Исчезнувшая сестра

Алла Авилова, 2021

Алла Авилова стала известной после выхода романа «Откровение Огня». Книга о таинственной рукописи, непостижимым образом меняющей судьбы своих владельцев, поразила и читателей, и критиков свежими сюжетными ходами и глубокими познаниями автора в области русского мистицизма. В своем новом романе автор возвращается к теме духовных исканий. Героини «Исчезнувшей сестры» проходят долгий путь различных религиозных и мистических практик, чтобы найти не только друг друга, но и самих себя.

Евангелие от Фомы

© Авилова А., текст, 2021

© ООО «Феникс», 2022

Часть 1

Потрясения

1

В тот обычный июньский день, перед обедом, я ждала звонка Кира, а позвонила Ольга Марковна, моя мать:

— Я должна тебе кое-что сообщить.

Здесь она сделала паузу, а я подумала: «Значит, все-таки не выдержала».

У нас с матерью не было отношений уже шестнадцать лет. Она сама их разорвала. Разорвала после того, как я нашла своего отца, которого она ненавидела. Узнав об этом, она сказала мне, что я ей больше не дочь, и потребовала, чтобы я называла ее по имени-отчеству: Ольга Марковна. Да и вообще, начала жить отдельно, раз я хочу все делать по-своему. После того, что она мне тогда наговорила, я и сама не хотела называть ее мамой. И не хотела оставаться с ней жить.

В раннем детстве я любила свою мать. Еще больше — своего отца. Но когда Ольга Марковна выгнала папу из дома, я любить ее больше не могла. А она меня, как я подозревала, вообще никогда не любила. После нашей ссоры из-за отца я в это окончательно поверила. Когда я ей в тот вечер заявила, что она меня больше не увидит, Ольга Марковна только рассмеялась. Я собрала свои вещи и ушла от нее навсегда. С тех пор я жила с убеждением, что моя мать, кроме себя, всегда любила только одного человека — свою дочь Элеонору, мою младшую сестру. Они до сих пор жили вместе.

То, что Ольге Марковне вдруг потребовалось мне «кое-что сообщить», я сочла хитростью. Если бы действительно была какая-то семейная новость, которую мне надо было знать, мне позвонила бы Эля.

Элеонору я после разрыва с матерью тоже больше не видела. Встречаться со мной Ольга Марковна ей тогда запретила, но мы переговаривались за ее спиной все эти годы по телефону. Так что я почуяла в «кое-что» Ольги Марковны сладковатый дымок трубки мира и сжалась от мысли, что мать намеревается мне ее протянуть. Так просто взять от нее трубку мира я была не готова.

— Кое-что? — переспросила я холодно, защищаясь от манипуляций, к которым Ольга Марковна всегда была склонна в отношениях со мной. Конечно же, будь это кто-то другой, я сочла бы такое начало разговора нормальным, но это была Ольга Марковна.

— Эля пропала, — сказала она.

Поскольку это прозвучало бесстрастно, смысл услышанного не сразу дошел до меня. Такой бесстрастной, да еще в подобных обстоятельствах, я свою мать не помнила. Откуда мне было знать, что это результат транквилизаторов, на которых она жила последнее время.

А между тем Ольга Марковна продолжала тем же тоном:

— Эля уехала отдыхать в Сочи и не вернулась. От нее нет никаких известий… Уж полтора месяца прошло… С ней что-то случилось… Сочи — криминальный город. Я уже ходила в полицию…

— Зачем сразу думать о криминале?! — вылетело из меня.

Откуда именно вылетают слова, если их еще не было в голове?

В следующий момент я услышала в трубке короткие гудки.

* * *

Итак, я сначала разозлилась. Конечно, это было грубо, недостойно, бесчеловечно, и, надо сказать, я сразу же раскаялась. Но что было делать? Набрать телефон матери, извиниться, расспросить о подробностях? Так я не могла. Я не чудовище, но я и правда не могла позвонить Ольге Марковне и поговорить с ней по-человечески. Наш разговор продлился пару минут, и за это время я должна была осмыслить два неожиданных события: звонок не желавшей меня знать матери и невозвращение из отпуска моей недотепы-сестры. У меня это не получалось. У меня вообще не было никаких мыслей в ту минуту, когда моя мать еще была на проводе. Были только чувства, и такая однополярность усугубилась, когда она повесила трубку.

Новость, которую я услышала от Ольги Марковны, дошла до меня полностью лишь спустя несколько минут, когда Валя, с которой я работала в одной комнате, спросила:

— Маша, что случилось? Или ты меня не слышишь?

Я и в самом деле только тут заметила, что Валя со мной говорила.

— Мать позвонила, — сказала я ей.

— Что она сказала?

Валя теряла терпение. Она знала, что я не общаюсь с матерью, но вряд ли догадывалась, как все серьезно. Одно дело — какое-то время не разговаривать друг с другом из-за очередной ссоры, другое — разрыв отношений из-за серьезного конфликта, как это было у нас с Ольгой Марковной. И тут вдруг — ее звонок спустя шестнадцать лет.

— Сказала, что Эля пропала.

О том, что у меня есть сестра Эля, Валя тоже знала. Элеонора чаще всего звонила мне на работу, и иногда в мое отсутствие что-то передавала мне через Валю.

— В каком смысле — пропала? — Валя была вся внимание.

— Вроде бы в прямом. Мать уже обращалась в полицию.

— И давно она пропала?

— Месяца полтора назад.

— Долго-то как, — тихо, почти шепотом, по-бабьи произнесла Валя и сморщилась.

Вот в этот момент у меня снова заработала голова. Сморщенное, подурневшее Валино лицо остановило поднявшийся во мне эмоциональный вихрь и запустило в ход мой рассудок. И он, мой рассудок, уловил главное: с Элей могла случиться беда. О ней, а не о матери следовало сейчас думать.

Я взяла свой мобильник, нашла номер Элеоноры и позвонила ей. Прозвучало: «Этот номер не существует».

— Как это произошло? При каких обстоятельствах? — допытывалась Валя.

Это я и сама хотела бы знать. Я вскочила со стула, взяла свою сумку и пошла к выходу.

— Ты куда? — спросила Валя.

— Обедать.

2

Я бы хотела, чтобы наша семья была дружной. Но такой она никогда не была. Наверное, это одна из причин, по которой я с детства была нелюдимой. Не главная причина, ведь Элеонора как раз всегда была общительной. Но в том, что раздоры в нашей семье повлияли на мой характер, я не сомневалась. Как и в том, что мать любила только свою дочурку Эльку. В детстве я видела прямое доказательство этого в выборе наших имен: мне она дала простое имя, а моей младшей сестре — «красивое». Позже я нашла объяснение нелюбви матери ко мне: я похожа на папу. Эля же похожа на нее. К счастью, только внешне.

Моя мать была убеждена, что ее жизнь не удалась. Не удалась как раз из-за мужа. Дети войны, родившиеся в самом ее начале, мои родители могли бы добиться многого на послевоенном малолюдье. Тем более что их юность пришлась на «оттепель», наступившую после смерти Сталина. Впрочем, в понятиях матери добиваться всего и возможного, и невозможного должен был ее муж. Она соединила с ним свою жизнь в расчете, что у него это получится. И просчиталась.

Отец не сделал сверкающую карьеру на автозаводе ЗИЛ, куда поступил после института. Правда, он там добрался в быстром темпе по служебной лестнице до начальника цеха. Но произошла серьезная авария, и папа был сброшен с этой высоты. Несправедливо сброшен, как крайний. Тут у него обнаружилась слабина, не совместимая с карьерным ростом: он не смог принять подлость вышестоящих за должное.

Человек, столь наивно верящий в справедливость, как мой отец, рано или поздно сломается. Папа сломался рано. Он запил и превратился в заурядного алкаша. Мать не могла ему этого простить. А потому не могла его поддержать. Да и думала ли она о том, что своего избранника надо уметь и поддерживать? Вряд ли. Она просто выгнала отца из дома. В тот же год, когда его сломала несправедливость, и выгнала. Мне было восемь лет, а Эле пять.

Мы с сестрой и отец стали жить в удаленных друг от друга мирах, между которыми отсутствовало сообщение. В доме даже не было его фотографий. Раз я спросила мать, где они. Она сказала, что выбросила их. Но это оказалось враньем. Потом я случайно нашла тайник Ольги Марковны. Кроме всего прочего там обнаружились наши семейные карточки, на которых мы были все четверо, и несколько писем отца, посланных ей после разрыва. На конвертах был обратный адрес. В тот же день я отправилась к отцу.

* * *

Мне уже было двадцать три года, и я давно знала, что время и жизненные обстоятельства могут сильно менять людей. Но к превращению моего отца, каким он был на фотографиях, в старика, открывшего мне дверь в свою комнатенку, я была совершенно не готова.

Ему тогда не было и шестидесяти, а выглядел он за семьдесят. Эти его огромные глаза… Тела у него убавилось, а глаз — прибавилось. Из них потекли слезы, когда он увидел меня.

Мне всегда не нравилось равнодушие моей матери к тому, что стало с отцом ее детей. Она больше не желала признавать его в этом качестве и требовала того же от всех, и прежде всего — от нас с сестрой. Это требование было абсолютным, а его игнорирование автоматически становилось предательством. Кстати, еще вопрос, сломало ли папу его увольнение или лишь надломило. Может быть, из-за увольнения он только надломился, а сломался, когда мать прогнала его и запретила показываться на глаза своим детям. Так я стала думать, когда выросла.

Я решила скрыть от матери встречу с отцом, но не смогла. Когда же она узнала, что я его разыскала, да еще обнаружилось, откуда у меня его адрес, она отказалась от меня так же безжалостно, как и от него.

А хотя что такого произошло, если посмотреть со стороны? Обнаружилась несовместимость взглядов на жизнь дочери и матери. В результате дочь ушла из дома и стала жить своей жизнью. Давно было пора. Дочь уже стала совершеннолетней. Да и с ее гонором ей было даже как-то неприлично все еще жить с мамой. Так что, по логике вещей, все было в порядке.

Но у вещей одна логика, а у чувств — другая. Звонок матери как таковой был и оставался для меня оглушительнее, чем новость о сестре, и потому по дороге к Ольге Марковне я думала о ней, а не об Элеоноре. А точнее, о моих детско-юношеских обидах, связанных с моей родительницей, которые растревожил наш с ней разговор. Исчезновение моей младшей сестры могло в тот момент означать все что угодно. Да, с Элей могла случиться беда, но ведь не обязательно. А может быть, я просто была зациклена на себе до такой степени, что оказалась не в состоянии адекватно воспринимать события, касавшиеся сестры.

Но это то, что приходит мне в голову только теперь. А тогда, перескакивая с матери на меня и обратно, мои мысли были далеки от подобного самоанализа. Для этого требовалось отстраниться от собственного «я», но такого навыка я не приобрела.

Кроме собственного «я», у меня ничего и не было. Я этим своим «я» особенно дорожила как раз из-за разорванных отношений с матерью. Оказавшись предоставленной самой себе и не получая ни от кого поддержки, я стала неплохой амазонкой. Все только сама. Выбор такого жизненного принципа наделил меня уверенностью, что у меня никогда не будет ни причины, ни желания думать, наподобие моей матери, что кто-то загубил мою жизнь. Свою жизнь я делала сама. И у меня это неплохо получалось.

Если же я вспоминала об Эле, то это были вздохи типа «ну когда же эта канарейка наконец поумнеет». Канарейка — это потому что Элеонора пела в ресторанах, такой она выбрала себе род занятий. И еще моя младшая сестра была дурехой. К ней часто клеились странные типы, и она не считала нужным быть с ними осторожной.

3

Дом на Комсомольском проспекте, который я знала лучше, чем свой теперешний, показался мне посеревшим. Двери подъездов были прежде темно-коричневые, сейчас — цвета кофе с молоком, и такая мелочь, как ни странно, вызвала у меня не пропорциональное ей чувство отчуждения.

Я не стала звонить в домофон нужного мне подъезда, а дождалась, пока из него выйдет кто-то из жильцов. Вышла юная мать с малышом, которого она держала за ручку. Я придержала для нее дверь, а потом вошла в подъезд.

Дверь квартиры на шестом этаже, от которой у меня когда-то был свой ключ, стала неузнаваемой. Черная дерматиновая обивка, два замка, кнопка звонка — все это было новое. Я позвонила. Ольга Марковна увидела меня через глазок и открыла дверь.

— Проходи, — сказала она мне и посторонилась.

Я споткнулась о порог. Я забыла о его существовании, увидев перед собой незнакомую мне женщину: Ольга Марковна была яркой, эта же — выцветшей. Если только что моя тревога за Элю лишь попискивала, то теперь, увидев нашу с ней мать, она зазвучала, как пожарная сирена. Тусклые глаза Ольги Марковны, ее бурое лицо, ее неряшливость были сигналами другого порядка, чем крики и плачи в прежних драмах.

И еще она оказалась ниже меня ростом, даже когда я сняла в прихожей свои туфли на каблуках, и это потрясло меня больше, чем ее лицо. Объективный наблюдатель соединил бы изменение роста с согнутой спиной, втянутой в плечи шеей и опущенной головой, но объективной я не была, когда следовала за своей матерью в комнату, служившую гостиной. Мы сели на диван, каждая из нас с краю, и Ольга Марковна, не дожидаясь моих расспросов, заговорила:

— Эля уехала в Сочи на месяц. Месяц уже прошел, а она не дает о себе знать. Она попала в какую-то историю…

Тут Ольга Марковна запнулась, помолчала и снова сказала:

— Сочи — очень криминальный город.

— Эля уехала туда одна?

— Нет. С каким-то другом.

— Что за друг?

— Я его не знаю.

— И не знаешь, как его зовут?

— Последнее время ей звонил какой-то Вадим. Может быть, она поехала с ним. А может, и с кем-то еще…

Отпуск в Сочи… Меня обдало кисловатым дуновением прошлого. Бывало, отправив нас с Элькой в летний лагерь, Ольга Марковна ехала в отпуск на Черное море, и чаще всего — в Сочи. И вот теперь туда двинула Элеонора. Тоже в отпуск. Я не помнила, чтобы Элеонора мне что-то когда-то говорила о своих отпусках. И о своей любви к Сочи.

Сама бы я никогда не поехала в Сочи. Да еще на месяц. Курортный город, полный слоняющихся людей, жара, гомон, потные тела — стоило мне только об этом подумать, как становилось тошно. Хотя, впрочем, почему потные тела? Сейчас начало июня, значит, Элеонора уехала в Сочи в апреле, жары там еще не должно быть.

— Почему Сочи? Что там делать целый месяц весной? — спросила я Ольгу Марковну.

— Да ничего не делать. Отдыхать. Я же сказала, она поехала в Сочи в отпуск, отдыхать.

Неужели моей сестрице-певице в этот раз не хватило заработков на что-то поинтереснее? Банальность отпуска в Сочи меня озадачивала.

Ольга Марковна на меня не смотрела и продолжала держаться со мной как с посторонней. Все выглядело так, будто она по обязанности вводила меня в курс дела, касавшегося моей сестры. И я тоже стала вести себя по-деловому: ничего личного не спрашивала, интересовалась только фактами. И выяснилось следующее.

Элеонора перед этим своим отпуском стала вдруг целыми днями где-то пропадать. Мать пыталась узнать, что с ней происходит, но сестра отказывалась давать ей объяснения. Это тоже было для нее необычно: она привыкла с детства делиться с матерью. Ольга Марковна стала думать, что у Эли кто-то появился. Это мог быть тот самый Вадим. Мать знала о нем, поскольку он раза два звонил в отсутствие Элеоноры ей домой и просил Ольгу Марковну передать дочери, чтобы она ему перезвонила.

— А почему этот Вадим звонил Эле домой? Почему не на мобильник?

— Мобильник она последнее время часто отключала.

Я от неожиданности хмыкнула — неужели моя сестренка взяла пример с меня? Я этот аппарат не жаловала, и Элеонора об этом знала. Потому и звонила мне чаще на работу в мои присутственные дни, чем на мобильник. Я попыталась вспомнить, когда это было в последний раз, и не смогла. Похоже, что это было давно, где-то месяца два назад.

— С чего это вдруг она стала часто отключать свой мобильник? — спросила я.

— Не хотела постоянно находиться под излучением, — был ответ.

Я оторопела.

— Под каким излучением?

— Как под каким? Под излучением от мобильника. Об этом и в газетах пишут, и по телевизору говорят. От мобильников исходит нехорошее излучение…

Тут мать поджала губы и посмотрела куда-то вверх, что всегда означало: как можно такого не знать? Я же почувствовала что-то нехорошее в страхе Элеоноры перед излучением от мобильника, но отмахнулась от этого чувства и стала выстраивать факты в ряд.

20 апреля сестра объявила матери, что уезжает на следующий день в Сочи. Уезжает на месяц, чтобы от всего отдохнуть. Мать стала расспрашивать, с кем она едет, где собирается остановиться и тому подобное. Эля сказала, что едет с другом и что они найдут жилье на месте. В апреле это еще не сложно. Когда Ольга Марковна поинтересовалась, что это за друг, Эля ей нагрубила, и разговор закончился ссорой. Ссора была крупногабаритной.

— Эля кричала на меня, оскорбляла. Она уехала, даже не попытавшись помириться со мной, — все с той же монотонностью продолжала рассказывать Ольга Марковна. Я не могла себе представить свою младшую сестру фурией и отнеслась к словам матери сдержанно. Она всегда преувеличивала.

Что же получалось? Элеонора матери из Сочи не звонила. Это можно было понять: они поссорились. Конечно, не звонить целый месяц — это чересчур, но на то могли быть свои причины.

Ольга Марковна не поддавалась тревоге за дочь, пока шел ее отпуск. Она, говоря ее словами, выдерживала характер и ничего не предпринимала. Но когда отпуск Элеоноры по идее должен был уже кончиться, а она не появилась, Ольге Марковне стало не по себе. Она обзвонила все больницы и морги города Сочи. Там об Эле не слышали. Потом она позвонила Элиным знакомым, чьи телефоны ей были известны. Никто не сказал ей о дочери ничего вразумительного. Правда, дозвониться до Феди Ольге Марковне не удалось до сих пор. Федя был партнером моей сестры в ее выступлениях в ресторанах.

— А его мобильного номера у тебя нет? — спросила я.

— Только домашний.

— Может быть, Эля поехала в Сочи с Федей? — предположила я.

Тут мать впервые задержала на мне взгляд. У нее в глазах читалось недоумение.

— О чем ты говоришь?! С этим сморчком? — воскликнула она раздраженно.

Эля и Федя когда-то входили в некогда популярную группу «Мы». Он был гитаристом, она певицей. Когда «Мы» перестала существовать, они стали дуэтом «Оказия».

— Сморчок не сморчок, какая разница? Она с Федей уже столько времени вместе работает, они старые друзья. Может быть, Эля поссорилась не только с тобой, но и со своим хахалем и попросила Федю поехать с ней в Сочи, потому что никого другого было не найти. Отпуск у них общий, вот они вместе и поехали в Сочи.

— Ну зачем ты так — «с хахалем»?! — воскликнула с досадой мать.

А я уже привыкла так называть мужчин своей влюбчивой сестрицы. К их поочередному появлению в ее жизни и последующему исчезновению я не могла относиться серьезно.

— Больше не буду, не злись, — пообещала я.

— Ты сама-то не злись, — уже спокойно сказала мать. — С Федей Эля тоже поссорилась. Потому она и была перед отъездом такой сверхраздражительной. Что-то там между ними произошло, и эта их «Оказия» распалась.

— Так какой же тогда это отпуск? Выходит, ей и необязательно было возвращаться ровно через месяц…

— Она сказала, что уезжает только на месяц, — сердито перебила меня Ольга Марковна.

— Что могло произойти у нее с Федей, как ты думаешь?

— Да кто их знает. Они и раньше ссорились. Федор тоже может характер показать.

— А что, если Эля нашла в Сочи какую-то халтуру и поет теперь там?

— Но почему же она тогда оттуда никому ни разу не позвонила? Даже Светику в ее день рождения.

Я не стала притворяться, что не знаю, кто такая Светик, и спросила только, когда у нее день рождения. Оказалось, что 28 мая.

Светик — крестница Элеоноры, и она очень ее любила. Спроси мою сестру, как ее дела, и она, сообщив свои новости, непременно добавит что-то о Светике. Когда та болела, Эля сидела с ней днем, в свое свободное время, чтобы ее лучшая подруга Аня, мать Светика, могла работать.

— Когда 28 мая вечером позвонила Аня и спросила, где Эля, я поняла, что случилось что-то плохое, — сказала мать.

— Почему так сразу — что-то плохое?

— А потому что она не позвонила Светику. И еще эта эсэмэска…

— Какая эсэмэска?

— Она отправила эсэмэску на номер Ани. Зачем она, спрашивается, послала эсэмэску в день рождения Светика вместо того, чтобы ей позвонить? Светик и читать еще не умеет.

— Да, это странно, — признала я.

— А в конце поздравления еще и эта странная приписка: «Мой привет вам обеим и моей маме», — добавила Ольга Марковна. — Звонить мне она не звонит, а вот привет через Аню передает. Как это понять?

— Аня попыталась связаться с Элей, когда получила эту эсэмэску?

— Попыталась, но Эля свой мобильник уже выбросила.

— Как так?

— А так. Позвонишь ей, а в ответ слышишь: «Номер не существует».

— Она, наверное, просто поменяла симку.

— И это единственное, что ты можешь сказать?

Я и правда не знала, что на это сказать. И в самом деле, почему Элька не позвонила Светику, как всегда, если у нее под рукой был мобильник?

Мать отвела от меня взгляд и сообщила мне, что думает сама об этой странной эсэмэске:

— Объяснение может быть только одно: звонить она сейчас не может, а эту эсэмэску отправила тайно. Ее где-то кто-то удерживает силой. Другого объяснения быть просто не может.

— Ну почему же не может… — начала было я, но Ольга Марковна меня слушать не захотела.

— Так что на следующий день я пошла в наше отделение полиции, чтобы подать заявление, — продолжала она. — Но они там, как услышали об эсэмэске, отказались его принять. Для них это доказательство, что Эля жива и здорова. А не дает мне о себе знать, потому что не хочет со мной общаться. Они знают о нашей ссоре. Когда я сказала, что у меня пропала дочь, они первым делом и спросили, была ли у нас ссора. А раз была, то им и дела нет, что с Элей сейчас происходит.

Здесь она снова перевела на меня свой неживой взгляд и спросила:

— Может быть, ты добьешься, чтобы полиция объявила всероссийский розыск? Ты ведь можешь что-то организовать через свою газету? Я могла бы послать вам письмо как читательница, а твоя газета сделала бы официальный запрос по поводу отказа полиции начать розыск Эли. Так ведь это у вас происходит, если полиция не хочет ничего делать?

Так вот зачем она меня искала.

— Я уже там не работаю, — сказала я.

— Но связи-то у тебя остались?

Женщина тридцати шести лет свободной профессии и богемного образа жизни, за полтора месяца ни разу не позвонившая своей матери, с которой она, надо сказать, поссорилась, и поздравившая любимую крестницу с днем рождения не по телефону, а эсэмэской, — это не тот случай, когда газеты поднимают шум. Но я не стала этого говорить. Я пообещала связаться с одной из своих бывших коллег. Перед уходом я взяла у Ольги Марковны домашние телефоны Феди и Ани — так, на всякий случай.

4

Когда я вернулась в контору, Валя сообщила мне о звонке Кира. Том самом, которого я ждала.

— Он очень удивился, когда узнал, что ты ушла на обед.

Конечно, удивился, ведь мы должны были обедать вместе.

Я ввела Валю в курс дела, ради которого все бросила два часа назад.

— Что ты сама обо всем этом думаешь? — спросила она меня.

— Эля всегда боялась волновать мать из-за ее гипертонии. Это ненормально, что она передает ей приветы через Аню, а не звонит, даже если была ссора.

— Но она же изменилась, как говорит твоя мать.

— Но не до такой же степени, — ответила я с полной уверенностью. — Да и эта эсэмэска Светику. Тоже странно. Когда люди вдруг посылают эсэмэски с поздравлениями, а не звонят?

— Ну, например, когда нет настроения звонить. Или когда находятся где-то, откуда звонить нельзя.

Вот именно.

— Мать боится, что Элеонора попала в плохую историю и ее теперь где-то удерживают силой, — сказала я.

Валя бросила на меня взгляд, в котором была то ли растерянность, то ли испуг.

Я рассказала ей об идее Ольги Марковны привлечь к поиску Эли «Нашу газету». Валя тоже там раньше работала. Она уволилась уже после меня. Уволилась, в отличие от меня, без скандала и до сих пор поддерживала отношения с нашими бывшими коллегами.

— Как ты себе это представляешь? — спросила она.

— Ну, например, опубликовать заметку в криминальной хронике об исчезновении певицы Элеоноры Белугиной, которая уже больше месяца не выходит на связь. С призывом к тем, кто что-то о ней знает, связаться с редакцией.

Валя посмотрела на меня с недоумением и сказала:

— Но ты же знаешь, что это будет неэффективно.

— Я хочу это устроить для матери. Это даст ей надежду.

— Призрачную надежду. И только на короткое время. А потом придет разочарование. И она почувствует себя еще хуже.

Конечно же, Валя была права, но что-то мешало мне быть разумной.

— Это будет потом. А сейчас ей станет легче. Нужно что-то сделать прямо сейчас. Чтобы что-то происходило.

— Что-то? А что именно — не важно? — спросила Валя строго, как учительница младших классов, есть у нее такое в характере.

— Все важно и все не важно, — выдала я ей одну из своих дежурных философем. Просто от усталости, накопившейся за последние два часа.

* * *

Мы с Валей трудились в отделе переводов большой нотариальной конторы «Дубравин и K°» в центре Москвы, которую называли между собой «Дубравой». Валя устроилась туда первой. Променять журналистику на прежде отвергнутые ею переводы деловых бумаг от нее потребовали семейные обстоятельства. А сделал возможным — диплом иняза, который также был и у меня.

Иняз нас и свел: Валя и я были однокурсницами. Хотя мы обе учились на английском отделении, группы у нас были разные, и особых отношений у нас во время учебы не возникло. Сблизились мы, когда обе стали работать в «Нашей газете».

Мы были чуть ли не во всем разные, но шли по тем же дорогам жизни. После школы и она и я задумали стать переводчицами. Нам обеим хотелось ездить с делегациями по миру, работать на международных конгрессах или в интернациональных организациях. Но такие радости были предназначены не для нас. Нам с нашими связями надо было бы довольствоваться чем-то вроде обслуживания мелкого и среднего бизнеса в его поиске рынка сбыта за рубежом. Такая перспектива у нас обеих вызывала тоску.

И надо же было так получиться, что и у Вали и у меня был свой человек в «Нашей газете»: у нее — дядя, у меня — сестра школьной подруги. Их рассказы незаметно взрастили в нас желание находиться в более интересном социуме, чем фирмы грубоватых отечественных предпринимателей. И в результате мы оказались вместе в «Нашей газете». Валю взяли в международную редакцию, где работал ее дядя, меня — в редакцию «Общество», где внезапно появилась вакансия, о которой я узнала от сестры моей подруги. Бывало, Валя и я оказывались за одним столом в кантине или сидели вместе на собраниях. И как-то сама собой у нас образовалась устойчивая симпатия друг к другу.

Когда меня уволили из «Нашей газеты», Валя связалась со мной и расспросила о моей новой жизни. Она только начала сотрудничать с «Дубравой» и, услышав о моих мытарствах после увольнения, предложила мне стать ее партнером.

Для дирекции «Дубравы» Валя тоже была партнером. С ней заключили контракт по обеспечению срочных переводов, которые могли понадобиться их клиентам. Поскольку необходимость в таких переводах была спорадическая, от Вали требовалось обосноваться в одной из комнат «Дубравы» и находиться там в состоянии готовности на случай неотложных заказов. Она могла располагать этим помещением бесплатно и работать там с заказами своих собственных клиентов в отсутствие поручений от Дубравина и других нотариусов.

Я перебивалась в то время случайными заработками, и мне такое существование уже порядком надоело. Предложение Вали было как нельзя вовремя, и я согласилась. Предполагалось, что это станет временным решением моей проблемы с трудоустройством. Но уже скоро мне стало все равно, чем заниматься, и я перестала искать другую работу.

Валя получила в «Дубраве» комнату, где могло поместиться только два рабочих стола. Мы делили ее с Валей уже четыре года. Наше личное отношение к работе было разным: Валя ею дорожила и выкладывалась полностью, я же отрабатывала то, что от меня требовалось, и не больше. Работа была скучной, но зато не надо было лезть из кожи для выбивания информации у неразговорчивых собеседников, как это часто бывало в журналистике.

5

Перед уходом домой я позвонила Киру. Я сказала ему только, что должна была отлучиться в обед из-за неожиданных личных обстоятельств — не хотелось при Вале снова рассказывать о встрече с матерью и ее беспокойстве за Элеонору. Моя лаконичность Киру не понравилась. Я это поняла, когда спросила у него, во сколько он будет у меня, а он мне сказал, что уже успел изменить свои планы на вечер.

— Если у меня еще останется энергия, я позвоню тебе и пожелаю спокойной ночи, — сказал он.

Мы с Киром обычно бывали вместе в середине недели. Наши встречи, как правило, начинались во вторник с обеда где-то поблизости от моей работы. Потом мы расходились по своим делам, а вечером отправлялись вместе к Киру или ко мне и часто уже не расставались до четверга. По средам мне не надо было присутствовать в «Дубраве», и Кир старался оставлять этот день недели свободным. В выходные мы встречаться не могли. Кир — фотограф, и его главный заработок — семейные события, происходящие в субботы и воскресенья: свадьбы, юбилеи, крестины.

У нас с Киром LAT-отношения. Living apart together означает в дословном переводе «жить раздельно и вместе». В России такие отношения, как известно, называют «гостевым браком», но мне это выражение не нравилось.

— Верно, это никакой не брак, а качественные отношения с предельным гостеприимством, — сказал мне как-то на это Кир.

Связи, не ограничивающие личную свободу, и своя территория, где всем распоряжаешься только ты сам, — наша общая с ним потребность. Нам хватало быть вместе два-три дня в неделю, и так это продолжалось уже несколько лет.

* * *

«Энергии» у Кира для меня не осталось, и в тот вечер он мне не звонил. Все же был задет. Почему я не предупредила его, что наш обед срывается, прежде чем отправиться к матери? Я не подумала о нем. Такова реальность: мы с Киром не всегда думаем друг о друге. Это оборотная сторона личной свободы, которая нам обоим дороже всего.

Другой возможности для нашей встречи на этой неделе не предвиделось. Я знала, что в следующие дни у Кира будет масса дел, а в пятницу он начнет работать на свадьбе где-то под Коломной и вернется в Москву лишь в воскресенье вечером.

На душе было муторно. Звонить Киру самой в таком настроении мне не хотелось. Я переложила тресковое филе, купленное вчера для нашего ужина, из холодильника в морозильник и сделала себе бутерброд с сыром. Есть не хотелось, но если что-то жуешь, то не так одолевают мысли. А моя голова от них гудела.

Впрочем, «мысли» — это слишком красиво сказано. В голове работал кассетный магнитофон наподобие того, что был у меня в детстве, и он прокручивал заезженную пленку с разговорами кончавшегося дня. Эта пленка порядком стерлась, какие-то фрагменты из ее звукового ряда выпали, а те, что остались, были полны помех. Но тем не менее время от времени я делала открытия.

Среди них было, например, такое: мать даже не спросила меня, звонила ли мне Эля из Сочи. Неужели думает, что мы из-за ее бредового запрета до сих пор никак не общаемся друг с другом? Но гораздо больше меня напрягало другое: Элеонора не сообщила мне о своем отпуске. А ведь могла бы позвонить перед отъездом и предупредить, что ее не будет в Москве целый месяц, мало ли что… Тут я даже обнаружила у себя что-то вроде обиды. Я-то думала, что что-то значу для своей сестрицы.

Уже скоро после моей ссоры с матерью Эля стала мне звонить. Встречаться она мне не предлагала, и мы с ней с тех пор ни разу не виделись. Наш контакт поддерживался по телефону и был односторонним: звонила всегда Эля. И, задумавшись о ее звонках, я сделала еще одно открытие: последние полгода они были очень редкими. Раньше Эля звонила мне по меньшей мере раз в месяц, последнее же время такой регулярности не наблюдалось.

Эта перемена заставила меня задуматься о сестре. Раньше я этого не делала. Кем была для меня Эля? Младшая сестра, и только. В детстве я должна была за ней присматривать, помогать ей с уроками, играть с ней. Элька-школьница училась хуже меня, говорила много глупостей, была толстухой да еще и трусихой. Мне было с ней скучно.

Моя сестра всегда смотрела на меня снизу вверх, и это осталось, даже когда наша разница в возрасте перестала что-то значить. Это если одной семь, а другой четыре, разница в три года ощущается пропастью, но не тогда, когда одной двадцать три, а другой двадцать, как это было, когда я ушла из дома. И тем более не сейчас, когда нам обеим под сорок. Тем не менее у меня все еще оставалось чувство, что я нахожусь от Эли далеко впереди, и было похоже, что и она это чувствовала. Ей это не мешало. Она дорожила нашими отношениями, она их поддерживала несмотря на отсутствие моих ответных действий.

Почему Эля стала мне так редко звонить? Что произошло? Я снова пыталась вспомнить, когда именно был ее последний звонок и о чем мы говорили, но смогла лишь установить, что это должно было быть в феврале — значит, где-то три с половиной месяца назад. А я и не заметила, что это было так давно.

Я решила позвонить Феде и набрала его номер — а вдруг? Никаких сюрпризов: длинные гудки. Тогда я позвонила Ане, которую помнила еще ребенком, — они с Элей дружили с первого класса. Мать не знала, в каких ресторанах пела Эля последнее время, это ее не интересовало, а вот Аня могла знать. Она могла знать и еще что-то, о чем не сказала Ольге Марковне. Ей не сказала, а мне, может быть, скажет. Эти двое, Аня и Федя, были на данный момент единственными, кто мог бы прояснить Элино поведение в последнее время. Свободного гитариста Федю требовалось еще разыскать, и это будет трудно, поскольку я его едва знала, другое дело — Аня. Она, незамужняя мать пятилетнего ребенка, была привязана к дому. Там она и была, когда я позвонила ей в тот вечер.

* * *

То, что Эля поссорилась и с Аней где-то незадолго до отъезда в Сочи, было первой неожиданностью, которую я услышала от подруги своей сестры.

— Я ей всего-то и сказала, что раз она в своих ресторанах якшается с биржевиками, то могла бы подтолкнуть кого-нибудь из них к мысли оплатить ее клип. Что ей в этом не понравилось, непонятно. Она давно хотела сделать клип и без конца жаловалась, что проводит вечера с миллионерами, а домой идет с копейками. Я ей всего лишь ее собственные слова повторила, а она раскричалась. После этого я ей, конечно, звонить не хотела. Все ждала, что она сама объявится. Но она так и не объявилась, пока не пришел день рождения Светика.

«Так вот почему эсэмэска вместо звонка», — подумала я. Но тогда возник другой вопрос: почему столько ссор? Что происходило с Элей? Это такой стресс? Когда у человека стресс, всякое бывает.

— Вы ведь тоже были в ссоре, верно? — вдруг спросила Аня.

Я не сразу поняла вопрос.

Оказалось, что Эля заявила Ане, что порвала со мной отношения.

— С чего это вдруг она тебе об этом сказала? — спросила я Аню, еще не принимая ее слова всерьез. Это ведь не обязательно были слова самой Элеоноры. Да если бы даже и так, мало ли что говорят люди, если их что-то разозлило.

— Потому что в нашей слепоте мы с тобой похожи друг на друга. И теперь она не желает никаких отношений с теми, кто ее не понимает, — сказала Аня.

Я не могла вспомнить в своем телефонном общении с Элеонорой нечто такое, что как-то соотносилось бы с этим заявлением. Однако тот факт, что от Эли ничего не было слышно больше трех месяцев, наводил на мысль о ее обиде, о которой я не догадывалась.

Эта обида и правда могла быть. Я и в самом деле, того не подозревая, могла в чем-то не понимать Элеонору. Уже хотя бы потому, что слушала ее вполуха и особо не вникала в услышанное. Но если бы она вдруг стала мной недовольна, я бы заметила. Недовольство мною я всегда замечаю. Наш же последний телефонный разговор меня ничем не насторожил. Он был таким обычным, что я его совершенно забыла. Я даже не помнила, звонила ли Эля мне по какому-то поводу или просто так.

Новость о разрыве Элеоноры со мной привела меня в растерянность, и я закончила разговор с Аней, забыв спросить ее о Вадиме и ресторанах. И об эсэмэске я ее не расспросила, хотя и собиралась. Пришлось звонить ей еще раз. О Вадиме Аня от Эли не слышала. Назвав мне ресторан «Макинтош», единственный Элин «концертный зал», о котором она знала, Аня добавила к своему рассказу о моей сестре еще одну подробность: последнее время по воскресеньям Эля брала уроки пения у какого-то популярного учителя и очень ими дорожила.

У Ани сохранилась эсэмэска, которую ей прислала Элеонора, и она мне ее зачитала. В ней не было ничего другого, кроме как поздравления Светику и привета своей матери, о чем я уже знала от Ольги Марковны. Обычные выражения, никаких мелочей, подтверждающих авторство Элеоноры. Эту эсэмэску мог отправить и кто-то другой с ее телефона. Но кто, кроме нее самой, мог знать о дне рождения Светика?

Конец ознакомительного фрагмента.