тут я с какими-то детьми! Ух ты, мы идем в лес ночью! Нет, дружище. Я авантюрист, но не настолько. Это то самое северное сияние? Вот это кайф!

Видение растворилось в отражении возбужденной заячьей морды.

В конце осени солнце все реже появлялось на горизонте. Незаяц стал больше спать, бурлящая в нем энергия немного утихла. Иви боялась, что он впадет в спячку и не проснется. Или уйдет от нее. Она все чаще вспоминала медные видения о будущем. Быть может, эти дети уже в Лихограде.

Иви с Незайцем часто бывали в «Северном уюте», тут всегда сладко пахло и кипела жизнь. Это была лавка белобрысого богатыря, Архипа Хельтена. Незаяц наблюдал, как он выписывает виньетки глазурью на торте. А Иви следила за движением города из окна лавки, как за беспокойным зверем. На площади Брюнуста лихоградцы сбивались в группы и снова рассыпались, словно бильярдные шары. Все оживленно что-то обсуждали.

— В город приехал зодчий по приглашению мэра, церковь восстанавливать. — Мрачно сообщил Архип. — Привез семью. Народ думает, что он тут все снесет.

Вдруг Иви увидела на площади двух детей в непривычной для Лихограда черной одежде. У них был потерянный вид, и местные бросали на детей обжигающие взгляды. В руках девочка держала яркие канареечные перчатки, видно, из лавки Моронтрета.

Мимо пробежал мальчишка, задев ее плечом, и перчатки упали на брусчатку. Следом подлетел местный хулиган. Он потоптался на желтом и что-то крикнул, удаляясь. Девочка заплакала, мальчик прижал ее к себе.

У Иви что-то сжалось внутри, мысль пронзила ее. Грустная, но правильная. Она посмотрела на Незайца, такого родного и веселого. Перед глазами встал образ пустого камина, а потом их застелила влажная пелена. Она утерлась и тихо сказала, улыбнувшись:

— Незаяц, как думаешь? Может, тебе наведаться в семью этого зодчего? Познакомиться с детьми, поприветствовать их от лица города? — было видно, что слова даются Иви с трудом.

— Да? А что, может быть! Я буду гонцом!

А потом старушка долго смотрела, как желтое пятно бодро скачет через площадь, становясь все мельче и мельче.

Спустя месяц Иви вновь привыкла к тишине дома. Иногда она встреча Незайца с Илмари и Лил. Они даже приходили как-то в гости на чай. Незаяц познакомил детей с местными и рассказал, что к чему. В его стиле. С Иви он болтал по-прежнему, но жил уже с детьми, и в путешествия больше не просился.

В декабрьский вьюжный день она собирала картины из сухих цветов, тишину нарушал только треск огня. Иви сморило, и она заснула за столом. Когда сон схлынул, было еще темно. А в камине по-домашнему спал Незаяц.

***

Неужели ты могла подумать, что я про тебя забыл? — сказал он потом, — Я твое карманное солнце, Иви.

Они встречали весну. Незаяц топил лапами снег на крышах, а Иви следила, как вода напевно стекает на мостовую. Это был первый по-настоящему теплый день после долгой суровой зимы. Они шли на встречу с друзьями, Илмари и Лил. Незаяц трещал без умолку, иногда переходя на пение. На его фоне Иви казалась гималайским монахом. Одного взгляда на нее хватало, чтобы наполнится спокойствием и тишиной. Всем, кроме Незайца.

Дмитрий Быкадоров

Net Present Value

Михаил Андреевич вставал рано. С тех пор как умерла его супруга, Лариса Семеновна, он перебрался в проходную гостиную и старался ложиться последним и вставать первым, чтобы не докучать домочадцам. Домочадцами, не считаю кота, были сын Андрей, его супруга Светлана и их дочка, его внучка, Маша. Андрей был маленький, когда Михаил Андреевич получил эту трехкомнатную квартиру от государства на излете СССР. Тогда им было в ней просторно. Михаил Андреевич с супругой занимали одну комнату, Андрей другую, а в гостиной они собирались смотреть телевизор и на торжественные ужины, которые, как в любой семье, в ней время от времени случались. С тех пор Андрей вырос и стал очень ценным, но малооплачиваемым, сотрудником одной торговой структуры, специализирующейся на импорте. На работе его ценили за исполнительность, надежность и хорошее знание английского. Супруга Андрея, находя эти качества удобными, считала их слабой компенсацией за его неспособность снять отдельное жилье. Когда родилась Машка, это еще было не так критично потому, что Лариса Семеновна по максимуму взяла заботу о внучке на себя, но по мере того как она росла, напряженность в отношениях между женщинами только нарастала. Лишь болезнь Ларисы Семеновны и ее быстрый уход разрядили атмосферу. После этого Михаил Андреевич и предложил сыну с супругой переехать в его комнату, оставив другую пятнадцатилетней Машке в полное распоряжение.

Михаил Андреевичу было 66, и год назад он вышел на пенсию по возрасту. Он был еще крепок и пытался найти подработку по квоте, выделяемой на пенсионеров. Другой работы пенсионерам не давали, чтобы они не конкурировали с молодыми. Конкуренция была высокой и места не нашлось. Он думал как-то посвятить себя внучке, но та уже не нуждалась в той опеке, которой всегда окружал ее дед. Она выросла и уже самостоятельно ходила на все кружки и секции, со своими новыми друзьями. Она по прежнему любила деда, но у нее теперь был собственный мир, со своими интересами, куда Михаилу Андреевичу путь был заказан.

По утрам Михаил Андреевич всегда прогуливался до булочной-пекарни за свежим хлебом, но сейчас он пошел в сторону метро. Обычно дорога занимала у него минут 15 неспешным шагом, но сегодня он шел особенно долго. Вот странный раздвоенный ствол у дерева, который он раньше не замечал, а вот небольшая вывеска «Цветы», которая затаилась за «Ремонт», «Интим» и «Пивной Замок». Подойдя ко входу в метро, он минуту постоял осматриваясь, а затем набрав в легкие свежего воздуха, нырнул в подземелье. Выйдя на платформу, он обнаружил стоящий там поезд. Припустив, он успел вскочить в вагон, двери только зажали полу его куртки. Он дернулся и вытащил ее оттуда. «Мы успели, в гости к Богу не бывает опозданий», — прохрипел в голове голос из отцовского магнитофона. «Н-да, чуть помедленнее», — сказал Михаил Андреевич сам себе вслух и оглянувшись, сел на свободное место.

В клинике, куда он приехал, взял талончик в электронную очередь, но долго ждать не пришлось. Вскоре он уже сидел перед красивой моложавой женщиной в ослепительно-белом халате. Оторвав взгляд от монитора, она внимательно его осмотрела.

— Вот, прошел месяц, и я пришел, — первым нарушил молчание Михаил Андреевич.

— Хорошо. Вы точно решились?

— Да, точно!

— Ну что ж, давайте уладим формальную сторону дела. Вот договор, с которым, я надеюсь, вы уже ознакомились. Тем не менее, моя задача в том, чтобы вы точно понимали все его условия. Вас, наверное, прежде всего, интересует сумма?

Михаил Андреевич кивнул.

— С нее и начнем. Итого ваши родственники… Ваш сын, насколько я понимаю, так? Других нет?

— Других нет.

— Итого ваш сын получит два миллиона четыреста пятьдесят восемь тысяч.

— Так мало? Я рассчитывал на большее.

— Не знаю, как вы там рассчитывали. Текст закона опубликован на многих сайтах, а на нашем даже калькулятор есть специальный. Расчет примитивный. Возраст вашего дожития определен как максимальный, 80 лет. Вот и умножайте, сколько бы в виде пенсий вы получили до этого возраста. Да, государство экономит еще и на социальном страховании, но и наша услуга чего-то стоит плюс бесплатные похороны.

— Я думал внучке квартиру.

— Послушайте, я вам так скажу. По инструкции, видя сомнения клиента, я должна вам дать еще месяц на раздумья, а там и медкомиссию по новой проходить придется. Справка только три месяца действует. Я готова пойти вам навстречу и дать шанс успокоиться. Воды хотите?

Михаил Андреевич закашлялся и кивнул головой.

Кашель начал его беспокоить пару месяцев назад. Он по привычке пошел в поликлинику к знакомому врачу, с которым когда-то были соседями по коммуналке. С тех пор они считали друг друга чуть ли не братьями, хоть и виделись только по крайней нужде. Василич, так было отчество доктора, отправил на рентген. Потом, показывая снимок, он ткнул куда-то на нем пальцем и спросил:

— Видишь пятнышко?

— Нет, — честно признался Михаил Андреевич.

— А я вижу, я профессионал. Но могу и не заметить. Не стану тебе говорить на все сто, но, поверь моему опыту, это, скорее всего, он. И если ты думал пойти на прогрессию, то лучше сейчас, месяца через три я уже не смогу на это закрыть глаза. Извини, Андреич, за мой бестактный совет, в таких случаях, при последующей прогрессии только стоимость лечения выплачивают, причем с дисконтом. Так, копейки. А ты на нее точно потом пойдешь, чтобы не мучиться.

Тогда Михаил Андреевич и сделал необходимые обследования. Во всех остальных отношениях его здоровье было лучше возрастной нормы.

Отмочив, присохший к небу язык, Михаил Андреевич сказал тихо, но решительно:

— Давайте продолжим.

— Итак, касательно похорон. За вами резервируется место на Николо-Даниловском кладбище. Да, оно далеко, но участки там хорошие, и подъезд нормальный. В принципе ваши родственники могут за доплату захоронить вас и в другом месте.

— А нельзя ли кремацию?

— Это уже по решению ваших родственников. Понимаете, они в любом случае должны увидеть ваше тело, наши исследования показывают, что так им будет проще горевать. У вас же есть, кому о вас горевать?

— Да, сын и, надеюсь, внучка. Мне бы хотелось рядом с супругой.

— Это все решают родственники, но вы можете оставить им вашу волю. Кстати вы принесли ваше прощальное письмо? Отлично, что от руки написали, а то разные у нас бывают потом претензии. В общем, не беспокойтесь, мы предложим им несколько бесплатных вариантов, а если они выберут свой, то выплатим им компенсацию за неиспользованную услугу. Давайте подпишем договор здесь и здесь и пройдем в бокс.

В боксе, куда привели Михаила Андреевича, были абсолютно белые стены и не было окон.

— Почему здесь нет окон?! — заволновался Михаил Андреевич. Кровь ударила в голову, и тошнота подступила к горлу. С него сняли пиджак и усадили на широкое кресло с подголовником и широкими подлокотниками, стоящее посередине комнаты. Пока две сестры суетились вокруг него, вошла третья, уже в синем халате. Она мельком взглянула в файл.

— Вам удобно в этом кресле? Голос ее звучал заботливо. Михаил Андреевич не ответил. Он лихорадочно скользил взглядом по стенам пытаясь найти какой-то в них изъян, чтобы было за что зацепится взгляду.

— Михаил Андре-е-вич! — снова пропела медсестра, привлекая внимание, — слушайте меня.

— Сейчас мы вам поставим катетер, который подключим к этому аппарату.

К креслу подвезли стойку с оборудованием.

— Вот видите тут две кнопки — синяя и красная. Когда вы нажимаете синюю кнопку, то процедура начинается. Вам автоматически будет введено снотворное. И только после того как вы погрузитесь в глубокий сон, будет так же автоматически введен сам препарат. Вот здесь на стойке есть часы.

Взгляд Михаила Андреевича наконец за них зацепился: да, вот часы, можно на них смотреть.

— У вас будет 15 минут чтобы начать процедуру, если вы ее не начнете, то мы вас отключаем и отпускаем. Если вы уже начали процедуру и передумали, то пока вы в сознании, вы можете нажать красную кнопку, и процедура остановится. После того, как вы проснетесь, мы вас отпустим. Вам все понятно?

Михаил Андреевич махнул головой.

— Нет, нет, нет, вы должны сказать мне словами.

— Мне все понятно, — не узнал своего голоса Михаил Андреевич.

«Когда разогреваешь еду в микроволновке, так же долго течет время. Можно сейчас, а можно ведь и подождать. Минута же ничего не решает, пусть будет еще одна. Вот пройдет 10 минут, тогда и нажму, но почему 10. Надо что-то вспомнить про жизнь, но ничего же не идет в голову, только здесь и сейчас. Сейчас. Точно, сейчас или никогда».

Михаил Андреевич решительно нажал синюю кнопу и через несколько секунд почувствовал расслабление и приятную истому в теле.

— А жизнь-то налаживается. А может все-таки?! Должен же быть какой-то смысл!

Михаил Андреевич на всякий случай положил палец на красную кнопку, но палец с нее предательски соскользнул и безвольно повис в воздухе.

Анна Занадворова

Последнее дело Эжена Серова

***

Эжен Серов сидел, откинувшись на стуле, и сосредоточенно покусывая кончик карандаша. Он уже двое суток не курил. Это был вызов, который он бросил сам себе. И был не намерен проигрывать. Нахмуренные брови почти сходились на переносице — он думал.

Это был энергичный брюнет лет сорока с мягкой грацией льва и улыбкой коршуна, если они, конечно, умеют улыбаться. Сходства с птицей ему добавлял горбатый нос и черный пиджак, наброшенный на плечи, напоминавший сложенные за спиной крылья.

Он был не очень высок, но в его голосе и манерах сквозила такая властность, что вряд ли кто-то отдавал себе отчет, что глядит на него сверху вниз.

***

Она поправила очки и отхлебнула кофе. Определяющим словом в жизни Марты было слово «дедлайн», который, как известно, приходит к плохим детям вместо деда Мороза. До его прихода оставалась неделя, еще слишком много, чтобы по-настоящему мобилизоваться. Поэтому Марта не спеша совершала свой обычный ритуал: кофе, фейсбук, почта, фейсбук, потом она вдруг замечала, что стол покрыт толстым слоем пыли и работать за ним невозможно, потом оказывалось, что кофе остыл и к тому же кончился, затем она вдруг обнаруживала себя стригущей ногти, поливающей цветы и, совсем необъяснимым образом — моющей плиту. После всех этих приготовлений, наконец, можно было заняться делом. Раньше обязательной частью ритуала была и утренняя сигарета, но теперь, увы, от нее пришлось отказаться.

***

Эжен принадлежал к завезенной из Англии породе частных детективов. Однако, романтический ореол, окружавший эту профессию, в процессе перевозки несколько потускнел. Работа была довольно грязная и скучная. В основном это были обманутые мужья, брошенные любовницы, попадались и делящие наследство братья и сестры. Последних он отшивал сразу. Он мог позволить себе выбирать. Его звучное имя (каприз родителей) было известно многим.

Он в шутку называл себя семейным психотерапевтом. Ему нравилось нетривиальные задачки. Например, получив заказ от мужа следить за его супругой, он не спешил бегать за несчастной домохозяйкой с фотоаппаратом. Эжен, хорошо зная человеческую природу, понимал, что проблема не бывает односторонней, поэтому, прежде всего, обращал внимание собственно на незадачливого супруга. И обнаруживал иногда такое! Но в конце обязательно было добиться хеппи-энда. В иных случаях он не брал денег.

***

Четыре неотвеченных вызова: Detishka, BF, Edit, и Ezh. Ну, «детишка», перезвонит сам, BF — ее бойфренд, Микки, ох, он, конечно, дуется, но ему она позвонит попозже. Он немного обиделся, когда увидел, как называется у нее в телефоне, но она удачно сымпровизировала, что BF есть противоположность FB, т.е. личное противопоставлено публичному, и чем меньше она в фейсбуке, тем больше она с ним. Но сейчас она перезванивать не будет, остальным и подавно, каждый час на счету. Марта вернулась за стол и тут сообразила, что так и не налила себе кофе. Пришлось пойти на кухню, чашки заканчивались. Марта взяла красную парижскую с единорогом и его дамой, она любила красивые чашки. Эту они купили вместе с Микки. Марта села за компьютер.

Господи, как же он ей надоел. А, главное, это никому не объяснишь. Скажут, что она придумывает себе проблемы, хочет порисоваться. Скажут, что так нельзя, что она с ума сошла, что рубит сук, на котором сидит. Да многие ей откровенно завидуют.

***

У него был свой, довольно нетривиальный кодекс чести. В частности, он всегда разделял работу и отношения. А сегодня вдруг поймал себя на мысли, что думает о ней. Эжен нахмурился. Она была совсем не красавица, разведена, сын-студент, волосы с легкой сединой. Носит черное или серое. А этот ее милый жест, когда она поправляет очки. Ну и главное, конечно, как она говорит и как слушает. Он сам был мастером в этом деле, но в ее присутствии размякал и начинал рассказывать ей вещи, о которых не говорил никогда и никому. Эх, ему бы следовало сосредоточиться на взламывании ее почты, а не на ее гардеробе. Но почему-то на этот раз ему было неловко.

***

Марта почувствовала, что дрожит. От кофе, от бессонной ночи, от работы. Но, она улыбалась. Сначала она испугалась этой мысли, но испуг сменился уверенностью — она убьет его. Да убьет. Красиво. Идеально. В конце концов, она имеет на это право. Но что скажет детишка?!

***

Она иногда работала в кафе. Выяснить это было несложно. Собственно, об этом Эжену рассказал сам заказчик — ее бойфренд. Дальше он воспользовался привычной схемой, познакомился с ней на фейсбуке, она вначале игнорировала его, но потом, когда у них стало восемь общих друзей, он повторил попытку. Потом «случайно» зайдя в кафе, он разыграл сцену «это судьба свела нас». И сам же влип.

***

Она вошла в кафе. У нее есть час, чтобы все закончить. Чтобы со всем покончить. Некстати вспомнилась цитатка из школьной программы: «Я тебя породил, я тебя и убью». Марта включила компьютер.

***

Он открыл дверь кофейни, Марта встала ему на встречу:

— Микки! Все. Я его убила!

— Что?! Кого? Ты о чем вообще?

— Ну, угадай с трех раз.

— Какие у тебя красные глаза, — он обнял ее. — Ты вообще спала?

— Да. Час. Неважно. Ты что не понял? С ним покончено.

— Что, правда?

— Тебе же он никогда не нравился. Ты говорил, что он пошлый и…

— Но ты же уже пыталась когда-то.

— Зато он нас кормил. Да, но тогда Николка очень расстроился, а сейчас он поймет.

— И как? Шальная пуля?

— Нет, любовь. И тромб.

***

Марта стояла у открытого окна.

Все кончено! Она свободна! А ведь он был в ее жизни дольше, чем Микки. Николке было тогда восемь, она развелась, сидела без денег. Она сразу решила, что это будет чисто коммерческий проект, ее герой будет пошлым, но популярным. Издаваться она будет (если будет), конечно, под псевдонимом. Но она привязалась к нему. Они с Эженом прошли долгий путь от бумажных книжонок до твердых обложек. А как гордился детишка! Однажды он поругался с химичкой, и Марта, чтоб его утешить, назвала ее именем главную стерву в своем очередном опусе. С тех все негодяи получали имена училок или противных одноклассников.

Да, это было смешно. Но персонаж не должен влюбляться в автора, это смертельно опасно.

Ирина Нильсен

Штукатурка с помехами

Я работаю в морге при Тушинской больнице и таскаю из холодильника пакетики с кровью. Моя любимая — третья положительная, сладкая и терпкая, как грузинское «Ахашени». Но ее я беру не всегда, чтобы не заподозрили.

За 75 лет я научился красться по коридору так, чтобы моя кожа бледнела, сливаясь со стеной. Больничным камерам я кажусь штукатуркой. В не очень удачные дни — штукатуркой с помехами.

Это моя четвертая больница и пятый паспорт. Приходится менять год рождения каждые 15 лет, иначе мое тридцатилетие бросается в глаза. Первый участковый, к которому я обратился, отказался меня понять. Его вторая отрицательная была кислой и жидкой, как лимонный сок.

Его коллега оказался покладистей. Третью положительную, текущую по его венам, я учуял с порога, и мне захотелось одновременно выпить его до дна и оставить жить. Я выбрал второе, потому что мне нужен был паспорт. И потому что меня мутило от его одеколона. Я спросил, зачем брызгаться приторной водой, когда пряный аромат твоей крови перебивает все запахи на свете? Он не ответил, только выпучил глаза, как будто этим вопросом я пытался его задушить.

Точно так же отреагировал когда-то отец.

Он погиб в сорок первом, за два месяца до начала войны. С тех пор развалился Союз, остатки нашего колхоза стали частью Москвы, вокруг выросли исполинские дома, гигантские магазины и огромный ландшафтный парк, а построенная отцом лачуга так и стоит в низине, единственная из всей деревни. Продать ее невозможно из-за «удобств на улице», и каждый раз, запирая дверь, я упираюсь взглядом в сколотый завиток наличника. Вырезая языческие символы в узоре из трав и цветов, отец верил, что защищает дом от нечистых сил. Думая об этом, я машинально сколупываю с завитков куски бледно-желтой краски.

Иногда в низину спускаются дети из парка и заглядывают в окна через забор. Они ничем не лучше больничных камер и думают, что в доме никто не живет. Самые смелые из них пробираются к двери и тоже сколупывают краску с наличников. Я люблю припугнуть их внезапно открывшимся окном или скрипом половиц и смотреть, как они уносят ноги, путаясь в высокой траве отцовского огорода. Я никогда их не трогаю. Честно говоря, я и сам их немного боюсь.

Наверное, все дело в мальчике, научившем меня различать кровь на вкус. Я столкнулся с ним в Новгороде, куда отправился по делам колхоза. Хотя правильнее, наверное, сказать, что это он столкнулся со мной. Он бежал босиком по ночному городу и врезался в меня с такой силой, что повалил нас обоих. Я выругался и спросил, не ушибся ли он. Он подскочил и уставился на меня так, словно я только что появился из воздуха. Его глаза были мутными, как подтаявший мартовский снег.

Дальше я помню плохо. Кажется, он ухмыльнулся. В шею вонзилось что-то острое. Меня бросило в жар, а потом в холод. Во рту стало вязко, будто я объелся черноплодки. Улица расплылась в бесформенную массу. Когда я снова открыл глаза, мальчик сидел со мной рядом, и его босые ступни были того же цвета, что и мерзлая земля на обочине.

— Получилось, — улыбнулся он, и я заметил на его губах засохшее красное пятно. — Теперь они возьмут меня к себе.

— Кто возьмет?

— Опричники.

В темноте вдруг отчетливо проступила белая стена Кремля, хотя днем она казалась кирпичной.

— Вообще-то они не любят, когда их так называют, — продолжал мальчик. — Старейшие до сих пор помнят опричников, обративших их во время погрома. Но слово прижилось. При них Новгород стал ночной столицей, и они до сих пор лично отбирают тех, кого считают достойными здесь жить. Это они установили квоты на обращение. И они же открыли ночную школу. Правда, ученикам должно быть не меньше двухсот, иначе они не смогут контролировать себя во время заданий.

Слова мальчика казались чужими, будто он пересказывал на экзамене вызубренный учебник. Дома и деревья вокруг были мягкими и нечеткими, словно вылепленные из пластилина. Я снова закрыл глаза. Мальчик продолжал что-то говорить, но я запомнил только последнюю фразу:

— Первую жертву выбирай с умом: ее кровь будет твоей амброзией.

Это было в марте сорок первого. Я вернулся домой и убедил себя, что мальчик мне приснился. Отец тогда затеял ремонт, и на застеленном клеенкой столе стояла бадья с известково-гипсовым раствором. Он мешал его огромной палкой, и у меня создавалось ощущение, что такой же палкой кто-то шурует у меня внутри. Меня постоянно мутило, и отец считал, что это от запаха. Я знал, что он прав. Только запаха известки я совсем не чувствовал, зато все острее ощущал, как дом наполняется пряным виноградным ароматом, от которого внутренности сводило, как от голода. Время от времени я порывался помочь отцу со стенами, но он смеялся, что я и так бледнее его штукатурки, и я выходил на крыльцо с библиотечной книгой об Иване Грозном.

Я уже давно не чувствовал холода.

Стены были готовы к апрелю. Бадья, покрытая комьями штукатурки, перекочевала на улицу. У крыльца выросла гора заляпанных клеенок. Отец выносил из дома остатки строительного мусора, когда под ноги ему попалась выпавшая из бадьи палка. Он упал, сильно оцарапав локоть. Я смотрел, как из раны сочится кровь, и наконец понял, что нашел источник виноградного запаха. Дальше все произошло очень быстро. Отец кричал и сопротивлялся. Я порвал его пропахшую одеколоном рубашку. Он полз по ступеням вверх и хватался за перила. Я еле оттащил его от двери, и только потом заметил, что в руках у него остался желтый кусок наличника.

Какое-то время я не чувствовал ничего, кроме сытости. Удовольствие было таким сильным, что мне хотелось кричать. И я закричал. А потом бросился бежать.

Всю дорогу до Клина я представлял, как оторву голову землистому мальчику и брошу ее гранатой в стаю опричников. В Твери пообещал себе, что никогда не вернусь в лачугу с обломанным наличником. Ближе к Торжку понадеялся, что опричники возьмут меня к себе. В Вышнем Волочке я уже в красках представлял их подвалы, забитые бочками с кровью. На Валдае, падая от жажды и усталости, я готов был присягнуть самому Грозному.

Но вместо всадников в черных кафтанах в Новгороде меня ждали перепуганные солдаты в гимнастерках. И я вдруг понял, что нет ни подвалов, ни бочек с кровью. И отца тоже больше нет. Жажда отступила. Я облокотился о серую стену Кремля, и усталость накрыла меня пуховым одеялом. Вокруг засвистели бомбы, но они не могли причинить мне вреда. Пролетая надо мной, пилоты видели лишь штукатурку. Иногда — штукатурку с помехами.

Михаил Серендипыткин

Магнус, Бьёрн, топор и погода в Эребру

Грансфорс прислонился к стенке камина и наблюдал за перепадами настроения Бьёрна. Убежденный фаталист, он знал, что события предопределены, и если Бьёрн колебался, прихватить ли доброго друга с собой, то сам Грансфорс лишь флегматично дожидался следующей сцены начертанной у истоков времен пьесы.

Пока дети собирали внуков, пока пили чай, прощались, болтали и снова прощались, Бьёрн держался. Будто одеяло, натянул он на лицо безмятежное выражение. Вновь и вновь опускал он руку в карман, ощупывал пулю, находил на ее донышке едва различимые борозды замысловато высеченного инициала «М».

Едва дверь закрылась, морщины на лице Бьёрна сложились в новый узор: проступило отчаянье, полыхнула ярость. Бьёрн заметался, зашагал из комнаты в комнату. Наконец он подошел к лавке, что стояла напротив Грансфорса. Сел, отдышался, расчесал серебряную бороду. Прижал кулак к дергающейся щеке и всмотрелся в клеймо мастера на стальном лезвии. «Ты пойдешь со мной», — шепнул Бьёрн топору и положил его в сумку.

Тяжелые хлопья уже заметали следы семейного визита к деду. «Крамсне², — отметил он, выйдя на крыльцо. — То-то сорванцы не хотели собираться. Февраль давно так не баловал. Ладно, неважно».

Он запахнул пальто, сверкнувшее медными пуговицами-снежинками, закрыл дверь. Положил руку с ключом в карман и вновь нащупал пулю.

От соседского дома отделял лишь сад да забор с калиткой — снятая с петель много лет назад, она благополучно вросла в землю. «Глядишь, зима пройдет — зацветет дверца», — подумал Бьёрн, проходя мимо и перехватывая сумку с топором другой рукой.

Поднявшись на крыльцо, он как мог натянул свежую улыбку и постучался. Магнус открыл.

— Как жизнь, Магнус?

— Да сам знаешь. А у тебя?

— В порядке. Я зайду?

— Да, проходи, — разрешил Магнус и отступил на три шага. Вздохнул, развернулся и зашагал в гостиную. Бьёрн стянул обувь и последовал за другом детства.

— Кофе будешь?

— Да, можно.

— Хочешь, в турке сделаю?

— Ну сделай.

Бьёрн сел в кресло в углу, положил сумку рядом и принялся ждать. Он слушал, как позвякивания сменились глухим шипением газовой конфорки, как ходил из угла в угол Магнус, как шикнули капли едва не убежавшего кофе. Наконец Магнус с чашками в руках шагнул в гостиную. По комнате разлился плотный орехово-карамельный запах.

— Пойдем, погреемся, — пригласил он, и Бьёрн пересел к камину. Они устроились на икеевской лавке, лицом к огню. Два седых школьника за партой перед классной доской.

— Магнус, я так и не нашел свою собаку.

— Сочувствую.

— Спасибо. — Бьёрн помолчал. — Внуки разъехались?

— Вчера, — прошелестел Магнус.

— Скажи, зачем ты помогал ее искать? — продолжил Бьёрн. — Мы всю ночь ходили по лесу, ты советовал, сочувствовал. Ты ее, Магнус, окликал.

— Ты почему спрашиваешь?

— Я ее нашел. С твоей пулей в башке, Магнус. Ты пристрелил мою собаку, а потом мне же помогал ее искать?

Бьёрн поднялся с лавки, добрел до сумки и вытащил блеснувший от огня Грансфорс. Взвесил топор на руке.

— Зарубишь моим же подарком? Ты им хоть раз дров нарубил? — Магнус снова повернулся к огню.

— За что ты ее? — Бьёрн сделал шаг в сторону Магнуса.

— Она сожрала моего кота, — ответил тот и посмотрел на Бьёрна.

— Ты сдурел?

— Нет, это вы оба сдурели. Что ты, что твоя собака.

Бьёрн дошел до лавки и сел, положив топор на колени.

— Ты уверен?

— Я вышел во двор и увидел твою собаку, Бьёрн, по уши в крови и с моим котом в зубах.

— Господи… что же ты мне не сказал?

— Струхнул, Бьёрн. Я ее сначала пристрелил, а потом понял, что сделал. Я с этим котом пятнадцать лет прожил.

— Да знаю, — вздохнул Бьёрн и вытер лицо рукавом, смахнув то ли испарину, то ли слезу.

Какое-то время оба вслушивались в треск горящих поленьев. Пока Магнус не сказал:

— У меня табак есть.

— А бумага?

— Тоже есть.

— Так ты же бросил.

— И ты бросил.

— Давай.

Магнус ушел и вскоре вернулся с табаком, бумагой для папирос и машинкой для скручивания.

— И машинка?

— У внука отобрал. Воспитываю.

— И правильно.

Закурив, они заговорили о детях, внуках, топорах и погоде в Эребру.

Примечания

2

Крамсне (швед. kramsnö) — мягкий плотный влажный снег.