Вода

Евгения Корелова

Действие романа происходит во второй половине XXI века. Объединение России и Китая привносит значительные изменения в жизнь общества. Правящие классы пришли к тотальному контролю над миллионами людей, или им так кажется?Вместе с развитием инновационных технологий грядут новые болезни и экологические катастрофы. Кто станет президентом объединенного государства? Какие тайны скрывает правительство? Сможет ли человек будущего противостоять надвигающейся опасности? Книга содержит нецензурную брань.

Часть II

Глава 5

Антон зашел в избу. За столом сидели трое. Он поздоровался и повесил потную фуражку на хищный крючок у двери. Старший за столом, грузный смуглый мужик с сизым бельмом вместо левого глаза, налил из большой бутылки мутную белую жидкость и хрипло спросил:

— Будешь?

Антон отрицательно помотал головой — можно было и не пробовать, все равно бы не получилось. На печке в углу кто-то зашевелился, пестрая короткая занавеска отодвинулась, и из темноты показалась вихрастая голова Ваньки. Ванька был хозяйским сыном, лет шести. Худосочный, конопатый, с вечной тягучей зеленой соплей из одной ноздри, норовившей сбежать. Он в последние дни часто попадался на глаза Антону.

Ванька высунулся из-за занавески, затем свесил ноги в дырявых носках и спрыгнул вниз, ловко попав в старые тапочки с изорванными грязными помпонами.

«Кто-то оплатил информацию», — подумал Антон.

Ванька, гулко топая пятками, прошел к столу и разместился на краю скамьи, сутуло скрючив спину. Второй из сидящих, остроносый, бледный, похожий на фрица мужчина, потрепал мальчика по макушке и спросил:

— Пить будешь?

Ванька шмыгнул, затягивая соплю обратно в недры носа, и шепелявя, ответил:

— Нет, мне нельзя! Мамка жаругает.

Ванькину мамку Антон не видел ни разу, вероятно, запрос на общение со взрослыми местными был дорог, и никто не заказывал. Антон же экономил и не стал бы тратить деньги на такую ерунду. Он тоже сел за стол, большой деревянной ложкой подчерпнул из закопченного чугунного котелка, стоявшего в центре, густую горячую кашу и шлепнул себе на тарелку.

— Что расскажешь? — обратился к Ваньке третий, цыган с ровными блестящими грязноватыми кудрями, которые пружинами свешивались на глаза.

Мальчик покосился на горшок с кашей и прошептал:

— Послежавтра будет всего больше тысячи танков — ихних и ваших!

Он замолчал, уставившись на котелок.

Фриц вздохнул и громко сказал:

— Покормить!

Ванька сразу оживился и быстро наложил себе в тарелку три ложки, затем проделал в каше заборчик по окружности, чтобы быстрее остывало, зачерпнул немного, подул, смешно надувая щеки, и оправил в рот первую порцию. Громко чавкая, Ванька объел горку по бокам, потом проделал новый забор и остановился на несколько минут.

— Битва будет определяюш-шей. Ваша победа обешпечит в дальнейшем весь ход войны, — Он снова принялся за кашу, а когда доел последнюю крупинку, вытер рукавом влажный рот, тихонько рыгнул и посмотрел на старшего, Одноглазого, — Выезжать нужно пошлежавтра утром. Уже щас идут… штолкновения. Послежавтра двенадцатое июля. В девять по утру начнется месиво! Иж экипировки все как обычно, амуниция полная. Но всёрно! — Он помотал головой и икнул. — Всёрно! Многих это не шпасет! Понимать надо! Там, брат, главное, быштрота! Бока не подштавлять, штараться в нос итьтить.

Все за столом внимательно слушали мальчишку.

— Ихние тигры бьют на две тыщи метров, а ваши… ну, вы жнаете, в общем. Но шанс есть, наших танков немало! И оштанется там… немало. Нельзя тормозить, кто юркий, тот выдет! Ш шобой побольше гранат и ручного — если танк из штроя выдет — вылазьте! По месту отдельно сообщат, утром, двенадцатого.

— А сколько их точно? Людей? — спросил Одноглазый.

Ванька мотнул головой:

— Эт не мое, кого постарше купите. Я все рашкажал! — Он вздохнул, затянул показавшуюся вновь соплю и сыто улыбнулся. Вместо переднего зуба во рту у него зияла черная дырка, граничащая с розовой набухшей нежной десной.

Антон понял, что информация по тарифу закончилась, и принялся за кашу. Мужики, молча чокнувшись, выпили.

Одноглазый снова обратился к Ваньке:

— А чего шепелявишь-то?

Ванька продолжал улыбаться:

— Жубы молочные выпадают, понимать надо.

Фриц, усмехнувшись, спросил ради интереса, зная, что информатор больше не скажет ничего по существу:

— А что, в принципе, дальше будет?

Ванька, нахмурившись, повернулся к нему:

— В каком шмышле?

Фриц налил по новой и передразнил:

— В шмышле! Когда вырастешь? Что будет?

Ванька почесал затылок и задумчиво ответил:

— Когда я вырасту все ижменится…

— А что изменится? — не отставал Фриц.

— Все ижменится! Я буду носить тапочки на ражмер больше.

Пацан сунул ноги в тапки с помпонами и поплелся к печке, одной рукой выдергивая из задницы заевшуюсяся штанину.

Цыган взял стакан, не чокаясь, выпил и, глядя в стол, сказал:

— Теперь все или ничего, обосрёмся — будем сосать лет пять, а может и всю жизнь!

Он обратился к Антону:

— Ты гранат набрал? Видел! Отсыпать надо. У меня деньги закончились на информаторах три недели назад. Делись… Дымовухи и пару ножей… Я их живьем резать и душить буду. Мне терять нечего… эх!.. — он укоризненно посмотрел на Одноглазого. — Сопляка взял! Точно провалимся!

Антон обиделся на сопляка, но ничего не сказал. Одноглазый тоже молча жевал кашу. Цыган пьяно откинул кудрявую челку назад и обратился к Фрицу:

— А ты? Тоже мне… чего аватар сменила? Деньги только на расход! Могли бы оружия закупить или информаторов получше этого, — он зло кивнул на печку. — Че те бабой-то не ходилось?

Фриц недовольно скривил губы:

— Бабой не ходилось? Посмотрела бы на тебя, когда десять человек трахают! Не то, что аватар, пол бы сменил! Здесь бабой нельзя!

Одноглазый стукнул кулаком по столу.

— Баста! Ребенок, — он зыркнул на Антона. — Зафиксируют разговорчики, выведут всех. Помалкивайте!

Антон встал, положил ложку на пустую тарелку и пошел к двери. Цыган крикнул ему вслед:

— Послезавтра в девять!

Антон вышел на крыльцо. Пахло скошенной травой и кострами. От земли, лысеющей в местах частого хождения — вдоль забора к бане, от бани до поленницы — разило жаром, впитавшимся в нее за день. Узкая утрамбованная двухколейная дорога от дома змеевидно уползала вперед, вдаль, заканчиваясь, словно обрезанная, прямо посередине огромного темно-рыжего шара, наполовину закатившегося за линию горизонта. Откуда-то неприятно повеяло жженой пластмассой.

Антон задержал дыхание и снял multifeel—шлем.

Как всегда, при переходе в режим реального времени немного кружилась голова. Он провел в шлеме около четырех часов. В комнату заглянула мать и, обрадовавшись, что он не в игре, позвала ужинать.

Отец уже доедал и недовольно скривился, когда Антон плюхнулся за стол рядом с ним.

— Мам, хлеба нет? — беззаботно спросил Антон.

— Нет, сегодня не успела купить. Вечером уже все разобрали. Без хлеба поешь.

Антон пожал плечами и принялся за жареную картошку. Ощущение сытости от виртуальной каши улетучилось очень быстро, и он был зверски голоден.

Набив рот, Антон обратился к отцу:

— Пап. Сегодня опять воняло! Шлем скоро накроется, ты когда мне новый купишь? Завтра уже край, послезавтра выступаем — решающая битва!

Антон начал играть с первого класса. Поначалу играл ради интереса, испробовал все новинки рынка. Потом увлекся профессиональным киберспортом и не пропускал ни одного мало-мальски важного турнира. Все свободное время отдавал он-лайн играм.

Игровые мегазвезды зарабатывали миллионы смарткоинов, и он надеялся в будущем стать одним из них. В школе пошли проблемы из-за несданных тем, но Антон рос сообразительным и неглупым мальчиком, быстро управлялся с уроками и смог удержаться на уровне троек и даже четверок. Его «деревянная болезнь», которую так и не смогли расшифровать, и которая никаких страданий, кроме необычного вида не причиняла, в этой ситуации помогала ему. Мальчик научился пользоваться своим положением, и учителя нередко спускали прогулы или несделанные уроки из жалости.

Совсем маленьким Антон интересовался книгами, рано научился читать и читал много. Родители сначала насторожились, вокруг мало кто этим занимался, было необычно, но, в конце концов, решили, что ничего страшного нет.

Как только Антон начал играть, книжки были отодвинуты на второй план. К двенадцати годам он смог добиться определенных успехов. Последней страстью стала GPW—3 (Great Patriotic War), одна из самых рейтинговых игр во всем мире, которая брала начало от популярной когда-то белорусской бойни «Word of tanks».

Антон около года болтался по игре без команды, пробуя разное оружие, коряво участвуя в небольших сражениях и даже в диверсионной работе. Он мечтал о своей команде и выходе на международные соревнования.

В школе Антону удалось найти серьезно настроенных людей — двух одиннадцатиклассников, виртуозно владевших игрой, которые не сразу, но все-таки взяли его к себе, не смотря на возраст. Они втроем, и старшая сестра одного из одиннадцатиклассников, которую Антон никогда вживую не видел, начали выдавать неплохие результаты. В итоге они создали и зарегистрировали свою команду, став танкистами пятой танковой армии.

Антон фактически жил в игре последний год, поэтому, когда начал барахлить шлем, первым делом обратился к отцу — требовалось купить новый. И сейчас, во время обеда Антон в очередной раз напомнил об этом.

Слава угрюмо молчал. Сначала он надеялся потянуть с покупкой до нового года, когда дадут хоть какую-нибудь премию, но тут как гром ему сообщили, что их филиал банка полностью сокращают, что, по сути, означало увольнение. На заработке оставалась Лиза, которая начала работать совсем недавно, потому что после родов посвятила себя больному ребенку и до последнего возила его по каким-то бесполезным и дорогим санаториям, реабилитационным центрам и новым врачам-консультантам. Она успокоилась, когда совершено четко поняла, что изменений не будет, сама себе сказала, что «деревянность» не болезнь и вышла на работу медсестрой в поликлинику.

Оставаться на одной зарплате семье можно было, но в очень узких рамках — только самое необходимое, пока отец ищет работу. Сложно было решиться объяснить Антону, что дорогостоящий шлем не является сейчас необходимым, но Слава понял, что затягивать с разговором нельзя.

— Слушай, дорогой, у меня проблемы…

Антон вопросительно уставился на него.

— На работе проблемы… насчет шлема я имею ввиду, — чувствуя неловкость, произнес отец.

У Антона округлились глаза:

— В каком смысле? Шлем нужен, папа! Ты что? — Он повернулся к матери, ища у нее поддержки. — Вы чего? Не понимаете?

Мальчик со злостью бросил ложку на стол. Лиза опустила глаза. Он очень любила сына, но знала, в какую ярость он может прийти. Это началось в раннем детстве. Антон почти всегда получал то, что хотел. И не потому, что он был болен, и его баловали. Просто Лиза увидела однажды, как он кричит и багровеет своей деревянной кожей, превращаясь в какое-то фантастическое чудовище. Антон мог крушить все вокруг без остановки. Поэтому родители всегда старались давать ему то, что необходимо. Сейчас Антону был необходим шлем. Учитывая, что ему было не три года, мать попыталась объяснить, но Антон просто взбесился, от гаджета сейчас зависело его будущее!

— Как вы смеете? Я что, много прошу? Я еле-еле вылез на этот уровень! У меня и так проблемы… с реакцией… руки не слушаются, а мне надо! Надо, чтобы слушались! Сами родили… буратино! — голос его задрожал. — Теперь обязаны обеспечить! Без шлема ничего не будет! Послезавтра решающая битва! Прохоровка!

Отец не выдержал и хлопнул по столу:

— Прекратить!

Раздался неприятный нарастающий писк, постепенно переходящий в свист — сработал датчик крика. Мать всплеснула руками и зашикала на мужа. Она отключила блок на стене, свист прекратился, но было понятно, что к ним уже едут, и нужно будет объясняться, показывать квартиру и вести себя тихо, чтобы доказать, что никто не применял насилия в семье.

Росармейцы прибыли через восемь с половиной минут. Два крепких парня, одинаковой непримечательной наружности, и строгая молодая дама в темно-синей форме. Дама была пышной, но костюм носила на размер меньше, поэтому брюки обтягивали взбитый зад и несоразмерно худые икры, а рубашка была заметно тесна — короткие рукава удушающе пережимали молочные плечи с разбросанными крупными размытыми веснушками.

Парни почти не разговаривали, только уставились на Антона, разглядывая необычного мальчика, но как-то не удивленно, а скорее скучающе. Видно было, что они присутствуют при «анализе» в качестве телохранителей пышки. Та должна была динамично проверить состояние семьи.

Она выслушала лепетания Лизы насчет того, что «они ни-ни, просто случайно, повздорили, никто никого не трогал», потом по-хозяйски велела всем сесть на диван, сама расположилась напротив. Анализаторша внимательно рассмотрела Антона и родителей, не стесняясь длительной паузы, потом недовольно спросила, глядя на Антона:

— Что с ним?

Лиза, встрепенувшись, поспешила объяснить:

— Заболевание..редкое..с рождения.

Дама, позевывая, достала планшет и начала задавать стандартные для процедуры вопросы: почему сработали датчики крика? Что стало предметом ссоры?

Когда она услышала, что всё дело в игровом шлеме, цыкнула и закатила глаза, потом обратилась к Антону, фиксируя диалог на камеру планшета:

— Антон Стрельников, тебя кто-нибудь здесь обижает?

Антон буркнул, что нет.

Тот же вопрос был задан сначала Лизе, потом Славе. Получив отрицательные ответы, дама выписала штраф и уехала вместе с росармейцами.

Стрельниковы постепенно отходили от испуга. Отец смотрел в пол и качал головой, периодически покрякивая от досады. Лиза укоризненно поглядывала на сына.

— Тебе не стыдно? — обратилась она к нему.

Мальчик вскинулся.

— Мне стыдно? Я сказал, — Он медленно, четко и ультимативно произносил каждое слово. — Я сказал! Мне шлем нужен завтра. Край. Если не получу! — Он обиженно поджал губы. — Если не получу, то вы получите!

Он уже собрался уйти, когда отец поднял голову и спокойно обратился к нему:

— Хрен тебе, а не шлем! Совсем берегов не видишь! Как с родителями разговариваешь?

Антон снова побагровел, повернулся, уже собираясь ответить, но вдруг остановился. Лицо его просияло. Мальчик твердо, не моргая, смотрел в глаза отцу, потом чуть приоткрыл рот и протяжно пропел:

— А-а-а-а.

Родители оторопело смотрели на него.

— А-а-а, — продолжал Антон, прибавляя звук, и через несколько секунд крик его разносился по всей квартире, проникал во все уголки, нестерпимо бился в уши. Лиза в отчаянии вскочила. К упражнениям Антона присоединился писк сработавшего датчика крика.

Отец подбежал к Антону, замахнувшись, но потом передумал и только зло бросил ему в лицо:

— Все равно шлем не получишь! А если хочешь орать — ори! Тебя заберут от нас в соцопеку, тогда, вообще, никакого шлема не будет! Никаких игр… месяца два будут разбираться, кто прав, кто виноват.

Антон не ожидал такого поворота и закрыл рот.

В соцопеку нельзя! Пропустить предстоящее сражение нельзя. Он стиснул зубы и отвернулся. Предстояло снова разговаривать и объясняться с росармейцами.

***

Антон влез в тяжелый грязно-синий комбинезон, застегнув все пуговицы от паха до шеи. Танковый шлем был новым и пах кирзой, он натянул его на голову. Выйдя во двор, Антон увидел, что Одноглазый, Цыган и Фриц уже готовы и стоят на крыльце. На ровной площадке во дворе, не совсем вязавшейся с перекошенным забором и дряхловатой избой, зеленел здоровенный Т-34.

У танка стоял невысокий усатый мужчина с волевым лицом, в форме и круглых очках в черной оправе. Фриц тихо спросил:

— Чё это? Эт чё, Сталин?

Антон скользнул взглядом по форме и погонам — две большие звезды сверкнули на солнце. Антон неплохо изучил военное дело, из всей бригады он один хорошо разбирался в чинах и знал основной командный состав. Это было выгодно, потому что при правильном армейском поведении участникам начисляли бонусы, смарткоины и давали больше информации о предстоящих задачах. Знание теории, собственно, позволяло Антону оставаться в команде, потому что в сражениях он не блистал.

— Ротмистров, — прошептал Антон, подскочил к военному, вытянулся перед ним и взял под козырек.

— Здравия желаю, товарищ генерал-лейтенант! — отчеканил он.

Ротмистров посмотрел на остальных на крыльце, те, как по команде, повторили за Антоном.

Одноглазый, как старший, отрапортовал:

— Пятая подгруппа сто десятой танковой бригады к выполнению боевого задания готовы!

— Кто руководитель бригады? — хмуро спросил Ротмистров.

Одноглазый замялся. Он не знал. Антон звонко выкрикнул:

— Подполковник Хлюпин, товарищ генерал-лейтенант!

Ротмистров удовлетворенно хмыкнул. Антон воодушевился — правильный ответ сулил бонусы на счет подгруппы. Все четверо стояли навытяжку.

Генерал заложил руки за спину и повернулся к Одноглазому.

— Штаны просиживаете? Почему еще не на месте? Вся пятая гвардейская в роще, марш-бросок на триста километров. Мессеры буянят! А вы тут?

Одноглазый опустил голову. Фриц вступился за него:

— Нас информировали о том, что сегодня в девять!

Ротмистров злобно обернулся к нему и прошипел:

— Почему не по форме?

Антон пихнул Фрица локтем:

— Заткнись!

Но было поздно, наверняка заработанные смарткоины уже слетели со счета. Антон громко выкрикнул:

— Виноваты, товарищ генерал-лейтенант! Исправим! К бою готовы!

Ротмистров надвинул фуражку на лоб, совсем близко к очкам, и цыкнул языком:

— Разгильдяи, твою мать!

Потом выпрямил спину и громко монотонно завёл:

— Пятая подгруппа сто десятой танковой бригады пятой гвардейской танковой армии! Вам предстоит сражение на рубеже Веселый, деревня Прохоровка. Предварительные данные о силах противника — семьсот танков, дивизия эсэс «Адольф Гитлер», второй, третий танковый корпуса эсэс, — он на секунду остановился и, чуть смягчившись, добавил, — В общем, на всех хватит… — затем торжественно продолжил, — Бойцы! Это решающая битва! Не жалеть живота! Все мертвые в зачёт в случае победы… Не щадить… — голос его дрогнул. — Не щадить ни себя, ни врага!

Антон стоял стрункой, уже предчувствуя, как будет рвать немцев на тряпки. Он покосился на соратников, они тоже были на мази. Решающее сражение и победа в нем гарантировали переход на новый уровень, это сулило обеспечить себя игрой еще на один год, иметь возможность выхода в финал, а потом, глядишь, исполнятся заветные мечты — слава, деньги, все прелести жизни успешных киберспортсменов.

Ротмистров закончил и взял под козырек. Четверо бойцов хором ответили:

— Служим Советскому Союзу!

Ротмистров снял очки, обрисовал в воздухе руками нечто, что сразу превратилось в объемную карту местности, красной каплей отобразил точку, куда им следовало прибыть, затем по-отечески посмотрел на всех и растворился в воздухе.

Антон повернулся к Фрицу и передразнил:

— «Чё эта? Сталин?» — он гоготнул. Сталин! Ну, ты дала жару!

— Пошел ты, — огрызнулся Фриц.

В кабине управления танка разместился Цыган, который был водителем, рядом с ним втиснулся Антон. Запахло мужским потом вперемешку с керосином.

Функция Антона в танке была неполноценной, как он считал. Будучи радистом, работать по профилю он не мог — радиоаппаратура танка давно сломалась, а денег на покупку и установку новой не было, поэтому в ведении Антона оставался только пулемет в правой боковой части, по сути пукалка, которая особой роли в бою не играла. Часто требовалась помощь водителю — рычаг переключения скоростей был тугим, и нещадно заедал, поэтому Антон наваливался всем телом и помогал Цыгану переключаться при езде. Вот и вся роль Антона в команде, он был недоволен этим, но понимал, что на другое претендовать пока не может из-за отсутствия опыта и профессионализма.

Командир — Одноглазый — занял свое место в боевом отсеке наверху, и поставил ноги на плечи Цыгану. Рядом с командиром разместился Фриц.

Внутри было тепло. Антон представил, что будет на поле боя — невыносимая духота и жарища. Цыган выжал сцепление, вытянул поршень насоса, машина завибрировала и загудела. Он переключил рычаг на первую скорость и потянул ручку газа. Танк двинулся вперед, кабину заполнили шум и лязг. Все знали, что слышимость с этой минуты нулевая.

Антону на своем месте не было доступа к прибору кругового обзора, всё, чем он располагал — маленькое окошко для пулеметной стрельбы диаметром в палец. Запахло жжёным, неясно откуда — из танка или из неисправного шлема. Антон стиснул зубы и решил не обращать на это внимания. Совсем скоро они были на месте. Цыган остановился и заглушил двигатель, Антон прижался к своему окошку, стараясь оценить обстановку снаружи.

Поле дышало свежим рассветом, еще не успев разогреться от бледно-оранжевого солнца. Время остановилось, и казалось, можно вылезти из тесной железки, пройтись немного и брякнуться куда-нибудь в траву, не выжженную пока солнцем или артиллерией.

Визгливый гул мессеров разрезал тишину. Взрывы от снарядов заухали совсем близко. Бах, бах! Звук бомбардировщиков изменился, стал более басовитым, потом снова фальцет. Танки двинулись, Цыган тоже спешно завел машину. Сердце Антона часто забилось — вот он, момент истины, главное, собраться, сделать все, как надо, другого шанса не будет! Шум раздирал уши. Цыган начал привычно вести танк по зигзагу, размашисто вихляя. Он сосредоточенно высматривал дорогу и темные холмики немецких танков далеко впереди.

Командир единственным глазом, не отрываясь, смотрел в перископ. Время текло, как тягучий клей, и будто вовсе остановилось. Тут Командир правой ногой нажал на плечо Цыгана, приказывая остановиться, потом повернулся к Фрицу и показал ему кулак, что означало готовить бронебойный снаряд.

Фриц быстро достал тяжелую тугую обтекаемую дулю, с усилием вставил ее в пушку и крикнул «Готово!», его не было слышно. Танк после остановки еще покачивало, Одноглазый несколько секунд помедлил, всматриваясь в цель и вращая двумя руками механизмы поворота и подъема, затем крикнул «Огонь!» (тоже непонятно для кого), и нажал педаль спуска. Пушка бабахнула, дернув всю машину назад, кабина заполнилась едким порохом, неприятно застилавшим глаза. Фриц быстро схватил отлетевшую гильзу и выкинул ее в люк наверху. Цыган уже рвал рычаг переключения скоростей на себя, неистово матеря Антона, который замялся и не сразу пришел к нему на помощь. Машина взревела и поехала по зигзагу до следующего выстрела. Только еле уловимые пулеметные очереди, которые как градины отскакивали от боков танка, напоминали, что их тоже хотят подбить.

Цыган ехал быстро, около тридцати километров в час, от него многое зависело. Они сделали еще один выстрел, после которого открыли люк, чтобы выветрить пороховой дым из кабины, вентилятор, видимо, дышал на ладан. Антон приноровился стрелять из пулемета, пока они виляли по полю. Азарт и чувство непобедимости охватило его целиком. Он верил, что броня танка выдержит любые снаряды, и громко распевал, направляя огонь куда ни попадя.

Перед третьим выстрелом командир чуть дольше целился, он показал Фрицу раскрытую ладонь, на что тот подготовил осколочный снаряд. Когда грянул выстрел, резко запахло жженым пластиком, после чего Антон уже мало что понимал. Как в тумане он видел Цыгана, который орал, вытаращившись на него и показывая на ручку переключения скоростей. Антон попытался собраться и дотянуться к ручке, но сил у него почему—то не было. Руки не слушались. Затем он почувствовал сильный удар в бок машины, с той стороны, где сидел.

Цыган продолжал как в немом кино материться и на Антона, и на командира, в ответ на судорожные толчки ногой сверху. Антон не смог переключить скорость. Раздался и раскатился по всему телу мощный удар. Кабина заполнилась дымом. Антон задрал голову вверх и увидел, как Одноглазый откинулся на сидении, со лба его стекала жирная багровая струя. Фриц уже вылезал наружу, нещадно давя командира сапогами и оставляя позади себя быстро распространяющий огонь от пролитого горючего.

Цыган рванул к нижнему выходу, но Антон словно протрезвел и уже рьяно протискивался к люку. Он быстрее сообразил, что нижний люк заело и рванул наверх — через труп командира. Цыган схватил его за ногу, словно призывая пропустить, но Антон остервенело двинул ему сапогом в лицо, куда-то в область переносицы, потом еще и еще раз. Наконец, он вырвался из рук Цыгана, оставив его оглушенного в кабине управления и быстро выскочил наружу. Оглянувшись, Антон опомнился и протянул руку — помочь, но водителя уже заело резвое пламя. Как паук в банке, Цыган метался от стены до стены, не понимая, что надо двигаться наверх. Антон закрыл крышку люка и спрыгнул на землю.

Обернувшись, он увидел огромное поле, заполненное машинами. Некоторые тэшки безжизненно стояли, подбитые, с оторванными носами и кабинами. Другие были завалены набок, жалобно подняв гусеницы, остальные продолжали елозить по полю, оставляя за собой лязг и клубы пыли.

Антон побежал, пригибаясь под обстрелом, не зная, в какую сторону двигаться. Он увидел Фрица, который схватился в рукопашной с немецким солдатом. Тяжело дыша, он не мог одолеть навалившегося на него противника. Взглянув на Антона, Фриц сузил глаза, словно знал, что тот не придет на помощь. Антон дернулся к ним, хватаясь за пистолет, но немец уже всадил во Фрица откуда-то взявшийся нож и несколько раз провернул его в районе живота или паха.

Антон развернулся и бросился бежать. Он не сразу понял, что автоматически продолжает судорожно напевать песню, которую орал в танке. На поле лежали мертвые, много мертвых с вывернутыми руками и ногами, с обезображенными лицами, совсем не похожими на человеческие, с выпавшими из живота внутренностями — словно кто-то разбросал помои из протухших овощей и мяса.

Запах пластика стал невыносимым. Антон взревел и крикнул:

— Шлем!

Он упал на землю и, плача, повторил:

— Шлем! Шлем!

Он продолжал плакать в своей комнате, сдернув испорченный шлем, понимая, что испорчена теперь и вся его дальнейшая судьба в игре и, возможно, вся его жизнь.

***

Утром Антон поплелся в школу с большой неохотой. Весь день он, холодея от страха, ждал встречи со своими сослуживцами, даже боясь предположить, как закончился бой. В принципе, как сказал Ротмистров, в случае победы — все мертвые в зачёт. Это значило, что их всех восстановят в игре. Неприятно, конечно, вспоминать детали его поведения в танке, но на геройство без выхлопа никто не подписывался. Что еще оставалось делать?

Он краем глаза сканировал снующих мимо школьников, придумывая, что он скажет Цыгану и Одноглазому при встрече.

После четвертого урока Антон пошел в туалет, быстро оправился и поспешил на выход, но чья-то рука грубо схватила его за шиворот, больно царапнув по деревянной шее.

Антон весь сжался, и почувствовал, как сердце напряженно и быстро бьется где-то в кистях. Его держал здоровый детина в неопрятной одежде, тот, что в игре был Цыганом. Командир, худощавый и болезненно бледный подросток в очках, приблизился к Антону.

— Здравствуй, дружище, — протянул он тонким голосом.

Цыган мертвой хваткой держал Антона за воротник. Антон молчал и испуганно смотрел на командира, однако оправдываться не собирался.

— Что ж ты, козлина, натворил? — продолжал Одноглазый, ровно, без интонации выплевывая слова.

Антон еще надеялся, что злоба соратников обусловлена его предательством, но общее сражение выиграно, и они продолжат воевать.

Одноглазый поднял голову к небольшому окошку под потолком и вздохнул.

— Эх ты и гнедёныш! — медленно и тихо продолжил он. — Все просрано, понимаешь ты?.. Ничего ты не понимаешь! Как же я мог тебя взять… дурак!

Он смачно выругался и вышел из туалетной комнаты.

Цыган не пошевелился, видимо все было оговорено заранее. Одноглазый облокотился на дверь снаружи, отслеживая, чтобы никто не зашел. Цыган повернул Антона к себе лицом, взял его за голову всей пятерней и с размаху всадил спиной в стену. Антона никогда никто не бил, он тихо охнул. Голову словно обкололи маленькими холодными иголками.

— Че, Буратина, ногой меня, да? Знаешь, как это — заживо сгореть? — с ненавистью прошипел Цыган. Он подошел к мальчику совсем близко, уткнувшись ему в лицо солнечным сплетением.

— А мы так не будем… — пропел он. — Мы не такие.

Он резко шагнул назад и с размаху залепил Антону подзатыльник, хохотнув в ответ на раздавшийся тупой звук:

— Деревяга!

Затем Цыган открыл одну из кабин, схватил Антона за шею и мгновенно втиснул его сначала в кабину, а потом головой в унитаз. Антону не верилось, что все это происходит с ним. Воды в унитазе не было, поэтому он не захлебнулся, но носом ткнулся в небольшую вонючую лужицу. До мальчика дошло, какому позорному наказанию его подвергают, и он изо всех сил дернулся, пытаясь вырваться из каменных лап Цыгана.

Амбал поднял скрюченного Антона за подмышки, вынес его из кабинки, поставил к себе спиной и пружинисто лягнул в деревянный зад, после чего сплюнул и вышел из туалета.

Антон, больно ударившись о стену, рефлекторно выставленными вперед руками, медленно сполз вниз, повернулся, сел, облокотившись, и заплакал. Не было ни салфетки, ни тряпки вытереть мокрое, воняющее мочой лицо.

В уборную кто-то зашел. Антон уткнулся лицом в коленки, закрылся руками и старался дышать ровно, чтобы не рыдать. Вошедший приблизился и сел напротив на корточки. Антон приподнял голову и увидел худосочного парня, кажется, из девятого класса. Тихий мальчик, нелюдимый, странноватый, он всегда ходил в черном. Парень внимательно разглядывал его, словно фотографировал своими большими лучистыми глазами. Антону стало не по себе.

— Чё? — спросил парень, как будто они давно друг друга знали.

— Ничё, — тихо ответил Антон.

— А… — заторможено протянул парень. — Понятно. Я тут покурю, пока перемены нет.

Он, не торопясь, залез на батарею и открыл окошко под потолком. Достав блестящий портсигар, парень выудил оттуда сигарету, прикурил и с наслаждением пустил струю дыма.

Антон сидел на месте и завороженно смотрел на него. Обычные сигареты мало кто курил в школе, это было немодно. Парень, видимо, кайфовал по полной: он смачно затягивался, глубоко втягивая щеки, затем зубами переминал сигарету, фигурно складывал губы и выдыхал тонкой струйкой, направляя молочный дым далеко вперед.

Антон поднялся, курильщик на секунду повернулся к нему:

— Хочешь?

Антон молча забрался на батарею, он был намного ниже парня, но достал до окошка. Подросток протянул ему половину выкуренной сигареты, и Антон, осторожно, словно духовой музыкальный инструмент, поднес ее к губам, втянул в себя немного дыма, почувствовав прохладную, слегка намоченную губами парня папиросную бумагу. Горло защипало, но Антон не закашлялся. Курить ему не понравилось, но он продолжил, чтобы не обидеть — необычный мальчик был так близок сейчас и как будто придавал уверенности. Словно это был давнишний друг, который пришел спасти его от разъяренных соратников, и он один понимает, как тяжело Антону приходится сейчас, но при этом не задает лишних вопросов. Антон затянулся ее раз и, чуть повернувшись к тощему, спросил:

— Тебя как зовут?

— Степан, — ответил тот.

***

Ребята вылезли из машины и прошли в дом. Антон огляделся — он никогда не видел такой роскоши. Дом был огромным, как аэропорт. Все вокруг отливало золотом, серебром, гладким блестящим мрамором. Люстры занимали почти весь потолок и переливались разноцветными камнями невероятной красоты. Мебель — диваны, широкоспинные стулья, уютные кресла — были недосягаемы, то есть не верилось, что на них можно садиться. Все пространство было солнечным, искрящимся и невыносимо богатым. Антону стало грустно.

— А кто у тебя родители? — беззастенчиво спросил он нового друга.

— Папа — режиссер, — бросил Степан, направляясь в просторную кухню. — Садись, ща еды принесу.

Антон подошел к стеклянным дверям, ведущим из гостиной в сад. Приусадебный участок просторно раскидывался в пределах видимых границ. У прямоугольных кустов, идущих вдоль забора, орудовал садовник. Дорожки были вымощены старинной мелкой плиткой. Вдалеке виднелся край беседки с барбекю и огромными качелями. Антон лбом прижался к стеклу, стараясь разглядеть, что с другой стороны сада. Он увидел холёного тонконогого коня на привязи рядом с небольшой конюшней. Там тоже работали люди. Сад был ухожен в каждом миллиметре и так же, как дом, нереально, по-книжному, красив.

— Папа — режиссер, — как заклинание прошептал Антон.

Вернувшийся с кухни Степан заставил его вздрогнуть. Новый приятель принес и свалил на журнальный столик закуски — бутерброды, кучу разных конфет, сок, газировку.

Они быстро начали расправляться с едой, почти не разговаривая. И снова у Антона возникло ощущение, что они знакомы давным-давно с этим странноватым мальчиком. В их молчании не было неловкости.

Когда они наелись до отвала, Степан предложил пойти к нему на второй этаж.

— Круто живешь, — тихо сказал Антон, следуя за хозяином.

— Степа! — услышали они чей-то возглас.

Мальчики остановились. Из соседней комнаты вышел высокий мужчина в длинном восточном шёлковом халате. Седые пряди волос его волнами ниспадали и прикрывали почти половину лица.

— Привет, пап! — отозвался Степан, но не подошел к нему, а продолжал, ссутулившись, стоять на месте.

Антон подумал, что сейчас им попадет за устроенный бардак. Однако отец молчал и почему-то заинтересованно разглядывал его, пока подходил, а когда увидел плотную темную кожу, не отвел глаза, как многие делали, и не застеснялся больного ребенка.

Глаза Степиного отца были пронзительные и неестественно блестящие, будто увлажненные специальным раствором. Отец почему-то обрадованно протянул руку Антону, не отрывая от него мокрых глаз:

— Здравствуйте! Меня зовут Аркадий Степанович!

Антон представился и слабо пожал руку мужчине. Тот перевел взгляд на кисть мальчика и долго пожимал ее, тактильно сканируя необычный материал.

— Да… — оживленно продолжал отец. — Антон. Здравствуй, Антон!

Чему мог радоваться этот успешный, богатейший человек при виде больного подростка, который приперся в гости, было непонятно.

— А куда вы? — словно опомнился Аркадий Степанович, обращаясь к сыну.

— Ко мне пойдем, — пожал плечами тот.

Аркадий Степанович словно не хотел отпускать ребят. Глядя на Антона, он немного попятился и сел в кресло, немного театрально закинув ногу на ногу. Антон успел увидеть под распахнувшимся халатом дряблые жировые подушечки на сметанно-бледных коленях мужчины.

— Антон, значит.. — протянул опять режиссер. — Ты заходи к нам еще, Антон!

Тот кивнул и посмотрел на Степу.

— Ладно, пап, мы пойдем, — недовольно пробурчал сын, и ребята двинулись наверх по лестнице.

В комнате у Степы было всё — новейшие гаджеты, музыкальные инструменты, куча модной одежды по шкафам. Антону такое не снилось в самом волшебном сне.

Они снова покурили в окошко. На вопрос Антона, не заругают ли родители, Степан только хмыкнул. Похоже, ему было разрешено все.

— А давно ты у нас в школе? — спросил Антон.

— Уже год хожу, меня перевели из частной… папа так захотел… — задумчиво ответил Степан, но потом словно спохватился, — Учился я нормально, он из-за другого перевел. Типа надо с людьми… чтобы друзья были. В частной школе одни придурки, там невозможно. Я ни с кем не разговаривал в классе, нас восемь человек было. Уроды просто. — он сплюнул в окно.

— Понятно, — протянул Антон. — А в нашей школе как?

Степан неуверенно пожал сутулыми плечами:

— Тоже придурков хватает, но народу больше, может, поэтому не так заметно. Наверное, лучше, чем в прошлой.

Когда он докурили, Степан предложил сыграть. На вопрос Антона, есть ли у него запасной шлем, Стёпа открыл дверцу гардеробной и продемонстрировал семь штук разного цвета и уровня комплектации, неряшливо сваленных на полу.

Антон с трудом вдохнул, у него зачесалось в горле. Все последовательные модели, включая самый последний, с анализатором эмоций, который Антону никогда бы не купили, даже если бы его отец работал на трех работах.

— Дай в пользу, — вырвалось у него, и он сразу осёкся, такую дорогую игрушку никто бы не «дал в пользу», то есть надолго. Если бы иметь такой шлем на Курской дуге, он бы точно все сделал правильно.

— Да бери, — неожиданно сказал Степан. — Я все равно мало играю. Пользуйся, сколько надо. Сейчас срежемся в легенды, а потом бери.

К вечеру Антон, немного пошатываясь от впечатлений, со шлемом под мышкой вышел в сад, ожидая Степана, который обещал отвезти его домой.

В саду курил одетый в смокинг и белоснежную рубашку, подтянутый, причесанный Аркадий Степанович.

— Ну, как время провели? — обратился он к испуганному Антону.

«Сейчас отберет» — подумал Антон о шлеме, но отец не обратил никакого внимания на дорогую игрушку.

— Хорошо… провели, — тихо ответил Антон.

Отец шумно затянулся, похоже на то, как затягивался сигаретой Степан.

— Ты приходи к нам, Антон… — тоже тихо, словно боясь, что его услышат, сказал он. — В гости приходи, обязательно. Ладно? — он пристально посмотрел на Антона своими влажными глазами.

— Да, ладно — ответил Антон и добавил. — Спасибо.

Глава 6

Нина поехала в Каргополье. Она хотела сама посмотреть, как выпекают хлеб в русской печи. Оказалось, что найти рабочую печку в России дело не простое, выпеканием занимались единицы.

От Архангельска до деревни пришлось ехать на старой машине — на бензине, электромобили здесь не использовали.

Водитель был местным, из Ширияхи. Жилистый, небритый мужик, лет шестидесяти, он возил в Архангельск на продажу плетеные корзины, которые сооружали деревенские старухи. Он загрузил Нину на переднее сидение какой-то чудной машины с подходящим для цели поездки названием «пирожок». В дороге сильно трясло и мучительно воняло бензином.

В деревне для Нины приготовили комнату в самом добротном доме — двухэтажном кирпичном особняке, где жил местный глава с семьей. От хозяев Нина с радостью узнала, что на следующий день как раз должна быть выпечка у местной пекарки, Власовны. Ее обещали отвезти в дом к одинокой старухе. Все складывалось удачно, возможно, уже завтра получится все разузнать и быстро уехать из этой глуши.

Дом Власовны стоял в самом центре поселения — деревянный, сильно облупленный, давно не знающий покраски, за исключением ярких резных окошек, которые были выкрашены в желтый и зеленый цвета. Видно было, что хозяйка скрупулёзно следит за ставнями и регулярно подкрашивает их, методично проходя каждый завиток.

Сама Власовна вышла заспанная, нечесаная, в длинной ночной рубашке. Она уставилась на Нину и долго смотрела на нее молча, разглядывая с головы до пят, как будто не слушая объяснений и просьб — посмотреть на выпечку хлеба.

— С Москвы? — грубовато переспросила она, развернулась и ушла в свою комнату.

Нина зашла в горницу, сдаваться она не собиралась.

Из темной раздался громогласный голос Власовны:

— А чё, напеку хлеба-то я. И для Москвы напеку!

Она вышла минут через десять: аккуратно забранные волосы под разноцветный платок, прямое темное платье, слегка облегающее кирпичные выпуклости. Бабка была строгой, она исподлобья взглянула на Нину и прошла на кухню, буркнув:

— Пади сюда-то!

На кухне Нина увидела, наконец, долгожданную русскую печь. Грязно коричневого цвета, засаленная и некрасивая, она была встроена в уголке, высокая, почти до потолка. Труба уходила в стену сзади. Нина внимательно всё рассматривала. Она уже прочитала о различных вариантах устройства русских печек, и ей нужно было выбрать оптимальную конструкцию для стандарта, который потом пойдет на «внедрение в массы».

Власовна молча натянула на себя поблекший фартук, густо пропитанный отсыревшей мукой, и сказала:

— Для тебя одёжки нет, близко не подходи, запачкашь. Хошь — смотри. Тока не подходи!

Власовна говорила короткими, обрывистыми фразами, но будто сцепляла их в одно большое слово, немного вытягивая окончания. Только расцепив обратно эти слова, можно было понять, что она говорит.

Нина не боялась грубости бабки, она приехала с определённой целью и не особо надеялась на гостеприимность, потому не обиделась. Сложив руки за спиной, москвичка тихонько замерла в углу.

Власовна достала и поставила на стол большой чан с тестом, пояснила:

— Тестообычное, замесилавчеравночь. Мукаводасоль эта…

Нина кивнула, в голове повторяя и осмысливая, что трандычит старуха.

Бабка расставила на столе круглые сковородки и ловко выложила на них кругляшки бледного теста. Раскладывая, затянула какую-то скулящую старую песню, сначала тихонько, словно стесняясь, потом все громче, видимо это была ее привычная молитва на хлебопечение. От музыки своей бабка начала добреть, на лице появилась кривоватая улыбка. Она накрыла все сковородки большим цветастым полотенцем и повернулась к печи.

— Теперь огонь надо, — сказала она, то ли себе, то ли гостье, видимо, все-таки считая себя обязанной объяснять.

Сбоку у окна с короткими скучными занавесками сложена была небольшая поленница.

— Дрова сухия нада, — приговаривая, набирала Власовна поленья и складывала из в горло печи, — Рельсы-рельсы, шпалы-шпалы, ложу с зазором, — объясняла она, складывая из деревяшек аккуратную квадратную конструкцию. Когда вся горловина была заполнена, Власовна развела огонь и повернулась к Нине:

— Теперь часа два будет прогорать, тепло щас будет, — сказала она и села за стол, будто в нерешительности.

Обычно она делала свои дела, пока огонь расходился в печи, но тут Власовне стало неудобно, да и страшновато оставлять москвичку одну, вдруг прикарманит что-нибудь. Придется сидеть с ней, глаз не спускать. Старуха покосилась на стоящую Нину и пододвинула ей стул.

Нина села и улыбнулась. Она знала, что может обаять многих, и бабку не считала исключением.

— Как вы тут живете, расскажите, — подперев рукой подбородок заинтересованно спросила Нина.

Через два часа со стороны могло показаться, что москвичка и Власовна лучшие подруги. Нина по полной раскрутила бабку на рассказ о своей жизни — и про детство, и про школу, и про первую любовь. Власовна растаяла и превратилась в теплую, пышущую добром деревенскую старушку.

Она выболтала Нине всё. Первого ребенка потеряла в родах. В деревне не было врача, потом родить уже не могла. Муж, геолог из Архангельска, приехавший и осевший в деревне, ее любил, и дом этот срубил, и по хозяйству все делал, а однажды ушел на охоту, а его там подстрелили — туристы какие-то, ездили по лесам, без умения стреляли, туры такие были, из Москвы, для тех, кто любит поострее, единение с природой, вроде как. Стреляли вкривь и вкось, деревья ломали, сорили. И в мужа попали, две пули — под лопатку справа и ниже, в печенку. Он только до дома и успел дойти, рухнул во дворе и помер. А Власовне тогда было только лишь сорок лет. Схоронила и вдовой осталась.

А хлеб она печет сызмальства — ее бабка учила. По хлебу она все знает. У нее хлеб самый лучший — живой, настоящий, через три дня — все как свежий. Ни одной добавки нет, только натуральное!

Наговорившись, Власовна опомнилась и вскочила к печи. Она уже намного любезнее объясняла Нине, что делать дальше. Массивной косолапой кочергой она сгребла все тлеющие угольки из горловины наружу, смахнув их в специальные отверстия на панели перед заслонкой. Отверстия использовались как газовые конфорки на плите — уголь снизу давал тепло и возможность разогревать еду и воду.

Выудив из угла за печкой деревянное весло-лопату, старуха поставила на нее сразу две сковородки с кругляшами теста и подала москвичке, тем самым благодушно разрешив ей участвовать.

Нина, вроде как обрадовавшись, с благодарностью лопату приняла, но немного покачнулась — вес у сковородок был немаленький.

— Суй, милая, разогрелось, — проворковала Власовна.

Нина неуклюже впихнула лопату в темное нутро печи.

— Поелозь. Поелозь и вынай, — забеспокоилась бабка, но у Нины не получилось «елозить», она дергала за черенок, а сковородки оставались на месте, тогда Власовна сама взяла и одним движением ловко скинула сковородки в печь. Таким же образом она закинула все оставшиеся сковороды и быстро закрыла заслонку.

— Нельзя жар снизить, даже на градус, — пояснила она. — Все, теперь полчасика, милая. Пока караваи налепим. Падём, я тебе фартук найду-то!

Нина уехала из Ширияхи с тяжестью в животе (она давно не потребляла хлеб в таких количествах), а также с комплектом фотографий — деревни, печи, Власовны, ее кривого теплого домика с цветными ставнями. Все увиденное, как обычно, стройно сложилось у Нины в голове яркой картинкой будущих изменений, которые произойдут в Москве, а потом и во всей стране.

Нина работала в думе в комитете по вопросам семьи, женщин, детей и сексуальных меньшинств. Вспоминать о Кайши и прошлой жизни было нельзя, да и некогда. Думская работа пошла у Нины быстро, ловко, стремительно и только в одном направлении — вверх. В думе было больше власти, она работала продуктивно для окружающих и для себя, и вскоре стала одной из ярких звездочек системы. Работала много. Постоянные перелеты, недосып и стресс изменили ее. Ушла девичья легкость фигуры, лицо от постоянной сосредоточенности стало стервозным. Чуть поправившись, при своем маленьком росте Нина стала коренастой. Ноги, округлившись в бедрах, заметно искривились. Она больше не наряжалась в молодежные юбки, повзрослела и превратилась в представительную строгую аппаратчицу.

По возвращению из Каргополья Нина связалась с крупными российскими компаниями по продвижению хлебопекарен. Дело пошло как по маслу, массивные продажи манили новых инвесторов, а Нина через подставных лиц руководила всем хлебопечением. Уже через месяц в столице открыто было три пекарни из новой сети «У Власовны» — это были просторные помещения с кухней, красивой белой печью за стеклом — посетители могли наблюдать, сидя в уютном кафе, как выпекают русский хлеб, ватрушки и караваи. На стене в каждой пекарне от пола до потолка размещалась голограмма с отретушированным портретом Власовны — морщинистой доброй старухи с задумчивыми глазами, чистой, убранной, неоспоримо русской и родной.

Свежая выпечка, в последние годы пропавшая с прилавков, имела ошеломительный успех. Соцсети делали свое дело, пекарни вмиг стали модными и многолюдными. В течение года планировалось открытие еще восьми пекарен сети. Нина начала воплощать в жизнь свою задумку. Впереди предстояла большая работа по созданию партии «Хлеб — всему голова», пиар поддержки сельского хозяйства со стороны думы, взаимодействие с китайскими фабриками по переработке зерна и массовое распространение свежего русского хлеба.

Привезти Власовну в Москву предложил кто-то из креативной группы будущей партии, но Нина уже сама понимала, что это необходимо. Морщинистая старушка должны была стать вишенкой на торте в пиар-компании. Власовну обработали и после недолгих уговоров привезли в столицу.

Нина наняла старухе помощницу. Это было необходимо, старуха в большом городе поначалу совсем оробела. Ее заселили в шикарные апартаменты в центре города, прямо напротив одной из пекарен. Квартира была гигантской и светлой, по сравнению с бабкиной избушкой. По углам в больших кашпо стояли невиданные, неизвестные для Власовны растения с острыми листьями. Кровать была огромной, но жестковатой для привыкшей к пуховой постели селянки. Впервые в жизни Власовна опробовала прелести цивилизации. Например, приняла ванну, по-детски радуясь сенсорному крану с горячей водой — поди ж ты! Ванная комната была уставлена необыкновенными хрустальными пузырьками с душистой водичкой. Власовна, как грызун, обнюхала каждый тюбик с кремом или шампунем, парочку даже на вкус попробовала, но тут же скорчилась — пахнет-то как прилично, а гадость!

Наблюдать за старухой было сплошным удовольствием, но она многого боялась, притихла, стала забитой, неуверенной в себе. Тогда Нина привезла ей свежего хлеба из пекарни, только что из печи — для экспертной оценки. Власовна поморщилась при первом укусе, развязно прочавкала, всем видом показывая, что дрянь.

— Эт чё? — капризно спросила она, положив румяную булку обратно в тарелку. — Понапихали чё-то? Эта ж не духи, им не мыцца! Хлеб должен быть, как полынь в поле. Мякенький, простой, чтоб душа распахнулась. А тут… — она презрительно скривила губы и протянула непривычное для своей тараторной речи. — Парфю-у-у-мерия!

Власовна сложила руки на колени и скромно замерла, всем видом показывая, что ничего не понимают в хлебе эти столичные.

Деваться было некуда, старуха должна была светиться на презентациях и работать на рекламу пекарен, а значит, должна была одобрить выпекаемый хлеб. Нина быстро сориентировалась и покорно попросила ее проконтролировать своих поваров, отследить, что не так делают. Власовну начали возить по пекарням. Поначалу робкая, она быстро освоилась, с ходу видела, что не так: где печку не по правилам сложили, где тесто замесили неправильно. Она тихонько, чаще на ухо Нине или помощнице делала замечания. Потом вошла во вкус, не стесняясь, вступала в споры с ведущими пекарями, приглашенными в компанию, устраивала показательные замесы, визгливо указывала на неправильный огонь в печи или не такую, как надо, форму хлеба. Видеоролики раздрайных мастер-классов, выложенных в сеть, набирали кучу просмотров, еще больше поднимая рейтинг пекарен.

Повара не ссорились с престарелой ревизоршей, понимали, что процесс выпечки и продаж идет своим чередом, а все остальное — фольклор. Власовна тем временем начала выходить в свет, на презентации и тусовки. Она подбоченилась и даже попросила немного ее, того-этого, поднакрасить.

Нина заказала портным новые платья для старухи по ее обычным лекалам — прямоугольный мешок до колен, но уже из хорошей, дорогой ткани, и получилось очень симпатично. Но особенно Власовна уважала платки. Она убирала свои жидкие седенькие волосы под струящиеся дорогостоящие платочки, делала строгое лицо и очень сама себе нравилась.

От нее требовалось присутствовать на открытии новых пекарен, участвовать в многочисленных праздниках или акциях. Через полгода Власовне уже представлялось, что она хозяйка всей этой большой печки и кормит всю Москву свежим хлебом. И это ей тоже очень нравилось.

К Нине она относилась просто, хотя видела, что многие вокруг побаивались китаянку. Видать, она много власти имела. Но Власовна не такая, у нее все по правилам. Она молчать не будет! С Ниной не ссорилась, относилась к ней как к родственнице. А больше у бабки не было ни души — ни в Москве, ни в деревне, ни в целом мире. Пару раз порывалась она в Ширияху, картинно причитая, что на родину, мол, надо, но, напросившись в отпуск и проведя в своей избушке пару дней, с удовольствием возвращалась в цивилизованную квартиру со всеми удобствами.

Нина часто приезжала в гости к Власовне, не смотря на загруженность. Привозила гостинцы, сладости и подарки, умасливала старуху, проводила у нее около часа, расспрашивала за жизнь, пила чай. Власовна тоже привыкла к Нине и привязалась. Жаловалась на ее помощников, все ей потихоньку рассказывала, что видела, что происходит в цехах и кафе. Старуха была цепкой, подмечала все тонкости. Нина отдыхала у нее, как у родной.

Глава 7

Они решили посмотреть «Курьера». Рекурентое кино стало очень популярным в последние годы. Ушлые ребята, не без таланта, обрабатывали старые кинофильмы прошлого века, подгоняя их к современному времени, оставляя при этом актеров из оригинала. Самым важным было оставить всех героев в первозданном виде. Можно сказать, что это были мультфильмы с живыми людьми, давно ушедшими и жизни.

Плохие рекуренты отличались от оригинала, некачественная графика была видна сразу, но встречались и шедевры — точная копия первозданного материала, к таким фильмам относился «Курьер». Сборы его в свое время были колоссальными.

Парни устроились в небольшом кинозале дома у Степана, прихватив с собой закуски и пару бутылок дорогого немецкого пива.

Когда фильм закончился, Степан уже крепко спал. Антон вздохнул, стряхнул с колен крошки и вышел на кухню попить. На подходе он услышал громкие голоса и рефлекторно остановился, в ту же секунду подумал, что со стороны покажется, что он подслушивает, но все-таки решил не выходить.

На кухне Аркадий Степанович разговаривал с Лизой — антропоморфным роботом-домработницей. Лиза жила в доме Степана почти десять лет и в свое время служила мальчику гувернанткой. Она была очень дорогостоящей. Степан говорил, что отец заказывал ее по индивидуальному проекту, тщательно контролировал процесс создания внешности и технических функций.

Лиза была стройной светловолосой курносой девушкой с грудным голосом и озорными глазами. Она была славной и нравилась Антону — всегда веселая, в курсе всех подростковых новинок, могла запросто поддержать разговор, да, и вообще, обаятельная. Случалось, Антон с замиранием смотрел, как Лиза, стоя на коленях, выгребает мусор из-под дивана или, изящно взмахивая тонкими руками, моет окна.

Аркадий Степанович всегда предельно уважительно относился к Лизе, казалось, что они были друзьями. Антон нередко видел, как Лиза присаживается рядом с отдыхающим в саду Аркадием и внимательно слушает его или сама что-то рассказывает.

Ссора человека с роботом стала для Антона откровением. Аркадий Степанович разговаривал резко, обрывисто, глухим, не своим голосом. Лиза отвечала тихо и печально, но периодически тоже переходила на повышенные тональности.

— Ты меня не учи! — злобно вещал Аркадий Степанович, — Не учи! Ученого! Я столько перепахал — тебе и не снилось! Если бы не я!…ты!

Лиза стояла, облокотившись на стол, скрестив руки на груди:

— Твоя основная проблема, Аркаша! В том, что ты не ценишь помощь! Ты не ценишь людей, которые окружают и поддерживают те…

Аркадий Степанович грубо перебил ее:

— Всё я сказал! Не твое собачье дело, кого мне ценить!

Лиза обиженно вскинула брови и театрально развела руками:

— У тебя синдром бога, дорогой! Вот, что я тебе скажу…

Но что она хотела сказать, Антон не услышал. Аркадий Степанович резко подскочил у Лизе и с размаху ударил ее по лицу, девушка оборонительно выставила руки, пытаясь защититься. Аркадий не остановился. Схватив одной рукой Лизу за волосы, он приблизил ее к себе и прошипел что-то невнятное, потом резко оттолкнул девушку.

Лиза упала на пол, как пружинка, снова вскочила на ноги и повернулась к Аркадию Степановичу — протягивая к нему свои худые руки. Непонятно было, пыталась ли она атаковать или молила о пощаде. Вне себя Аркадий сжал ее за запястья так, что Лиза вскрикнула от боли. Аркадий в бешенстве схватил ее за плечи, развернул и со всей силы толкнул вперед на массивную столешницу, Лиза ударилась грудью, послышалось грустное жужжание. Девушка будто закашлялась, но кашель был лязгающий, механический. Она беспомощно загребала руками в пустоте, как краб, перевернутый на спину, пару раз она зацепила несколько чашек, они дружно полетели на пол, через несколько секунд она тоже потеряла равновесие и неуклюже рухнула.

Аркадий продолжал с ненавистью смотреть на домработницу. Лишь, когда Лиза начала плакать, мужчина словно очнулся. Он подскочил и попытался помочь ей встать, Лиза взвыла. Антон подался вперед, чтобы разглядеть — кисть девушки безжизненно висела на кожном лоскуте, в рану выглядывали два тонких обломка металлических косточек.

Аркадий увидел Антона.

— Выйди! — приказал он.

Этого было достаточно для того, чтобы Антон пулей выскочил из своего убежища обратно в комнату. Он отдышался (Степан беспробудно дрых), посидел около получаса, боясь выходить, потом все же решился выбираться домой. Выйдя через террасу, мальчик прокрался к воротам.

— Антон, — вдруг услышал он.

Бежать было неудобно, деваться некуда, Антон развернулся и увидел Аркадия Степановича, сидящего на скамье в густых зарослях винограда. Режиссер привычно курил.

— Подойди, — устало сказал он.

Антон замешкался.

— Подойди и сядь! — чуть громче повторил Аркадий Степанович.

Антон прошмыгнул и сел чуть поодаль от режиссера.

Аркадий шумно затянулся, ссутулился, стал жалким и несчастным. Потом, словно опомнившись, подобрался весь, откинулся на скамье и закинул ногу на ногу.

— Ты неплохой парень, Антон, — задумчиво протянул Аркадий Степанович, потом, поразмыслив, спросил. — Что у тебя за болезнь?

Антон смутился — режиссер никогда не интересовался его особенностью, хотя Антон очень часто бывал у них в гостях.

— Не знаю точно, — пожал плечами Антон, — Что-то генетическое, написано было «нарушение э-пи-дермо-генеза» или как-то так. Врачи не знают сами.

— Да… не знают, — мыслями Аркадий был далеко. — Вот и у неё. Не знали…

— У кого?

Режиссер вздрогнул и посмотрел на мальчика. Было нечто странное в его взгляде. Аркадий всегда смотрел на него так, как никто не смотрел.

«Он очень много знает и очень умный», — когда-то давно решил Антон. Аркадий Степанович был единственным человеком, которого Антон уважал.

— Знаешь, — продолжил Аркадий. — Была одна женщина, я слышал такую историю, — он затянулся. — Она каждое утро вставала и не узнавала любимого мужчину, который был рядом с ней. А он очень ее любил. Все был готов отдать, знаешь, как иногда любят… Нет, ты пока не знаешь, я надеюсь, когда ты станешь взрослым…

Аркадий снова ссутулился.

— Каждое утро он рассказывал ей всю ее жизнь заново, он объяснял, что он ее муж, и что вот их ребенок, и ребенок обнимал маму и забавно копался в ее волосах, он тоже не понимал, что происходит.…каждое утро… — Аркадий выкинул окурок на дорожку.

Антон наблюдал, как сигарета медленно тлеет на садовой плитке:

— Да уж..не позавидуешь.

Аркадий удивленно повернулся к нему:

— Почему не позавидуешь?

— Ну, вроде как, каждый день не знать, где ты… и что семью не узнавать, — Антон откашлялся для уверенности. — Этому и не позавидуешь!

Аркадий ухмыльнулся.

— Она была самой счастливой женщиной на свете, Антон!

Аркадий Степанович поднял голову вверх — еще не стемнело, но луна упрямо висела на светлом небе, словно наблюдая, кто же всё-таки победит — день или ночь.

— Она была самой счастливой, потому что ее любили. А когда тебя любят — больше ничего не нужно, даже памяти…

Антон поковырял носком ботинка щёлку между плитками.

— Я у вас шлем тогда брал, — вдруг сказал он.

Режиссер непонимающе посмотрел на мальчика.

— Я его не вернул ещё… шлем для игр, — с вызовом продолжил Антон, сверкнув глазами.

Аркадий рассмеялся и покачал головой.

— Антон, можешь оставить его себе. Степе не нужны шлемы! Степе, вообще, мало кто нужен. Поэтому я очень рад, что у него появился ты. И я готов за это тебе отдать шлем! У Степы очень мало друзей.

Аркадий Степанович украдкой взглянул на Антона и будто смутился, а потом поправился:

— У Степы нет друзей… и ему очень сложно. Ты будь с ним, пожалуйста.

Антон пожал плечами. У Аркадия завибрировал браслет, он посмотрел, кто звонит и отключил вызов.

— Знаешь, а я ведь совсем не старый! — вдруг весело сказал Аркадий. — Время летит так быстро, всё кажется, что я такой, как ты или Степа. И так сложно объяснить вам, молодым, что и вы скоро так же… мы же все, в общем-то, на одном уровне. Просто вы не понимаете, что мы похожи, а когда поймёте, уже поздно..уже нужно будет доказывать другим, молодым…

Аркадий засмеялся. Антон кивнул и тоже засмеялся.

— Пойдем, я скажу водителю тебя подбросить, — поднялся режиссер.

Дома Антон продолжал думать об Аркадии Степановиче и о том, как тот сломал руку Лизе. Чем же она его так разозлила? Вообще, он классный. Степа вечно ноет, недовольный. Не соображает, что ему досталось. Такой отец!

Ночью Антон залихорадил. Это случалось редко — он мало болел обычными заболеваниями. Мать перепугалась, накапала в ложку какого-то лекарства и заставила выпить. Она не отходила от него до тех пор, пока не убедилась, что температура спадает, долго гладила по голове, потом, уставшая, поплелась к себе в комнату.

Антон прилёг. Непривычно чесался затылок и в горле першило, невозможно было откашляться. Мысли Антона запрыгали, ускоряясь, будто сталкиваясь друг с другом. Ему пришлось встать. Мечущиеся мысли преобразовались в слова, а слова в непонятный столбик. Он потянулся к компьютеру — напечатать их, но тот был разряжен. Тогда Антон схватил лист бумаги, карандаш, и печатными кривыми буквами (правописанию в школе не учили, отец когда-то ему показал) вывел:

От Севера и на Восток

Идите, господи, идите.

Я посмотрю на потолок —

Обрежу нити.

***

Помимо необычного хитинового покрова у Антона была еще одна особенность, которая отличала его от других, и которую он долгое время не идентифицировал в себе, пока не вырос. Мальчик обладал способностью визуализировать в голове различные события, о которых он слышал или читал. Это был непрекращающийся высококачественный художественный фильм, который во всех подробностях он мог проигрывать в своем сознании. Любая история, услышанная Антоном, виделась ему настолько ярко и правдоподобно, будто он сам присутствовал и был непосредственным участником происходящего. Как будто не снимал он своего шлема и объемно погружался в истории, которые читал или слышал.

Много позже Аркадий Степанович, узнав об этом, объяснит Антону, что это очень полезное свойство его мозга, и на этом можно хорошо зарабатывать. У всех сверстников Антона, да и не только у сверстников, напрочь отсутствовало воображение. Оно попросту стало ненужным, ведь вся визуализация приходила из сети, многочисленных реклам, игр, шоу и фильмов. Каждый ребенок получал яркую насыщенную картинку окружающего мира, как только начинал различать основные цвета и формы. Позже Антон начнет записывать образы из головы, облекать их в слова и сам создавать виртуальное пространство из живых картинок.

Антон никогда не спрашивал у Степана, кем была его мама и где она. Стёпа сам рассказал, нехотя, но в то же время настойчиво, словно желал поставить точку в этой недосказанности.

Мать Степана серьезно болела. Болезнь взялась ниоткуда, Степану было тогда лет пять и он, конечно, не помнил подробностей — обследований, больниц и диагнозов. Молодая эффектная женщина начала терять память, впадая то ли в детство, то ли в глубокую старость.

Сколько времени это продолжалось, Степан не знал. Обрывочно он помнил, как переживал отец, тогда как мать всегда была веселой и какой-то уютной и светлой, хотя и это Степан помнил все хуже. А однажды мать решила принять ванну.

Слушая Степана, Антон живо нарисовал себе картину их дома десятилетней давности, почти такого же как сейчас — красивого и солнечного, немного размашисто обрисовал силуэт молодой стройной женщины — это было совсем просто, Антон сразу понял, что робот Лиза — точная копия жены Аркадия Степановича.

Позднее утро, маленький Степа увлеченно играет в детской в сетевую игру, изредка торжествующе вскрикивая, когда удается убить несколько злобных монстров и продвинуться на следующий уровень. В это же время мама заходит в просторную ванную комнату с большим окном без занавесок и включает стекловидный лапчатый кран. Большая ванна, почти минибассейн, начинает шумно заполняться водой. Мать подходит к зеркалу и рассматривает себя со всех сторон. Покрутившись, она спускается вниз на кухню, наливает себе кофе, включает гигантский сетевой монитор на всю стену и задумчиво пьет из небольшой аккуратной белой чашки с золотой каемкой. Она забывает включить звук — на экране мелькают немые картинки очередного выпуска новостей.

Камера на Степана — он все так же своей комнате, играет. Камера на мать — она снова поднимается и удивленно смотрит на наполненную ванну (она забыла, что хотела искупаться, но не придает этому особого значения, а принимает как должное). Она снимает тонкую легкую пижаму, оставляет на руке массивный браслет с черными крупными неровными камнями, забирается в ванну, ложится лицом к окну. В саду осень: мрачноватое, но красивое, в темных разводах небо и высокие деревья с крупными красными листьями. Маме становится хорошо, как любому человеку, находящемуся в тепле и уюте в то время, когда на улице холодно.

Камера в комнату Степана. Мальчик еще какое-то время играет, потом выходит и спускается на кухню. Там он видит кого-то из нянек, лицо прислуги размыто — Антону оно не важно. Степан просит налить ему сок. Выпив его, Степан поднимается и снова хочет вернуться в комнату, но что-то заставляет его зайти в ванную. Он заходит. Мать лежит под водой, глаза ее закрыты. Длинные светлые волосы немного поигрывают, расползаясь в разные стороны, как змеи. Через слой воды лицо мамы кажется размытым и каким-то неаккуратным, отечным. Степан опускает глаза и видит, что руки ее неестественно плавают на поверхности, как будто совсем ей не принадлежат. Степан машинально трогает маму за руку, ту, на которой черный браслет.

Степан рассказал о случившемся почти механически, быстро скомкав финал и, возможно, почувствовал облегчение. Антон же видел все очень явно и даже немного разозлился, что ему испортили яркость ощущения эффектной концовки — непонятно было, что почувствовал мальчик, обнаружив утонувшую мать.

Не зная, как отреагировать (у них не было принято разводить телячьи нежности), Антон хмуро кивнул, давая понять, что понимает масштаб трагедии, сказал что-то, вроде как удивляясь такому ужасному событию в жизни друга. Степан добавил, поджав губы:

— Я с тех пор воду ненавижу. И не купаюсь никогда. Говорят, когда маленький был — истерики в ванной закатывал, боялся. Короче, отец мне даже сухой ионодуш установил. Так, в общем, короче…

***

Выходные задались. Антон два дня провел у Степана в гостях. В доме и на территории вокруг было безлюдно. Лизу увезли на техобслуживание. Аркадий Степанович отпустил всю прислугу, он иногда так делал, отдыхал от присутствия чужих людей. Видно было, что ему приятно проводить время с детьми, хотя он мог просто сидеть в своем кабинете или где-то в саду, почти с ними не общаясь.

В воскресенье было жарко, Антон с удовольствием плескался в большом бассейне во дворе. Степан привычно сидел поодаль, в шезлонге, покуривая и изредка перебрасывался фразами с другом.

Антон резвился, прыгал с небольшого мостика в воду, выписывая в воздухе смешные фигуры. Нанырявшись, он вышел из бассейна, вытерся и оделся. Нужно было уезжать домой. Степан лениво развалился в шезлонге, он попрощался — махнул Антону рукой, не собираясь вставать, чтобы его проводить.

Антон прошел в столовую, где никого не было, кроме Скифа — нового жильца дома, небольшого ястреба, которого Аркадий Степанович приобрел недавно. Ястреб был невероятно красив и притягивал к себе взгляд. Перед покупкой птицу тренинговали в специальном питомнике — ее можно было держать без клетки, прямо в доме.

Аркадий Степанович устраивал для птицы «время охоты». Скифа высаживали на небольшое окошко на крыше, а во двор выгоняли специально закупленных для этих целей мышей или кроликов. Аркадий и Антон завороженно наблюдали, как ястреб величественно спускался к жертве, на секунды лишь разгоняясь, но уже приблизившись, артистично взмахивал крыльями и пронзал тушку животного своими жесткими лапами. Охота длилась несколько минут, потом Скифу разрешали полакомиться своей жертвой, но ел он немного, словно понимая, что не в этом суть. Степе питомец не нравился, он не интересовался хищником.

Глаза ястреба были бездонными. Он понимал все, что происходило вокруг, знал, что от него ждут, но самое главное — был абсолютно безвреден в свободное от охоты время. Это был блестяще дрессированный убийца. Дома он обычно сидел в столовой на небольшом постаменте, там же его кормили, Аркадий Степанович любил это делать сам. Режиссер часто рассказывал Антону об особенностях ястребов, о том, как они живут в природе и какие это умные птицы. Любил похвастать, что Скиф — самый умный из своих сородичей, ему можно даже палец сунуть в клюв, не отреагирует, тогда как невоспитанные птицы могут покалечить.

Скиф, повернув голову, смотрел на Антона, поблескивая глазами. Мальчик подошел совсем близко. Ястреб не пошевелился, только моргнул — мутноватая пленка, как штора, скользнула из угла глаза и задвинулась обратно. Антон улыбнулся, потом медленно поднес указательный палец прямо к клюву Скифа, но не дотронулся. Скиф не двигался. Мальчик приблизил палец совсем близко к клюву и решил досчитать до пяти, а потом ткнуть птицу.

Раз, два, три, четыре…

— Что, Антоша, домой уже? — услышал он за спиной.

Быстро одернув руку, Антон повернулся к Аркадию Степановичу, тот улыбался. Режиссер расположился в кресле спиной к окну и показал на диван напротив, приглашая его присесть. Мальчик послушно сел на диван.

— А как у тебя, вообще, дела дома? — спросил Аркадий

Антон пожал плечами:

— Не знаю… не очень, наверное, а может и нормально. Не так, как у вас.

Аркадий потянулся и вроде как устроился поудобнее, Антон понял, что он ждет, что мальчик расскажет подробнее.

— С отцом, типа, ссориться мы стали, часто… орет все время, — обиженно протянул Антон, — Мать на него влиять не может. Толку никакого. Я что ни сделаю, всегда недовольны, не знаю, — он спохватился. — Да я, типа, не жалуюсь, просто… вижу, как у вас со Степой, у нас-то не так…

Антон увидел в окне, как Степан встал с шезлонга и подошел к бассейну. Он удивился — обычно Степан обходил воду за несколько метров и очень злился, если друг начинал брызгаться даже издали.

Аркадий Степанович, покусывая губы, сказал:

— Я знаешь, как считаю, Антон. Дети перед тем, как получить от жизни по морде должны быть обласканы. Обязательно обласканы. А кто еще обласкает, как не родители?… а по морде… это же обязательно будет. Вот Стёпа, он же получит по полной, я знаю. Пусть хоть сейчас он имеет все, что надо…

Степан всё стоял, не отрываясь глядя на воду. Антон старался не коситься на него, чтобы Аркадий Степанович не понял, куда он смотрит, но режиссер был погружен в свои размышления.

— Степан по морде ох, как получит, ему будет нелегко. А я все делаю, чтобы полегче… да…

— Да уж, а у нас в семье наоборот, — быстро сказал Антон.

Степан за окном сделал шаг вперед и рухнул в бассейн. Через закрытые двери плеска не было слышно.

Антон почувствовал, как у него загорелся затылок. Он продолжил:

— А вам жизнь тоже..? Ну, по морде?

Аркадий Степанович усмехнулся.

— А ты как думаешь? Еще как! Думаешь — если дом такой есть и слуги, то все здорово? — он был доволен интересом Антона, — Меня жизнь мордует каждый день. Не жизнь, конечно, а люди. Люди они очень странные существа, очень… и загадочные. И удивительные. Я раньше думал, что я людей ненавижу, а они меня. А сейчас, ты знаешь, интересно даже наблюдать. Какие они… люди. Вот я как Скиф, — он кивнул на застывшую птицу, — Сижу на жердочке и наблюдаю. Ох, как интересно — неисчерпаемый запас для сценариев, для фильмов. Сколько можно о людях рассказывать. Вот, например, есть такие — как ложные опята. Вроде люди, а на самом деле — смерть, а прикидываются обычными — выглядят так.. и не поймешь сразу. А другие — они всегда жертвы, даже если сильные и имеют власть, все равно — никуда не денутся, от ястреба не убежать, — Аркадий засмеялся. — Ястреб всё подметит.

Антон облокотился на спинку дивана, затылок потихоньку остывал, но зашумело в ушах. Сколько времени прошло после того, как Степа прыгнул в бассейн — секунды? Несколько минут?

— У меня папа так не считает, — неспешно начал говорить он, зная, что Аркадий всегда внимательно дослушает до конца, — Я насчет того, чтобы дети обласканы, типа, были. Он говорит, что с детства, типа, нужно понимать, кто ты есть. Понимать, что ничего просто так не бывает. Нужно страдать… так что ли… Будто я мало страдаю, — голос Антона дрогнул. — Всю жизнь рассматривают, как обезьянку. Хоть бы пожалели. У них принцип — делать вид, что я самый обычный, и наказывать меня надо, типа, как обычного… в жизни ничего лишнего не дадут. И поговорить нельзя толком — что ни скажу, отец начинает орать. Никогда не угодишь. Он постоянно сейчас работу ищет — дерганый весь. Как будто я виноват.

Он вздохнул, покосился на окно — Степы не было видно. Антон резко засобирался:

— Аркадий Степанович, я пойду, а то опять ругаться будут. Спасибо вам!

— Пока, Антон, приходи, — улыбнулся Аркадий.

После его ухода Аркадий долго любовался Скифом и незаметно заснул. Дома было тихо и спокойно. Проснулся Аркадий к вечеру. Степана, как пробку плавающего в бассейне сутулой спиной кверху, он доставал сам, беспомощно крича, не понимая, что нужно куда-то звонить, не понимая, что опоздал на много часов.

Как потом узнал Антон, режиссер вызывал полицию, по блату раздобыл самых опытных следователей. Нервничал, много курил и ругался, требуя выяснить, что произошло. За два дня все выяснили — Степана вскрыли, никаких насильственных причин или даже косвенных на них указаний не обнаружили. Камеры наблюдения показали, что мальчик сам прыгнул в бассейн. Со дна бассейна подняли часы Антона — черные, крупные, подростковые, подарок родителей на день рождения, часы были водостойкие и продолжали идти. Связи со смертью Степана в них не нашли.

Все свелось к версии суицида. Многие видели (опрошенная прислуга и одноклассники), что мальчик был нелюдим. Режиссер ответил на данную версию отборным матом, но это дела не меняло.

Позже, в течение нескольких лет Антон часто видел свою новую визуализацию, закрыв глаза. Он видел Степу, который подходит к краю бассейна. На дне лежит какая-то вещь черного цвета. Степа смотрит на нее завороженно, силясь отступить назад, но не может. Это браслет мамы, тот самый, в котором он нашел ее, голую, бездыханную, со змеевидными волосами десять лет назад. Степа понимает, что браслет нужно достать, и если он это не сделает, никто уже не сделает. Он шагает вперед. А потом нос неприятно щиплет от ионизированной воды. Подросток взмахивает руками, стараясь изобразить что-то, похожее на плавание, которым он никогда не владел. И Степа делает один единственный вдох под водой, как когда-то сделала его мать, и больше вдохов уже не делает.

***

Охранник пропустил его молча, а глаза у самого испуганные. И он один сегодня в охране — зайцем забился в свою будку, как только Антон прошел в дом. Кругом мерзкая, разрушительная тишина. Наверное, такая тишина воцаряется после взрыва бомбы, когда обломки хаотично укладываются в неровные кучи, пыль оседает и на все вокруг распространяется пугающее безмолвие. В ушах звенит, в горле давит, и не верится в то, что ты еще существуешь.

Охранник пропустил, потому что знал, что его позвали. Аркадий выгнал всех и закрыл двери дома надолго, недели на две. Потом он сам позвонил Антону и попросил приехать. «Пожалуйста, пожалуйста, приезжай… когда сможешь, приезжай». В доме не было даже Лизы. Как потом узнал Антон, Аркадий ее отключил. Впервые в жизни.

В холле и гостиной грязно. На полу валяются толстостенные квадратные бутылки из-по дорогого алкоголя. Какие-то вещи, носки, скомканные брюки, мокрые полотенца, вывернутые сумки, все вперемешку. Шторы на окнах плотно задернуты, душно и затхло.

Оглядевшись, Антон проходит на кухню. Аркадий, скрюченный, жалкий, в привычном расписном халате, с голыми ногами, смотрит один из своих фильмов на большом экране на стене. Увидев Антона, Аркадий улыбается, но не встает.

— Что, Антоша! Приехал, спасибо… — голос его сладок и тягуч.

Аркадий неловко берет стакан со стола, на котором валяются куски хлеба, обмазанные зеленым соусом, скомканные салфетки, орешки и еще какая-то снедь. В центре стола налитое, словно восковое, блестящее красное яблоко. Среди всякого хлама и мелочи, оно выделяется своей чистотой и яркостью. Аркадий пьет из стакана.

— Антоша, садись, дорогой. С-час досмотрим-м…

Он вздыхает и на высоте вдоха неожиданно икает, а потом опять шумно, словно нехотя, выдыхает. Медленно моргая, опять устремляется к экрану.

Антон только сейчас понимает, что режиссер мертвецки пьян. Бесшумно входит охранник, покашливает.

— Это, Аркадий Степанович, кх..хм… ну… приберу я… — мнется и беспомощно смотрит на Антона.

Аркадий медленно поворачивается к охраннику, набирает воздуха в грудь и кричит:

— Иди на-а-а хуй!! Чучело! Тебе чё сказано была-а-а! Гондон! На-а-а хуй!

Охранник мгновенно исчезает, Антон понимает, что с его стороны это не первый заход с попыткой помощи.

Аркадий моментально забывает о нем и с пьяной улыбкой поворачивается к Антону:

— Садиссссь… Антошка, сядем, давай?

Он забывает каждое слово, вероятно, как только его произносит. Глаза водянистые и абсолютно пустые. «Зачем он меня позвал?» — думает Антон. Он садится рядом, они смотрят фильм.

Концовка смешная, Антон хорошо ее знает. Когда он в первый раз смотрел — смеялся. Аркадий хмыкает на титрах, поворачивается к мальчику и начинает рыдать, смешно потряхивая плечами, опустив голову вниз, словно пытаясь носом достать до живота. Антон растерянно вскакивает и подходит к Аркадию, одной рукой тихонько трогает его за плечо и толкает аккуратно, без нажима. Он не знает, что сказать.

Мужчина обхватывает Антона руками за пояс и, прижавшись к его животу, рыдает еще сильнее. Антон стоит, неловко переминаясь с ноги на ногу. Непонятно почему, но ему приятно, что этот стареющий, но сильный и знаменитый мужчина так нуждается в нем. Антон волевым движением берет режиссера за плечи, встряхивает и громко, четко произносит:

— Аркадий Степанович! Вам нужно поспать, встаньте, я вас провожу! Аркадий Степанович!

Он повторяет еще несколько раз и удовлетворяется тем, что режиссер, наконец, слушается. Он доводит еще всхлипывающего Аркадия до спальни, разбирает ему постель и сажает. Аркадий уже несвязно мычит, размазывая слезы по лицу. Он снимает свой дорогой халат, обнажая бледное, непривлекательное, безволосое теле. На животе две морщинистые складки, грудные железы обвисшие. Антон проскальзывает взглядом по телу Аркадия и отворачивается.

Режиссер, продолжая бормотать и всхлипывать, ложиться на бок и тут же замолкает. Антон видит жалкого, заморенного старика, накрывает его одеялом, затем выходит на кухню, берет кровавого цвета яблоко и выключает проекторный гаджет. На выходе бросает охраннику по-хозяйски:

— Можешь теперь убраться, он спит!

С хрустом откусывает яблоко — по подбородку двумя струйками течет желтоватый сок — и добавляет с набитым ртом:

— Я жавтра приеду…

***

Их отношения ухудшались с каждым днем. Антон уже не мог представить себе, что можно нормально общаться с родителями. Изо дня в день постоянная ругань, ссоры трагическим шепотом, чтобы не задеть датчики крика.

Уже многое было сказано, того, что не нужно было говорить, и Антон все больше замыкался в себе, старался просто молчать. Он видеть не мог родителей. Они запрещали практически все. Его раздражало всё, что они говорили и делали.

Он ездил к Аркадию чуть ли не каждый день. И один раз остался ночевать в комнате Степана. Матери сказал, что очень устал после школы, спросил разрешения. Что удивительно, она согласились. Мать знала, кто такой Аркадий и, возможно, думала, что это хорошо, что Антон сошелся с ним. Лизе казалось, что они таким образом помогают друг другу. Слава особо не вникал, и, вообще, уже мало влиял на ситуацию.

После этого Антон стал часто ночевать у режиссера. Ему было комфортно, и он настолько привык к шику и блеску дома, что иногда забывал, что дом совсем не его. Антон хозяйничал в комнате Степана, играл в игры (хотя интерес к игре пропал, как только все Стёпины шлемы поступили в его распоряжение). Когда приезжал Аркадий после работы, они много разговаривали или смотрели какие-то фильмы. Он с удовольствием общался с Лизой-роботом, было даже забавно, что ее зовут Лизой, как и его мать. Но как же они были непохожи!

Мальчику исполнилось пятнадцать, он заметно подтянулся, голос начал ломаться и грубеть. Он все чаще рассматривал себя в зеркало, и его многое не устраивало. Конечно же, в первую очередь хитиновый покров. Он комплексовал, писал стихи, где мог высказать все свои сомнения и недовольства по поводу жизни и того, что происходит вокруг него. Он показывал стихи только Аркадию, родителям даже не пытался, считал, что они не поймут. Аркадий искренне восхищался, убеждал Антона в том, что у него талант.

Грустно мне, тошно..

Надо куда—то идти.

Год выдался сложный,

Ещё сложней впереди.

Сыпется пирамидка,

Кубиками стуча.

Слякотно все, жидко..

Капает в ржавый чан.

Птицы, что раньше летели

И восхищали крылом,

Все до одной надоели,

Скука, тоска, излом.

Заволокло смрадом

Поле красивых цветов.

Музыки больше не надо,

Больше не надо слов.

Там, где ходили люди,

Ветер теперь поёт.

Лучше уже не будет..

Будет наоборот.

Хочется встать прямо,

Старые боты обуть,

В курево вбить травы

И затянуть как-нибудь.

Тёплой сухой ладошкой

Капли росы собрать,

Полюбоваться немножко

И покурить опять..

Гнётся спина и тянет,

Нет ни травы, ни бот…

Лучше уже не станет,

Только наоборот.

— Как ты такое мог написать? — довольно улыбался Аркадий, они расположились на кухне. На улице разбушевалась непогода, в доме было светло и уютно. — С отцом опять поссорился?

— Вы понимаете, что он контейнер? Вы знаете, что такое контейнер?

— Нет, не знаю…

— Это человек, который не может заработать в сети! Не может создать мало-мальски прибыльный аккаунт. Не может создать качественный контент. Соответственно, он контейнер! То есть ёмкость для мусора, потому что… он сам есть мусор! Он ничего из себя не представляет.

— Слушай, ну, он все-таки твой отец.

— Я вообще не понимаю, — мальчик артистично схватился за голову. — Я вообще не понимаю! Каким образом он мой отец? Как так получилось? Мы абсолютно разные! Мать… она старается его поддерживать, она мечется между нами, она мечется. Понимаете?

Аркадий пристально смотрел на него.

— Я абсолютно точно могу сказать… абсолютно точно могу сказать, что я его ненавижу! Он несостоявшийся человек, он не может обеспечить семью. Он не любит своего сына, я вижу, как он смотрит на меня. Иногда мне кажется, что он очень… как бы это сказать… — Антон сделал длинную паузу, манерно зажав нижнюю губу, так, как обычно делал Аркадий Степанович. — Иногда мне кажется, что он раздосадован тем, что я болен, понимаете? Тем, что я неполноценный.

Он посмотрел на Аркадия со слезами на глазах.

Режиссер встал и налил себе выпить, потом повернулся к Антону:

— Ну, а что же делать, если тебе так плохо? Какой выход? Ты же понимаешь, что тебе только пятнадцать, и нужно ждать еще три года, чтобы иметь возможность выйти из семьи или поселиться в другом месте.

— Три года! — Антон скривился. — Боже мой! Три года! Я не могу там находиться ни одного дня, а вы говорите три года!

Аркадий ухмыльнулся:

— Мне кажется, Антоша, ты преувеличиваешь! Ты сейчас ругаешь своих родителей, а если что-то произойдет, ты будешь скучать и скажешь, что был неправ. Мне кажется, что в тебе говорит…злость, но это пройдет…

Антон сверкнул глазами:

— Нет! Аркадий Степанович! Дорогой Аркадий Степанович! Я не преувеличиваю! И я не злюсь. Я с удовольствием ушел бы из этого дома прямо сейчас! И я ушел бы, если было бы куда идти. Я ушел бы, если бы они меня отпустили, а мать не отпустит никогда… она постоянно рыдает, постоянно смотрит на меня своими собачьими глазами, она хочет чего-то, а чего — непонятно… потому что уже давно все потеряно… потому что они не слышат меня и не понимают. И никогда не поймут. Потому что мы совершенно разные люди. И я даже спрашивал — может, они меня усыновили? Взяли из детского дома больного ребенка, чтобы было кого воспитывать…

Аркадий, задумавшись, медленно потягивал виски.

— Вчера, — не унимался Антон, — Вчера опять приезжали росармейцы, потому что я не выдержал. Пришел контейнер, начал что-то говорить, какие-то глупости, какую-то ересь! Он несет какую-то ересь. И я не выдержал и начать кричать, и приехали росармейцы. Это позор, к которому я привык, потому что они постоянно приезжают, но это позор! — речь мальчика стала сбивчивой. — Они приежают… но… это все для протокола, они записывают что-то… но… я не могу не кричать. Они меня бесят! Всё в этом доме меня бесит!

Конец ознакомительного фрагмента.