Трансформация

Дэн Райт

Конец 21-го века. Внутричерепное введение экспериментальной сыворотки в просыревших катакомбах многоквартирного дома, построенных на случай ядерной войны, может напугать кого угодно, но не того, кто намерен изменить свою судьбу. Именно на это соглашается Дрейк Сендлерс – молодой делец, уставший жить в трущобах на окраине огромного мегаполиса. Ряд инъекций провоцирует серьёзную трансформацию не только личности, но и тела героя. Книга содержит нецензурную брань.

Дизайнер обложки Дэн Райт

© Дэн Райт, 2023

© Дэн Райт, дизайн обложки, 2023

ISBN 978-5-0059-7338-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Стадия A

Кап. Кап-кап…

Капли крови разбиваются о мокрый кафель мерзкого зеленоватого оттенка.

Кап. Кап-кап…

Человек в красной кепке с синим козырьком лежит совершенно неподвижно в старой растрескавшейся ванне, до краев наполненной кубиками льда.

Кап. Кап-кап…

Позже, так и не открыв глаза, он снимает кепку, а под ней оказывается огромный, воспалённый, с синими венозными прожилками мозг, не помещающийся во вскрытую черепную коробку, — это с него на мерзкий зеленый кафель продолжает капать кровь…

Кап. Кап-кап…

«Нет, эта тощая бледная туша без черепа в ледяной воде — не монстр со старых карточек „Mars Attacks!“. Это — я. Вернее тот, кем я когда-то был».

Кап. Кап-кап…

«Если вы слышите это, значит, вы получили мой сигнал, и я уже рядом. Если вы получили мой сигнал, значит, вам предстоит узнать мою историю — историю маленького человека, но огромного шага для всего человечества».

Кап. Кап-кап…

«Ходить вокруг да около не буду. Позвольте представить эту особь: Дрейк Сэндлерс — так его называли люди, и, стоит признать, когда-то он и сам считал, что это его имя. Каким же нужно быть идиотом, чтобы верить в то, что биологическое существо может иметь имя?»

Кап. Кап-кап…

«Если вы получили мой сигнал и слушаете эту историю, но по иронии судьбы вы относитесь к представителям примитивных форм разумной жизни, тогда вам необходимо знать: кое-что из услышанного вы поймёте, но многое другое — нет. А сейчас, чтобы не запутать ваши слаборазвитые мозги, мне стоит отмотать немного назад — ещё до того момента, как моя нервная ткань полезла через уши…»

Кап. Кап-кап…

«Всё, погнали…»

Человек со вскрытым черепом, по-прежнему не открывая глаз, делает глубокий вдох и погружается в ледяную воду. Он прокатывается затылочными долями по стенке ванны, от чего на пожелтевшей эмали остаётся кровавый след. На поверхность побагровевшей воды поднимаются пузырьки:

Буль-буль…

А теперь, будьте добры, представьте себе звук перемотки…

Ф-ффффффффф…

Большая женская грудь ткнулась прямо в рожу младенца, и он (ещё с остатками околоплодного пузыря на спине) присасывается к соску.

«Так, это слишком далеко.

Но, признаться, во мне ещё есть части, которые до сих пор испытывают отвращение ко многим биологическим процессам. Грудное вскармливание, обмен слюнями, человеческие соития — это просто отвратительно.

Да, стоит отметить, примерно в том возрасте я последний раз и видел свою мать».

Но прокрутим чуточку дальше:

Ф-ффффффф…

Воууу… — дикий вой сверхскоростного метро.

А вот и я — ещё целёхонький (череп и волосы на месте). Смотрю на свою бледную, угрюмую рожу с огромными мешками под глазами в отражении на темном стекле с надписью: «Не прислоняться». В общем — самый обычный человек. Хотя… если взглянуть на других людей в вагоне, становится ясно, что это не совсем так. Почти у каждого из пассажиров, сидящих на сидениях, стоящих в проходах и у других дверей, вцепившись в ручки-держатели над головами, есть один, а то и два имплантата — модификации тела: разнообразные усилители или заменители конечностей, искусственные глаза, уши, нос, а также различные улучшение мозга… И, судя по всему, в этом вагоне я единственный, у кого нет таких железок. За исключением пары штифтов в правой голени, которую я ещё в подростковом возрасте сломал.

Сказать прямо — я ненавидел все эти приблуды. Резать себя и вставлять внутрь какое-то дерьмо… Что за бред? Или позволить мясникам отрезать функционирующую руку… Вы серьёзно?

В те времена я даже не думал о трансплантологии в первую очередь из-за того, что у меня никогда не было бабла на эти игрушки. Впрочем, как и у остальных в этом поезде. Мало кто из них смог сам позволить себе такую роскошь — большинство кибернетических улучшений взято в лизинг, в кредит или установлено за счёт корпораций, которые таким образом обеспечивают себе пожизненный наём…

Вагон неожиданно пошатывается и сбрасывает скорость.

«Большая-центральная», — раздается женский голос из динамика кабины.

О, моя остановка, — поднимаю взгляд на экран с линией метро и мигающей станцией над выходом.

Двери распахиваются, и мне навстречу тут же врывается тупая человеческая масса, заполняющая вагон. Она пытается снести меня, но я изо всех сил сопротивляюсь. А когда её натиск ослабевает, я начинаю пробиваться к выходу, расталкивая всех на своем пути. Народ недовольно косится на меня, но залупаться никто не смеет. Всё потому, что я выгляжу как человек, с которым не стоит связываться. Я выгляжу как настоящий подонок; как маргинал; как тот, кто может, окажись ты не в том районе, ржавыми щипцами без анестезии выдернуть любой твой сраный имплант, на который ты потратил последние деньги, чтобы потом загнать его через даркнет. В том числе из мозга. Но, разумеется, ничем подобным я не промышлял. У меня был интеллектуальный труд. Я скорее из тех, кто может опустошить твой банковский счёт, если тебе посчастливилось расплатиться не в том месте. Заставить тебя расстаться с небольшой суммой кэша, если ты на рабочем компе зашел на левый сайт знакомств или сайт с порнухой и словил мой вирусняк. Или же наоборот, я из тех, кто поможет тебе достать что угодно за небольшой процент. Но выгляжу я так, будто готов убить кого угодно. И выражение лица у меня, будто я вот-вот взорвусь.

Всё потому, что в тот период моей жизни я был злой, как собака. Я реально ненавидел весь мир. Эту гнусную тварь, прожевавшую все мои надежды и мечты, а потом выплюнувшую их и меня вместе с ними на помойку, где мне и суждено было закончить свои дни. Я ненавидел всё: воздух, которым дышу, время, в котором живу, всё грёбанное мироустройство; а главное — свою неспособность что-либо изменить. Я чувствовал себя как загнанная в угол псина на живодерне. И винил в этом принципиально всех и каждого, и мне было совершенно побоку, чья в действительности это вина…

Тем временем я уже выныриваю из подземного перехода. Яркий дневной свет ударяет мне в глаза. Светочувствительность — обычное дело, если живёшь ночной жизнью. Но я в этом городе не один такой. Когда же я чуть привыкаю, передо мной оказывается залитая солнцем «Средняя» — широкая многополосная улица, по обе стороны от которой тянутся высоченные дома. На ближайших этажах полным-полно вывесок, а выше над головой мелькают голографические билборды, и переливаются на свету острые пики небоскребов. Широкие тротуары практически пусты, зато ночью они заполнятся толпой. Но сейчас только на проезжей части бешено кипит трафик: отбрасывая солнечные зайчики мне в глаза, мимо проносятся старые электромобили, но изредка с воем космических звездолетов из фильмов пролетают модные «соларкары» — спортивные тачки, целиком покрытые матовым материалом, перерабатывающим солнечный свет в энергию.

— Богатенькие кретины…

Их я тоже ненавидел.

Но мучиться на солнце мне оставалось не так долго. Через полквартала я дохожу до своей улицы: «Большой-Центральной». На мгновение притормаживаю перед тем, как на неё свернуть.

Да, этот маленький грязный зловонный переулок, похожий больше на щель между домов, и есть «Большая-центральная».

И это не шутка.

Поглядев пару секунд в глубь него, — в глубь этого закоулка, пропитанного густым туманом, что валит из канализационных люков, — поглядев на птиц, засравших уже давно выцветшие вывески, и на небо, проступающее наверху словно через щёлку двери, я подумал: «Как же задрала меня эта сточная канава», — и побрёл дальше в направлении своего дома по асфальту, утопающему в грязи…

Чуть больше восьмидесяти лет назад название этой улицы больше соответствовало её виду. Но всё изменилось после перепланировки. Дома, улицы и даже целые кварталы меняли своё местоположение, чтобы расчистить зоны для мега-застройки. Несмотря на это, переименовывать улицы никто не стал, что и породило кучу подобных несоответствий. «Большая-центральная» стала вонючим переулком, а какая-нибудь «Малая проездная» — центральным проспектом.

Я уж молчу о том, что большинство улиц на окраинах города превратились в бесконечные, непроходимые закоулки…

— Эй, там, внизу, — доносится сверху, — берегись!

Тут же поднимаю взгляд и быстро отскакиваю в сторону. Через доли секунды в паре метров от меня, с этажа так двадцать пятого, водопадом проливаются помои. Капли какого-то ярко-рыжего говна попадают мне на ботинки. Я пытаюсь их стряхнуть:

— Твою же мать…

Вот именно поэтому я и ненавидел это место… не квартал, а гребаная помойка. Впрочем, как и большинство кварталов этого города…

На всем протяжении моего пути рядами стоят переполненные, прогнившие мусорные баки, которые уже давно никто не вывозил. Повсюду бегают крысы, постоянно приходится перепрыгивать лужи какого-то гнилья, а в свободных местах (между баков, выходов из подъездов и гор вываленного мусора) на картонках, а то и на пролёжанных матрасах расположились они — старые, вонючие бомжи-калеки. Их здесь просто дохрена. Многие из них провожают меня взглядом.

Не люди, но обрубки человека…

— Копейки не найдётся, сынок? — спрашивает один из них и протягивает руку.

— Отвали… — отвечаю ему и даже не сбавляю хода.

Думаете, это ветераны войны?

Или жертвы терактов?

Нет. Это трутни, которые к старости лет оказались не удел.

Если их и можно назвать ветеранами, то только ветеранами труда.

Это неудачники, которые пытались встроиться в систему, но система здорово шваркнула их, перед этим высосав все соки. Система требует жертв, и эти идиоты добровольно отпиливали себе руки и ноги, а то и всё сразу, чтобы соответствовать условиям труда. Но технический прогресс, инфляция и постоянные новинки на рынке имплантатов не оставили им и шанса. В конечном итоге их грошовые зарплаты, как и зарплаты миллионов других рабочих, стали уходить на обслуживание собственных железок. Со временем они оказывались по уши в долгах, а потом — выброшенными на помойку, также как и их вышедшие из строя протезы. И теперь весь город полон порубленных, раскромсанных калек, а их работу давным-давно выполняют высокофункциональные машины…

Впрочем, так было всегда: хочешь стать членом общества, ты должен отрезать от себя часть.

Старая высотка на изгибе переулка — это моя.

При входе, как обычно, нет света, и на лифт не сто́ит надеяться (подъёмники ещё до моего переезда разобрали на металл). Так что я сразу выхожу на аварийную лестницу, которая мало чем отличается от двора: полным-полно мусора, на пролётах уютно устроились бомжи, в воздухе витает резкий запах мочи и испражнений, а стены в сто слоёв исписаны граффити. К тому же здесь нет ни одного окна, поэтому чем выше поднимаешься, тем крепче и затхлей становится зловоние. От него даже слезятся глаза. Слава богу, мне не так уж высоко — на тринадцатый подняться осталось.

Пииип… — писк электромагнитного замка с сенсором снятия отпечатка ладони на ручке.

Открываю дверь.

И первым делом тяжело вздыхаю, задержавшись на пороге.

Передо мной моя комната. Ну как комната? Крошечная каморка, в которую сложно поместиться даже одному. Так я умудрился засунуть в неё стол, компьютер с кучей экранов и два полноразмерных сервера по обе стороны. К счастью, здесь есть окно — через него отлично виден переулок, — а ещё здесь есть огромная дыра в стене справа от входа, которая ведёт в ванную. В ту самую ванную, где вы уже видели меня с мозгами набекрень (кстати, в ней тоже пара серверов стоит, а холодильник — прямо напротив унитаза). Вероятно, дыру в санузел, как и окно на дальней стенке, проделал прошлый владелец, ведь ни окна, ни доступа к туалету в похожих помещениях на других этажах нет. Да и вообще эта ванная, что в полтора раза больше основной комнаты, отнята у соседней квартиры. В ней даже остался дверной проход, заложенный кирпичом.

Всё же, наконец, захожу внутрь и буквально через два с половиной шага оказываюсь у стола под окном. У нормальных людей здесь начинается прихожая, а у меня — заканчивается жилплощадь. Выкладываю на стол, заваленный мусором, инструментами и кусками микросхем, то дерьмо, что взял сегодня у барыги. Набор красных пилюль для работы, синих для отдыха, а белых для сна. После, стягиваю куртку с плеч.

Вообще я купил эту каморку на время. Это казалось тогда неплохой сделкой — взять комнату с ванной, а платить квартплату только за три квадратных метра. Подумал: «Возьму эту малютку, а когда появится бабло, перееду в нормальное жилье». Но нихрена. Все мои попытки и старания с тех пор шли псу под хвост, и уже как десять лет я не знал, как выбраться отсюда…

Пробираюсь через дыру во весь рост, прихватив с собой стакан. Набрав его до краев, умываю прохладной водой руки и лицо в ванной. Воды не жалею — за неё платят соседи. Пока обсыхаю, гляжу на свою усталую рожу через разводы на мутном зеркале. Цвет моей кожи — в тон зеленоватой, покрытой грибком, плитки. А всё отчетливее проступающие морщины на лице так и кричат: «Ты уже стареешь, но так нихрена и не добился…»

Негодный настрой для надежды всего человечества.

Перед уходом добавляю новые разводы, скользнув по отражению не высохшей рукой.

Возвращаюсь к компьютерному столу со стаканом в руках. Выдавливаю из упаковки белую таблетку и закидываю в рот.

Это сверхбыстрый транквилизатор.

Запиваю двумя большими глотками.

По-другому мне просто не уснуть.

Беру полотенце с кресла. Хлопаю на пол обтянутый полиэтиленом матрас, что стоит у двери в углу, — пыль поднимается по всей комнате, — и устало падаю на него прям в одежде.

Лежу я головой у самой двери и прекрасно слышу топот и болтовню из коридора, но за годы жизни здесь давно привык. К тому же под транками почти ничего не слышишь. Закрываю глаза и кладу на лицо полотенце, чтобы свет не мешал.

Пора вздремнуть немного.

Чувствую, таблетка уже действует. И буквально через полминуты начинаю засыпать. В голове отдаются какие-то шорохи и бормотание. У меня такое бывает иногда. Гипнагогия¹. Я регулярно слышу голоса, музыку, а иногда и противный скрежет во время засыпания. Постепенно звуки в голове становятся громче и реалистичнее. Кажется, что кто-то ползает рядом со мной и жутко шепчет то на одно ухо, то на другое. Я даже начинаю различать слова, но мне уже плевать — я проваливаюсь в сон.

Всё.

Короткий перерыв…

* * *

Первая мысль, когда открываю глаза: «Господи, я всё ещё здесь…»

Уже темно. Слышу, как этажом выше кто-то ходит прямо надо мной. Да так, что из паутины трещин на потолке сочатся мелкие струйки бетонной пыли. Их подсвечивает слабое сияние фонарей, доносящееся с улицы…

«Как же хочется оказаться где-нибудь подальше отсюда…»

С подобными мыслями я просыпался каждый день. В те времена, несмотря на мой поверхностный скептицизм, я ещё верил в чудеса. Я верил, что могу проснуться в другом месте, в другом теле, другим человеком. Всё ещё надеялся, что неведомая сила выберет именно меня (кого ещё-то?), а затем подхватит, закружит и унесет куда-нибудь в другое место. Куда-нибудь подальше, где жизнь будет проще и светлей…

Но, как ни удивительно, чудо не происходило, и я каждый раз открывал глаза в этом чёртовом клоповнике…

«За что мне такое наказание?..»

Собрав себя по кускам, наконец поднимаюсь с похрустывающего от целлофана матраса. Как с бодуна, подхожу к окну и наваливаюсь на край компьютерного стола. Переулок внизу выглядит намного лучше, чем днём. Горят лишь редкие тусклые окна и пара не разбитых фонарей, чей свет и заливает комнату. А вся эта грязь, мусор, в том числе биологические отбросы в виде покалеченных людей — всё скрыла ночь. Лучше бы оно никогда не поднималось — это солнце делает только хуже, вынося дерьмо на свет…

Но внезапно я кое о чём вспоминаю, и меня пронизывает странное чувство, резко снявшее с восприятия остатки сна вместе с пеленой, придававшей миру в моих глазах черно-белый оттенок.

Меня прям нервно передергивает: «Как я только мог забыть об этом?»

Хватаю голографические часы со стола и поворачиваю к себе экраном…

Да, то необычное чувство, которое меня пронзило, был он — инстинкт, что незаметно для меня с самого начала присутствовал в моей жизни, а сейчас он, как голодный зверь, учуявший добычу, проснулся, встрепенулся и тихо, но настойчиво шепчет мне на ухо, что, если я последую его зову, то нам удастся всё изменить. Он говорит: «Вот оно. Возможно, это твой шанс выбраться из этого дерьма…» Этот тихий шёпот или зов — неподдающаяся объяснению сила, которая есть у некоторых людей. Внутренняя тенденция или пульс. Он тянул меня в неизвестность и обещал, что если я сделаю ещё хотя бы несколько шагов и сумею дойти до следующего поворота, то возможно именно там меня ждёт новая жизнь… А для человека, которого по-настоящему всё достало, любой, даже самый тусклый огонёк, превращается в путеводную звезду. Любая соломинка становится мостом…

— Твою же…

Горящий зелёным циферблат показывает «22:23».

— Блядь, опаздываю…

Хватаю куртку с кресла, случайно задеваю сервер плечом и, пробежав прямо по матрасу, вылетаю в коридор.

Дверь хлопает и электромагнитный замок защёлкивается за мной. А стойка с накопителями данных и светодиодами ещё пару раз пошатывается из стороны в сторону, врезаясь в стол, от чего компьютер просыпается, и мрак комнаты прорезает свет экранов. Вскоре сервер перестаёт ходить ходуном, но по стенке за ним начинают расползаться обленившиеся тараканы.

Гребаный клоповник…

Натягивая куртку на ходу, снова несусь по зловонным лестничным площадкам. Я взволнован, как мальчишка. Мои ноги с огромной скоростью сменяют одну ступеньку за другой. Правда, пару раз я чуть не спотыкаюсь о калек, разлёгшихся поперёк тесных проходов.

Но довольно быстро оказываюсь на первом этаже.

А затем спускаюсь ещё ниже.

Прямо в подвал.

Широким шагом иду по развитой сети подземных коридоров, вдыхая их просыревший смрад. Тусклые подвесные лампы подсвечивают голые кирпичные стены и прогнившие трубы под низким потолком. Это очень старое здание — построено задолго до перепланировки, когда ещё весь мир боялся ядерной войны. Вот поэтому здесь такие катакомбы — ничего подобного в новостройках не найти. Через два пролёта сворачиваю налево, потом направо, пока не оказываюсь на очередном перекрестке, не понимая: «Куда дальше-то идти?» — верчусь по сторонам, раздумывая: «Прямо или налево? Прямо или налево?»

Но позже замечаю в глубине одного из коридоров знакомую дверь. Иду к ней.

Точнее это не дверь. Больше похоже на небольшие ворота из металлического листа, который по салазкам откатывается в сторону.

Уже подхожу и заношу кулак, чтобы пару раз вдолбить, но в последнюю секунду замираю и прислушиваюсь к звукам.

Из-за двери глухо доносится какой-то странный шум, то ли шуршание, то ли кто-то скребётся.

Но как только я стучу:

Дун-дун-дун…

Всё затихает…

Слышу только, как удары эхом уносятся в глубь катакомб…

Чуть позже за металлическим листом всё же раздаются шаркающие шаги.

Они приближаются издалека, но потом затихают у самой двери.

Сквозь неё до моих ушей доносится голос:

— Кто там, блядь?

Тихий, резкий, нервный и очень быстрый голос с лютым акцентом.

— Дрейк, — отвечаю ему. — Открывай.

Мои слова тоже эхом пробегают по подвалу.

По ту сторону раздаётся вздох, затем писк затвора, и дверь со скрипом отъезжает чуть в бок.

В щели появляется темно-серый глаз с неестественно желтым белком. Он осматривает меня с головы до ног.

— Ты один? — быстро тараторит, проглатывая слова на половину.

— Ага, — киваю я.

Щель с диким скрежетом становится шире, и из неё высовывается сморщенная башка низкорослого старичка.

— Точно один? — переспрашивает и принимается вертеться по сторонам, заглядывая вглубь коридоров.

— Да, точно, — говорю.

Надо сказать, этот дедуля всегда был на взводе, но в тот день он просто параноил. Скорость его речи была взвинчена до предела, а цвет лица — нездорово бледный. Я подустал, слишком мощный стимулятор проглотил.

Тусклый свет лампы за моей спиной крупным бликом отражался на его гладкой лысине и поблескивал серебром на редких седых волосах у висков.

— Ладно, проходи давай, — бурчит он, даже не скрывая своего акцента. Он вроде как бежал из Европы. И судя по говору — откуда-то из восточной Европы.

Старик напоследок снова обводит меня беглым взглядом, после чего распахивает настежь дверь.

Он разворачивается и уходит вглубь помещения:

— Хули опаздываешь? — спрашивает по пути. — И дверь за собой запри!

Прохожу за ним в лабораторию и тут же замираю на пороге…

Жесть… Ну и дыра…

У меня чуть ли не отваливается челюсть.

А этот чёртов зов или инстинкт, который пару мгновений назад гнал меня сюда, вдруг замолк.

Но вскоре ему взамен приходит другой, он уговаривает меня: «Ну что, может быть, лучше свалим отсюда? Нахрен это, а то чё-то стрёмно тут…»

Мямлю деду в ответ:

— Проспал немного…

Признаться, я здесь был впервые.

Я вообще спускался в подвал раз пять за всё время пребывания в этом клоповнике. А в эту лабу вообще заглядывал лишь однажды. Сначала полчаса искал нужную дверь (здесь даже связь не ловит), а когда нашел, дед даже не впустил меня — только руку в щель просунул. Я отдал, что он просил достать (какие-то дорогущие пептиды — тогда я в этом нихрена не понимал), и перед тем, как захлопнуть дверь, старик, как обычно, быстро протараторил:

— Спасибо, парень, — словно не разжимая зубов. Он так все время разговаривал. — Мне работать надо. Пока…

Поэтому я сейчас немного в шоке.

Передо мной довольно просторное, но тёмное и очень неуютное помещение с одной единственной лампой в центре под потолком. Ещё свет источают встроенные в лабораторные столы, холодные, режущие глаза, светодиодные светильники, но и они только добавляют жути этому стрёмному месту…

Полуобвалившиеся, порытые плесенью стены, поблескивающий от конденсата мокрый, грязный пол, какие-то обшарпанные шкафы, как будто их только что притащили с помойки, и повсюду стоят пузырьки, склянки и пробирки, покрытые тонной пыли…

Вот только некоторые терминалы, серверы и аппараты вдоль стен, надо сказать, — что надо.

Я уже и сам убедился, что бабло у старика есть, и не мало.

И как вы уже, наверно, поняли, — так мы с ним и познакомились. Дедок не раз делал заказы через мои каналы…

— Чё там застрял? — старик подаёт голос уже с другого конца лабы.

Он садится за ярко освещённый стол ко мне спиной.

А я закрываю гулко рокочущую дверь и щёлкаю по клавише, активируя магнитный замок.

— Да ничё, — говорю и делаю несколько шагов к нему. — Интересно у тебя тут, Профессор.

Он невнятно что-то мычит в ответ.

Кстати, да, «Профессор» — это так его все в нашем клоповнике называют.

«Познакомься, это П-профессор» — так держатель жилплощади на первых этажах, и в том числе некоторых подвальных помещений, представил мне его, когда старику потребовался тот, кто может оказать «специальные услуги». Как мне известно, он практически не покидал пределов высотки. А если и покидал, то представлялся вымышленными именами. Но до этого здесь не было никому дела. Если у тебя есть бабки, можешь звать себя как хочешь…

Я прохожу под мерцающей лампой, вокруг которой кружит пара подвальных мух. Весь потолок, затенённый металлическим плафоном, черный от копоти. Любопытно, это он тут что-то сжёг, или это сделал кто-то до него?

Но тут я снова замечаю, что кто-то шуршит и скребётся — как тогда, когда я стоял ещё за дверью.

Чуть наклоняюсь и замечаю под одним из лабораторных столов кучу клеток, а в них — крысы, крысы, крысы…

Ненавижу этих белых тварей.

От них меня реально тянет блевать.

А этот голос в голове, который появился, когда я вошёл в помещение, не переставая, продолжает верещать: «Уверен, что тебе это надо?! Лучше вали отсюда! Давай, сейчас!..»

Но стоит отдать себе должное, — даже тогда меня так просто было не сломить…

— Чё делаешь? — выглядываю из-за плеча Профессора, потирая побледневшее лицо.

Дед вдруг вздрагивает и чуть не роняет из рук чашечку Петри с каким-то красным киселем и здоровую стеклянную пипетку:

— Да ёб твою мать! — вскрикивает он. — Ты чё так подкрадываешься?! Пробы проверяю! Не видишь, что ли?! — повышает он и до того нервный голос.

Я же сам чуть отшатываюсь от его бурной реакции и говорю:

— Спокойней, старик. Извини…

Но как только поднимаю взгляд, замечаю на полметра выше уровня моих глаз на полке в здоровенной колбе огромный мозг какого-то существа, с прилагающейся к нему периферической нервной системой.

— А это что ещё за хрень?

Тяну к банке руки.

— Слышь, клешни убрал! — снова взрывается Профессор.

Я замираю, но затем опускаю на него свой увесистый взгляд.

На секунду дед теряется, поняв, что вякнул что-то не то:

— Это очень ценный экземпляр, — оправдывается и бегает глазами. — Вдруг разобьёшь.

Тогда я опускаю руки, но подвожу рожу поближе, продолжая разглядывать мозги. Извилин на них почти нет, а нервы (эти тонкие ниточки зависшие в склянке) кажутся непропорционально короткими по сравнению с величиной мозга…

В ту секунду я смотрел на собственное будущее, но ещё не был в состоянии сложить «2+2».

Хотя, наверно, это даже к лучшему…

— Так чей это мозг? — спрашиваю.

— Крысы, — резко отвечает. — Не отвлекай меня!

— Крысы? — удивляюсь я и снова кошусь на старую лысую башку старика. — С хера ли он такой огромный?

Профессор сначала внимательно посмотрел на колбу, потом на меня.

Он помялся, но ответил:

— Это была… очень большая крыса.

После этих слов он с бряканьем откладывает чашечку Петри и пипетку:

— Ладно, ты всё равно меня сбил! Пошли!

Встаёт и, прихватив с собой за спинку старое, облезлое, скрипучее кресло, на котором только что сидел, Профессор направляется к другому столу у стены слева от меня, перед этим убрав меня рукой с дороги.

Я двигаю за ним.

— Точно готов к этому? — спрашивает, не поворачиваясь ко мне и с трудом переставляя шаркающие ноги. — Хорошенько обдумал всё, о чем мы говорили?

Профессор говорит о нашем разговоре, когда он предложил мне эту процедуру. Впервые за пару лет нашего знакомства старик пригласил меня к себе в комнату. И если терминалы и серверы намекают, что денег у него навалом, то комната выглядит не намного лучше, чем моя. Он посадил меня в своё кресло, а сам сел на край старого табурета и постоянно ёрзал на нем.

Тогда он тоже был на нервах, но не так, как в этот день.

Старик попытался завести разговор издалека и начал с пространных разговоров, но я предложил ему сразу перейти к делу.

Профессор предложил за небольшую плату поучаствовать в эксперименте:

— Я хочу просто взглянуть, как работает моя новая формула, — тараторит сквозь зубы, как обычно. — Опасности никакой нет, — утверждает. — Препараты проверенные. Там просто пара новых пептидов. Статистический эксперимент — вот и всё.

Немного пораздумав, отвечаю:

— Смарт-драги, говоришь? Ладно. Если всё безопасно, пять сотен на стол, и давай свою пилюлю.

Глаза у него бегали, как у уличного торчка, но иногда у него бывал такой взгляд, словно он сканер или рентген какой-то.

— Нет, ну ты всё-таки поразмысли над этим, — говорит. — К тому же там есть ещё один нюанс…

Не сказать, что я не был готов к такому.

— Какой же?

Старик, помявшись, говорит:

— Необходимо внутричерепное введение…

Его глаза перестали бегать, и он уставился на меня, как корова, пожевывая свои старые сморщенные полосочки губ.

— Что, прости?..

Он объяснил, что по-другому никак. Раствор не проходит гематоэнцефалический барьер². Но если его ввести в спинномозговую жидкость, сыворотка равномерно распределится и впитается преимущественно в кору.

Я задал ещё несколько вопросов и, несмотря на эту новость, поднял цену и согласился. Не каждый же день предлагают за плату попробовать то, что ты сам себе не можешь позволить. Да и я давно догадывался, что у нашего Профессора есть такие штуки, которые при всем желании на улице не найти. А по поводу внутричерепного введения, подумал, если ставки выше, то и выигрыш должен быть больше. К тому же мне нечего было терять. Игла в мозг, кувалдой между ног — я уже давно был готов на всё, что угодно. И, кажется, именно в тот момент я впервые услышал этот шепот. Он говорил мне: «Эй, слышишь? Это, может быть, твой шанс… возможно, именно этого момента ты ждал всё это время…»

Но сейчас я понимаю: стоило бы мне хоть на секунду заглянуть этому старому пню в его внимательные, серые глаза, мне бы стало ясно — это был и его шанс. Этот сморщенный умирающий человечек, который уже завтра рисковал словить букет болезней куда хуже, чем Альцгеймер, видел меня насквозь. И, надо сказать, он попал прямо в яблочко. Где бы он ещё нашёл такого тупого отчаянного отморозка, который бы согласился на такое?

Но, к сожалению, вся моя спесь и отвага куда-то делась, когда я попал в этот стремный подвал…

— Да, да, — неуверенно бормочу. — Всё обдумал. Вводи свою чёртову сыворотку, да побыстрей…

А у самого мысли в голове: «Какое ещё „Да“? Ты чё, совсем спятил?!..»

Старик добирается до другого стола — металлического, с небольшими бортиками и огромным количеством разбросанных инструментов. Кажется, хирургических. Затем разворачивает ко мне своё старое кресло.

— Ладно тогда. Садись давай.

Бегло оглядываю этот «стул» с отламывающимися подлокотниками:

— Что, прям в этом?

Профессор уже отвернулся к столу, но возвращается ко мне на мгновение:

— А ты чё, блядь? В частную клинику захотел?

Поглядев в седой затылок ещё секунду, я похоронно бормочу:

— Похуй. Пляшем.

Аккуратно присаживаюсь так, чтобы кресло не развалилось под моим весом.

Оно всё скрипит, и спинка нихрена не держит — приходится не откидываться на неё.

С каждым мгновением эта идея нравилась мне всё меньше.

Мне казалось, что я сел на электрический стул смертника. Но спросить у Профессора, сколько ещё подобных лабораторных крыс сидело на моем месте, мозгов мне не хватило.

Ну ничего, скоро нервной ткани будет столько, что она полезет из ушей.

А старик всё что-то копошится за моей спиной.

— Так и чё? — оборачиваюсь к нему через шаткую спинку. — После этого я стану лучше соображать, да?

Продолжаю сверлить ему затылок.

— Ага, — бормочет он, не отрываясь от своих дел. — Твоё серое вещество заработает по полной!

Опускаю взгляд ниже — на стол, но продолжаю расспрашивать его:

— И что это за вещество такое?

За его маленькой, обесформленной фигурой вижу, как он меняет насадку на небольшом ручном станке, который похож на дрель-шуруповёрт.

— Ооо, это сущая ерунда, дружок, — проглатывая слова, объясняет он. — Там где-то полторы тысячи низкомолекулярных биологически активных нейропептидов, — дед снимает мини циркулярку, измазанную в крови, и отбрасывает её в сторону. Она грохает об стол. Меня от этого вида начинает мутить. — Очищенные белки мозгового вещества, — продолжает, тараторя, — пара сотен ингибиторов, улучшающих усвоение, и ещё десяток препаратов, которые увеличивают нейропластичность, активируют нейрогенез, останавливают апоптоз, а также меняют кое-какие генетические последовательности, — говорит Профессор и аккуратно вставляет в станок очень тонкое сверло, — но о них я не могу говорить…

Он, наконец, поворачивается ко мне, проверяя, работает ли сверло:

Вум-вум

Со словами:

— Это коммерческая тайна.

Тут у меня в глазах резко потемнело, и все вопросы поотпадали разом.

Держись, примат Дрейк, лучше подумай, что ты можешь дать человечеству.

А после этого дед прям добивает: он на моих глазах выковыривает пальцем свой правый глаз и убирает его в нагрудный карман, затем присоединяет провода от станка к разъёму на глазном дне.

От волнения, вида дрели в его руках и гребанного глаза меня чуть не выворачивает наизнанку…

Но я сглатываю и кое-как сдерживаю себя.

А Профессор, теперь ещё и с проводом из-под закрытого века, говорит мне:

— Ну всё. Давай, поворачивайся, парень, — и вдавливает пальцем сверло, загоняя его под защитный кожух.

Вот только мне уже как-то не охота.

— Так а ты мне обезболивающее хоть какое-нибудь вколешь? — не свожу с этого маньяка взгляд.

— Да брось. Здесь сверло чуть толще иголки. Ты ничего не почувствуешь. Расслабься!

С неохотой и диким недоверием я всё же поворачиваюсь к нему затылком:

— Ладно, посрать. Давай, — бормочу, впиваясь руками в отваливающиеся подлокотники.

Он обработал участок на моей башке и приставил станок в районе темечка.

Если быть точнее — немного левее и чуть ниже его.

— Только вертеться не вздумай, — советует Профессор.

Он примеривается секунду, а я от напряжения зажмуриваю глаза.

Чувствую, как пластмассовое дуло упирается мне в верхнюю часть затылка и давление всё нарастает, а потом:

Цок — старик нажимает на курок, и сверло выскакивает из защитного кожуха.

— Ай.

Оно пробивает мне кожу до кости.

— Всё, не пищи. Больше больно не будет.

После чего он начинает бурить.

А звук ещё хуже, чем у дантиста — свербит прям в голове.

— Чёт всё-таки как-то неприятно, — процеживаю сквозь стиснутые зубы…

Но тут череп неожиданно проламывается, и меня как закоротит: пальцы скрючиваются в конвульсии, на лице жёсткий перекос. Одно веко закрылось, второе — не до конца. Через него видно, как глаз с полопавшимися капиллярами закатился далеко назад.

— Ёб твою мать, дружочек! — слышу крик напоследок. — Извини! Сверло прям в мозг провалилось…

Примечания

1

Гипнагогия — промежуточное состояние между явью и сном. Характеризуется сознательным восприятием образов из бессознательного. В этом состоянии возможно наличие слуховых, зрительных, тактильных и логических галлюцинаций, а также сонный паралич.

2

Гема́тоэнцефали́ческий барье́р (ГЭБ) — физиологический гистогематический барьер между кровеносной системой и центральной нервной системой. Защищает нервную ткань от циркулирующих в крови микроорганизмов, токсинов, клеточных и гуморальных факторов иммунной системы, которые воспринимают ткань мозга как чужеродную.