Путешествие начинается

Евгений Александрович Кириленко, 2022

Эта книга – сборник историй о темных сторонах жизни, с которыми может столкнуться каждый из нас. Герои рассказов – обыкновенные люди, попавшие в пугающую, необычную, зловещую ситуацию. Иногда бытие словно бы искажается, нарушая тонкую грань между привычным ходом вещей и абсолютным хаосом. Что реально? Возможно ли это объяснить? Какие мрачные секреты таит в себе повседневность? Не только герою, но и читателю предстоит ответить на этот вопрос…

Человек в палате

За окном, словно маленькие блестящие жуки, проплывали машины, крошечными фигурками сновали люди, отблескивали стеклами этажных пролетов дома. Андрей задумчиво разглядывал это кажущееся неторопливым движение, городскую циркуляцию жизни, и с ужасом вспоминал место, в котором ему довелось побывать несколько месяцев назад.

Здесь, в больничной палате, все ощущалось каким-то застывшим и закостенелым. Вокруг двигалась жизнь, ускользала, текла, словно быстрая речка, а в серых госпитальных стенах время останавливалось, и день зачастую тянулся очень долго. Иногда Андрею казалось, что час здесь идет за два. Все, что он мог делать, это размышлять, смотреть в окно и читать газеты, которые приносили медсестры.

Лечение было мучительным. То, с чем он сюда попал, зачастую заканчивалось тяжелыми болезнями и инвалидностью на всю жизнь. Андрею переливали кровь, вкалывали антибиотики, промывали кишечник, следили за работой щитовидной железы — целый комплекс процедур, от которых все внутри ныло. Тем не менее, он был благодарен врачам — они хорошо делали свою работу и, безусловно, помогали ему. Во всяком случае, несмотря на все эти живодерские штуки вроде постоянных уколов и капельниц, он чувствовал себя лучше, чем раньше.

Андрей частенько думал о том, что стало с теми, кто работал вместе с ним в том кошмарном месте. Их было тысячи, и каждый, скорее всего, получил огромную дозу облучения. Им ведь толком и не говорили о реальной опасности, о том, какие будут последствия. Они знали только время, которое отведено на работу — не больше минуты. Андрею не казалось, что их обманывали. Скорее, наверху тоже не вполне осознавали весь масштаб случившегося и действовали наощупь, пытаясь хоть как-то решить проблему. Наверное, и сейчас никто до конца не понимает весь ужас того, что случилось. Или, быть может, все действительно не так страшно, как он себе рисует в воображении? Ведь работы закончены, дело доделано, опасность ликвидирована. Да, пострадали люди. Но как же иначе? Разве когда-то бывает другая цена?

Он ворочался на кровати и все думал, думал, думал. Ведь ему было уже за тридцать, и он понимал всю серьёзность ситуации, в которую угодил. Андрей пытался осмыслить то, что видел. Трезвым взглядом посмотреть на вещи с позиции взрослого человека. Он ведь не был атомщиком, ученым или человеком, разбирающимся в науке. Можно было только догадываться о том, что творилось на дне дыры, огромной черной пасти, которая изрыгнула тысячи радиоактивных обломков и в один момент сделала необитаемым целый город.

Андрею нравилась молодая медсестра, Надя, очень симпатичная и веселая девушка, относившаяся к пациентам с особенной теплотой. Ей было, наверное, чуть за двадцать. Здесь, в стационаре, он не видел почти ничего хорошего, только страдания и боль других людей. И Надежда — наверное, ей не случайно когда-то дали именно такое имя — была самой настоящей надеждой на хорошее. На выздоровление, на то, что все скоро вернется на круги своя и жизнь станет такой как раньше. Андрей всегда ждал, когда она придет поставить капельницу, весело улыбнется и спросит, как дела.

— Ну, Андрей Палыч, как вы сегодня?

— Хорошо. Тело, правда, ноет немного. Но уже получше, чем на той неделе.

Наденька скромно улыбается и начинает возиться с длинной капельницей. Андрей разглядывает ее — веселые конопушки, большие серые глаза, каштановые волосы до плеч, иногда собранные сзади в небольшой пучок. У Нади внимательные осторожные руки — она делает все быстро, но мягко, чтобы не причинить боль. Например, ставит иглу в вену на раз-два, не оставляя уродливых синяков на весь локоть. То же самое с уколами — быстро, но осторожно, совсем не больно. Андрей ловил себя на мысли, что почти влюбился в эту девчушку, настолько она была простой и свойской, доброй и очень ласковой. Разница в возрасте у них была не меньше десяти лет, но это почему-то его не особенно смущало. Кольца на безымянном пальце у нее не было, и это всегда вселяло ему некую надежду. Однако потом, оставаясь один на один с собой, в серой палате с вечерними сумерками, он стыдил себя за свою мальчишескую глупость и дурацкие мечты. Куда ему, уже больному, облученному, возрастному лезть к молодой девушке, которая только начинает жить?

Наденька вытягивает шнур от капельницы и с виноватой улыбкой говорит:

— Давайте ручку.

Андрей вытягивает свою исколотую худую «ручку» и с благоговением ощущает нежные пальцы медсестры на своей сухой коже.

— Ох, досталось Вам, — привычно вздыхает Наденька, заканчивая с иглой. — Вы ведь там всего пару минут пробыли?

Андрей очень не любит рассказывать об этом. Но для нее всегда делает исключение — ей действительно интересно и важно об этом знать. Наверное, если бы Надя оказалась там, то работала бы до последнего вздоха. Без сомнения, отдала бы все свое здоровье. Андрей искренне радовался, что ей не довелось туда попасть. Такие, как Наденька, должны жить долго и счастливо.

— Да, скидывал лопатой обломки с крыши.

— И как? Страшно? — глаза Нади становились большими и испуганными, как у маленькой девочки.

— Да нет, не особо. Там ведь ничего не чувствуется, — Андрей улыбнулся и вспомнил заваленную мусором крышу атомной станции и громадную красно-белую трубу, уходящую в небо как гигантский жезл. — Ни радиации, ни страха. Нужно быстро делать свое дело и уходить. Чем быстрее продвигается работа, тем меньше народу пострадает.

— Андрей Палыч… А сам Чернобыль… Точнее станция… Какая она? Большая?

— Огромная. Там вокруг целый комплекс — всякие здания, лаборатории и так далее. Но вообще, я толком не успел ничего рассмотреть. Только на въезде, да с крыши немного. А рядом — город атомщиков, Припять. Очень красивый, белоснежный. Там я тоже не побывал, нельзя. У каждого свой фронт работы — кто-то мусор с крыши скидывал, кто-то занимался стройкой саркофага, кто-то возился с техникой. Особой лирики нет, посмотреть что-то толком не успеваешь.

Надя качала головой и поглядывала на деления капельницы.

— А я слышала в этом городе теперь никто не живет… Там что, правда всех эвакуировали?

— Правда, — с горечью кивал головой Андрей. — Так до сих пор никто и не живет. И никогда больше, наверное, не сможет жить. Все облучилось, везде радиация. Там очень опасно находиться. Нам комбат говорил, что целые квартиры остались нетронутые. Как будто человек вышел куда-то и пропал — посуда стоит, мебель, вещи лежат… Страшно все это… — он мрачнел и вновь начинал погружаться в воспоминания.

Наденька пыталась что-то рассказывать, шутить, даже иногда читала вслух. Андрею очень нравился ее голос — уже не совсем девичий, немного хрипловатый. Так и они и болтали, пока ему в вену капало лекарство, затем она снимала иглу, гладила его по голове и улыбалась.

— Ну все, мне пора, Андрей Палыч. Бежать надо. Не скучайте тут! Я еще зайду попозже.

После этого Наденька уходила, торопливо цокая по кафельному полу. Она его называла даже как-то по-стариковски — Андрей Палыч, как будто он какой-то то дед. Хотя для нее он, наверное, и правда был почти стариком — она только разменяла свой третий десяток, а он уже почти на середине четвертого.

Андрей долго обессиленно лежал, смотрел в потолок, покрытый потрескавшейся штукатуркой, и в блестящее окно, за которым синело высокое небо. После полудня Наденька приносила обед — в столовую из стационара он не спускался, опять же из-за отсутствия сил, и она всегда носила ему покушать, нянчась, словно с ребенком. Пока он ел, она вновь начинала болтать, и Андрею становилось легче, словно он переносился в какую-то другую реальность.

— Эх, так хочется в Анапу… На солнышке полежать. В городе так серо, скучно. А там море, красота… Покупаться, на пляже позагорать… Вы когда-нибудь были на пляже?

— Был один раз. В Сочи. Наверное, году в семьдесят девятом.

— И как Вам?

— Красиво. Все зеленое… А море… Огромное. Как будто ему нет конца. Смотришь на горизонт — а там одна вода, на сотни километров.

— А я не была никогда. Но хочется. Ну ничего, когда-нибудь съезжу. У меня старшая сестра в Анапу ездила по распределению, вожатой в лагерь. Загорела там, как мулатка. Говорит, круглый год тепло, солнечно. Аж не верится…

После обеда появлялись силы подойти к окну. Он некоторое время наблюдает за городом, за пешеходами, торопливо снующими по улицам туда-сюда. Иногда он думал про Припять — как она там сейчас? Ведь он никогда такого не слышал — молодой, цветущий город эвакуируют, и улицы остаются пустыми, безжизненными. Вокруг все по-старому — магазины, автомобили, газоны, кустарники, дома, дворики — но все пусто. Пока еще свежа краска, трава не разрослась и не поглотила асфальтовые дорожки, в парке все так же треплются на ветру красные флаги, солнце привычно облизывает все еще яркую штукатурку на стенах домов… Андрей представил, как весь этот огромный город, на который он сейчас смотрит из окна, все эти дома и улицы тоже внезапно опустели как в Припяти. Каково это, бродить по такому громадному городу в одиночку?

Эти люди из Припяти спокойно жили, каждый день ходили на работу, проживали день за днем. Радовались, собирались в гости на выходные, ездили на рыбалку. И никто не мог предположить, что в один момент все обрушится. Такого никогда не происходило, и никто не знал, как быть и что предпринять. Пожалуй, это было сравнимо с какой-то войной, только на этот раз враг был невидимым и бороться с ним было невозможно.

Вечер. Палата темнела, сумерки медленно расползались из углов чернильными пятнами. Наденька беспокойно заглядывала в палату и спрашивала, не хочется ли ему пить. Он просил сока и медленно тянул его, лежа в кровати и задумчиво глядя на пятна фонарей в окне. К концу дня его опять накрывала слабость, точно он отпахал смену на заводе. Сон не приходил, и Андрей лежал и пялился в темноту, думая обо всем и ни о чем — перед глазами плясали обрывки воспоминаний о работе, о молодости, о друзьях, о станции, о том, как он впервые увидел ее полуразрушенную громаду. За дверьми палаты кто-то гулко шагает по выложенному плиткой полу, он вслушивался в эти шаги и медленно проваливался в никуда.

Ему часто снилось одно и то же. Этот ужасный сон, после которого он просыпался от боли во всем теле и долго не мог прийти в себя. Словно он вновь оказался там. Тяжесть свинцовых пластин, тянущих к полу, респиратор и очки, сковывающие лицо и ограничивающие обзор. Он и еще четверо поднимаются наверх через небольшой лаз, проделанный в кровле, и взору открывается жуткая картина — крыша атомной станции, засыпанная графитовыми обломками. Множество мелких частей — каменных, металлических, из какого-то непонятного материала — все разбросано и тут, и там, кучами лежит, преграждая путь. Почему-то Андрею сразу вспомнились военные фотографии с мест, подвергшихся бомбардировке — там тоже все усеяно обломками, перемолото и превращено в кашу. Где-то глубоко внутри растет страх. Они знают, что здесь очень опасно, и тело начинает дрожать от ужаса — дорога каждая секунда, малейшее промедление может стоить жизни. Сверху — пасмурное стальное небо, громадная тень от титанической трубы, возвышающейся над их головами, словно занесенный гигантский меч. Чуть дальше — черный провал четвертого энергоблока, взлетевшего на воздух несколько месяцев назад и источающий тысячи смертоносных радионуклидов. Сжимая лопаты, они мчатся к рабочему месту, небольшому участку, где им предстоит провести самую ужасную минуту в своей жизни. Обливаясь потом, чувствуя, как дрожат от напряжения руки, Андрей поддевает лопатой несколько кусочков графита и торопливо несет их к краю крыши, чтобы сбросить вниз. Сердце гулко стучит где-то в горле, ноги начинают слабеть под тяжестью свинцовой защиты. Еще одна лопата радиоактивного мусора, и перед тем, как скинуть обломки через металлические поручни у среза кровли, он бросает взгляд вперед, на великолепную панораму города, виднеющегося совсем недалеко впереди. Чуть в стороне — огромный лесной массив, наполовину бурый, точно из листвы вытянули все соки. Он снова бежит назад, загребает еще радиоактивных камней и, тяжело перелезая через груды мусора, поскальзываясь и с трудом балансируя, очередной раз тащит их к краю крыши. Уже чувствуется странный привкус во рту, похожий на свинцовый, начинает ломить руки, глаза жжет, точно в них насыпали песка. Словно сквозь толстое одеяло слышится команда «Уходим!», и Андрей на ослабевших ногах волочется за товарищами к выходу, с каждым шагом ощущая, как тело покидают силы. Чуть позже он сидит вместе с ними в одном из коридоров станции, словно побитый, чувствуя, как шумит в голове и подкатывает к горлу тошнота. Он оглядывается вокруг — десятки его обессиленных сослуживцев скорчились, привалившись к стенам, свесив голову к сложенным на коленях рукам. Андрей чувствует, как ему становится все хуже, рвоту сдержать уже не получается, и он в ужасе просыпается, содрогаясь под взмокшей простыней. Утренние тени вползают в палату, снаружи за окном шумит город, гудят машины и мелькают силуэты прохожих, спешащих по своим делам. Все болит, а особенно — шрам у основания горла. Надрез, под которым покоится его изувеченная щитовидна железа.