Грани сна

Дмитрий Калюжный, 2021

Какой могла стать Россия, если бы в её историю вмешался кто-то из будущего? Студент Лавр Гроховецкий обладает странным свойством: во «сне» он возрождается в прошлом. Тут он спит полчаса-час, а там проживает там целую жизнь. Вернувшись обратно, наблюдает изменения, вызванные английскими темпоральными шпионами, и старается обезвредить их, сотрудничая даже с наркомом Л.П. Берия. Прошлое меняется так причудливо, что некоторые исторические персонажи исчезают из истории, а потом вдруг опять появляются… Комментарий Редакции: Мистика и наука удачно соседствуют в глубоком романе Дмитрия Калюжного. Превосходный сюжет и полное погружение в иную действительность, которая не перестает наталкивать на колючий вопрос: «‎А что было бы, если?…»

Москва, август 1936 года

— Мин херц! — доложил денщик царя Алексашка Меншиков, выглянув за дверь, в морозную ночь. — Ягужинский к нам! Коня загнал!

— Мотор! — скомандовал режиссёр-постановщик.

В горницу вошёл Ягужинский в шинели и шапке, засыпанных снегом.

— Оттуда? — тревожно спросил Пётр.

— Оттуда, господин бомбардир.

— Что там?

— Полная конфузия, господин бомбардир.

— Так…

— Половина войска побито, остальные бегут. Пушки пропали. Генералы, кроме Шереметева, сдались все.

— У, герои, — сурово процедил Меншиков. — Сучьи дети!

— Шведы идут на Новгород!

— Дальше Новгорода шведов пускать нельзя, — супя брови, с мудрой задумчивостью указал им Пётр. А потом закручинился, махнул рукой, крикнул с тоскою: — Пушек нет!

Послышались медленные тяжёлые удары колокола, сопровождаемые подзвонниками.

— Опричь колоколов, меди для пушек нам не найти, — с иезуитской улыбкой подсказал Меншиков. От этих слов царевич Алексей Петрович, беззвучно таившийся до этого в углу, будто ожил. Сверкая высоким лысым лбом, он вздел вверх палец и гнусаво завыл:

— Русь колоколами славна! От византийской старины сей малиновый звон!

— Чепуха! — сурово припечатал царь.

Больше Лавр уже не мог выдержать. Зажав руками рот, он, похрюкивая, пробежал за спинами оператора, режиссёра и прочей киношной публики, стоявшей сзади кинокамеры и осветительных софитов, выскочил из студии в коридор и уже здесь, проверив, плотно ли закрылась дверь, захохотал в голос. Отсмеявшись, отошёл к окну, изумлённо встряхивая головой. Вскоре дверь приоткрылась, и оттуда как-то боком выскользнул кинодеятель в костюме, с растрёпанными волосами и в очках с толстой целлулоидной оправой, круглой снизу и овальной сверху: для Москвы — новинка моды.

Он сразу кинулся к Лавру и затараторил:

— Вы кто такой, вообще? Как сюда попали? Кто пропустил? Товарищ Петров страшно недоволен.

— Здрасьте, Лев Ильич, — ответил ему Лавр. — Вы же меня знаете. Я Лавр Гроховецкий. Приезжал с Андреем Игнатьевичем, он у вас числится научным консультантом. А вы — Иванов, ассистент режиссёра.

— Нет, я помощник директора картины. А что вы тут делаете? Где профессор?

— Андрей Игнатьич занят на раскопках. Он археолог, а теперь конец сезона, с сентября у него лекции, вот и не хочет отвлекаться. Прислал меня. Я сдал в секретариат его заметки по прежнему показу.

— Хорошо, хорошо. И что?

— Розенвассер прокрутил мне новый отснятый материал, и отправил сюда. Вы, кстати, знаете, что там уже наснимали сюжетов о том, что будет позже эпизода, который снимают здесь? — и он ткнул пальцем в сторону студии.

— Знаю, это обычная практика. Вы над этим смеялись? Зря разозлили режиссёра.

— Нет, не над этим, — Лавр опять засмеялся. — Я так понял, вы тут разыгрываете сцену, якобы имевшую место после Нарвского поражения Петра?

— Да.

— Это было в семь тысяч двести восьмом году.

— В тысяча семисотом!

— Неважно, это одно и то же.

— И чего смешного?

— Объясняю. В том году царевичу Алексею было десять лет отроду, дорогой мой! А у вас его играет сорокалетний лысый дядька. Рассуждает про малиновый звон и византийскую старину. Вот что смешно.

— Зря смеётесь. Это художественная условность!

— Кстати, самому царю-папаше было тогда двадцать восемь лет! А ваш похож на старца, которого в минуту кончины гальванизировали электротоком: глаза вытаращены, волосы торчком, дымится, и бесконечно выпаливает глупости.

— Слушайте, задача консультанта — точность в изображении деталей, а до остального вам дела нет.

— Как это? Консультанту нет дела, что вы переврали возраст всех героев? Вот сейчас прискакал Ягужинский: который? Должен быть Павел Иваныч, а ему в тех событиях было лет семнадцать примерно! Здесь его играет пухлый дядя, по возрасту годящийся ему в отцы! Да только отец его, Иван-то Ягужинский, на коне сроду не скакивал.

Распахнулась дверь. В коридор из студии повалили члены съёмочной группы, на ходу переговариваясь и доставая из карманов портсигары, пачки папирос и спички. В широком коридоре сразу стало шумно и тесно.

— Виктор! — окликнул одного из них, в рубахе, помощник директора.

— Что, Лев Ильич? — спросил тот. Из-за жары он снял и оставил в студии тяжёлую шинель и шапку, засыпанные вместо снега нафталином.

— Тебе сколько лет?

— Тридцать… с половиной. В январе тридцать один будет. Что ли, уже подарок мне готовите? — и он засмеялся.

— Нет, просто вот этот юноша утверждает, что твоему герою семнадцать лет.

— Да ладно! Не может быть!

К ним быстрым шагом подошёл режиссёр:

— Что такое? — сердито спросил он Льва Ильича, даже не глядя на Лавра. — Кому семнадцать лет? Кто это?

Лавр утомлённо улыбнулся.

— Это консультант, студент от профессора Силецкого, — объяснил Лев Ильич. — Ему смешно, что актёры подобраны не по возрасту героев. Слишком старые, говорит. Особенно ему не нравится актёр Черкасов в роли царевича.

— Ишь, каков! — съязвил режиссёр, заметив наконец Лавра. — А тебе известно, студент, что актёров на роли утвердил сам писатель Алексей Толстой?

— Да мало ли! Ведь он их живьём не видел. Ни один не похож.

На это прозвучал вопрос, заданный ещё более язвительным тоном:

— А ты их, что ли, видел?

Лавр задумался. Видел он и царя, и его детей, и сподвижников. Но говорить об этом режиссёру и этому непричёсанному помощнику не мог. Ведь сочтут сумасшедшим, дойдёт до профессора, будут неприятности в университете!..

…Лавр Гроховецкий родился аккурат в тот день, когда Советы, ведомые большевиками, захватили власть в Петрограде и свергли Временное правительство. Его отец, князь Фёдор Станиславович, ожидая, что генерал Корнилов сумеет покончить с большевиками, дал новорожденному сыну имя Лавр в честь генерала. Но — не сбылись надежды. Они оба — неудачливый генерал и напрасно веривший в него князь Фёдор, погибли одновременно. Вдова князя, Елена, бросила Петроград и с младенцем на руках перебралась под Тверь, в деревню вблизи Старицы, где жил их дальний родственник престарелый князь Юрьев. Она работала там в монастырской библиотеке. Потом вместе с четырёхлетним сыном уехала в Москву.

Здесь большевики вели «поход на неграмотность»! Сельскую библиотекаршу из Старицы мигом назначили методистом библиотеки имени многократно страдавшего от царизма товарища Достоевского, что на Чистых прудах. И предоставили ей с ребёнком жильё в том же доме, в бывшей квартире паразита-дворянина графа Апраксина.

Лаврик жил, как все дети совслужащих. Учился в школе, стал пионером, а потом и комсомольцем. Увлёкся живописью и зодчеством, изучал физику, техническое конструирование, радио, историю средневековой России. По окончании школы поступил в университет на исторический факультет.

И была у него тайна, о которой не знал никто, даже родная матушка. Лавр иногда — не очень часто, но всё же — засыпая, оказывался в прошлом. В реальности его «сон» мог длиться полчаса-час, но за это время он проживал в прошлом целую жизнь! Была та жизнь яркой, полноценной, настоящей…

Лавр не мог объяснить себе, что с ним происходит. И не с кем было посоветоваться. Не случайно брался он за разные науки. Физикой занялся, надеясь понять физическую природу своих «путешествий». Труды по психологии штудировал, потому что разгадка могла скрываться в глубинах мозга. Технику осваивал из тех соображений, что человек, знающий принципы устройства и правила изготовления технических штучек, вроде часов или пистолетов, в прошлом всегда мог хорошо устроиться. На исторический факультет пошёл, ибо считал полезным знать, что́ тебя ждёт в будущем… вернее, в прошлом.

Каждое лето студентов-историков отправляли на археологические раскопки. В столице шло широкое строительство, соответственно росли объёмы работ археологов. Теперь они рылись на площадках Метростроя. Рабочие открытым способом вели трассу между станциями «Александровский сад» и «Смоленская», расчищали площадку для «Киевской», и здесь же, недалеко от «Мосфильма», работала археологическая группа профессора А.И. Силецкого.

Андрей Игнатьич был неустанным энтузиастом поисков библиотеки Ивана Грозного, так называемой Либереи. Практически никто не верил, что такая библиотека вообще существовала — а он верил, и Лавр Гроховецкий был на его стороне. Они поэтому и сошлись так близко, пожилой уже учёный и молодой студент.

Где же она могла быть, таинственная Либерея?.. Раз уж все наземные постройки обыскали, и не нашли её, то, понятное дело, под землёй. Отсюда происходила ещё одна страсть Силецкого — поиск подземных каменных тайников и ходов к ним.

Однажды в разговоре с Лавром учёный вспомнил, что в некоторых старинных письмах смутно, без подробностей, упомянуто, будто при Алексее Михайловиче мастер Азанчеев по заданию царя вырыл грандиозного размера тайные ходы. Лавр задумался. Знавал он того Азанчеева! Он действительно занимался землекопством! Говорить старому археологу о таком странном своём знакомстве Лавр не рискнул, но подтвердил, что был такой землекоп, и царь даровал ему за стахановскую работу дворянство.

— Здоровенный был мужичина, этот Азанчеев, из татар, — сказал он Силецкому. — Когда крестился и во дворянство вышел, взял себе имя Василий Мартемьянович.

— Откуда знаете? — заинтересовался Андрей Игнатьич.

— Где-то читал, — уклончиво ответил Лавр. — В дореволюционных журналах. Этот чёрт Азанчеев заказывал придворной кузне особо надёжные лопаты, и в больших количествах. Да, рыл он тоннели, рыл.

— Вы, голубчик, вспомните, где это читали, да мне-то и скажите, — стал подлизываться к нему учёный. — Ведь в те времена просто так дворянство не давали! А вдруг в тех тоннелях спрятана Либерея?

— Вряд ли, — прищурился Лавр. — Ведь то была канализация для царского ну́жника.

— Не может быть! Канализация высотой в рост человека?

— А как же иначе, если её рыл человек? Должен же он там помещаться…

— Но рыли-то секретно!

— Ещё бы. Всё, что касалось царя и его личной жизни, делали секретно. Негоже простым людишкам задумываться о том, что царь тоже в ну́жник ходит. А что до Либереи, собранной Грозным, так её могли спрятать, когда началась на Москве смута, когда на неё шли поляки. А этот Азанчеев рылся под Кремлём полвека спустя, в спокойные времена! Вряд ли книги вытащили из одного тайника, и перепрятали в другом. Нет! Уж если бы вытащили, так больше не стали бы прятать. Ведь в следующий раз Москву захватили только французы в 1812-м.

— Но всё равно надо бы изучить, чего там Азанчеев нарыл. Вы, если найдёте новые материалы, сможете сесть за диссертацию. А я буду научным руководителем. А? Вам ведь не помешает диссертация?

— Мне бы до диплома дожить, — буркнул утонувший в своих воспоминаниях Лавр, и добавил: — Какой же он гордый ходил, когда стал дворянином! Эх, Андрей Игнатьич, что это был за народ… вышедшие в князи из грязи. Сагу можно сложить.

— Что?..

Труднее всего Лавру было говорить с теми, кто хорошо знал о прошлом из книг, а услышав его мнение, требовал доказательств, и непременно, чтобы тоже из книг. Ну, не верят люди аргументам вроде «я лично знал Азанчеева», или, там, «не раз видел царя».

Попав сегодня на Мосфильм, он угодил как раз в такую ситуацию. Обычный научный консультант ограничился бы указанием, какие петлички были на мундирах разных полков, да каковы цвета мундиров и знамён, форма пуговиц. Но он-то был не просто специалистом по той эпохе, а очевидцем! И ничего не мог доказать.

— Читал я сценарий, видел эскизы декораций, — сказал он киношникам. — Всё не так.

— Что не так?

— Всё. В вашем фильме главные моторы действия — царь и Меншиков. Появляются, лично указывают, и всё будто само собой делается по их слову. А было не так! И тот, и другой имели с десяток подручных, о которых теперь никто и не знает. А у тех, у каждого, были ещё людишки. Вот они следили, требовали, доносили, зудели, торчали тут и там, в каталажку тащили, если надо… И дело делалось. А иначе никто бы даже не почесался!

— Студент! — с неприязнью сказал режиссёр. — Понимал бы что! Сто серий надо снимать, ежели показывать всё, как было, в деталях. Мы хотели снять всего-то три серии, а денег дали на две, и делаем две. Утвердили нам артиста Черкасова в царевичи — он и будет, похож или не похож.

— Кстати! — вспомнил Лавр. — Царевич, скажу я вам, был тот ещё пройдоха. Он с двенадцати лет повадился ездить к монахам, но ездил пьянствовать, а не малиновый звон слушать. Об этом все знали! И заговор против отца затеял, потому что тот пьянства его не одобрял. А у вас что? Сам царь пьёт, и пьёт. Но Пётр пил мало, и не от склонности, а из обезьянства! В Европе вода гнилая, там подсели на алкоголь из опаски малярии. Пётр этого не знал, а мнил, что это и есть европейская культура. И алкал он в основном при иностранцах, норовя их удивить, как много выпить может. А они, гады, запустили враку, будто он алкоголик.

Сказав это, Лавр махнул рукой:

— Но вы всё равно ведь по-своему снимете.

— Конечно, — усмехнулся режиссёр. — У нас график, смета и сценарий, и твои, студент, странные сказки не могут их изменить. Какой институт?

— МГУ, исторический.

Помощник директора Иванов, уловив мысли режиссёра, нахмурился на Лавра:

— Идите, молодой человек, идите с вашими фантазиями. Ваша позиция нам непонятна! Пусть в следующий раз приезжает сам профессор!

— Будьте здоровы, я пошёл.

Он вышел в августовский зной. Не стал ждать троллейбуса — уж очень редко они ходят, а двинул направо. Однако не дошёл и до Бережковской набережной, как мимо него прошелестел троллейбус. Лавр кинулся его догонять, догнал, и через десять минут был уже на Киевской. Там, взявшись за работу, он, очищая специальной метёлочкой место раскопа, доложил Силецкому о провале своей миссии.

— Выгнали меня, Андрей Игнатьич.

Его рассказ повеселил археолога:

— Что ж вы, голубчик, так неосмотрительно? Искусство и наука, это же несмешивающиеся жидкости. А вы их не только смешали, но ещё и пытались взболтать.

— Вы кино называете искусством? — удивился Лавр. — Мне больше нравится другое определение: киноиндустрия. Знаете выражение, «фабрика грёз»? Фабрика! У нас теперь писатель — это инженер человеческих душ, а в кино работают операторы съёмок и прорабы монтажа. — Лавр вытянул из земли глиняную черепушечку: — О, смотрите, фрагмент горшка пятнадцатого века, — и продемонстрировал найденное учителю.

— Очень хорошо. Давайте её сюда.

Силецкий отметил в тетради время, место и характер находки, открыл жестяную коробку, выстланную внутри тряпочкой, и заботливо уложил туда найденный фрагмент, заметив по ходу дела, что это продукт местного производства. Потом вынул из коробки несколько стеклянных и глиняных бусин:

— Вот что мы нашли, пока вас не было. Можете определить, где произведены, и в чём особенность? — и передал их Лавру.

— Богатый улов, — похвалил тот. — Арабские, двенадцатый век. В Европе таких тогда не было, только через триста лет европейцы научились лепить подобные бусы, и повезли их африканцам. Вот-то африканцы радовались!

Говоря это, он вертел стекляшки в руках, а потом вернул профессору со словами:

— Почти все из Мосула, а вот эта, с полосочкой, из Хорезма, названия городишки не помню. Да и нет теперь того городишки. — Он внезапно оживился: — А знаете, она должна быть очень редкой! Таких даже тогда мало было. Бабы за эти стекляшки просто дрались на своих женских вече.

— Я подобных видел всего две, — подтвердил профессор, — при моём-то стаже.

— Две — с этой?

— Да… Первую нашёл и атрибутировал в узбекской Каракалпакии. Её по распоряжению ЦК республиканской партии так и оставили у них в музее… Позвольте: а вам-то про неё откуда известно? Где вы могли её видеть?

Лавр почесал щёку. Посмотрел на небо. Подумал. Осторожно сказал:

— Я её нигде не видел, что вы, профессор. Интуиция подсказала.

— Молодец! — похвалил профессор. — Интуиция для археолога — важнее всего…

Добравшись до своего дома на Чистых прудах, Лавр сначала заглянул в библиотеку к матушке, но у неё не было на него времени: вечерами в библиотеке самая работа. Затем он обошёл дом и поднялся к себе на второй этаж.

Весь дом когда-то принадлежал графу А.И. Апраксину. Большую квартиру на втором этаже занимал сам граф. В смутную осень 1917-го, отправившись с инспекцией на фронты Мировой войны, он пропал без вести (поговаривали, что сбежал за границу с молодой медсестрой). Все его имения реквизировала новая власть; благо, хоть беременную жену его, Дарью Марьевну, не тронули, из квартиры не выгнали, и даже телефон, который ещё до революции установил себе граф-паразит, оставили.

Она год спустя оформила вдовство — к этому времени родилась уже у неё дочь Ангелина. Жила тем, что распродавала графское барахлишко, а ещё через год её, знатока иностранных языков, взяли на работу в комиссию по возвращению из Франции русских солдат Иностранного легиона и наших пленных, оказавшихся волею судеб в разных странах Европы. Комиссаром там одно время был красавец Пётр Пружилин, из матросов, и вышла она за него замуж. К сожалению, зудело у Петра в одном месте — хотелось ему повоевать за родную Советскую власть. Он, бросив её и падчерицу, умчался за тридевять земель и в 1922-м погиб в бою с басмачами.

С тех пор Дарья Марьевна вдовела, работая в Наркомате иностранных дел.

А квартиру её «уплотнили». Теперь Дарья Марьевна, жена бывшего паразита и вдова красного командира, вместе с дочерью, обе с новой пролетарской фамилией Пружилины, жила в двух комнатах; у Лавра с матушкой была большая, перегороженная пополам шкафами и фанерами комната — тоже, по сути, две, и ещё одну комнату занимал старый большевик Иван Павлович Кукин. Ангелина и Лавр с детства звали его дядей Ваней, а жену его и бывшая графиня, мать Ангелины, и бывшая княгиня, мать Лавра (о которых никто уже не помнил, что они из «благородных»), звали бабой Нюрой.

Сегодня из всех соседей были дома только Иван Павлович и баба Нюра.

Старушка хорошо знала лечебные свойства трав, и у Лавра с тех пор, как он стал время от времени непонятным образом попадать в прошлое, был к ней тайный интерес. Он тоже хотел разбираться в травах. Ведь до появления в ХХ веке химических и синтетических средств, все лекарства в мире делали на основе растительного сырья, лишь иногда используя минералы. А там, куда он иногда попадал — не было аптек и докторов.

Скрывать свой интерес Лавру приходилось потому, что современное ему материалистическое общество считало деятельность «травников» и «ведуний» ненаучным. Фабрики, производящие аспирин, зелёнку и тройчатку от головной боли — это большая наука, а тысячи знатоков целебных свойств трав — мракобесы и жулики. Вот и приходилось ему, когда дядя Ваня с бабой Нюрой шли в лес, прикидываться, будто он с ними грибы собирает. Хотя и грибы тоже собирал, а как же…

Сейчас баба Нюра хлопотала у плиты, а дядя Ваня бродил по дому чистый, умытый и трезвый. Увидев Лавра, сразу важно сообщил ему, что побывал на встрече друзей. Дело в том, что он с 1920-х годов состоял членом Общества бывших политкаторжан и ссыльнопоселенцев, и любил поговорить о своём героическом прошлом, о близком знакомстве с Ф.Э. Дзержинским, который, собственно, и создал это общество, когда был жив. Дядя Ваня гордился знакомством с таким великим человеком.

— А ты знаешь, что я однажды бежал со ссылки вместе с Феликсом? — бывало, грозно вопрошал он того или иного жильца квартиры.

— Знаю, — стонал тот, кто попался ему под руку. — Иди, дядя Ваня, пиши мемуары.

— И напишу! Вы увидите!

Но так бывало, разумеется, только в те дни, когда старик выпивал горячительного напитка. А так-то вообще он был рукодельный и спокойный дед. И что интересно, никогда, даже выпив, не использовал матерных слов. Говорил, у них, каторжан, такое воспитание. Вместо нехороших слов, бывало, сочинял целый литературный оборот.

Побывав у друзей, а они были сплошь старые большевики, натерпевшиеся ужасов при царизме, он притаскивал домой те мнения и настроения, которые бурлили внутри этой прослойки населения. Особое возмущение профессиональных революционеров вызывало то, что ЦИК СССР^[1] в середине 1935 года распустил их общество.

— Нельзя ликвидировать добровольное общество! — бурчал старик. — Оно для того и добровольное, что разбежаться может только само, по своему добровольному желанию.

Или:

— Нельзя посягать на то, что создал сам Феликс.

Или:

— Мы, старые большевики, создали эту страну! Мы выше любых чиновников! А теперь эти бюрократы решают нашу судьбу. Получается что? А? Получается, эти чинуши хуже царских сатрапов, которые нас по каторгам морили.

Как-то раз он доверительно объяснил оказавшемуся в сфере доступности Лавру:

— Все запреты без толку, Лаврик: мы, революционеры, конспирологию изучали не по книгам. Собирались вместе, и будем собираться! Запретить нам встречаться и обсуждать вопросы по своему выбору — всё равно, что пытаться запретить мужчине играть в шашки с дамой. Ты их в окно гонишь — а они и там в шашки играют. Хе-хе-хе. Понял?

— Ой, дядя Ваня… Шутки твои…

Сегодня Иван Павлович на Лавра внимания не обратил. Он то ли обдумывал чей-то доклад, то ли сочинял речь. Зато им озаботилась баба Нюра: умелый кулинар, способная готовить пищу из чего угодно, она любила кормить молодого соседа. Вот и теперь:

— Лаврик, будешь кашку из репки? Вкусны-и-и-я…

— Обязательно, баб Нюр…

Примечания

1

Центральный исполнительный комитет, высший орган государственной власти в 1922–1938 годах. Избирался Всесоюзными съездами Советов, формировал Совет народных комиссаров и Верховный суд СССР.