Влюбленные женщины

Дэвид Герберт Лоуренс, 1920

Самый скандальный роман Лоуренса, для которого не нашлось издателя – и автору пришлось его публиковать за собственный счет. Роман, который привел автора на скамью подсудимых – за нарушение норм общественной морали. Времена меняются – и теперь в истории двух сестер из английской глубинки, исповедующих идею «свободных отношений», не осталось ничего сенсационного. Однако психологизм романа и легкость стиля делают это произведение интересным даже для самого придирчивого читателя.

Глава третья. Классная комната

Школьный день близился к концу. Шел последний урок, в классе была спокойная, ровная атмосфера. Проходили основы ботаники. Парты были завалены сережками орешника и ивы, ученики старательно их рисовали. Но солнце клонилось к закату, рисовать становилось все труднее. Урсула, стоя перед классом, старалась вопросами подвести детей к пониманию структуры и значения соцветия сережек.

Солнечный луч проник в выходящее на запад окно, щедро залил красноватым медным светом класс, обвел золотыми ободками детские головки, ярко осветил стену напротив. Но Урсула этого почти не заметила. Она была занята, день заканчивался, работа нарастала, как мерный прилив, чтобы, достигнув пика, отступить.

Этот день ничем не отличался от остальных, деятельность Урсулы больше всего напоминала состояние транса. Под конец, когда она торопилась закрепить пройденный материал, всегда начиналась некоторая спешка. Она засыпала учеников вопросами, желая увериться в том, что они усвоят необходимые знания к моменту, когда прозвенит звонок. Урсула стояла в тени перед классом, держа в руках соцветия, и, увлеченная объяснением, склонялась к ученикам.

Она слышала скрип двери, но не обратила на это внимания и потому вздрогнула, увидев рядом с собой в ярко-красных лучах лицо мужчины. Мужчина ждал, когда она обратит на него внимание, его лицо пылало огнем. Урсула ужасно перепугалась. Ей показалось, что она сейчас потеряет сознание. Все подавляемые подсознательные страхи вырвались на волю.

— Я напугал вас? — спросил Беркин, пожимая ей руку. — Я думал, вы слышали, когда я вошел.

— Нет, не слышала, — пролепетала Урсула, еле найдя в себе силы заговорить. Рассмеявшись, Беркин попросил извинения. Урсула не поняла, что его рассмешило.

— Здесь довольно темно, — сказал Беркин. — Не зажечь ли нам свет?

Сделав несколько шагов в сторону, он повернул выключатель. Лампа ярко вспыхнула, осветив и изменив класс: пропала та волшебная магия, которая присутствовала до прихода Беркина. Повернувшись, он с любопытством взглянул на Урсулу. Ее глаза удивленно округлились, губы слегка подрагивали. Казалось, ее внезапно вывели из сна. Красота девушки была живой и нежной, как слабый блик закатного луча на ее лице. Беркин смотрел на нее, испытывая неведомое дотоле наслаждение и ощущая безотчетную радость в сердце.

— Изучаете соцветия? — спросил он, беря с ближайшей парты сережки орешника. — Они уже такие? Не обращал на них внимания в этом году.

Беркин внимательно рассматривал кисточку орешника.

— И красные тоже есть! — сказал он, глядя на малиновое мерцание женских цветков.

Он прошел по классу, проверяя тетради учеников. Урсула следила за его сосредоточенными действиями. Спокойные движения мужчины усмиряли бешеное биение ее сердца. Она стояла словно зачарованная, глядя, как он движется в каком-то другом по отношению к ней мире. Его присутствие было таким ненавязчивым, что казалось своего рода пустотой в классном пространстве.

Неожиданно он поднял на нее глаза, и от звука его голоса ее сердце забилось сильнее.

— Дайте им цветные карандаши, — сказал Беркин. — Тогда ученики смогут женские цветки раскрашивать красными, а двуполые — желтыми. Я пошел бы по простому пути — только красный и желтый цвета. Очертания тут не очень важны. Здесь нужно подчеркнуть главное.

— У меня нет цветных карандашей, — ответила Урсула.

— Где-то должны быть. Нужны только красные и желтые.

Урсула отправила на поиски одного из учеников.

— Тетради от этого станут неряшливее, — заметила она, густо краснея.

— Ненамного, — возразил Беркин. — На такие различия следует непременно обращать внимание. Нужно всегда подчеркивать факт, а не субъективные впечатления. А что здесь факт? Красные остроконечные тычинки женского цветка, свисающие желтые мужские соцветия, желтая пыльца, перелетающая с одних на другие. Зафиксируйте этот факт на картинке, подобно тому как ребенок рисует лицо — глаза, нос, рот, зубы, вот так… — И он стал рисовать на доске.

За стеклянными дверями класса замаячила еще одна фигура. То была Гермиона Роддайс. Беркин пошел и открыл ей дверь.

— Увидела твою машину, — сказала ему Гермиона. — Не возражаешь, что я отыскала тебя? Ужасно захотелось увидеть, как ты работаешь.

Она остановила на нем долгий интимный, игривый взгляд и издала короткий смешок. И только потом повернулась к Урсуле, наблюдавшей вместе со всем классом эту маленькую сценку между любовниками.

— Здравствуйте, мисс Брэнгуэн, — тихо проворковала Гермиона в своей странной певучей манере, которую можно было принять за иронию. — Вы не против моего присутствия?

Серые глаза насмешливо изучали Урсулу, словно Гермиона ее оценивала.

— Конечно, нет, — ответила Урсула.

— Вы уверены? — повторила Гермиона невозмутимо и даже с какой-то наполовину наигранной издевкой.

— Естественно. Я буду рада, — рассмеялась Урсула, слегка взволнованная и смущенная тем, что Гермиона принуждает ее согласиться и стоит слишком близко, словно они подруги, а какие они подруги?

Именно такого ответа и ждала Гермиона. Удовлетворенная, она повернулась к Беркину.

— Чем ты занимаешься? — проворковала она с притворным интересом.

— Соцветиями, — ответил он.

— Правда? — воскликнула Гермиона. — А что ты о них знаешь? — Все это произносилось ею в насмешливой, слегка дразнящей манере, как будто вся затея была игрой. Она тоже взяла в руку веточку с кистью, как бы желая понять источник интереса Беркина.

Гермиона странно смотрелась в классной комнате в своем широком поношенном плаще из зеленоватой ткани с рельефным тускло-золотистым узором. Стоячий воротник и подбивка плаща были из темного меха. Под плащом — платье из дорогой ткани цвета лаванды, тоже отделанное мехом, на голове аккуратная маленькая шляпка из тусклого зеленовато-золотистого материала и меха. Высокая Гермиона производила странное впечатление; казалось, она сошла с холста новомодного экспериментального художника.

— Ты видела красноватую завязь, из которой потом вырастают орехи? Когда-нибудь обращала на нее внимание? — спросил ее Беркин и, подойдя ближе, показал сережку на ветке, которую Гермиона держала в руке.

— Нет, — ответила она. — А что она собой представляет?

— Вот эти маленькие цветки дают семена, а длинные сережки — пыльцу, опыляющую цветки.

— Опыляющую цветки! — повторила Гермиона, внимательно разглядывая кисть.

— Вот из этих маленьких красных точек завяжутся орехи — при условии, что на них попадет пыльца с сережек.

— Маленькие язычки пламени, маленькие язычки пламени, — тихо пробормотала Гермиона. Некоторое время она молча рассматривала крошечные бутончики, в которых трепетали красные тычинки.

— Разве они не прекрасны? Я думаю, прекрасны, — говорила она, придвигаясь ближе к Беркину и указывая на красные волоски длинным белым пальцем.

— Ты никогда не замечала их раньше? — спросил Беркин.

— Никогда, — ответила она.

— А вот теперь ты никогда не пройдешь мимо, — сказал он.

— Теперь я всегда буду их видеть, — повторила Гермиона. — Большое тебе спасибо, что показал. Они такие красивые — маленькие красные язычки…

Ее интерес был необычным, граничащим с восторгом. Она забыла и о Беркине, и об Урсуле. Маленькие красные цветочки мистическим образом ее заворожили.

Урок окончился, тетради собрали, и классная комната наконец опустела. А Гермиона все сидела за столом, подперев руками подбородок, устремив ввысь свое узкое бледное лицо, и ничего не замечала вокруг. Беркин подошел к окну, глядя из ярко освещенной комнаты на серый бесцветный мир по другую сторону стекла, где моросил бесшумный дождь. Урсула убирала в шкаф учебный материал.

Через некоторое время Гермиона поднялась и подошла к ней.

— Это правда, что ваша сестра вернулась домой? — спросила она.

— Да, — ответила Урсула.

— И что, ей нравится в Бельдовере?

— Нет.

— Удивительно, что она сразу же не сбежала. Чтобы вынести уродство здешних мест, требуется призвать на помощь все свое мужество. Приезжайте ко мне в гости. Приезжайте погостить вместе с сестрой в Бредэлби.

— Большое спасибо, — поблагодарила ее Урсула.

— Тогда я пришлю вам приглашение, — сказала Гермиона. — Как вы думаете, ваша сестра согласится приехать? Я буду рада. Я в восторге от нее. И нахожу некоторые ее работы изумительными. У меня есть две трясогузки, вырезанные ею из дерева и раскрашенные, — может быть, вы их видели?

— Нет, — ответила Урсула.

— Они необыкновенны — результат яркой вспышки вдохновения…

— Ее деревянные миниатюры действительно очень необычны, — согласилась Урсула.

— Поразительно красивы, полны первобытной страсти…

— Удивительно, что она так предана миниатюре. Она постоянно создает маленькие вещички, которые можно держать в руках, — птиц и мелких животных. И любит смотреть в театральный бинокль не с того конца, ей хочется видеть мир уменьшенным. Почему это, как вы думаете?

Гермиона свысока окинула Урсулу долгим бесстрастным оценивающим взглядом, взволновавшим молодую женщину.

— Действительно любопытно, — отозвалась наконец Гермиона. — Возможно, мелкие вещи кажутся ей более утонченными…

— Но ведь это не так. Разве можно сказать, что мышь утонченнее льва?

Гермиона вновь надолго остановила на Урсуле задумчивый взгляд; казалось, она следит за развитием собственной мысли, не очень прислушиваясь к собеседнице.

— Не знаю, — ответила она. И тут же вкрадчиво пропела, подзывая мужчину: — Руперт, Руперт!

Беркин молча подошел к ней.

— Мелкие вещи утонченнее крупных? — спросила она со сдержанным смешком, как бы задавая вопрос в шутку.

— Понятия не имею, — ответил он.

— Ненавижу утонченность, — заявила Урсула.

Гермиона медленно окинула ее взглядом.

— Вот как? — сказала она.

— Утонченность всегда казалась мне признаком слабости, — с вызовом, словно ее престиж оказался под угрозой, объявила Урсула.

Но Гермиона ее не слушала. Внезапно она нахмурилась и, задумавшись, насупила брови; казалось, ей трудно заставить себя заговорить.

— Руперт, ты действительно так считаешь, — начала она, словно не замечая присутствия Урсулы, — ты действительно считаешь, что это стоит делать? Стоит пробуждать у детей сознание?

По лицу Беркина пробежала тень, он с трудом сдержал ярость. У него были впалые щеки и неестественно бледное лицо. Эта женщина задела его за живое своим серьезным вопросом о самосознании.

— Никто не пробуждает у них сознание. Оно пробуждается само, — ответил Беркин.

— А как ты думаешь, стоит стимулировать, убыстрять процесс созревания? Разве не будет лучше, если они ничего не узнают о соцветии и будут видеть орешник в целом, не вдаваясь в детали, не имея всех этих знаний?

— А что лучше для тебя — знать или не знать, что вот эти маленькие красные цветочки станут орехами после того, как на них попадет пыльца? — сердито спросил Беркин. В его голосе слышались жесткие, презрительные нотки.

Гермиона молчала, по-прежнему устремив ввысь отрешенный взгляд. Беркин кипел от гнева.

— Не знаю, — ответила она неуверенно. — Не знаю.

— Но знание — все для тебя, в нем вся твоя жизнь, — вырвалось у него.

Гермиона медленно перевела на него взгляд.

— Разве?

— Знать — главное для тебя, в этом ты вся; у тебя есть только знание, — вскричал Беркин. — Ты не видишь реальных деревьев или плодов, ты только о них говоришь.

Гермиона опять помолчала.

— Ты так думаешь? — произнесла она наконец с тем же неподражаемым спокойствием. И капризно поинтересовалась: — О каких плодах ты говоришь, Руперт?

— О райском яблоке, — ответил он с раздражением, ненавидя себя за слабость к метафорам.

— Ага, — сказала Гермиона. У нее был усталый вид. Некоторое время все молчали. Затем, с трудом превозмогая себя, она продолжила, шутливо проговорив нараспев: — Не будем говорить обо мне, Руперт. Неужели ты всерьез думаешь, что эти дети будут лучше, богаче, счастливее, обретя знания, неужели ты в это веришь? А может, лучше оставить их такими, какие они есть, не оказывая на них воздействия? Не лучше ли им остаться животными, обыкновенными животными, грубыми, жестокими, любыми, но только не обладать самосознанием, лишающим их стихийного начала.

Беркин и Урсула думали, что Гермиона завершила свою речь, но у нее в горле что-то заклокотало, и она вновь заговорила:

— Лучше им быть кем угодно, чем вырасти искалеченными, искалеченными духовно, искалеченными эмоционально, отброшенными назад, обращенными против себя, не способными… — Гермиона крепко сжала кулак, словно находясь в трансе, — не способными на непроизвольное действие, осмотрительными, отягощенными проблемой выбора, никогда не теряющими головы…

И опять они решили, что речь закончена. Но как только Беркин собрался ответить, Гермиона продолжила свою пылкую речь…

— Никогда не теряющими головы, не выходящими из себя, всегда осмотрительными, всегда помнящими о своем благополучии. Разве есть что-нибудь хуже этого? Да лучше быть животными, простыми животными, лишенными разума, чем такими, такими ничтожествами…

— Неужели ты полагаешь, что именно знание делает нас неживыми и эгоистичными? — спросил он сердито.

Широко раскрыв глаза, Гермиона медленно перевела их на Беркина.

— Да, — ответила она и замолчала, не спуская с него рассеянного взгляда. Затем усталым отрешенным жестом потерла лоб. Этот жест еще больше взбесил Беркина.

— Все дело в разуме, — продолжала Гермиона, — и он несет смерть. — Она медленно подняла на мужчину глаза: — Разве наш разум, — при этих словах непроизвольная конвульсия сотрясла ее тело, — не является нашей смертью? Разве не он разрушает нашу естественность, наши инстинкты? Разве молодые люди в наши дни не становятся мертвецами прежде, чем начинают жить?

— Все потому, что у них слишком мало, а не слишком много разума, — жестко возразил Беркин.

— Ты уверен? — вскричала она. — Я склонна думать иначе. Они чудовищно интеллектуальные, до предела отягощенные сознанием.

— Да они всего лишь находятся в плену ограниченного набора ложных представлений! — воскликнул он.

Гермиона не обратила никакого внимания на его слова, продолжив свои экстатические вопросы.

— Обретая знания, разве мы не теряем все остальное? — патетически вопрошала она. — Если я знаю все о цветке, разве тем самым я не теряю его, оставляя себе только знание о нем? Разве мы не подменяем реальность ее тенью, а саму жизнь мертвым знанием? И что после этого оно мне дает? Что дает мне все знание мира? Да ничего.

— Это только слова, — сказал Беркин. — Знание для тебя — все. Взять хоть твой анимализм, он лишь в твоей голове. Ты не хочешь быть животным, тебе хочется наблюдать в себе животные инстинкты и умозрительно наслаждаться этим. Это вторично и более ущербно, чем самый узколобый интеллектуализм. Твоя тяга к страстям и животным инстинктам — не что иное, как самая последняя и худшая форма интеллектуализма. Ты жаждешь испытать страсти и животные инстинкты, но только умозрительно, в сознании. Все свершается в твоей голове, в твоей черепной коробке. Но ты не хочешь знать, что происходит на самом деле, ты предпочитаешь обманывать себя, что вполне соответствует твоей натуре.

Гермиона перенесла его выпад с решительным и злобным выражением лица. Урсула не знала, куда деваться от удивления и стыда. Ненависть этих двух людей друг к другу пугала ее.

— Все это похоже на поведение леди из Шалота, — продолжил Беркин громким, лишенным выражения голосом. Казалось, он обвинял Гермиону перед невидимой аудиторией. — У тебя есть зеркальце, твоя неуемная воля, твоя извечная умозрительность, тесный мирок твоего сознания и ничего, кроме этого. В этом зеркале есть все, что тебе нужно. Но теперь, зайдя в тупик, ты хочешь вернуться назад и уподобиться дикарям, не имеющим никаких знаний. Ты хочешь жить одними ощущениями и «страстями».

Последнее слово он произнес с явной издевкой. Гермиона дрожала от ярости и злобы, потеряв дар речи, словно больная пифия в Дельфах.

— То, что ты называешь страстью, — ложь, — продолжал яростно Беркин. — Это совсем не страсть, это твоя воля. Тебе необходимо все захватить и всем завладеть. Тебе нужно властвовать. А почему? Да потому, что ты неживая, ты не знаешь темной чувственной плоти жизни. Ты лишена чувственности. У тебя есть только воля, тщеславное сознание, жажда власти и знания.

Во взгляде, который он послал Гермионе, смешались ненависть и презрение, а также боль, ибо она страдала, и стыд, потому что это страдание причинил он. Его охватило импульсивное желание пасть на колени и молить о прощении. Но тут новая волна неудержимого гнева накатила на него. Позабыв о жалости, он превратился в страстный глас.

— Стихийность! — вскричал он. — Ты и стихийность! Да ты самое расчетливое существо из всех, кто когда-либо ходил или ползал. Непосредственной ты можешь быть только по расчету, это ты можешь. Ведь ты хочешь иметь все в своем распоряжении, в своем преднамеренно избирательном сознании. Заключить все в свою омерзительную черепушку, которую следовало бы расколоть, как орех. А иначе ничего не изменится, ты останешься все той же, пока твой череп не хрустнет, как раздавленное насекомое. Только тогда ты, может быть, превратишься в непосредственную, страстную женщину, наделенную естественной чувственностью. А пока твои желания сродни порнографии: ты разглядываешь себя в зеркалах, наблюдая за действиями нагого животного, чтобы потом перенести их в сознание, сделать ментальными.

В атмосфере ощущался привкус насилия — слишком много было сказано того, что невозможно простить. Однако после этой речи Урсула задумалась над решением собственных проблем. Вид у нее был бледный и отрешенный.

— Чувственное восприятие действительно так необходимо? — озадаченно спросила Урсула.

Взглянув на девушку, Беркин принялся внимательно растолковывать ей свою точку зрения.

— Да, — ответил он, — больше всего на свете. Это конечная цель — тайное великое знание, недоступное разуму, тайное стихийное существование. С одной стороны, это смерть для личности, но одновременно переход на другой уровень бытия.

— Но как такое может быть? Где, как не в человеческом мозгу, заключается знание? — спросила Урсула, не в силах постичь смысл его слов.

— В крови, — ответил он, — когда разум и внешний мир тонут во тьме — все должно сгинуть, обернуться потопом. Тогда-то в этой осязаемой тьме вы обретете себя в демоническом обличье…

— А почему так уж нужно быть в демоническом обличье? — спросила она.

— Где женщина о демоне рыдала, — процитировал Беркин. — Почему, не знаю.

Неожиданно, словно из небытия, воскресла Гермиона.

— Он ужасный сатанист, правда? — подчеркнуто растягивая слова, проговорила она необычно резонирующим голосом, перешедшим в резкий издевательский смешок. Обе женщины с издевкой смотрели на Беркина, их насмешливые взгляды обращали его в ничтожество. Гермиона расхохоталась резким смехом одержавшей победу женщины, она презрительно смотрела на него, словно перед ней был не мужчина, а кастрат.

— Нет, — возразил он. — Ты настоящий демон, пожирающий жизнь.

Она посмотрела на него долгим взглядом, злобным и презрительным.

— Ты, похоже, разбираешься в этих вопросах? — сказала она с холодной насмешливостью.

— Достаточно, — отозвался он, и его лицо показалось Гермионе вырезанным из закаленной стали. Ее охватило чувство невыносимого отчаяния и одновременно облегчения, свободы. Она непринужденно, как к хорошей знакомой, обратилась к Урсуле: — Так вы приедете в Бредэлби?

— С удовольствием, — ответила та.

Гермиона посмотрела на нее удовлетворенным, задумчивым и странно отсутствующим взглядом, как будто мысли ее витали в другом месте.

— Очень рада, — сказала она, беря себя в руки. — Недельки через две. Подходит? Я напишу вам сюда, на школу. Хорошо. И вы обязательно приедете? Хорошо. Я буду рада. До свидания! До свидания!

Гермиона протянула руку и заглянула в глаза другой женщины. Она увидела в Урсуле неожиданную соперницу, и это открытие странным образом ее подбодрило. К тому же она собралась уходить, а это всегда давало ей ощущение силы и превосходства. Более того, она уводила с собой мужчину, пусть и ненавидящего ее.

Беркин с отрешенным видом стоял в стороне. Когда же пришел его черед прощаться, он вновь заговорил:

— Существует пропасть между чувственным, живым существованием и порочным умозрительным распутством, которым занимаются люди нашего круга. По ночам у нас всегда горит электричество, мы наблюдаем за собой, у нас никогда не отключается разум. Чтобы познать чувственную реальность, нужно полностью отключить разум и волю. Это необходимо. Прежде чем начать жить, нужно отречься от себя прежнего. Но мы очень тщеславны — вот в чем корень зла. Мы тщеславны и не горды. В нас нет ни капли гордости, мы полны тщеславия, чрезвычайно довольные собственным искусственным существованием. И скорее умрем, чем откажемся от мелкого самодовольного своеволия.

Беркину никто не возражал. Обе женщины хранили враждебное молчание. Казалось, он выступал с речью на митинге. Гермиона не обращала на него внимания, лишь неприязненно передернула плечами.

Урсула украдкой следила за Беркином, не осознавая полностью, что же все-таки она видит. Физически он был очень привлекателен — за худобой и бледностью ощущалась скрытая мощь, — она, словно голос за кадром, открывала о нем новое знание. Эта мощь таилась в изломе бровей, линии подбородка, тонких изысканных очертаниях, передающих неповторимую красоту самой жизни. Урсула не могла определить, что это такое, однако остро ощущала исходящие от мужчины силу и внутреннюю свободу.

— Но разве мы не обладаем, сами по себе, естественной чувственностью? — спросила она, обращаясь к Беркину, — в ее зеленоватых глазах мелькнул, как вызов, золотистый огонек смеха. И тут же в его глазах и бровях вспыхнула в ответ странно беспечная и удивительно привлекательная улыбка, не затронувшая, однако, сурово сжатых губ.

— Нет, — ответил он. — Не обладаем. Мы слишком эгоистичны.

— Но дело ведь не в тщеславии, — воскликнула Урсула.

— Только в нем, и ни в чем другом.

Она искренне изумилась такому ответу.

— А вам не кажется, что больше всего люди кичатся своей сексуальной силой? — спросила она.

— Поэтому их и нельзя назвать чувственными, они всего лишь сладострастные, а это совсем другое. Такие люди всегда помнят о себе, они настолько самодовольны, что вместо того, чтобы освободиться и жить в ином мире, вращающемся вокруг другого центра, они…

— Не сомневаюсь, что вы хотите выпить чашечку чаю, не так ли? — проговорила Гермиона, подчеркнуто заботливо обращаясь к Урсуле. — Ведь вы работали целый день.

Беркин резко замолчал. Ярость и досада пронзили Урсулу. Лицо мужчины окаменело. Он попрощался так, словно перестал ее замечать.

Они ушли. Некоторое время Урсула стояла, глядя на закрывшуюся за ними дверь. Потом выключила свет и села на стул, потрясенная и потерянная. И вдруг неожиданно разрыдалась, слезы текли рекой, но что это было — слезы радости или горя — она не понимала.