Влюбленные женщины

Дэвид Герберт Лоуренс, 1920

Самый скандальный роман Лоуренса, для которого не нашлось издателя – и автору пришлось его публиковать за собственный счет. Роман, который привел автора на скамью подсудимых – за нарушение норм общественной морали. Времена меняются – и теперь в истории двух сестер из английской глубинки, исповедующих идею «свободных отношений», не осталось ничего сенсационного. Однако психологизм романа и легкость стиля делают это произведение интересным даже для самого придирчивого читателя.

Глава пятая. В поезде

Приблизительно в то же время Беркина вызвали в Лондон. Он не задерживался подолгу в одном месте, хотя имел квартиру в Ноттингеме: чаще всего он работал в этом городе. Однако Беркин бывал и в Лондоне, и в Оксфорде. Ему приходилось много ездить, его жизнь была, по сути, не устоявшейся, не вошедшей в определенную колею, лишенной определенного ритма и органичной цели.

На платформе вокзала он заметил Джеральда Крича, тот в ожидании поезда читал газету. Беркин находился от него в некотором отдалении, в окружении людей. Инстинктивно он никогда ни к кому не подходил первым.

Время от времени, в характерной для него манере, Джеральд поднимал голову и оглядывался. Хотя газету он читал внимательно, ему также необходимо было следить за происходящим вокруг, словно он обладал раздвоенным сознанием. Обдумывая заинтересовавший его газетный материал, Джеральд в то же время не упускал из виду то, что происходило вокруг. Наблюдавшего за ним Беркина эта раздвоенность раздражала. Он также заметил, что Джеральд всегда держится настороже с другими людьми, хотя умеет скрыть это под внешней доброжелательностью и светскостью.

Беркин вздрогнул, увидев, как приветливая улыбка осветила заметившего его Джеральда, тот тут же направился к нему, еще издали протягивая для приветствия руку.

— Здравствуй, Руперт! Куда держишь путь?

— В Лондон. Полагаю, и ты туда же.

— Ты прав…

Джеральд с интересом смотрел на Беркина.

— Хочешь, поедем вместе? — предложил он.

— Разве ты не всегда путешествуешь первым классом?

— Не выношу тамошней публики, — ответил Джеральд. — Третий будет в самый раз. В поезде есть вагон-ресторан, там можно выпить чаю.

Не зная, о чем еще говорить, мужчины одновременно взглянули на вокзальные часы.

— Что тебя так заинтересовало в газете? — спросил Беркин.

Джеральд метнул на него быстрый взгляд.

— Удивительно, чего только не пишут в газетах, — сказал он. — Вот две передовые статьи, — Джеральд протянул «Дейли телеграф», — полные обычного журналистского трепа, — он бегло просмотрел колонки, — и тут же рядом небольшое… не знаю, как назвать… возможно, эссе, где говорится, что должен прийти человек, который откроет для нас новые ценности, провозгласит новые истины, научит новому отношению к жизни, — в противном случае через несколько лет все мы превратимся в ничтожеств, а страна — в руины…

— Думаю, это такой же журналистский треп, как и все остальное, — сказал Беркин.

— Нет, похоже, автор действительно так считает — статья искренняя, — отозвался Джеральд.

— Дай взглянуть, — попросил Беркин, протягивая руку за газетой.

Подошел поезд, они вошли в вагон и сели напротив друг друга за столик у окна в вагоне-ресторане. Беркин бегло просмотрел статью и взглянул на Джеральда, который дожидался его реакции.

— Думаю, автор честен — насколько способен, — сказал он.

— Ты с этим согласен? И мы на самом деле нуждаемся в новом Евангелии? — спросил Джеральд.

Беркин пожал плечами.

— Я думаю, что люди, болтающие о необходимости новой религии, меньше других способны принять нечто новое. Они действительно хотят перемен. Но хорошенько всмотреться в жизнь, которую сами создали и затем отвергли, разнести вдребезги прежних кумиров — нет, на это они не пойдут. Чтобы появилось нечто новое, нужно всей душой хотеть избавиться от старого — даже в самом себе.

Джеральд внимательно следил за развитием его мысли.

— Значит, ты считаешь, что вначале следует покончить с нынешним существованием, просто взять и послать его к чертям собачьим? — спросил он.

— Нынешнее существование? Да, именно так я считаю. Нужно сломать ему хребет, или мы высохнем внутри его, как в тесном кожаном футляре. Ведь кожа больше не растягивается.

В глазах у Джеральда зажегся веселый огонек, он смотрел на Беркина с интересом и холодным любопытством.

— И с чего ты предлагаешь начать? Наверное, с реформирования общественного порядка? — спросил он.

Беркин слегка нахмурил брови. Этот разговор затронул его за живое.

— Я вообще ничего не предлагаю. Если мы действительно захотим чего-то лучшего, то разнесем старые устои. До тех пор все идеи, все попытки что-то предложить — всего лишь нудная игра для людей с большим самомнением.

Вспыхнувший было огонек померк в глазах Джеральда, и, глядя холодным взглядом на Беркина, он произнес:

— Значит, дела очень плохи?

— Хуже не бывает.

Огонек вновь вспыхнул.

— В чем конкретно?

— Да во всем, — сказал Беркин. — Все мы отчаянные лгуны. Наше любимое занятие — лгать самим себе. У нас есть идеал совершенного мира, чистого, добродетельного и богатого. И потому мы, по мере сил, загрязняем землю; жизнь — это грязный труд, как у копошащихся в навозе насекомых, и все для того, чтобы ваши шахтеры могли поставить у себя дома фортепиано, вы — завести лакеев, автомобиль и жить в новомодном доме, а мы — как нация — гордиться «Ритцем» или империей, Габи Дели и воскресными газетами. Все это очень печально.

Джеральду потребовалось некоторое время, чтобы собраться с мыслями после этой тирады.

— Ты хочешь, чтобы мы не жили в домах, вернулись к природе? — спросил он.

— Ничего я не хочу. Люди делают только то, что хотят и могут. Будь они способны на другое, все изменилось бы.

Джеральд вновь задумался. Он не собирался обижаться на Беркина.

— А тебе не кажется, что фортепиано, как ты его называешь, — это символ чего-то настоящего, реального желания сделать жизнь шахтера более возвышенной?

— Возвышенной! — вскричал Беркин. — Как же! Поразительные высоты фортепианного великолепия! Обладатель инструмента сразу же вырастает в глазах соседей. Вырастает на несколько футов, как в брокенском тумане, и все из-за пианино, и это его радует. Он и живет ради этого брокенского эффекта — своего отражения в глазах окружающих. И ты здесь ничем от него не отличаешься. Если ты кажешься значительным другим людям, то и сам считаешь себя таковым. Ради этого ты усердно трудишься на своих угольных шахтах. Добывая столько угля, что на нем можно приготовить пять тысяч обедов в день, ты становишься в пять тысяч раз значительнее, чем если бы варил обед только себе.

— Надеюсь, — рассмеялся Джеральд.

— Неужели ты не понимаешь, — продолжал Беркин, — что, помогая соседу прокормиться, ты ничем не лучше человека, который кормит только себя. «Я ем, ты ешь, он ест, мы едим, вы едите, они едят…» Ну и что с того? Зачем человеку распространяться на все спряжение? Мне достаточно первого лица единственного числа.

— Приходится начинать с материальных вещей, — сказал Джеральд.

Беркин проигнорировал это замечание.

— Но мы должны жить ради чего-то, — прибавил Джеральд, — ведь мы не скот, которому достаточно щипать траву.

— Скажи мне, вот ты для чего живешь? — спросил Беркин.

На лице Джеральда отразилось недоумение.

— Для чего я живу? — переспросил он. — Полагаю, чтобы работать, что-то производить, поскольку мое существование предполагает какую-то цель. Если от этого отвлечься, то я живу ради самой жизни.

— А в чем цель твоей работы? Добывать с каждым днем больше тысяч тонн угля? А что будет, когда мы полностью обеспечим себя углем, мебелью с плюшевой обивкой, пианино, когда у всех на обед будет тушеный кролик, у всех будут теплые жилища и набитые животы, а молодые девицы будут играть для нас на пианино? Что произойдет, когда материальные проблемы будут решены по справедливости?

Джеральд сидел, посмеиваясь над ироничным монологом другого мужчины. В то же время он обдумывал его слова.

— До этого еще далеко, — возразил он. — У многих нет ни кролика, ни огня, чтобы его сварить.

— Значит, пока ты рубаешь уголек, я должен гоняться за кроликом? — съехидничал Беркин.

— Что-то вроде того, — ответил Джеральд.

Беркин внимательно всматривался в него. Под видимым добродушием он видел в Джеральде бесчувственность и даже странную озлобленность — ее не могла замаскировать благопристойная маска рачительного хозяина.

— Джеральд, — сказал он, — а ведь я тебя, пожалуй, ненавижу.

— Я знаю, — отозвался Джеральд. — Но почему?

Несколько минут Беркин размышлял с непроницаемым видом.

— Хотелось бы знать, понимаешь ли ты, что тоже меня ненавидишь? — проговорил он наконец. — Питаешь ли ты сознательное ко мне отвращение, ненавидишь ли мистической ненавистью? У меня бывают такие странные моменты, когда моя ненависть к тебе обретает космические формы.

Захваченный врасплох и даже несколько озадаченный, Джеральд не знал толком, что сказать.

— Возможно, временами я ненавижу тебя, — сказал он. — Но я не осознаю этой ненависти, не сосредоточиваюсь на ней, можно сказать.

— Тем хуже, — была реакция Беркина.

Джеральд с любопытством наблюдал за ним. Он не совсем понимал, что за всем этим кроется.

— Тем хуже? — переспросил он.

Мужчины помолчали, слышался только стук колес. Лицо Беркина помрачнело, брови сурово насупились. Джеральд осторожно и внимательно следил за ним, прикидывая, что бы все это значило. Понять, куда клонит Беркин, он не мог.

Внезапно Беркин посмотрел Джеральду прямо в глаза взглядом, который было трудно вынести.

— Какова главная цель твоей жизни, Джеральд? — спросил он.

Вопрос вновь застал Джеральда врасплох. Он не мог понять ход мысли своего друга. Шутит он или говорит серьезно?

— Трудно ответить вот так, сразу, без подготовки, — ответил он с легкой иронией в голосе.

— Думаешь ли ты, что жизнь сводится к тому, чтобы просто жить? — спросил Беркин прямо и очень серьезно.

— Моя жизнь? — переспросил Джеральд.

— Да.

На этот раз в молчании Джеральда чувствовалась особенная озадаченность.

— Не могу ответить на твой вопрос, — сказал он. — До сих пор она не сводилась только к этому.

— А что ее составляло?

— Ну, открытие разных вещей, обретение опыта и конкретная работа.

Беркин свел брови — резкие складки прорезали лоб.

— Я думаю, — начал он, — каждому нужна одна по-настоящему чистая цель; на мой взгляд, такой может считаться любовь. Но я никого не люблю по-настоящему — во всяком случае, сейчас.

— А раньше любил? — спросил Джеральд.

— И да и нет, — ответил Беркин.

— То есть не раз и навсегда?

— Да, не навсегда.

— И я тоже, — признался Джеральд.

— А ты хотел бы? — спросил Беркин.

Джеральд посмотрел в глаза другого мужчины долгим, почти сардоническим взглядом.

— Не знаю, — ответил он.

— А я хочу. Хочу любить.

— Хочешь?

— Да. Хочу полюбить раз и навсегда.

— Раз и навсегда, — повторил Джеральд. И на мгновение задумался.

— Только одну женщину? — спросил он. Вечернее солнце, заливавшее поля за окном желтым светом, высветило восторженное и непреклонное выражение на лице Беркина. Но Джеральд не разгадал его смысла.

— Да, одну, — произнес Беркин.

Однако Джеральд в его словах услышал только настойчивое желание, а не уверенность.

— А я не верю, что одна только женщина может заполнить мою жизнь, — сказал Джеральд.

— Хочешь сказать, что любовь к женщине не может стать стержнем и смыслом твоей жизни? — спросил Беркин.

Глаза Джеральда сузились, в них вспыхнул странный опасный огонек.

— Такая мысль не приходила мне в голову, — ответил он.

— Нет? Тогда что является для тебя жизненным стержнем?

— Не знаю. Хотелось бы, чтобы мне это сказали. Насколько я могу судить, его вообще нет. Он поддерживается искусственно разными социальными механизмами.

Беркин задумался над словами Джеральда, словно ему что-то открылось.

— Я согласен, что жизнь утратила стержень, — проговорил наконец он. — Старые идеалы давно мертвы, на их месте зияющая пустота. Единственное, что еще возможно, как мне кажется, это совершенный союз с женщиной, своего рода идеальный брак.

— Значит ли это, что если такого союза нет, то вообще ничего нет? — спросил Джеральд.

— Похоже на то, если нет Бога.

— Тогда нам придется туго, — заключил Джеральд и повернулся к окну, глядя на пролетающий мимо позолоченный солнцем пейзаж.

Беркин не мог не отметить красоту и мужественность лица собеседника и с трудом сохранил равнодушный вид.

— Так, по-твоему, у нас нет шансов? — спросил Беркин.

— Да, если наша жизнь зависит только от встречи с женщиной, одной-единственной, — ответил Джеральд. — По крайней мере у меня.

Беркин почти сердито посмотрел на него.

— Ты скептик по природе, — сказал он.

— Просто я чувствую то, что чувствую, — отозвался Джеральд. Мужественный и проницательный взгляд голубых глаз не без иронии остановился на Беркине. Тот ответил ему взглядом, полным гнева, который быстро сменился замешательством, потом сомнением, а затем заискрился теплотой и смехом.

— Этот вопрос меня очень беспокоит, Джеральд, — признался он.

— Вижу, — отозвался Джеральд, заливаясь громким, здоровым смехом.

Джеральда подсознательно притягивал собеседник. Ему хотелось находиться рядом, быть в сфере его влияния. В Беркине он ощущал нечто родное. Все же остальное его не очень заботило. Он чувствовал, что ему, Джеральду, открыты более глубокие и вечные истины, чем его другу. Он ощущал себя старше, более сведущим во многом. В Беркине он любил пылкость чувств и энергию, а также яркую речь; он наслаждался остроумием, игрой слов и рождающимися у друга мгновенными ассоциациями. Содержание речей его мало волновало: он считал, что мыслит правильнее.

Беркин это понял. Он понял, что Джеральд стремится его любить, не принимая всерьез. И это знание заставило его принять более сухой и холодный тон. Поезд несся вперед, а Беркин сидел, глядя в окно и позабыв о Джеральде, который перестал для него существовать.

Он смотрел на простиравшуюся в вечернем свете землю за окном и думал: «Что ж, если человечество погибнет, если наше племя сгинет, как Содом, но останутся этот прекрасный вечер и залитые светом земля и деревья, то я не в обиде. То, что одушевляет их, присутствует здесь и никогда не будет утрачено. В конце концов, что есть человечество как не одно из проявлений непостижимого? И если этого проявления не станет, это будет означать, что оно исчерпано и закрыто. Нельзя недооценивать того, что выражается или должно быть выражено. Оно присутствует сейчас в этом сияющем вечере. Пусть человечество исчезнет — его время прошло. Но творческие поиски не прекратятся. Человечество более не является единственным выражением непостижимого. Оно пройденный этап. Будет новое воплощение. Пусть человечество сгинет как можно скорее».

Джеральд перебил его мысли, спросив:

— Где ты останавливаешься в Лондоне?

Беркин поднял глаза.

— У одного мужчины в Сохо. Я вношу часть арендной платы за дом и живу там когда хочу.

— Прекрасный выход — иметь даже такое жилье, — оценил Джеральд.

— В целом да. Но мне там не очень нравится. Я устаю от людей, которых там вижу.

— А что за люди?

— Художники, музыканты, лондонская богема — самая расчетливая и скупердяйская богема на свете. Впрочем, там есть несколько приличных людей, приличных в некоторых отношениях. Они настоящие ниспровергатели устоев — живут только отрицанием и неприятием — во всяком случае, ориентированы на отрицание.

— Кто они? Художники, музыканты?

— Художники, музыканты, литераторы, прихлебатели, натурщицы, молодые люди с современными взглядами; те, что бросают вызов традициям, но сами ничего собой не представляют. Недоучившиеся в университете молодые люди и девушки из тех, что предпочитают жить независимой жизнью, так они это называют.

— Нравы свободные? — спросил Джеральд.

Беркин понял, что в друге проснулось любопытство.

— В каком-то смысле — да, в каком-то — нет. Несмотря на их вызывающее поведение, все довольно стильно.

В голубых глазах друга Беркин увидел огонек вожделения, замешанного на любопытстве. Он видел также, как тот хорош собой. Джеральд был необыкновенно привлекателен; казалось, кровь в нем просто кипит. Голубые глаза горели ярким, но холодным огнем, тело было красиво особой, медлительной красотой движений.

— Мы могли бы увидеться: я пробуду в Лондоне два или три дня, — сказал Джеральд.

— Идет, — согласился Беркин. — В театр или мюзик-холл идти не хочется, предлагаю заскочить ко мне и самому убедиться, кто такие Холлидей и его банда.

— Спасибо, с радостью, — рассмеялся Джеральд. — А что ты делаешь сегодня вечером?

— Я договорился с Холлидеем о встрече в кафе «Помпадур». Местечко не блеск, но ничего лучшего нет.

— Где это? — спросил Джеральд.

— На Пиккадилли-Серкус.

— Понятно… Я могу туда заглянуть?

— Конечно. Может быть, это тебя развлечет.

Смеркалось. Они уже проехали Бедфорд. Беркин вглядывался в сельские пейзажи за окном, и сердце щемило от чувства безысходности. Такое случалось всякий раз, когда он подъезжал к Лондону. Отвращение к человечеству, к большей его части нарастало и становилось похожим на болезнь.

Он бормотал про себя, как человек, приговоренный к смерти:

Где безмятежные краски заката разлились

На мили и мили…

Джеральд, чуткий, с обостренным восприятием подался вперед, спросив с улыбкой:

— Что ты там шепчешь?

Беркин посмотрел на него, засмеялся и повторил:

Где безмятежные краски заката разлились

На мили и мили

Над лугами зелеными, где облачка стад

Будто бы спят…

Теперь и Джеральд смотрел на сельский пейзаж. Беркин, вдруг почувствовав себя усталым и подавленным, сказал ему:

— Когда поезд приближается к Лондону, я всегда чувствую себя обреченным и впадаю в такое отчаяние, такое уныние, словно наступил конец света.

— Да что ты говоришь? — удивился Джеральд. — Значит, конец света пугает тебя?

Беркин нерешительно пожал плечами.

— Даже не знаю, — признался он. — Наверное, пугает, когда кажется неизбежным и в то же время не наступает. Но тягостное чувство, очень тягостное, порождают люди.

В глазах Джеральда мелькнула довольная улыбка.

— Вот как? — переспросил он, осуждающе глядя на другого мужчину.

Через несколько минут состав уже мчался по уродливым окраинам Лондона. Пассажиры в нетерпении ждали момента, когда смогут покинуть поезд. И вот он наконец въехал под огромную арку вокзала, ужасную тень, отбрасываемую городом. Теперь Беркин взял себя в руки.

Мужчины сели в одно такси.

— Ты не чувствуешь себя одним из этих изгоев? — спросил Беркин Джеральда, когда они сидели в маленьком, быстро мчащемся огороженном мирке, глядя на широкую и уродливую улицу.

— Нет, — засмеялся Джеральд.

— Тут сама смерть, — сказал Беркин.