Вода

Евгения Корелова

Действие романа происходит во второй половине XXI века. Объединение России и Китая привносит значительные изменения в жизнь общества. Правящие классы пришли к тотальному контролю над миллионами людей, или им так кажется? Вместе с развитием инновационных технологий грядут новые болезни и экологические катастрофы. Кто станет президентом объединенного государства? Какие тайны скрывает правительство? Сможет ли человек будущего противостоять надвигающейся опасности? Книга содержит нецензурную брань.

ЧАСТЬ II

ГЛАВА 5

Антон зашел в избу. За столом сидели трое. Он поздоровался и повесил потную фуражку на хищный крючок у двери. Старший за столом, грузный смуглый мужик с сизым бельмом вместо левого глаза, налил из большой бутылки мутную белую жидкость и хрипло спросил:

— Будешь?

Антон отрицательно помотал головой — можно было и не пробовать, все равно бы не получилось. На печке в углу кто-то зашевелился, пестрая короткая занавеска отодвинулась, и из темноты показалась вихрастая голова Ваньки. Ванька был хозяйским сыном. Лет шести, худосочный, конопатый, с вечной тягучей зеленой соплей из одной ноздри, норовившей сбежать, он в последние дни часто попадался на глаза Антону.

Пацаненок высунулся из-за занавески, затем свесил ноги в дырявых носках и спрыгнул вниз, ловко попав в старые тапочки с драными грязными помпонами.

«Кто-то оплатил информацию», — подумал Антон.

Гулко топая пятками, Ванька прошел к столу и угнездился на краю скамьи, сутуло скрючив спину. Мужик рядом, остроносый, бледный, похожий на фрица, потрепал паренька по макушке и спросил:

— Пить будешь?

Ванька шмыгнул, затягивая соплю обратно в недра носа, и шепеляво ответил:

— Нет, мне нельзя! Мамка жаругает.

Антон не видел его мамку ни разу. Вероятно, запрос на общение со взрослыми местными был дорог, и никто не заказывал. Сам Антон экономил и не стал бы тратить деньги на такую ерунду. Он тоже сел за стол, большой деревянной ложкой подчерпнул из закопченного чугунка, стоявшего в центре, густую горячую кашу и шлепнул себе на тарелку.

— Что расскажешь? — обратился к Ваньке цыган с ровными и блестящими, словно салом покрытыми, кудрями, которые пружинами свешивались на глаза.

Мальчик покосился на горшок с кашей и прошептал:

— Послежавтра будет всего больше тысячи танков — ихних и ваших!

Он замолчал, уставившись на котелок.

Фриц вздохнул и громко сказал:

— Покормить!

Ванька сразу оживился и быстро навалил себе в тарелку три ложки каши, затем проделал в ней канаву по окружности, чтобы быстрее остывало, зачерпнул немного, подул, смешно надувая щеки, и отправил в рот первую порцию. Громко чавкая, Ванька объел горку по бокам, потом прорыл новую траншею и остановился, пережидая.

— Битва будет определяюш-шей. Ваша победа обешпечит в дальнейшем весь ход войны. — Он снова принялся за кашу, а когда доел последнюю крупинку, вытер рукавом влажный рот, тихонько рыгнул и посмотрел на старшего, Одноглазого. — Выежжать нужно пошлежавтра утром. Уже щас идут… штолкновения. Послежавтра двенадцатое июля. В девять поутру начнется крошилово! Иж экипировки все как обычно, амуниция полная. Но все-рно! — Он помотал головой и икнул. — Все-рно! Многих это не шпасет! Понимать надо! Там, брат, главное — быштрота! Бока не подштавлять, штараться в лоб иттить.

Все за столом внимательно слушали мальчишку.

— Ихние тигры бьют на две тыщи метров, а ваши… ну, вы жнаете, в общем. Но шанс есть, наших танков немало! И оштанется там… немало. Нельзя тормозить, кто юркий, тот выедет! Ш шобой побольше гранат и ручного, ежели танк из штроя выйдет — вылазьте! По месту отдельно шообщат, утром двенадцатого.

— А сколько их точно? Людей? — спросил Одноглазый.

Ванька мотнул головой:

— Эт не мое, кого постарше купите. Я все рашкажал!

Он вздохнул, затянул показавшуюся вновь соплю и сыто улыбнулся. Вместо переднего зуба во рту у него под розовой набухшей десной зияла черная дырка.

Антон понял, что информация по тарифу закончилась, и принялся за кашу. Мужики, молча чокнувшись, выпили.

Одноглазый снова обратился к Ваньке:

— А чего шепелявишь-то?

Парнишка продолжал улыбаться:

— Жубы молочные выпадают, понимать надо.

Фриц, усмехнувшись, спросил ради интереса, зная, что информатор больше не скажет ничего по существу:

— А что в принципе дальше будет?

Ванька, нахмурившись, повернулся к нему:

— В каком шмышле?

Фриц налил по новой и передразнил:

— В шмышле! Когда вырастешь? Что будет?

Ванька почесал затылок и задумчиво ответил:

— Когда я вырашту, все ижменится…

— А что изменится? — не отставал Фриц.

— Все ижменится! Я буду носить тапочки на ражмер больше.

Пацан сунул ноги в тапки с помпонами и поплелся к печке, одной рукой выдергивая из задницы заевшуюся штанину.

Цыган взял стакан, не чокаясь, выпил и, глядя в стол, сказал:

— Теперь все или ничего, обосремся — будем сосать лет пять, а может, и всю жизнь!

Он обратился к Антону:

— Ты гранат набрал? Видел! Отсыпать надо. У меня деньги закончились на информаторах три недели назад. Делись… Дымовухи и пару ножей… Я их живьем резать и душить буду. Мне терять нечего… эх!.. — Он укоризненно посмотрел на Одноглазого. — Сопляка взял! Точно провалимся!

Антон обиделся на «сопляка», но ничего не сказал. Одноглазый тоже молча жевал кашу. Цыган пьяно откинул кудрявую челку назад и обратился к Фрицу:

— А ты? Тоже мне… чего аватар сменила? Деньги только на расход! Могли бы оружия закупить или информаторов получше этого. — Он зло кивнул на печку. — Че те бабой-то не ходилось?

Фриц недовольно скривил губы:

— Бабой не ходилось? Посмотрела бы на тебя, когда десять человек трахают! Не то что аватар — пол бы сменил! Здесь бабой нельзя!

Одноглазый стукнул кулаком по столу.

— Баста! Ребенок! — Он зыркнул на Антона. — Зафиксируют разговорчики, выведут всех. Помалкивайте!

Антон встал, положил ложку на пустую тарелку и пошел к двери. Цыган крикнул ему вслед:

— Послезавтра в девять!

Антон вышел на крыльцо. Пахло скошенной травой и кострами. От земли, лысеющей в местах частого хождения: вдоль забора к бане, от бани до поленницы, — разило жаром, впитавшимся в нее за день. Узкая утрамбованная двухколейная дорога от дома змеевидно уползала вперед, вдаль, заканчиваясь, словно обрезанная, прямо посередине огромного темно-рыжего шара, наполовину закатившегося за линию горизонта. Откуда-то неприятно повеяло жженой пластмассой.

Антон задержал дыхание и снял ВР-шлем.

Как всегда, при переходе в режим реального времени немного кружилась голова. Он провел в шлеме около четырех часов. В комнату заглянула мать и, обрадовавшись, что он не в игре, позвала ужинать.

Отец уже доедал и недовольно скривился, когда Антон плюхнулся за стол рядом с ним.

— Мам, хлеба нет? — беззаботно спросил Антон.

— Нет, сегодня не успела купить. Вечером уже все разобрали. Без хлеба поешь.

Антон пожал плечами и принялся за жареную картошку. Ощущение сытости от виртуальной каши улетучилось очень быстро, и он был зверски голоден.

Набив рот, Антон обратился к отцу:

— Пап. Сегодня опять воняло! Шлем скоро накроется, ты когда мне новый купишь? Завтра уже край, послезавтра выступаем — решающая битва!

Антон начал играть с первого класса, поначалу ради интереса. Испробовав все новинки рынка, он увлекся профессиональным киберспортом и не пропускал ни одного мало-мальски важного турнира. Все свободное время отдавал онлайн-играм.

Игровые мегазвезды зарабатывали миллионы смарткоинов, и он надеялся в будущем на такой же успех. В школе пошли проблемы из-за несданных тем, но Антон рос сообразительным и неглупым, быстро управлялся с уроками и смог удержаться на уровне троек и даже четверок. «Деревянная болезнь», которую так и не смогли расшифровать, не причиняла никаких страданий, а необычный облик в этой ситуации даже помогал ему. Мальчик научился пользоваться своим положением, и учителя нередко спускали прогулы или несделанные уроки из жалости.

Совсем маленьким Антон интересовался книгами, рано научился читать и читал много. Родители сначала насторожились: вокруг мало кто этим занимался, но в конце концов решили, что ничего страшного нет.

Как только Антон начал играть, книжки отодвинулись на второй план. К двенадцати годам он смог добиться определенных успехов. Последней страстью стала Great Patriotic War — 3, одна из самых рейтинговых игр во всем мире, которая брала начало от популярной когда-то белорусской бойни World of Tanks.

Антон около года болтался по игре в одиночку, пробуя разное оружие, с переменным успехом участвуя в небольших сражениях и даже в диверсионной работе. Он мечтал о своей команде и выходе на международные соревнования.

В школе удалось найти серьезно настроенных людей — двух одиннадцатиклассников, виртуозов игры, которые не сразу, но все-таки взяли Антона к себе, несмотря на возраст. Они втроем и старшая сестра одного из парней — ее Антон никогда вживую не видел — начали выдавать неплохие результаты, а в итоге зарегистрировали команду, став танкистами Пятой танковой армии.

Последний год Антон фактически жил в игре, поэтому, когда забарахлил шлем, первым делом обратился к отцу — требовалось купить новый. И сейчас сын в очередной раз напомнил ему об этом.

Стрельников-старший угрюмо молчал. Сначала он надеялся потянуть с покупкой до Нового года, когда дадут хоть какую-нибудь премию, но тут ему сообщили, что их филиал банка полностью сокращают. Известие прозвучало громом среди ясного неба. По сути, это означало увольнение. На зарплате оставалась Лиза, которая начала работать совсем недавно. После родов жена посвятила себя больному ребенку и до последнего возила его по каким-то бесполезным и дорогим санаториям, реабилитационным центрам и врачам-консультантам. Она успокоилась, только когда совершенно четко осознала, что изменений не будет. Тогда Лиза сказала сама себе, что «деревянность» не болезнь, и устроилась медсестрой в поликлинику.

Жить на одну зарплату семье было можно, но рамки бюджета, пока отец ищет работу, сужались до предела. Сложно было решиться объяснить Антону, что шлем не является сейчас необходимым, но Слава понял, что затягивать с разговором нельзя.

— Слушай, дорогой, у меня проблемы…

Антон вопросительно уставился на него.

— На работе проблемы… Насчет шлема, я имею в виду, — чувствуя неловкость, произнес отец.

У Антона округлились глаза:

— В каком смысле? Шлем нужен, папа! Ты что? — Он повернулся к матери, ища у нее поддержки. — Вы чего? Не понимаете?

Мальчик со злостью бросил ложку на стол. Лиза опустила глаза. Она очень любила сына, но знала, в какую ярость тот может прийти. Это началось в раннем детстве. Антон почти всегда получал то, что хотел. И не потому, что он был болен и его баловали. Просто Лиза увидела однажды, как он кричит и багровеет всей своей деревянной кожей, превращаясь в какое-то фантастическое чудовище. Антон мог крушить все вокруг без остановки, поэтому родители всегда старались давать ему то, что он просит. Сейчас Антону был необходим шлем.

Лиза попыталась поддержать мужа, надеясь, что сын поймет — ему ведь уже не три года. Но Антон просто взбесился: от гаджета сейчас зависело его будущее!

— Как вы смеете? Я что, много прошу? Я еле-еле вылез на этот уровень! У меня и так проблемы с реакцией… руки не слушаются, а мне надо! Надо, чтобы слушались! Сами родили… буратино! — Голос его задрожал. — Теперь обязаны обеспечить! Без шлема ничего не будет! Послезавтра решающая битва! Прохоровка!

Отец не выдержал и хлопнул по столу:

— Прекратить!

Раздался неприятный нарастающий писк, постепенно переходящий в свист, — сработал датчик крика. Мать всплеснула руками и зашикала на мужа. Она отключила блок на стене, свист прекратился, но было понятно, что к ним уже едут и придется объясняться, показывать квартиру и вести себя тихо, чтобы доказать, что никто не применял насилия в семье.

Росармейцы прибыли через восемь с половиной минут — двое крепких парней одинаковой непримечательной наружности и строгая молодая дама в темно-синей форме. Дама была пышной, но одежду носила на размер меньше, поэтому брюки обтягивали взбитый зад и несоразмерно худые икры, а рубашка была заметно тесна — короткие рукава удушающе пережимали молочные плечи с крупными размытыми веснушками.

Парни почти не разговаривали, только уставились на Антона, разглядывая необычного мальчика, но не удивленно, а скорее скучающе. Видно было, что они присутствуют при «анализе» в качестве телохранителей пышки. Той надлежало проверить состояние семьи.

Она выслушала лепет Лизы насчет того, что они «ни-ни, просто случайно повздорили, никто никого не трогал», потом по-хозяйски велела всем сесть на диван, сама расположилась напротив. Анализаторша внимательно рассмотрела мальчика и родителей, не стесняясь длительной паузы, потом недовольно спросила, глядя на Антона:

— Что с ним?

Лиза, встрепенувшись, поспешила объяснить:

— Заболевание… редкое… с рождения.

Дама, позевывая, достала планшет и начала задавать стандартные вопросы: почему сработали датчики крика? Что стало предметом ссоры?

Когда она услышала, что все дело в игровом шлеме, цыкнула и закатила глаза, потом обратилась к Антону, фиксируя диалог на камеру планшета:

— Антон Стрельников, тебя кто-нибудь здесь обижает?

Антон буркнул, что нет.

Тот же вопрос был задан сначала Лизе, потом Славе. Получив отрицательные ответы, дама выписала штраф, и росармейцы уехали.

Стрельниковы постепенно отходили от испуга. Отец смотрел в пол и качал головой, периодически покрякивая от досады. Лиза укоризненно поглядывала на сына.

— Тебе не стыдно? — обратилась она к нему.

Мальчик вскинулся.

— Мне стыдно? Я сказал… — Он медленно и четко произносил каждое слово ультиматума. — Я сказал! Мне шлем нужен завтра. Край. Если не получу… — Он обиженно поджал губы. — Если не получу, то вы получите!

Он уже собрался выйти из комнаты, когда отец поднял голову и со сдержанной яростью произнес:

— Хрен тебе, а не шлем. Совсем берегов не видишь. Как с родителями разговариваешь?

Антон снова побагровел, повернулся, чтобы ответить, но вдруг остановился. Лицо его просияло. Твердо, не моргая, мальчик смотрел в глаза отцу, потом приоткрыл рот и протяжно пропел:

— А-а-а-а.

Родители оторопело уставились на подростка.

— А-а-а, — продолжал тот, прибавляя звук.

Через несколько секунд крик разносился по всей квартире, проникал во все уголки, нестерпимо бился в уши. Лиза в отчаянии вскочила. К упражнениям Антона присоединился писк сработавшего датчика.

Отец подбежал к Антону, замахнулся, но передумал и только зло бросил ему в лицо:

— Все равно шлем не получишь! А если хочешь орать — ори! Тебя заберут в соцопеку, тогда вообще никаких игр не будет! Месяца два станут разбираться, кто прав, кто виноват.

Такого поворота Антон не ожидал и закрыл рот.

В соцопеку нельзя! Пропустить предстоящее сражение невозможно. Он стиснул зубы и отвернулся. Предстояло снова объясняться с росармейцами.

Антон влез в тяжелый грязно-синий комбинезон, застегнул все пуговицы от паха до шеи. Танковый шлем был новым, пахнул кирзой и плотно охватывал голову. Выйдя на крыльцо, Антон увидел, что Одноглазый, Цыган и Фриц уже готовы. На ровной площадке во дворе, не совсем вязавшейся с перекошенным забором и дряхловатой избой, зеленел здоровенный Т-34.

У танка стоял невысокий усатый мужчина с волевым лицом, в форме и круглых очках в черной оправе. Фриц тихо спросил:

— Че это? Эт че, Сталин?

Антон скользнул взглядом по форме и погонам — две большие звезды сверкнули на солнце. Антон неплохо изучил военное дело, из всей бригады он один хорошо разбирался в чинах и знал основной командный состав. Это было выгодно: при правильном, по уставу поведении участникам начисляли бонусы, смарткоины и давали больше информации о предстоящих задачах. Знание теории, собственно, позволяло Антону оставаться в команде, потому что в сражениях он не блистал.

— Ротмистров, — прошептал Антон, подскочил к военному, вытянулся перед ним и взял под козырек.

— Здравия желаю, товарищ генерал-лейтенант! — отчеканил он.

Ротмистров посмотрел на остальных на крыльце, те как по команде повторили за Антоном приветствие.

Одноглазый, как старший, отрапортовал:

— Пятая подгруппа сто десятой танковой бригады к выполнению боевого задания готова!

— Кто руководитель бригады? — хмуро спросил Ротмистров.

Одноглазый замялся. Он не знал. Антон звонко выкрикнул:

— Подполковник Хлюпин, товарищ генерал-лейтенант!

Ротмистров удовлетворенно хмыкнул. Антон воодушевился — правильный ответ сулил бонусы на счет подгруппы. Все четверо стояли навытяжку.

Генерал заложил руки за спину и повернулся к Одноглазому.

— Штаны просиживаете? Почему еще не на месте? Вся пятая гвардейская в роще, марш-бросок на триста километров. Мессеры буянят! А вы тут?

Одноглазый опустил голову. Фриц вступился за него:

— Нас информировали о том, что сегодня в девять!

Ротмистров злобно обернулся к нему и прошипел:

— Почему не по форме?

Антон пихнул Фрица локтем:

— Заткнись!

Но было поздно, наверняка заработанные смарткоины уже слетели со счета. Антон громко выкрикнул:

— Виноваты, товарищ генерал-лейтенант! Исправим! К бою готовы!

Ротмистров надвинул фуражку на лоб, совсем близко к очкам, и цыкнул языком:

— Разгильдяи, твою мать!

Потом выпрямил спину и громко, монотонно завел:

— Пятая подгруппа сто десятой танковой бригады Пятой гвардейской танковой армии! Вам предстоит сражение на рубеже Веселый, деревня Прохоровка. Предварительные данные о силах противника: семьсот танков, дивизия эсэс «Адольф Гитлер», второй, третий танковый корпуса эсэс… — Он на секунду остановился и, чуть смягчившись, добавил: — В общем, на всех хватит… — затем торжественно продолжил: — Бойцы! Это решающая битва! Не жалеть живота! Все мертвые в зачет в случае победы… Не щадить… — Голос его дрогнул. — Не щадить ни себя, ни врага!

Антон вытянулся стрункой, уже предчувствуя, как будет рвать немцев на тряпки. Он покосился на соратников, они тоже были на мази. Решающее сражение и победа в нем гарантировали переход на новый уровень. Это сулило шанс обеспечить себя игрой еще на один год, иметь возможность выхода в финал, а потом, глядишь, исполнятся заветные мечты — слава, деньги, все прелести жизни успешных киберспортсменов.

Ротмистров закончил и взял под козырек. Четверо бойцов хором ответили:

— Служим Советскому Союзу!

Генерал-лейтенант снял очки, обрисовал перед собой руками нечто, что сразу превратилось в объемную карту местности, красной каплей отобразил точку, куда им следовало прибыть, затем по-отечески посмотрел на всех и растворился в воздухе.

Антон повернулся к Фрицу и передразнил:

— «Че эта? Сталин?» — Он гоготнул. — Сталин! Ну ты дала жару!

— Пошел ты, — огрызнулся Фриц.

В отделении управления Т-34 разместился Цыган, который был водителем, рядом втиснулся Антон. Запахло мужским потом вперемешку с керосином.

Функция Антона в танке была неполноценной, как он считал. Будучи радистом, работать по профилю он не мог — радиоаппаратура давно сломалась, а денег на покупку и установку новой не имелось. В ведении Антона оставался только пулемет в правой боковой части — по сути, пукалка, которая особой роли в бою не играла. Часто требовалась помощь водителю: рычаг переключения скоростей был тугим и нещадно заедал, и тогда Антон наваливался на него всем телом, помогая Цыгану. Вот и вся роль Антона в команде. Он был недоволен этим, но понимал, что на другое претендовать пока не может из-за нехватки опыта и профессионализма.

Командир — Одноглазый — занял свое место в боевом отсеке наверху и поставил ноги на плечи Цыгану. Рядом с командиром устроился Фриц.

Внутри было тепло. Антон представил, что будет на поле боя — невыносимая духота и жарища. Цыган выжал сцепление, вытянул поршень насоса, машина завибрировала и загудела. Он переключил рычаг на первую скорость и потянул ручку газа. Танк двинулся вперед, кабину заполнили шум и лязг. Все знали, что слышимость с этой минуты нулевая.

Антону на своем месте не было доступа к прибору кругового обзора. Все, чем он располагал, — окошко для пулеметной стрельбы диаметром в палец. Запахло жженым, неясно откуда — из танка или из неисправного шлема. Антон стиснул зубы и решил не обращать на это внимания. Совсем скоро они были на месте. Цыган заглушил двигатель, Антон прижался к своему окошку, стараясь оценить обстановку снаружи.

Поле дышало свежим рассветом, еще не успев разогреться от бледно-оранжевого солнца. Время остановилось, и казалось, можно вылезти из тесной железки, пройтись немного и брякнуться куда-нибудь в траву, не выжженную пока солнцем или артиллерией.

Визгливый гул мессеров разрезал тишину. Взрывы от снарядов заухали совсем близко. Бах, бах! Звук бомбардировщиков изменился, стал более басовитым, потом снова перешел на фальцет. Танки двинулись, Цыган тоже спешно завел машину. Сердце Антона часто забилось: вот он, момент истины, главное — собраться, сделать все как надо, другого шанса не будет! Шум раздирал уши. Цыган привычно повел Т-34 зигзагом, размашисто вихляя. Он сосредоточенно высматривал дорогу и темные холмики немецких танков далеко впереди.

Командир, не отрываясь, смотрел в перископ единственным глазом. Время текло, как тягучий клей, а потом и вовсе будто застыло. Тут Одноглазый правой ногой нажал на плечо Цыгана, приказывая остановиться, потом повернулся к Фрицу и показал ему кулак, что означало «готовь бронебойный снаряд».

Фриц быстро достал тяжелую обтекаемую дулю, с усилием вставил ее в пушку и крикнул «Готово!». Его не было слышно. Танк после остановки еще покачивало, Одноглазый несколько секунд помедлил, всматриваясь в цель и вращая двумя руками механизмы поворота и подъема, затем крикнул «Огонь!» — тоже непонятно для кого — и нажал педаль спуска. Пушка бабахнула, дернув всю машину назад, кабина заполнилась едким порохом, неприятно застлавшим глаза. Фриц быстро схватил отлетевшую гильзу и выкинул ее в люк наверху. Цыган уже рвал рычаг переключения скоростей на себя, неистово матеря Антона, который замялся и не сразу пришел к нему на помощь. Машина взревела и опять поехала зигзагом. Только еле уловимые пулеметные очереди, которые как градины отскакивали от боков танка, напоминали, что их тоже хотят подбить.

Цыган выжимал около тридцати километров в час, от него многое зависело. Они сделали еще один выстрел, после которого открыли люк, чтобы выветрить пороховой дым из кабины — вентилятор тоже дышал на ладан. Антон приноровился стрелять из пулемета, пока они виляли по полю. Азарт и чувство непобедимости охватили его. Он верил, что броня танка выдержит любые снаряды, и громко распевал, направляя огонь куда ни попадя.

Перед третьим выстрелом командир целился чуть дольше. Он показал Фрицу раскрытую ладонь, и тот подготовил осколочный снаряд. Когда грянул выстрел, резко запахло жженым пластиком, а потом Антон уже мало что понимал. Как в тумане он видел Цыгана, который орал, вытаращившись на него и показывая на ручку переключения скоростей. Антон попытался собраться и дотянуться до ручки, но сил почему-то не было. Руки не слушались. Затем он почувствовал сильный удар в бок машины с той стороны, где сидел.

Цыган продолжал беззвучно, как в немом кино, материться и на Антона, и на командира в ответ на судорожные толчки ногой сверху. Антон не смог переключить скорость. Раздался мощный удар и раскатился по всему телу. Кабина заполнилась дымом. Антон задрал голову вверх и увидел, как Одноглазый откинулся на сиденье, со лба его стекала жирная багровая струя. Фриц уже вылезал наружу, нещадно давя командира сапогами и оставляя позади себя быстро распространяющийся огонь от пролитого горючего.

Цыган рванул к нижнему выходу, а Антон словно протрезвел и стал рьяно протискиваться наверх — через труп командира. Он быстрее сообразил, что нижний люк заело. Цыган схватил его за ногу, словно призывая пропустить, но Антон остервенело двинул ему сапогом в лицо, куда-то в область переносицы, потом еще и еще раз. Наконец он вырвался из рук Цыгана, оставив того оглушенным в отделении управления, и быстро выскочил наружу. Оглянувшись, Антон опомнился и протянул руку — помочь, но водителя уже заело резвое пламя. Как паук в банке, Цыган метался от стены к стене, не понимая, что надо лезть наверх. Антон закрыл крышку люка и спрыгнул на землю.

Обернувшись, он увидел огромное поле, заполненное машинами. Некоторые тэшки безжизненно стояли, подбитые, с оторванными стволами и башнями. Другие завалились набок, жалобно задрав гусеницы. Остальные продолжали елозить по полю, оставляя за собой лязг и клубы пыли.

Антон побежал, пригибаясь под обстрелом, не зная, в какую сторону двигаться. Он увидел Фрица, который схватился в рукопашной с немецким солдатом. Тяжело дыша, он не мог одолеть навалившегося на него противника. Взглянув на Антона, Фриц сузил глаза, словно знал, что тот не придет на помощь. Антон дернулся к ним, хватаясь за пистолет, но немец уже всадил во Фрица откуда-то взявшийся нож и несколько раз провернул его в районе живота или паха.

Антон развернулся и бросился бежать. Он не сразу понял, что продолжает судорожно напевать песню, которую орал в танке. На поле лежали мертвые, много мертвых с вывернутыми руками и ногами, с обезображенными лицами, совсем не похожими на человеческие, с выпавшими из животов внутренностями — словно кто-то разбросал помои из протухших овощей и мяса.

Запах пластика стал невыносимым. Антон взревел и крикнул:

— Шлем!

Он упал на землю и, плача, повторил:

— Шлем! Шлем!

Он продолжал плакать в своей комнате, сдернув перегоревший шлем, понимая, что теперь испорчена и его дальнейшая судьба в игре, и, возможно, вся его жизнь.

Утром Антон поплелся в школу с большой неохотой. Весь день он, холодея от страха, ждал встречи со своей командой, боясь даже предположить, чем закончился бой. В принципе, как сказал Ротмистров, в случае победы все мертвые в зачет. Это значило, что их всех восстановят в игре. Неприятно, конечно, вспоминать детали его поведения в танке, но на геройство без выхлопа никто не подписывался. Что еще оставалось делать?

Он краем глаза сканировал снующих мимо школьников, придумывая, что скажет Цыгану и Одноглазому при встрече.

После четвертого урока Антон пошел в туалет, быстро оправился и поспешил на выход, но чья-то рука грубо схватила его за шиворот, больно царапнув по деревянной шее.

Антон весь сжался, чувствуя, как сердце напряженно и быстро колотится где-то в кистях. Его держал здоровый детина в неопрятной одежде, тот, что в игре был Цыганом. Командир, худощавый и болезненно-бледный подросток в очках, приблизился к Антону.

— Здравствуй, дружище, — протянул он тонким голосом.

Цыган мертвой хваткой вцепился в воротник. Антон молчал и испуганно смотрел на командира, однако оправдываться не собирался.

— Что ж ты, козлина, натворил? — продолжал Одноглазый, ровно, без интонации выплевывая слова.

Антон еще надеялся, что злоба соратников обусловлена его предательством, но общее сражение выиграно, и они продолжат воевать.

Одноглазый поднял голову к небольшому окошку под потолком и вздохнул.

— Эх ты и гниденыш! — медленно и тихо продолжил он. — Все просрано, понимаешь ты?.. Ничего ты не понимаешь! Как же я мог тебя взять… дурак!

Он смачно выругался и вышел из туалетной комнаты.

Цыган не пошевелился — видимо, все было оговорено заранее. Одноглазый облокотился о дверь снаружи, чтобы никто не зашел. Цыган повернул Антона к себе лицом, взял его за голову всей пятерней и с размаху всадил спиной в стену. Антона никогда никто не бил, он тихо охнул. Голову словно обкололи маленькими холодными иголками.

— Че, Буратина, ногой меня, да? Знаешь, как это — заживо сгореть? — с ненавистью прошипел Цыган. Он подошел к мальчику совсем близко, уткнувшись ему в лицо солнечным сплетением.

— А мы так не будем… — пропел он. — Мы не такие.

Он резко шагнул назад и с размаху залепил Антону подзатыльник, хохотнув в ответ на раздавшийся тупой звук:

— Деревяга!

Затем Цыган открыл одну из кабин, схватил Антона за шею и мгновенно втиснул его сначала в кабину, а потом головой в унитаз. Антону не верилось, что все это происходит с ним. Воды в унитазе не было, поэтому он не захлебнулся, но носом ткнулся в небольшую вонючую лужицу. До мальчика дошло, какому позорному наказанию его подвергают, и он изо всех сил дернулся, пытаясь вырваться из каменных лап Цыгана.

Амбал поднял скрюченного Антона за подмышки, вынес его из кабинки, поставил к себе спиной и пружинисто лягнул в деревянный зад, после чего сплюнул и вышел из туалета.

Антон больно ударился рефлекторно выставленными вперед руками, медленно сполз на пол, повернулся, сел, привалился к стене и заплакал. Не было ни салфетки, ни тряпки вытереть мокрое, воняющее мочой лицо.

В уборную кто-то зашел. Антон уткнулся лицом в коленки, закрылся руками и старался дышать ровно, чтобы не рыдать. Вошедший приблизился и сел напротив на корточки. Антон приподнял голову и увидел худосочного парня, кажется, из девятого класса. Тихий мальчик, нелюдимый, странноватый, он всегда ходил в черном. Парень внимательно разглядывал его, словно фотографировал своими большими лучистыми глазами. Антону стало не по себе.

— Че? — спросил парень, как будто они давно друг друга знали.

— Ниче, — тихо ответил Антон.

— А… — заторможенно протянул парень. — Понятно. Я тут покурю, пока перемены нет.

Он не торопясь залез на батарею и открыл окошко под потолком. Достав блестящий портсигар, парень выудил оттуда сигарету, прикурил и с наслаждением пустил струю дыма.

Антон сидел на месте и завороженно смотрел на него. Обычные сигареты мало кто курил в школе, это было немодно. Парень, видимо, кайфовал по полной: он смачно затягивался, глубоко втягивая щеки, затем зубами переминал сигарету, фигурно складывал губы и выдыхал тонкой струйкой, направляя молочный дым далеко вперед.

Антон поднялся, курильщик на секунду повернулся к нему:

— Хочешь?

Антон молча забрался на батарею. Он был намного ниже парня, но достал до окошка. Подросток протянул ему наполовину выкуренную сигарету, и Антон осторожно, словно духовой музыкальный инструмент, поднес ее к губам, втянул в себя немного дыма, почувствовав прохладную, слегка намоченную чужими губами папиросную бумагу. Горло защипало, но Антон не закашлялся. Курить ему не понравилось, но он продолжил, чтобы не обидеть необычного мальчика — тот был так близок сейчас и как будто придавал уверенности. Словно это был давнишний друг, который пришел спасти его от разъяренных соратников, и он один понимает, как тяжело Антону приходится в эту минуту, но не задает лишних вопросов. Антон затянулся еще раз и, чуть повернувшись к тощему, спросил:

— Тебя как зовут?

— Степан, — ответил тот.

Ребята вылезли из машины и прошли в дом. Антон огляделся: он никогда не видел такой роскоши. Дом был огромным, как аэропорт. Все вокруг отливало золотом, серебром, гладким блестящим мрамором. Люстры занимали почти весь потолок и переливались разноцветными камнями невероятной красоты. Мебель — диваны, широкоспинные стулья, уютные кресла — казались недосягаемыми, не верилось, что на них можно садиться. Все пространство было солнечным, искрящимся и невыносимо богатым. Антону стало грустно.

— А кто у тебя родители? — беззастенчиво спросил он нового друга.

— Папа — режиссер, — бросил Степан, направляясь в просторную кухню. — Садись, ща еды принесу.

Антон подошел к стеклянным дверям, ведущим из гостиной в сад. Приусадебный участок просторно раскинулся в пределах видимых границ. У прямоугольных кустов, которые росли вдоль забора, орудовал садовник. Дорожки были вымощены старинной мелкой плиткой. Вдалеке виднелся край беседки с барбекю и огромными качелями. Антон лбом прижался к стеклу, стараясь разглядеть, что с другой стороны сада. Он увидел холеного тонконогого коня на привязи рядом с небольшой конюшней. Там тоже работали люди. Сад был ухожен на каждом миллиметре и так же, как дом, нереально, по-книжному, красив.

— Папа — режиссер, — как заклинание прошептал Антон.

Вернувшийся с кухни Степан вырвал его из оцепенения. Новый приятель принес и свалил на журнальный столик закуски — бутерброды, кучу разных конфет, сок, газировку.

Они быстро расправлялись с едой, почти не разговаривая. И снова у Антона возникло ощущение, что он давным-давно знаком с этим странноватым мальчиком. В их молчании не было неловкости.

Когда оба наелись до отвала, Степан предложил пойти к нему на второй этаж.

— Круто живешь, — тихо сказал Антон, следуя за хозяином.

— Степа! — услышали они чей-то возглас.

Мальчики остановились. Из соседней комнаты вышел высокий мужчина в длинном восточном шелковом халате. Седые пряди его волос ниспадали волнами и прикрывали почти половину лица.

— Привет, пап! — отозвался Степан, но не подошел к нему, а продолжал, ссутулившись, стоять на месте.

Антон подумал, что сейчас им попадет за устроенный бардак. Однако отец молчал и почему-то заинтересованно разглядывал его, пока подходил, а когда увидел плотную темную кожу, не отвел взгляд, как делали многие, и не застеснялся.

Глаза Степиного отца были пронзительные и неестественно блестящие, будто увлажненные специальным раствором. Режиссер почему-то обрадованно протянул руку Антону, не отрывая от него мокрых глаз:

— Здравствуйте! Меня зовут Аркадий Степанович!

Антон представился и слабо ответил на рукопожатие. Аркадий Степанович перевел взгляд на кисть мальчика и долго тискал ее, тактильно сканируя необычный материал.

— Да… — оживленно продолжал он. — Антон. Здравствуй, Антон!

Чему мог радоваться этот успешный, богатейший человек при виде больного подростка, который приперся в гости, было непонятно.

— А куда вы? — словно опомнился Аркадий Степанович, обращаясь к сыну.

— Ко мне пойдем, — пожал плечами тот.

Аркадий Степанович как будто не хотел отпускать ребят. Глядя на Антона, он попятился и сел в кресло, немного театрально закинув ногу на ногу. Антон успел увидеть под распахнувшимся халатом дряблые жировые подушечки на сметанно-бледных коленях.

— Антон, значит… — протянул опять режиссер. — Ты заходи к нам еще, Антон!

Тот кивнул и посмотрел на Степу.

— Ладно, пап, мы пойдем, — недовольно пробурчал сын, и ребята двинулись вверх по лестнице.

В комнате у Степы было все: новейшие гаджеты, музыкальные инструменты, куча модной одежды по шкафам. Антону такое не снилось в самом волшебном сне.

Они снова покурили в окошко. На вопрос Антона, не заругают ли родители, Степан только хмыкнул. Похоже, ему разрешалось все.

— А давно ты у нас в школе? — спросил Антон.

— Уже год хожу, меня перевели из частной… папа так захотел… — задумчиво ответил Степан, но потом словно спохватился. — Учился я нормально, он из-за другого перевел. Типа надо с людьми… чтобы друзья были. В частной школе одни придурки, там невозможно. Я ни с кем не разговаривал в классе, нас восемь человек было. Уроды просто. — Он сплюнул в окно.

— Понятно, — протянул Антон. — А в нашей школе как?

Степан неуверенно пожал сутулыми плечами:

— Тоже придурков хватает, но народу больше, может, поэтому не так заметно. Наверное, лучше, чем в прошлой.

Когда они докурили, Степан предложил сыграть. На вопрос Антона, есть ли у него запасной шлем, Степа открыл дверцу гардеробной и продемонстрировал семь устройств разного цвета и уровня комплектации, неряшливо сваленных на полу.

У Антона зачесалось в горле, и он с трудом вдохнул. Там лежали все модели, включая самую последнюю, с анализатором эмоций, которую Антону никогда бы не купили, даже если бы его отец работал на трех работах.

— Дай в пользу, — вырвалось у него, и он сразу осекся.

Такую дорогую игрушку никто бы не дал надолго. Если бы иметь такой шлем на Курской дуге, он бы точно все сделал правильно.

— Да бери, — неожиданно сказал Степан. — Я все равно мало играю. Пользуйся, сколько надо. Сейчас срежемся в легенды, а потом бери.

К вечеру Антон, немного пошатываясь от впечатлений, со шлемом под мышкой вышел в сад, ожидая Степана, который обещал отвезти его домой.

В саду курил Аркадий Степанович, одетый в смокинг и белоснежную рубашку, подтянутый и причесанный.

— Ну, как время провели? — обратился он к испуганному Антону.

«Сейчас отберет», — подумал Антон о шлеме, но Степин отец не обратил никакого внимания на дорогую игрушку.

— Хорошо… провели, — тихо ответил мальчик.

Режиссер шумно затянулся, как затягивался сигаретой его сын.

— Ты приходи к нам, Антон… — тоже тихо, словно боясь, что его услышат, сказал он. — В гости приходи, обязательно. Ладно? — Аркадий Степанович пристально посмотрел на Антона своими влажными глазами.

— Да, ладно — ответил Антон и добавил: — Спасибо.

ГЛАВА 6

Нина поехала в Каргополье. Она хотела сама увидеть, как пекут хлеб в русской печи. Оказалось, что найти рабочую печку в России дело непростое, выпеканием занимались единицы.

От Архангельска до деревни пришлось добираться на машине с бензиновым двигателем — электромобили здесь не использовали.

Водитель был местным, из Ширияхи. Жилистый, небритый мужик лет шестидесяти, он возил в Архангельск на продажу корзины, которые плели деревенские старухи. Он загрузил Нину на переднее сиденье чудной колымаги с подходящим для цели поездки названием «пирожок». Всю дорогу сильно трясло и мучительно воняло бензином.

В деревне для Нины приготовили комнату в самом добротном доме — двухэтажном кирпичном особняке, где жил местный глава с семьей. От хозяев Нина с радостью узнала, что местная пекарка, Власовна, на следующий день как раз должна печь хлеб. Все складывалось удачно, возможно, уже завтра получится все разузнать и уехать из этой глуши.

Изба Власовны, одинокой старухи, стояла в самом центре поселения — деревянная, облупленная, давно ждущая покраски. Только резные ставни сияли желтым и зеленым. Видно было, что хозяйка скрупулезно следит за ними и регулярно подновляет, методично проходя кистью каждый завиток.

Сама Власовна вышла к гостье заспанной, нечесаной, в длинной ночной рубашке. Она уставилась на Нину и долго смотрела на нее молча, разглядывая с головы до пят, как будто не слушая объяснений и просьб.

— С Москвы? — грубовато переспросила старуха, развернулась и утопала в свою комнату.

Нина шагнула в горницу, сдаваться она не собиралась.

Из темноты раздался громогласный голос Власовны:

— А че, напеку я хлеба-то. И для Москвы напеку!

Она появилась минут через десять, с аккуратно забранными под разноцветный платок волосами, в прямом темном платье, слегка облегающем массивные выпуклости. Бабка строго, исподлобья взглянула на Нину и прошла на кухню, буркнув:

— Пади сюда-то!

На кухне Нина увидела наконец русскую печь. Когда-то побеленная, но теперь немного засаленная, она высилась в углу, уходя в потолок широкой трубой. Нина внимательно рассматривала каждую деталь. Она уже прочитала о различных вариантах устройства русских печек, и ей нужно было выбрать оптимальную конструкцию для стандарта, который потом пойдет на «внедрение в массы».

Власовна молча натянула поблекший фартук, густо пропитанный отсыревшей мукой, и сказала:

— Для тебя одежки нет, близко не подходи, запачкашь. Хошь — смотри. Тока не подходи!

Хозяйка говорила короткими, обрывистыми фразами, но будто сцепляла их в одно большое слово, немного вытягивая окончания. Только расцепив обратно эти слова, можно было понять, что она говорит.

Нина не боялась грубости бабки; она приехала с определенной целью и не особо надеялась на гостеприимность, потому не обиделась. Сложив руки за спиной, москвичка послушно замерла в углу.

Власовна поставила на стол большой чан с тестом и пояснила:

— Тестообычное, замесилавчеравночь. Мукаводасоль эта…

Нина кивнула, в голове повторяя и осмысливая, что трындычит старуха.

Бабка расставила на столе круглые сковородки и ловко выложила на них кругляшки бледного теста. Раскладывая, затянула какую-то скулящую старую песню, сначала тихонько, словно стесняясь, потом все громче. Видимо, это была ее привычная молитва на хлебопечение. От музыки своей бабка подобрела, на лице появилась кривоватая улыбка. Она накрыла все сковородки большим цветастым полотенцем и повернулась к печи.

— Теперь огонь надо, — сказала она то ли себе, то ли гостье, наверное, все-таки считая себя обязанной комментировать процесс.

Сбоку от окна с короткими скучными занавесками сложена была небольшая поленница.

— Дрова сухия нада, — приговаривая, набирала Власовна поленья и засовывала их в горло печи. — Рельсы-рельсы, шпалы-шпалы, ложу с зазором, — объясняла она, составляя из деревяшек аккуратную квадратную конструкцию.

Когда горнило было заполнено, хозяйка развела огонь и повернулась к Нине.

— Теперь часа два будет прогорать, тепло щас будет, — сказала бабка и села за стол, будто в нерешительности.

Обычно, пока огонь расходился в печи, Власовна занималась другими делами, но тут ей стало неловко, да и страшновато оставлять москвичку одну — вдруг прикарманит что-нибудь. Придется сидеть с ней, глаз не спускать.

Старуха покосилась на стоящую Нину и пододвинула ей стул. Столичная гостья села и улыбнулась. Она знала, что может обаять многих, и бабку не считала исключением.

— Как вы тут живете, расскажите, — подперев рукой подбородок, заинтересованно спросила Нина.

Через два часа со стороны могло показаться, что москвичка и Власовна лучшие подруги. Нина раскрутила бабку по полной, и та растаяла, рассказала и про детство, и про школу, и про первую любовь.

Она выболтала Нине все. Что первого ребенка потеряла в родах. Что в деревне не было врача, а потом родить уже не могла. Что муж, геолог из Архангельска, приехавший и осевший в деревне, ее любил, и дом этот срубил, и по хозяйству все делал, а однажды ушел на охоту, а его там подстрелили — туристы какие-то, ездили по лесам, без умения стреляли, туры такие были, из Москвы, для тех, кто любит поострее, единение с природой, вроде как. Стреляли вкривь и вкось, деревья ломали, сорили. И в мужа попали, две пули — под лопатку справа и ниже, в печенку. Он только до дома и успел дойти, рухнул во дворе и помер. А Власовне тогда было только лишь сорок лет. Схоронила и вдовой осталась.

А хлеб она печет сызмальства — ее бабка учила. По хлебу она все знает. У нее хлеб самый лучший: живой, настоящий, через три дня все как свежий. Ни одной добавки нет, только натуральное!

Наговорившись, Власовна опомнилась и вскочила к печи. Она уже намного любезнее объясняла Нине, что делать дальше. Массивной косолапой кочергой она сгребла все тлеющие угольки из горловины наружу, смахнув их в специальные отверстия на панели перед заслонкой. Отверстия использовались как газовые конфорки на плите — уголь снизу давал тепло и возможность разогревать еду и воду.

Выудив из угла за печкой деревянное весло-лопату, старуха поставила на нее сразу две сковородки с кругляшами теста и подала москвичке, тем самым благодушно разрешив ей участвовать.

Нина, вроде как обрадовавшись, с благодарностью лопату приняла, но немного покачнулась — вес у сковородок был немаленький.

— Суй, милая, разогрелось, — проворковала Власовна.

Нина неуклюже впихнула лопату в темное нутро печи.

— Поелозь. Поелозь и вынай, — забеспокоилась бабка, но у Нины не получилось «елозить», она дергала за черенок, а сковородки оставались на месте, тогда Власовна сама взяла и одним движением ловко скинула сковородки в печь. Таким же образом она закинула все оставшиеся сковороды и быстро закрыла заслонку.

— Нельзя жар снизить, даже на градус, — пояснила она. — Все, теперь полчасика, милая. Пока караваи налепим. Падем, я тебе фартук-то найду!

Нина уехала из Ширияхи с тяжестью в животе (она давно не потребляла хлеб в таких количествах), а также с комплектом фотографий — деревни, печи, Власовны, облупленной теплой избы с цветными ставнями. Все увиденное, как обычно, стройно сложилось в ее голове яркой картинкой будущих изменений, которые произойдут в Москве, а потом и во всей стране.

Теперь Нина служила в Думе, в комитете по вопросам семьи, женщин, детей и сексуальных меньшинств. Вспоминать о Кайши и прошлой жизни было нельзя, да и некогда. Карьера складывалась ловко, стремительно и только в одном направлении — вверх. В Думе было больше власти, Нина трудилась много и продуктивно для окружающих и для себя и вскоре стала одной из ярких звездочек системы. Постоянные перелеты, недосып и стресс изменили ее. Ушла девичья легкость фигуры, лицо от постоянной сосредоточенности приобрело стервозное выражение. Чуть поправившись, при своем маленьком росте Нина стала коренастой. Ноги, округлившись в бедрах, заметно искривились. Она больше не наряжалась в молодежные юбки, повзрослела и превратилась в представительную строгую аппаратчицу.

По возвращении из Каргополья Нина связалась с крупными российскими пиар-агентствами и занялась продвижением пекарен. Дело пошло как по маслу, продажи росли как на дрожжах и приманивали новых инвесторов, а Нина через подставных лиц руководила всем хлебопечением. Через месяц в столице открылись три заведения сети «У Власовны». Это были просторные помещения с красивой белой печью за стеклом. Посетители, сидя за столиками в уютном зале, могли наблюдать, как выпекают хлеб, ватрушки и караваи. На стене каждой пекарни размещалась огромная, от пола до потолка, голограмма с отретушированным портретом Власовны — морщинистой доброй старухи с задумчивыми глазами, чистой, убранной, неоспоримо русской и родной.

Свежая выпечка, в последние годы пропавшая с прилавков, имела ошеломительный успех. Соцсети тоже сделали свое дело: пекарни вмиг стали модными и многолюдными. В течение года планировалось открытие еще восьми заведений сети. Нина начала воплощать в жизнь свою задумку. Впереди предстояла большая работа по созданию партии «Хлеб — всему голова», пиар-поддержки сельского хозяйства со стороны Думы, взаимодействие с китайскими фабриками по переработке зерна и массовое распространение свежего русского хлеба.

Привезти Власовну в Москву предложил кто-то из креативной группы будущей партии, но Нина и сама понимала, что это необходимо. Морщинистая старушка должна была стать вишенкой на торте в пиар-кампании. После недолгих уговоров Власовна сдалась.

Нина наняла старухе помощницу. Это было необходимо: бабка в большом городе поначалу совсем оробела. Ее заселили в шикарные апартаменты в центре Москвы, прямо напротив одной из пекарен. Гигантская светлая квартира не шла ни в какое сравнение с древней избушкой. По углам в больших кашпо стояли невиданные, неизвестные Власовне растения с острыми листьями. Кровать была огромной, но жестковатой для привыкшей к пуховой перине селянки. Впервые в жизни Власовна опробовала прелести цивилизации. Она искупалась, по-детски радуясь сенсорному крану с горячей водой — поди ж ты! Ванная комната была уставлена необыкновенными хрустальными пузырьками с ароматной жидкостью. Власовна, как грызун, обнюхала каждый тюбик с кремом или шампунем, парочку даже на вкус попробовала, но тут же скривилась: пахнет-то как прилично, а гадость!

Наблюдать за старухой было сплошным удовольствием, но та многого боялась, притихла, потеряла уверенность. Тогда Нина привезла ей свежего, только что из печи хлеба — для экспертной оценки. Власовна надкусила, поморщилась, развязно почавкала, всем видом показывая, что дрянь.

— Эт че? — капризно спросила она, положив румяную булку обратно в тарелку. — Понапихали че-то? Эта ж не духи, им не мыцца! Хлеб должен быть как полынь в поле. Мякенький, простой, чтоб душа распахнулась. А тут… — Она презрительно скривила губы и протянула непривычное для своей тараторной речи: — Парфю-у-у-мерия!

Власовна сложила руки на колени и скромно замерла, ясно давая понять: ничего не понимают в хлебе эти столичные.

Деваться было некуда. Старухе следовало светиться на презентациях и работать на рекламу, а значит, она должна была одобрить продукт. Нина быстро сориентировалась и покорно попросила бабку проконтролировать своих пекарей, отследить, что те делают не так. Власовну повезли по заведениям. Поначалу робкая, она быстро освоилась, с ходу видела просчеты: где печку не по уму сложили, где тесто замесили не по рецепту. Сперва она делала замечания тихонько, на ухо Нине или помощнице. Потом вошла во вкус, не стесняясь вступала в споры с ведущими пекарями, приглашенными в компанию, устраивала показательные замесы, визгливо указывала на неправильный огонь в печи или не такую, как надо, форму хлеба. Видеоролики раздрайных мастер-классов, выложенные в сеть, набирали кучу просмотров, еще больше поднимая рейтинг пекарен.

Повара не ссорились с престарелой ревизоршей, понимали, что процесс выпечки и продаж идет своим чередом, а все остальное — фольклор. Власовна тем временем начала выходить в свет — на презентации и тусовки. Раззадорившись, она даже попросила немного ее, того-этого, поднакрасить.

Нина заказала новые платья по привычным старухе лекалам — прямоугольный мешок до колен, но из хорошей, добротной ткани, и получилось вполне симпатично. Но особенно Власовна уважала платки. Она убирала жиденькие седые волосы под струящиеся дорогостоящие платочки, делала строгое лицо и очень сама себе нравилась.

Бабка ездила на открытие новых пекарен, участвовала в многочисленных праздниках и акциях. Через полгода Власовне представлялось, что она хозяйка всей этой большой печки и кормит всю Москву свежим хлебом. И это ей тоже очень нравилось.

К Нине она относилась просто, хотя видела, что многие китаянку побаивались. Видать, та много власти имела. Но Власовна не такая, у нее все по правилам. Она молчать не будет! С Ниной не ссорилась, относилась к ней как к родственнице. А больше у бабки не было ни души — ни в Москве, ни в деревне, ни в целом мире. Пару раз порывалась она в Ширияху, картинно причитая, что на родину, мол, надо, но, напросившись в отпуск и просидев в своей избушке пару дней, с удовольствием возвращалась в столичную квартиру со всеми удобствами.

Нина часто приезжала в гости к Власовне, несмотря на загруженность. Привозила гостинцы, сладости и подарки, умасливала старуху, проводила у нее около часа, расспрашивала за жизнь, пила чай. Власовна тоже привыкла к Нине и привязалась. Жаловалась на ее помощников, все ей потихоньку рассказывала, что видела, что происходит в цехах и кафе. Старуха была цепкой, подмечала все тонкости. Нина отдыхала у нее, как у родной.

ГЛАВА 7

Они решили посмотреть «Курьера». Рекуррентное кино стало очень популярным в последние годы. Ушлые ребята, не без таланта, обрабатывали киноленты прошлого века, подгоняя их к современным реалиям, но сохраняя актеров из оригинала. Оставить всех героев в первозданном виде было самым важным. По сути, получались мультфильмы с живыми людьми, давно ушедшими из жизни.

Плохие рекурренты отличались от оригинала, некачественная графика сразу бросалась в глаза, но встречались и шедевры — точная копия исходного материала. К таким фильмам относился «Курьер». Сборы его в свое время были колоссальными.

Парни устроились в небольшом кинозале дома у Степана, прихватив с собой закуски и пару бутылок дорогого немецкого пива.

Когда фильм закончился, Степан уже крепко спал. Антон вздохнул, стряхнул с колен крошки и вышел на кухню попить. На подходе он услышал громкие голоса и рефлекторно остановился, в ту же секунду подумал, что со стороны покажется, будто он подслушивает, но все-таки решил задержаться.

На кухне Аркадий Степанович разговаривал с Лизой — антропоморфным роботом-домработницей. Лиза жила в доме Степана почти десять лет и в свое время служила мальчику гувернанткой. Она была очень дорогостоящей. Степан говорил, что отец заказывал ее по индивидуальному проекту, тщательно контролировал процессы создания внешности и обкатки технических функций.

Стройная, светловолосая, курносая, с грудным голосом и озорными глазами, Лиза нравилась Антону. Она была славной и веселой, знала обо всех новинках для подростков, могла запросто поддержать разговор и лучилась обаянием. Случалось, Антон с замиранием смотрел, как Лиза, стоя на коленях, выгребает мусор из-под дивана или, изящно взмахивая тонкими руками, моет окна.

Аркадий Степанович относился к Лизе предельно уважительно. Казалось, они были друзьями. Антон нередко видел, как Лиза присаживается рядом с отдыхающим в саду режиссером и внимательно слушает его или сама что-то рассказывает.

Ссора человека с роботом стала для Антона откровением. Аркадий Степанович говорил резко, обрывисто, глухим, не своим голосом. Лиза отвечала тихо и печально, но периодически тоже переходила на повышенные тональности.

— Ты меня не учи! — злобно вещал Аркадий Степанович. — Не учи ученого! Я столько перепахал — тебе и не снилось! Если бы не я!.. Ты!..

Лиза стояла, прислонившись бедром к столу, скрестив руки на груди:

— Твоя основная проблема, Аркаша, в том, что ты не ценишь помощь! Ты не ценишь людей, которые окружают и поддерживают те…

Аркадий Степанович грубо перебил ее:

— Все, я сказал! Не твое собачье дело, кого мне ценить!

Домработница обиженно вскинула брови и театрально развела руками:

— У тебя синдром бога, дорогой! Вот что я тебе скажу…

Но что она хотела сказать, Антон не услышал. Аркадий Степанович резко подскочил и с размаху ударил Лизу по лицу. Домработница выставила руки, пытаясь защититься. Режиссер не остановился. Схватив Лизу за волосы, он подтащил ее к себе, прошипел что-то невнятное, а потом резко оттолкнул.

Лиза упала на пол, распрямилась как пружинка, снова вскочила на ноги и повернулась к Аркадию Степановичу, протягивая к нему худые руки. Непонятно было, хотела ли она атаковать или молила о пощаде. Вне себя Аркадий сжал ее за запястья так, что Лиза вскрикнула от боли. Режиссер в бешенстве схватил ее за плечи, развернул и со всей силы толкнул вперед. Лиза ударилась грудью о массивную столешницу, послышалось грустное жужжание. Домработница будто закашлялась, но кашель был лязгающий, механический. Она беспомощно загребала руками в пустоте, как краб, перевернутый на спину, зацепила пару чашек, и те дружно полетели на пол, через секунду Лиза тоже потеряла равновесие и неуклюже рухнула.

Аркадий продолжал с ненавистью смотреть на домработницу. Лишь когда Лиза заплакала, он словно очнулся, подскочил и попытался помочь ей встать. Лиза взвыла. Антон подался вперед, чтобы разглядеть: кисть девушки безжизненно висела на лоскуте кожи, из раны выглядывали два тонких металлических обломка.

Режиссер увидел Антона.

— Выйди! — приказал он.

Этого было достаточно — мальчик пулей выскочил из своего убежища и помчался обратно в комнату. Степан все так же беспробудно дрых. Антон отдышался, посидел около получаса, боясь высунуться за дверь, потом все же решился выбираться домой.

Через террасу он прокрался к воротам и вдруг услышал:

— Антон!

Бежать было неудобно, деваться некуда. Антон развернулся и увидел Аркадия Степановича, сидящего на скамье в густых зарослях винограда. Режиссер привычно курил.

— Подойди, — устало сказал он.

Подросток замешкался.

— Подойди и сядь! — чуть громче повторил Аркадий Степанович.

Антон прошмыгнул к скамейке и сел поодаль от режиссера.

Аркадий шумно затянулся, ссутулился, стал жалким и несчастным. Потом, словно опомнившись, подобрался, откинулся на спинку и положил ногу на ногу.

— Ты неплохой парень, Антон, — задумчиво протянул Аркадий Степанович и, поразмыслив, спросил: — Что у тебя за болезнь?

Мальчик смутился: режиссер никогда не интересовался его особенностью, хотя Антон часто бывал у них в гостях.

— Не знаю точно, — пожал он плечами. — Что-то генетическое, написано было «нарушение э-пи-дермо-генеза» или как-то так. Врачи не знают сами.

— Да… не знают. — Мыслями Аркадий был далеко. — Вот и у нее. Не знали…

— У кого?

Режиссер вздрогнул и покосился на мальчика. Было нечто необычное в его взгляде. На него так странно никто никогда не смотрел.

«Он очень много знает и очень умный», — когда-то давно решил Антон. Аркадий Степанович был единственным человеком, которого Антон уважал.

— Знаешь, — продолжил Аркадий, — была одна женщина, я слышал такую историю. — Он затянулся. — Она каждое утро вставала и не узнавала любимого мужчину, который был рядом с ней. А он очень ее любил, все был готов отдать. Знаешь, как иногда любят?.. Нет, ты пока не знаешь. Надеюсь, когда ты станешь взрослым…

Аркадий снова ссутулился.

— Каждое утро он рассказывал ей всю ее жизнь заново, объяснял, что он ее муж и что вот их ребенок, и ребенок обнимал маму и забавно копался в ее волосах. Он тоже не понимал, что происходит… Каждое утро… — Аркадий выкинул окурок на дорожку.

Антон наблюдал, как сигарета медленно тлеет на садовой плитке.

— Да уж… не позавидуешь.

Режиссер удивленно повернулся к нему:

— Почему не позавидуешь?

— Ну, вроде как каждый день не знать, где ты… и семью не узнавать… — Антон откашлялся для уверенности. — Этому и не позавидуешь!

Аркадий ухмыльнулся.

— Она была самой счастливой женщиной на свете, Антон!

Аркадий Степанович поднял голову вверх. Еще не стемнело, но луна упрямо висела на светлом небе, словно наблюдая, кто же все-таки победит — день или ночь.

— Она была самой счастливой, потому что ее любили. А когда тебя любят, больше ничего не нужно, даже памяти…

Антон поковырял носком ботинка щелку между плитками.

— Я у вас шлем тогда брал, — вдруг сказал он.

Режиссер непонимающе посмотрел на мальчика.

— Я его не вернул еще… шлем для игр, — с вызовом продолжил Антон, сверкнув глазами.

Аркадий рассмеялся и покачал головой.

— Антон, можешь оставить его себе. Степе не нужны шлемы! Степе вообще мало кто нужен. Поэтому я очень рад, что у него появился ты. И я готов за это тебе отдать шлем! У Степы очень мало друзей.

Аркадий Степанович украдкой взглянул на Антона и будто смутился, а потом поправился:

— У Степы нет друзей… и ему очень сложно. Ты будь с ним, пожалуйста.

Антон пожал плечами. У Аркадия завибрировал браслет, он посмотрел, кто звонит, и отключил вызов.

— Знаешь, а я ведь совсем не старый! — вдруг весело сказал Аркадий. — Время летит так быстро, все кажется, что я такой, как ты или Степа. И так сложно объяснить вам, молодым, что и вы скоро так же… Мы же все, в общем-то, на одном уровне. Просто вы не понимаете, что мы похожи, а когда поймете, уже поздно… Нужно будет доказывать другим, молодым…

Аркадий засмеялся. Антон кивнул и тоже засмеялся.

— Пойдем, я скажу водителю тебя подбросить, — поднялся режиссер.

Дома Антон продолжал думать об Аркадии Степановиче и о том, как тот сломал руку Лизе. Чем же она его так разозлила? Вообще, он классный. Степа вечно ноет, недовольный. Не соображает, что ему досталось. Такой отец!

Ночью Антона залихорадило. Это случалось редко, обычные болезни обходили его стороной. Мать перепугалась, накапала в ложку какого-то лекарства и заставила выпить. Она не отходила от сына до тех пор, пока не убедилась, что температура спадает, долго гладила по голове, потом, уставшая, поплелась к себе в комнату.

Антон прилег. Непривычно чесался затылок и в горле першило, но откашляться не получалось. Мысли запрыгали, ускоряясь, будто сталкиваясь друг с другом. Пришлось встать. Мечущиеся идеи преобразовывались в слова, а слова — в непонятный столбик. Он потянулся к планшету — напечатать их, но тот был разряжен. Тогда Антон схватил лист бумаги, карандаш и печатными кривыми буквами — правописанию в школе не учили, отец когда-то показал — вывел:

От Севера и на Восток

Идите, господи, идите.

Я посмотрю на потолок —

Обрежу нити.

Помимо необычного хитинового покрова у Антона была еще одна особенность, которую он не осознавал, пока не вырос. Мальчик обладал способностью представлять в голове различные события — все, о чем только слышал или читал. Словно художественное кино прокручивалось в его сознании. Любая история виделась Антону настолько ярко, объемно и правдоподобно, будто он сам в ней участвовал. Как будто он не снимал своего ВР-шлема.

Много позже Аркадий Степанович объяснит Антону, что это очень полезное свойство его мозга, и на нем можно хорошо зарабатывать. У сверстников Антона, да и у взрослых тоже, напрочь отсутствовало воображение. Оно попросту стало ненужным, ведь вся визуализация приходила из сети, из бесчисленных реклам, игр, шоу и фильмов. Каждый ребенок получал насыщенную картинку окружающего мира, как только научался различать основные цвета и формы. Потом Антон начнет записывать образы из головы, облекать их в слова и сам создавать виртуальное пространство из живых картинок.

Антон никогда не спрашивал у Степана, кем была его мама и где она. Степа сам завел разговор, нехотя, но в то же время настойчиво, словно желал избавиться от недосказанности и поставить точку.

Мать Степана серьезно болела. Болезнь взялась из ниоткуда. Степану было тогда лет пять, и он, конечно, не помнил подробностей — обследований, больниц и диагнозов. Видел только, что мама начала терять память, впадая то ли в детство, то ли в глубокую старость.

Сколько времени это продолжалось, Степан не знал. Обрывочно он помнил, как переживал отец, как все больше замыкался в своем горе. А мама всегда оставалась веселой и какой-то уютной и светлой, хотя и это Степан почти забыл. А однажды мать решила принять ванну.

Слушая друга, Антон живо нарисовал себе картину их дома: десять лет назад он выглядел почти так же, как сейчас, — красивым и солнечным. Потом представил силуэт молодой стройной женщины — это было совсем просто. Антон сразу понял, что робот Лиза — точная копия жены Аркадия Степановича.

Позднее утро. Маленький Степа увлеченно играет в детской в сетевую игру, изредка торжествующе вскрикивает, когда удается убить злобных монстров и продвинуться на следующий уровень. В это время мама заходит в просторную ванную комнату с большим окном без занавесок и включает стекловидный лапчатый кран. Большая ванна, почти бассейн, шумно заполняется водой. Мать подходит к зеркалу и рассматривает себя со всех сторон. Покрутившись, она спускается на кухню, наливает себе кофе, включает гигантский, на всю стену монитор и задумчиво пьет из аккуратной белой чашки с золотой каемкой. Она забывает включить звук — на экране мелькают немые картинки очередного выпуска новостей.

Камера на Степана — он все так же в своей комнате, играет. Камера на мать — она снова идет наверх и удивленно смотрит на наполненную ванну. Она забыла, что хотела искупаться, но не придает этому особого значения. Она снимает тонкую легкую пижаму, оставляет на запястье массивный браслет из неровных черных камней, забирается в воду, ложится лицом к окну. В саду осень: мрачноватое, но красивое, в темных разводах небо и высокие деревья с крупными красными листьями. Маме становится хорошо, как любому человеку, находящемуся в тепле и уюте в то время, когда на улице холодно.

Камера в комнату Степана. Мальчик еще какое-то время играет, потом выходит и спускается на кухню. Там он видит кого-то из нянек, лицо прислуги размыто — Антону оно не важно. Степан просит налить ему сок. Выпив его, Степан поднимается и хочет вернуться к себе, но что-то заставляет его зайти в ванную. Он заходит. Мать лежит под водой, глаза ее закрыты. Длинные светлые волосы колышутся, расползаясь в разные стороны, как змеи. Через слой воды лицо мамы кажется нечетким и каким-то неаккуратным, отечным. Степан опускает глаза и видит, что руки ее неестественно плавают на поверхности, как будто совсем ей не принадлежат. Он машинально трогает маму за руку, ту, на которой черный браслет.

Степан рассказал о случившемся почти механически, скомкав финал, и, возможно, почувствовал облегчение. Антон же видел все предельно ясно и даже немного разозлился, что ему испортили ощущение эффектной концовки — непонятно было, что почувствовал мальчик, обнаружив утонувшую мать.

Не зная, как отреагировать — у них не было принято разводить телячьи нежности, — Антон хмуро кивнул, давая понять, что понимает масштаб трагедии, и что-то буркнул, вроде как удивляясь такому ужасному событию в жизни друга.

Степан добавил, поджав губы:

— Я с тех пор воду ненавижу. И не купаюсь никогда. Говорят, когда маленький был — истерики в ванной закатывал, боялся. Короче, отец мне даже сухой ионодуш установил. Так, в общем, короче…

Выходные задались. Антон два дня провел у Степана в гостях. В доме и на прилежащей территории было безлюдно. Лизу увезли на техобслуживание. Аркадий Степанович отпустил всю прислугу, он иногда так делал — отдыхал от присутствия чужих людей. Режиссеру нравилось проводить время с детьми, хотя он мог просто сидеть в своем кабинете или где-то в саду, почти с ними не общаясь.

В воскресенье было жарко, Антон с удовольствием плескался в большом бассейне во дворе. Степан привычно сидел поодаль в шезлонге, покуривая, и изредка перебрасывался фразами с другом.

Антон резвился, прыгал с невысокого мостика в воду, выписывая в воздухе смешные фигуры. Нанырявшись, он вышел из бассейна, вытерся и оделся. Нужно было уезжать домой. Степан лениво развалился в шезлонге, он попрощался — махнул Антону рукой, не собираясь вставать, чтобы его проводить.

Антон прошел в столовую. Там никого не было, кроме Скифа — небольшого ястреба, которого Аркадий Степанович приобрел недавно. Ястреб был невероятно красив и притягивал к себе взгляд. Перед продажей его тренировали в специальном питомнике — теперь нового жильца особняка можно было содержать без клетки.

Иногда Аркадий Степанович устраивал для птицы «время охоты». Скифа высаживали на небольшое окошко на крыше, а во двор выгоняли специально закупленных для этих целей мышей или кроликов. Аркадий и Антон завороженно наблюдали, как ястреб величественно спускался к жертве, разгоняясь за секунды, как артистично взмахивал крыльями и пронзал тушку животного своими жесткими лапами. Охота длилась несколько минут, потом Скифу разрешали полакомиться добычей, но ел он немного, словно понимая, что не в этом суть. Степе питомец не нравился, он не интересовался хищником.

Глаза ястреба были красно-коричневыми, бездонными. Он понимал все, что происходило вокруг, знал, чего от него ждут, но самое главное — был абсолютно безвреден в свободное от охоты время. Это был блестяще дрессированный убийца. Дома он обычно сидел в столовой на небольшом постаменте, там же его кормили, Аркадий Степанович любил это делать сам. Режиссер часто рассказывал Антону об особенностях ястребов, о том, как они живут в природе и какой у них высокий интеллект. Любил похвастать, что Скиф — самый умный из своих сородичей, ему можно даже палец сунуть в клюв — не отреагирует, тогда как невоспитанные птицы могут покалечить.

Скиф, повернув голову, смотрел на Антона, поблескивая круглыми глазами. Мальчик подошел совсем близко. Ястреб не пошевелился, только моргнул — мутноватая пленка, как штора, скользнула из угла глаза и задвинулась обратно. Антон улыбнулся, потом медленно поднес указательный палец к клюву Скифа, но не дотронулся. Скиф не двигался. Мальчик подвел палец совсем близко к мощному заостренному крючку и решил досчитать до пяти, а потом коснуться птицы.

Раз, два, три, четыре…

— Что, Антоша, домой уже? — услышал он за спиной.

Быстро отдернув руку, Антон повернулся к Аркадию Степановичу — тот улыбался. Режиссер расположился в кресле спиной к окну и показал на диван напротив, приглашая присесть. Мальчик послушно опустился на диван.

— А как у тебя, вообще, дела дома? — спросил Аркадий.

Антон пожал плечами:

— Не знаю… не очень, наверное, а может, и нормально. Не так, как у вас.

Аркадий потянулся и вроде как устроился поудобнее. Антон понял: от него ждут подробностей.

— С отцом, типа, ссориться мы стали, часто… орет все время, — обиженно протянул Антон. — Мать на него влиять не может. Толку никакого. Я что ни сделаю, всегда недовольны, не знаю. — Он спохватился. — Да я, типа, не жалуюсь, просто… вижу, как у вас со Степой. У нас-то не так…

Антон увидел в окне, как Степан встал с шезлонга и подошел к бассейну. Он напрягся: обычно Степан обходил воду за несколько метров и очень злился, если друг начинал брызгаться даже издали.

Аркадий Степанович, покусывая губы, сказал:

— Я знаешь как считаю, Антон? Дети перед тем, как получить от жизни по морде, должны быть обласканы. Обязательно обласканы. А кто еще обласкает, как не родители?.. А по морде — это обязательно будет. Вот Степа, он же получит по полной, я знаю. Пусть хоть сейчас он имеет все, что надо…

Степан все стоял, неотрывно глядя на воду. Антон старался не коситься на него, чтобы Аркадий Степанович не понял, куда он смотрит, но режиссер с головой погрузился в свои размышления.

— Степан по морде ох как получит, нелегко ему будет. А я все делаю, чтобы полегче… да…

— Да уж, а у нас в семье наоборот, — быстро сказал Антон.

Степан за окном сделал шаг вперед и рухнул в бассейн. Через закрытые двери плеска не было слышно.

Антон почувствовал, как у него загорелся затылок. Он продолжил:

— А вам жизнь тоже?.. Ну, по морде?

Аркадий Степанович усмехнулся.

— А ты как считаешь? Еще как! Думаешь, если дом такой есть и слуги, то все здорово? — Ему был приятен интерес Антона. — Меня жизнь мордует каждый день. Не жизнь, конечно, а люди. Люди — они очень странные существа, очень… И загадочные. И удивительные. Мне раньше казалось, что я людей ненавижу, а они меня. А сейчас, ты знаешь, интересно даже наблюдать. Какие они… люди. Вот я как Скиф. — Режиссер кивнул на застывшую птицу. — Сижу на жердочке и наблюдаю. Ох, как интересно — неисчерпаемый запас для сценариев, для фильмов. Сколько можно о людях рассказывать. Вот, например, есть такие — как ложные опята. Вроде люди, а на самом деле — смерть, хотя прикидываются обычными — выглядят так. И не поймешь сразу. А другие — они всегда жертвы, даже если сильные и имеют власть, все равно — никуда не денутся, от ястреба не убежать. — Аркадий засмеялся. — Ястреб все подметит.

Антон облокотился на спинку дивана. Затылок потихоньку остывал, но зашумело в ушах. Сколько времени прошло после того, как Степа прыгнул в бассейн, — секунды? Несколько минут?

— У меня папа так не считает, — неспешно начал он, зная, что Аркадий внимательно дослушает до конца. — Я насчет того, чтобы дети обласканы, типа, были. Он говорит, что с детства, типа, нужно понимать, кто ты есть. Понимать, что ничего просто так не бывает. Нужно страдать… так, что ли… Будто я мало страдаю. — Голос Антона дрогнул. — Всю жизнь рассматривают, как обезьянку. Хоть бы пожалели. У них принцип — делать вид, что я самый обычный, и наказывать меня надо, типа, как обычного… В жизни ничего лишнего не дадут. И поговорить нельзя толком: что ни скажу, отец начинает орать. Никогда не угодишь. Он постоянно сейчас работу ищет — дерганый весь. Как будто я виноват.

Он вздохнул, покосился на окно — Степы не было видно. Антон резко засобирался:

— Аркадий Степанович, я пойду, а то опять ругаться будут. Спасибо вам!

— Пока, Антон, приходи, — улыбнулся Аркадий.

После ухода мальчика он долго любовался Скифом и незаметно заснул. Дома было тихо и спокойно. Проснулся Аркадий к вечеру. Степана, как пробку плавающего в бассейне сутулой спиной кверху, он доставал сам, беспомощно крича, не понимая, что нужно куда-то звонить, не понимая, что опоздал на много часов.

Как потом узнал Антон, режиссер вызывал полицию, по блату раздобыл самых опытных следователей. Нервничал, много курил и ругался, требуя выяснить, что произошло. За два дня все выяснили — Степана вскрыли, никаких насильственных причин или даже косвенных на них указаний не обнаружили. Камеры наблюдения показали, что мальчик сам прыгнул в бассейн. Со дна подняли часы Антона — черные, крупные, подростковые, подарок родителей на день рождения. Часы были водостойкие и продолжали идти. Связи со смертью Степана в них не нашли.

Все свелось к версии суицида. Дескать, мальчик и так был нелюдим, что подтвердила опрошенная прислуга и одноклассники. Режиссер ответил на эту версию отборным матом, что, впрочем, дела не меняло.

В течение следующих нескольких лет перед глазами Антона часто возникала его новая визуализация. Он видел Степу, который подходит к краю бассейна. На дне лежит какая-то вещь черного цвета. Степа смотрит на нее завороженно, силясь отступить назад, но не может. Это браслет мамы, тот самый, в котором он нашел ее десять лет назад, голую, бездыханную, со змеевидными волосами. Степа понимает, что браслет нужно достать, и если он это не сделает, никто не сделает. Он шагает вперед. А потом нос неприятно щиплет от ионизированной воды. Подросток взмахивает руками, стараясь изобразить что-то похожее на плавание, которым никогда не владел. Степа один-единственный раз вдыхает под водой, как когда-то его мать, и больше не дышит.

Охранник пропустил его молча, а глаза у самого испуганные. И он один сегодня на посту — зайцем забился в свою будку, как только Антон прошел в дом. Кругом мерзкая, разрушительная тишина. Наверное, такая тишина воцаряется после взрыва бомбы, когда обломки улеглись в неровные кучи и осела пыль. В ушах звенит, в горле давит, и не верится в то, что ты еще существуешь.

Дежурный пропустил, потому что знал: Антона позвали. Аркадий выгнал всех и закрыл двери особняка на две недели. Там даже Лизы не осталось. Режиссер ее отключил. Впервые в жизни. Потом он сам позвонил Антону: «Пожалуйста, пожалуйста, приезжай… когда сможешь, приезжай».

В холле и гостиной было грязно. На полу валялись толстостенные квадратные бутылки из-под дорогого алкоголя, какие-то вещи: носки, скомканные брюки, мокрые полотенца, вывернутые сумки — все вперемешку. Шторы на окнах плотно задернуты, в комнатах душно и затхло.

Оглядевшись, Антон прошел на кухню. Аркадий, скрюченный, жалкий, в привычном расписном халате, с голыми ногами, смотрел один из своих фильмов на большом настенном экране. Увидев Антона, он улыбнулся, но не встал.

— Что, Антоша! Приехал, спасибо… — Голос его был сладок и тягуч.

Режиссер неловко взял стакан со стола, по которому были раскиданы куски хлеба, обмазанные зеленым соусом, использованные салфетки, орешки и еще какая-то снедь. В центре стола лежало блестящее красное яблоко, налитое, словно восковое. Среди хлама и мелочи оно выделялось своей чистотой и яркостью. Аркадий отхлебнул из стакана.

— Антоша, садись, дорогой. С-час досмотрим-м…

Он вздохнул и на высоте вдоха неожиданно икнул, а потом шумно, словно нехотя, выдохнул. Медленно моргая, опять устремил взгляд к экрану.

Антон только сейчас понял, что режиссер мертвецки пьян.

Бесшумно вошел охранник, осторожно покашлял.

— Это, Аркадий Степанович, кх-хм… ну… приберу я… — Он помялся и беспомощно посмотрел на Антона.

Аркадий медленно повернулся к охраннику, набрал воздуха в грудь и крикнул:

— Иди на-а-а хуй! Чучело! Тебе че сказано была-а-а! Гондон! На-а-а хуй!

Охранник мгновенно исчез. Антон сообразил, что эта сцена повторяется не впервые.

Аркадий моментально забыл о прислуге и с пьяной улыбкой повернулся к Антону:

— Садис-с-с-сь… Антошка, сядем давай?

Он забывал каждое слово, вероятно, как только его произносил. Глаза водянистые и абсолютно пустые. «Зачем он меня позвал?» — подумал Антон. Он сел рядом, и они стали смотреть фильм.

Концовка была смешная, Антон хорошо ее знал. Когда в первый раз смотрел — смеялся. Аркадий хмыкнул на титрах, повернулся к мальчику и начал рыдать, смешно потряхивая плечами, опустив голову вниз, словно пытался носом достать до живота. Антон растерянно вскочил и подошел к Аркадию, одной рукой тихонько потрогал его за плечо и толкнул аккуратно, без нажима. Он не знал, что сказать.

Режиссер обхватил Антона руками за пояс и, прижавшись к его животу, зарыдал сильнее. Антон стоял, неловко переминаясь с ноги на ногу. Непонятно почему, но ему было приятно, что этот стареющий, но сильный и знаменитый мужчина так нуждается в нем. Антон волевым движением взял его за плечи, встряхнул и громко, четко произнес:

— Аркадий Степанович! Вам нужно поспать. Встаньте, я вас провожу! Аркадий Степанович!

Он повторял это снова и снова, и режиссер наконец послушался. Антон довел всхлипывающего хозяина дома до спальни, разобрал постель и усадил Аркадия. Тот несвязно мычал, размазывая слезы по лицу, затем снял свой дорогой халат, обнажив бледное, непривлекательное, безволосое тело. Антон скользнул взглядом — две морщинистые складки на животе, грудные железы обвисли — и отвернулся.

Режиссер, продолжая бормотать и всхлипывать, лег на бок и тут же замолк. Антон оглядел жалкого, заморенного старика, накрыл его одеялом.

Он зашел на кухню, взял кровавого цвета яблоко, выключил проектор. На выходе бросил охраннику по-хозяйски:

— Можешь теперь убраться, он спит!

Мальчик с хрустом откусил яблоко — по подбородку двумя струйками потек желтоватый сок — и добавил с набитым ртом:

— Я жавтра приеду…

Отношения с отцом и матерью стремительно ухудшались. Антон уже не представлял, как можно нормально общаться с ними. Изо дня в день постоянная ругань, ссоры трагическим шепотом, чтобы не задеть датчики крика.

Было сказано много такого, чего не стоило говорить, и Антон все больше замыкался в себе, старался просто молчать. Он видеть не мог родителей. Они запрещали практически все. Его раздражало все, что они говорили и делали.

Он ездил к Аркадию чуть ли не каждый день и однажды остался ночевать в комнате Степана. Матери сказал, что очень устал после школы, спросил разрешения. Удивительно, но та согласились. Мать знала, кто такой Аркадий, и, возможно, думала, что это хорошо, если Антон сошелся с ним. Лизе казалось, что они таким образом помогают друг другу. Слава особо не вникал и вообще уже мало влиял на ситуацию.

После этого Антон стал часто ночевать у режиссера. Ему было комфортно, и он настолько привык к шику и блеску, что иногда забывал, что дом совсем не его. Антон хозяйничал в комнате Степана, играл, хотя интерес к игре пропал, как только все Степины шлемы поступили в его распоряжение. Когда Аркадий возвращался с работы, они много разговаривали, смотрели какие-то фильмы. Антон с удовольствием общался с Лизой-роботом. Его даже забавляло, что робота зовут Лизой, как и его мать. Но как же они были непохожи!

Мальчику исполнилось пятнадцать, он заметно подтянулся, голос начал ломаться и грубеть. Он все чаще рассматривал себя в зеркало, и его многое не устраивало. Конечно же, в первую очередь хитиновый покров. Антон комплексовал, писал стихи, в которых высказывал сомнения и недовольства по поводу жизни и того, что происходит вокруг него. Он показывал стихи только Аркадию, родителям даже не пытался, считал, что те не поймут. Режиссер искренне восхищался, убеждал Антона в том, что у него талант.

Грустно мне, тошно.

Надо куда-то идти.

Год выдался сложный,

Еще сложней впереди.

Сыпется пирамидка,

Кубиками стуча.

Слякотно все, жидко…

Капает в ржавый чан.

Птицы, что раньше летели

И восхищали крылом,

Все до одной надоели.

Скука, тоска, излом.

Заволокло смрадом

Поле красивых цветов.

Музыки больше не надо,

Больше не надо слов.

Там, где ходили люди,

Ветер теперь поет.

Лучше уже не будет,

Будет наоборот.

Хочется встать прямо,

Старые боты обуть,

В курево вбить травы

И затянуть как-нибудь.

Теплой сухой ладошкой

Капли росы собрать,

Полюбоваться немножко

И покурить опять.

Гнется спина и тянет,

Нет ни травы, ни бот…

Лучше уже не станет,

Только наоборот.

— Как ты смог написать такое? — довольно улыбался Аркадий. Они расположились на кухне. На улице разбушевалась непогода, в доме было светло и уютно. — С отцом опять поссорился?

— Вы понимаете, что он контейнер? Вы знаете, что такое контейнер?

— Нет, не знаю…

— Это человек, который не может заработать в сети! Не может создать мало-мальски прибыльный аккаунт. Не может создать качественный контент. Соответственно, он контейнер! То есть емкость для мусора, потому что… он сам есть мусор! Он ничего из себя не представляет.

— Слушай, ну он все-таки твой отец.

— Я вообще не понимаю, — мальчик артистично схватился за голову. — Я вообще не понимаю! Каким образом он мой отец? Как так получилось? Мы абсолютно разные! Мать… она старается его поддерживать, она мечется между нами, она мечется. Понимаете?

Аркадий пристально смотрел на него.

— Я абсолютно точно могу сказать… абсолютно точно могу сказать, что я его ненавижу! Он несостоявшийся человек, он не может обеспечить семью. Он не любит своего сына, я вижу, как он смотрит на меня. Иногда мне кажется, что он очень… как бы это сказать… — Антон сделал длинную паузу, манерно зажав нижнюю губу, так, как обычно делал Аркадий Степанович. — Иногда мне кажется, что он раздосадован тем, что я болен, понимаете? Тем, что я неполноценный.

Он посмотрел на Аркадия со слезами на глазах.

Режиссер встал и налил себе выпить, потом повернулся к Антону:

— Ну а что же делать, если тебе так плохо? Какой выход? Ты же понимаешь, что тебе только пятнадцать и нужно ждать еще три года, чтобы иметь возможность выйти из семьи или поселиться в другом месте.

— Три года! — Антон скривился. — Боже мой! Три года! Я не могу там находиться ни одного дня, а вы говорите — три года!

Аркадий ухмыльнулся:

— Мне кажется, Антоша, ты преувеличиваешь! Ты сейчас ругаешь своих родителей, а если что-то произойдет, ты будешь скучать и скажешь, что был неправ. Мне кажется, что в тебе говорит… злость, но это пройдет…

Антон сверкнул глазами:

— Нет! Аркадий Степанович! Дорогой Аркадий Степанович! Я не преувеличиваю! И я не злюсь. Я с удовольствием ушел бы из того дома прямо сейчас! Если бы только было куда идти. Я ушел бы, если бы они меня отпустили, но мать не отпустит никогда… Она постоянно рыдает, постоянно смотрит на меня своими собачьими глазами, она хочет чего-то, а чего — непонятно… потому что уже давно все потеряно… потому что они не слышат меня и не понимают. И никогда не поймут. Потому что мы совершенно разные люди. И я даже спрашивал: может, они меня усыновили? Взяли из детского дома больного ребенка, чтобы было кого воспитывать…

Конец ознакомительного фрагмента.