Грани сна

Дмитрий Калюжный, 2021

Какой могла стать Россия, если бы в её историю вмешался кто-то из будущего? Студент Лавр Гроховецкий обладает странным свойством: во «сне» он возрождается в прошлом. Тут он спит полчаса-час, а там проживает там целую жизнь. Вернувшись обратно, наблюдает изменения, вызванные английскими темпоральными шпионами, и старается обезвредить их, сотрудничая даже с наркомом Л.П. Берия. Прошлое меняется так причудливо, что некоторые исторические персонажи исчезают из истории, а потом вдруг опять появляются… Комментарий Редакции: Мистика и наука удачно соседствуют в глубоком романе Дмитрия Калюжного. Превосходный сюжет и полное погружение в иную действительность, которая не перестает наталкивать на колючий вопрос: «‎А что было бы, если?…»

Москва, октябрь — ноябрь 1936 года

После посиделок в пивной с Ветровым Лавр побрёл домой пешком, да и что тут идти-то: от Иверской до Чистых прудов. По пути раздумывал, что делать. Он, конечно, попробует опротестовать своё исключение из университета, но шансов, что его оставят — если честно, мало. Или пёс с ним?.. Но потеряв стипендию, надо думать о заработке. Найти работу, чтобы оставалось время для самообразования. Даже учась на историческом, он читал книги по психологии (благо, родная матушка работала в библиотеке), посещал лекции по физике и механике. Надо же найти объяснение своим странным путешествиям.

Как всегда, заглянул в библиотеку. Внутрь заходить не стал, чтобы мама не унюхала запаха пива. Приоткрыл дверь, помахал ей рукой, мол, я вернулся. Заметил, что в читальном зале сидит человек семь или восемь. Приятно пахло книгами. И, наконец, пошёл домой. А там был один только дядя Ваня.

Одетый в застиранные галифе и майку, с галошами на босу ногу, старик-сосед сидел на табурете и читал газету «Правда». На столе рядом с ним стояла початая чекушка водки, тонкий стакан с графским вензелем, банка грибов, которые дед летом собирал на Лосином острове и солил, и ломоть чёрного хлеба. Лавр удивился: хлеб-то и водка откуда взялись? Утром он, собираясь в университет, слышал, как дядя Ваня со своею бабой Нюрой переживали, что денег даже на хлеб нет. А старуха ещё не вернулась.

— А, Лаврик! — обрадовался дядя Ваня. — Ты-то мне и нужен.

— Зачем?

— Выпить.

— Нет, это без меня, — ответил Лавр, озирая кухню в поисках кружки. Пить спиртное он после пива не хотел, а вот воды бы холодненькой… Усмотрел кружку на подоконнике, налил себе из-под крана.

Тикали ходики на стене, за окном чуть слышно позвякивал трамвай.

— Интересно, отчего же он со мной выпить не хочет? — бормотал себе под нос дядя Ваня. — Комсомолец, и не пьет с большевиком. Плохо мы ещё воспитываем… эту… как её… смену.

— Что, повод есть? — спросил Лавр, испив водицы. — Ты ж, дядя Ваня, только по праздникам употребляешь.

— А вот, слушай! — отставной пролетарий поднёс к глазам «Правду» и прочитал вслух напечатанное крупным шрифтом: — «СССР заявляет, что будет считать себя свободным от соглашения о невмешательстве в дела Испании, если оно будет нарушаться другими странами». Вот тебе!

— А мне-то что?

— А то, что ты не верил. Все вы не верили! А народ собирает для испанских рабочих подарки! За испанскую революцию люди отрабатывают смены, и перечисляют туда деньги! Правительство отправляет оружие! Я сегодня был на митинге, выступал. Как меня принимали! Как принимали!

«Вот откуда хлеб и водка», подумал Лавр, а вслух спросил:

— И что с того?

Дед отложил газету, наклонился в сторону Лавра и прошептал:

— Да ведь с этого начнётся наконец мировая пролетарская революция!

— Ох, дядя Ваня, вышибут тебя из партии за такие речи.

— Меня?! — вскинулся дед. — Да я лично Ленина знал! С Дзержинским из ссылки бежал! Я вот это… это всё… своими руками создавал, всю власть рабочих и крестьян! И меня из партии? За что?

Лавр, сев на табурет возле их с мамой керосинки, прошептал внятно и раздельно:

— За пропаганду троцкистских идей.

Иван Палыч закручинился, завертел головой:

— Это я не подумал. Эх… Осуждали, да, помню. Но ведь… Знаешь, Лаврик: невозможно бывает понять. Сегодня одно, завтра другое. Но ты прав, да. За троцкизм пить нельзя, — и он решительно отодвинул от себя бутылку.

— Так найди другой повод, — засмеялся Лавр.

— А? Какой?

Лавр подошёл к отрывному календарю, висящему на стене:

— А, вот! Прямо сегодня родился Пьер Дегейтер, автор гимна «Интернационал».

— Это пойдёт. Это можно, наш человек.

Дед выпил, зажевал грибочком, и забурчал себе в усы «Интернационал»:

Лишь мы, работники всемирной

Великой армии труда,

Владеть землёй имеем право,

Но паразиты — никогда!

В кухню, красуясь, вошла девушка с фотоаппаратом на плече. Было ей едва восемнадцать лет, по паспорту она была Ангелиной Пружилиной, и любила играть со своим именем. То она Джилка, то Анжела. В настоящее время представлялась Линой.

Дед в ней души не чаял, хотя с её мамочкой часто был в контрах.

— Можете меня поздравить! — радостно пропела она.

— С чем же? — спросил Лавр.

— С первым прыжком!

— Поздравляю, конечно… Но ведь ты раньше уже прыгала?

— То с вышки! В Краснопресненском парке. А теперь — с аэроплана.

— Страшно, небось, было?

— Советская молодёжь фашиста не боится! — проворчал дед.

— Ничуточки не страшно! — бодро сказала Лина. — Ну, вот просто ни грамма страха. Зато фотографий наснимала, жуть.

Фотоаппарат ей подарила мамочка, причём не обычный ФЭД, а немецкую Leica. Кто-то из коллег привёз ей из Германии. Лина так увлеклась, что без новой игрушки из дома не выходила! Она после школы поступала на журфак, провалилась, и собиралась поступать в следующем году. Теперь набирала журналистский опыт.

— И ещё меня можно поздравить с публикацией! — сказала она, ставя чайник на огонь. — В «Вечёрке» напечатали мою фотографию.

— Которую?

— С метростроевцами. Я принесла газету, потом посмотришь.

— Лепо.

— Но гонорар не платят. Ведь я нештатница. Рабкор.^[29]

— Рабкор, а нигде не работает, — бурчал дед, вылавливая из банки очередной грибок.

— Я на курсах учусь! И, между прочим, помогаю развозить в школы хлебобулочные изделия! Сейчас принесу.

Она метнулась в комнату, принесла блюдо булочек на тарелке:

— Ешьте пампушки. Бери, дядя Ваня. Оказывается, некоторые считают, что и пампушки, и шанюшки, это оладьи. А вот и нет! Это булочки.

— Работница, а с работы булочки тырит, — сказал дед, цапнув сразу две пампушки.

— Так ведь в счёт зарплаты! Со скидкой, — пояснила Лина.

— А меня из университета попёрли… — вздохнул Лавр.

— Да ты что!

— Да, вот так…

— Что же ты натворил?

— Маркса поправил. Практически опроверг.

— Иди ты! Разве его можно опровергнуть? Он же памятник!

— Это он сейчас памятник, а раньше был человек. Как мы с тобой.

— Ой, сомневаюсь. Я думаю, он всегда был памятник… Прорабатывали?

— Естественно.

— Страшно было?

— Не страшнее, чем прыгать с парашютом, я так думаю, — сказал Лавр.

— А ты попробуй, прыгни.

— Ну, повторять за кем-то не так страшно. Самый-то страх, это когда что-то делаешь первым. К примеру, первым в мире прыгнул с колокольни, с куском холстины за спиной, сеньор Фаусто Веранцио. Говорил: во, страху натерпелся! А потом пришлось ему бегать от инквизиции. Прибежал в Венецию, тем и спасся: там инквизиция жгла серьёзных оппозиционеров, а научные эксперименты, вроде прыжков с парашютом, игнорировала…

— Ты откуда знаешь про этого… Веранцио с колокольни? — удивилась Ангелина, разливая чай по чашкам. — Нам про такого предшественника парашютизма не говорили.

— А встречались мы, Лина, со стариком Фаусто. Да! Когда я был с посольством в Венеции. Вот он сам и рассказал. Пытался, хитрец, ко мне подольститься: ведь ему хотелось получить денежный заказ. Предлагал продать в Москву проект подвесного моста из железа, и брался сам руководить строительством… Неугомонный был старикан. Но, подумай сама, до мостов ли тогда здесь было! Царя Бориса траванули, Фёдора убили…

— Эй! — она аж присвистнула. — Хорош заливать!

— Нет, ты слушай. Вообще таинственная история. Иду я по Ивановской площади Кремля, всей одежды на мне — чужая пасхальная рубаха, и думаю, как бы мне отсюда подорвать туда, где тепло. Вдруг хватает меня за руку незнакомый подьячий. Спрашивает, ведаю ли я венецийский толк. Я-то знал генуэзский, но разница небольшая. «Да», отвечаю. «А хочешь ехать в Венецию с посольством?». «Да». И в тот же вечер выехали.

— Ты мне книгу Лажечникова, что ли, пересказываешь?^[30]

Лавр засмеялся:

— Успокойся! Мне эта история не так давно во сне привиделась.

— Ой, Лаврушка! Сны он мне будет толковать…

— А будешь называть меня Лаврушкой, то я тебя обзову маркизой.

Ангелина томно повела плечами:

— А чем я не маркиза?..

…Разбор «дела Гроховецкого» на комитете комсомола с самого начала носил обвинительный характер. Среди членов комитета было мало ребят с истфака, способных судить, кто прав в споре профессора и студента. Но и они заранее знали, что учение Маркса гениально, а потому верно. Беда была в том, что само-то гениальное учение было известно им лишь по затверженным цитатам…

Секретарь комитета Саша Сидоров, начиная заседание, был вынужден заглянуть в бумажку, чтобы не перепутать, какая социально-экономическая формация за какой следует, согласно учению. Он и зачитал: «Марксизм-ленинизм обосновал закономерную смену формаций, показав, что за всю историю было пять основных периодов. Это первобытнообщинная формация, на смену которой пришло рабовладение, феодализм, капитализм, и, наконец, самая прогрессивная — коммунистическая формация. Построением его первой стадии, социализма, заняты мы в Советском Союзе».

Прочитав это, он перешёл непосредственно к делу:

— Студент Гроховецкий, отвергнув это деление, позволил себе публично и решительно усомниться в выводах Маркса, Ленина и советских учёных. И вдобавок он отрицал борьбу классов, как движущую силу эволюции общества. Так, Гроховецкий?

— Нет.

— Как, «нет»? А профессор Лурьё говорит, что «да». Как же это, Лавр?

— Обсуждали мы с Лурьё историю Россию, вот как! А Маркс описывал историческую эволюцию, характерную для Западной Европы. Он даже для Азии придумал её собственный «азиатский» способ производства, что, конечно, касается и формаций. А Россия вообще прошла свой особый путь.

— Ничего себе, заявочки! — крикнул кто-то из участников. — Маркс «придумал»! Ты говори, да не заговаривайся.

Секретарь постучал карандашом по столу:

— Нет, ребята, надо разобраться. Дело серьёзнее, чем я думал. Ведь Лавр нам только что сказал, что для России марксизм не подходит.

— Ничего такого я не говорил.

Все засмеялись. Кто-то крикнул: «Во, даёт!». Девушка в очках строчила протокол.

— Как же не говорил? — удивился секретарь. — Мы ведём протокол, всё записано. Маркс, по твоим словам, что-то придумал, а Россия сама по себе. Ты что, и профессору такое говорил? Или он тебя неправильно понял?

— А давайте я вам просто объясню свою позицию?

— Для того и собрались. Объясняй, — и Сидоров подмигнул членам комитета: — Что, ребята? Вдруг мы умнее профессора, и поймём правильно?

— Валяй, Грошик! — весело крикнул сидевший у окна Коля Сигал. Он был единственным здесь парнем его учебной группы и свидетелем стычки Лавра с Лурьё. — Расскажи! Мне вообще понравился тот спор. Очень было познавательно.

— Спасибо, Коля, — поблагодарил Лавр. — Это был научный спор. Понимаете? Не идеологический. Говоря о жизни на территории древней Руси, то есть до десятого века, товарищ Лурьё назвал это первобытнообщинным строем. И я сказал: Русь не вписывается в схему! Я не против теории, теория всегда полезна. Но посмотрим на факты. Первобытность, это отсутствие хозяйства и государства. А у нас это всё было, и развитое сельское хозяйство, и государство. Потому что без объединения, в одиночку, в наших северных местах нельзя выжить! А в Европе отдельная семья могла прожить сама, и государства возникли позже, именно как феодальные объединения, стараниями класса феодалов ради их господства и подавления крестьян. Об этом и писал Маркс.

— А на Руси, по-твоему, класса феодалов не было? — обличительно спросил кто-то.

— В том-то и дело! Когда на Западе появились феодалы, у нас их не было. И ничего похожего на первобытнообщинную или рабовладельческую формацию тоже не было. Единственное, что приходит на ум: на Руси тогда был социализм.

Поднялся шум. Одни смеялись, другие аплодировали.

— Точно, точно! — громко говорил Сигал. — Он в тот раз так же объяснял.

— Практически не наблюдалось имущественной разницы между верхами и низами. — Лавр не обращал внимания на шум, и шум стих. — И не было рабства. Да, на работах использовали пленников. Но почему? Потому что кто не работает, тот не ест. Пленники — которых, по правде, было мало — это иноземцы, которых попали к нам не по своей воле. Такой человек не мог сразу вписаться в здешнюю жизнь, но и не мог уйти назад: компаса и карт ещё не изобрели, и языка он не знал. Этих людей называли челядью и, говорят, ими торговали, а потому они вроде как рабы. На деле же тот, у кого они работали, содержал их, тратился на их обучение. Часто лечил, если тот был раненый. Вот за это, уступая челядина другому, он и брал плату!

— Раз продавали, значит, рабство, — сурово молвила девушка в красной косынке.

— Нет! Челядин жил, как младший член семьи. Если осваивал язык и научался работать, то мог, как и сын хозяина, отделиться. Мог остаться у хозяина. Даже мог жениться на его дочери. Он, освоившись, становился свободным. Разве такое бывало в Европе? Нет. Вот о чём я говорил профу, и Коля может подтвердить.

— Да, да, — сказал Коля.

— Власть была типа советской, — эти слова Лавра опять вызвали шум. Он пережидал его, думая, что если даже изощрённый ум профессора оказался не в состоянии переварить такие утверждения, то эти-то, молодые, нахватавшиеся верхов, и вовсе не поймут.

— Князья правили! — орал один. — Усобицы устраивали! Крестьян грабили!

— Как же! «Советская власть»! — язвительно надрывался другой. — Рюриков себе из-за границы выписывали! Ханам в орде прислуживали!

— Путаник! Неуч! — обличал третий.

— Что же, по-твоему, социализм — это когда рабами торгуют?..

— Не, не, ребя! — голосил Коля Сигал. — Вече решало, кто будет князем. Все вопросы народ обсуждал, точно говорю.

— Купцы обсуждали, — возражал ему сосед. — А купцы — это мелкобуржуазный элемент. Народ от них страдал.

Напрасно барабанил своим карандашом комсомольский секретарь Саша Сидоров. История Древней Руси оказалась очень злободневной темой для споров! В итоге комитет комсомола МГУ рекомендовал комсомольскому собранию факультета рассмотреть вопрос о пребывании студента Лавра Гроховецкого в рядах ВЛКСМ, и проверить политический уровень его подпевалы Николая Сигала.

Это означало, что из университета выгонят обязательно.

Через неделю Лавр приступил к работе в производственной артели «Красная радиоволна». Его взяли в столярный цех, и он там драил мелкой шкуркой деревянные заготовки корпусов радиоприёмников и телевизоров до зеркального блеска. Потом корпуса собирали, окрашивали в малярном цеху, возвращали ему, он их полировал и покрывал мебельным лаком.

Ещё через две недели начальник — Семён Иванович Кубилин, узнав, что Лавр начитан по радиоделу, умеет паять и обладает навыками часовщика, зазвал его к себе и предложил перейти в опытный цех.

— У нас там всеми радиоделами заправляет очень грамотный инженер, Миша Козин, — сообщил он. — А работники не имеют образования. Поможете Мише.

— Меня из комсомола выгнали, — честно сказал ему Лавр.

— Не мои проблемы, — ответил Семён Иванович. — Лучше объясните, где вы при своём юном возрасте навострились так лихо часы ремонтировать.

— То тут, то там, — уклончиво ответил ему Лавр. Хоть это и артель, то есть заведение не вполне социалистическое, кто знает, как отнесётся начальник к известию, что его юный шлифовщик тридцать лет кряду держал в Вене частную часовую мастерскую и даже эксплуатировал нескольких подмастерьев. После попытки пооткровенничать с Ветровым он убедился, что рассказывать людям лишнее о своих снах не надо. А выдумывать липовые объяснения — ещё хуже. Честное враньё всегда лучше полуправды.

Их артель помимо радиоприёмников производила механические телевизоры по системе немецкого изобретателя Пауля Нипкова. В СССР уже несколько лет велись регулярные передачи механического телевидения из Москвы, причём со звуком, в диапазоне средних волн. Первый отечественный серийный телевизор Б-2 выпускали завод им. Козицкого в Ленинграде и их артель в Москве. Правда, когда Лавр пришёл в артель, и ленинградцы, и москвичи уже подумывали о переходе на телевизор с электронно-лучевой трубкой.

Но главным продуктом артели «Красная радиоволна» были всё же радиоприёмники.

Перейдя из столярки в опытный цех, Лавр стал читать иностранные журналы, изучая все новинки и выискивая возможности использовать их в работе.

— Есть проблема, Лавр Фёдорович, — сказал однажды Кубилин. — На маломощных коротковолновых передатчиках зафиксированы редкие факты сверхдальней связи — в сотни и тысячи километров, даже межконтинентальные, но нет ясности, почему и как это происходит. А хорошо было бы освоить сверхдальнюю радиосвязь!

— Конечно, хорошо, — засмеялся Лавр, — только ведь никто не знает, как это сделать.

— На то и наука! А? У вас есть какие-либо соображения? — и начальник перешёл на шёпот: — Мы имеем заказ, не скажу, от кого.

— Соображения… — протянул Лавр. — У меня… Хм. Есть, конечно. Наверняка всё зависит от форм электромагнитных полей в атмосфере. При каких-то параметрах радиоволна проходит. При каких-то — нет. Надо количественно измерять электрические заряды в воздухе, сравнивать с прохождением волн…

— Скажите, вы бы взялись за создание такого измерителя? У нас, понимаете, один уже брался, но спёкся. Отказался, короче. А Миша Козин мастерит магнитофон.

— Да… Задачка. Но интересно.

И Лавр с головой ушёл в новую работу.

Сделал прибор: шкала, стрелка на оси, спиральная пружина. Установил две гребёнки из тонких алюминиевых пластин, входящих друг в друга, не соприкасаясь: одна неподвижная, другая подвижная, нанизанная на ось прибора, как шашлык на шампур. Электрические заряды, воздействуя на них, выталкивают подвижную гребёнку из неподвижной. Это вращает ось, преобразуя измеряемую величину заряда в силу/момент силы, поворачивающий ось со стрелкой.

Знакомый часовщик Сёма с Тверской изготовил ему пять сверхтонких спиральных пружинок, и Лавр отобрал одну самую мягкую. И он очень точно сбалансировал прибор, чтобы малые силы отталкивания зарядов приводили к существенным перемещениям стрелки. Иначе говоря, изделие отличалось сверхчувствительностью.

Пришлось, конечно, побегать, выпрашивая то тут, то там нужные материалы. По его просьбе Кубилин заказал на 1-м Московском часовом заводе подвес на рубиновых камнях, да ещё и с накладными камнями на торцы цапф.^[31] Заводской мастер, передавая заказ, без всякой скромности заметил:

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

29

Рабкор — рабочий корреспондент. В первые годы Советской власти — нештатный сотрудник печатного издания, из рабочих.

30

Иван Иванович Лажечников (1792–1869) — писатель, зачинатель русского исторического романа. Его произведения «Последний Новик», «Ледяной дом» и «Басурман» в XIX веке были нарасхват.

31

Цапфа — тонкий конец оси вращения, тщательно отшлифованный, со сферическим окончанием. Втулки в часовом деле делали из рубина, а для ещё большего снижения трения зазор между цапфой и отверстием втулки заполняли часовым маслом.