Грани сна

Дмитрий Калюжный, 2021

Какой могла стать Россия, если бы в её историю вмешался кто-то из будущего? Студент Лавр Гроховецкий обладает странным свойством: во «сне» он возрождается в прошлом. Тут он спит полчаса-час, а там проживает там целую жизнь. Вернувшись обратно, наблюдает изменения, вызванные английскими темпоральными шпионами, и старается обезвредить их, сотрудничая даже с наркомом Л.П. Берия. Прошлое меняется так причудливо, что некоторые исторические персонажи исчезают из истории, а потом вдруг опять появляются… Комментарий Редакции: Мистика и наука удачно соседствуют в глубоком романе Дмитрия Калюжного. Превосходный сюжет и полное погружение в иную действительность, которая не перестает наталкивать на колючий вопрос: «‎А что было бы, если?…»

Город Вятич — Заяузье — Городенец, VIII век

Наступила зима. Все переоделись в шубы, меховые штаны и шапки. Реки сковало морозом. Вятко с боярами перебрались в город Вятич, стоявший там, где в Оку впадает река Москва. Отсюда зимой легко попасть по замёрзшим рекам в любое населённое место княжества на санях или лыжах. Сюда ехали торговцы со всей Оки, Москвы, Клязьмы, Волги и других рек, и были устроены здесь торговые ряды, а при них гостевые избы. Бабы с окских городцов и вёсок приезжали не столько ради товара, сколько в надежде увидеть знакомцев с мест, откуда их брали невестами, передавали родным весточку о себе…

Зимой здесь кипела и вся политическая жизнь.

Кроме Великана, все княжеские бояре имели в Вятиче зимние дома, а ему поставить дом не успели. В гостевой избе жить боярину не в честь, и Великан распоряжением местного князя поселился у одинокой Тихо́ньки. Только к весне до него дошли слухи, что этому предшествовало женское вече, где городские бабы решали, у которой из безмужних будет зимовать Великан. Состоялось вече за спиной идола пёсьеголового Симаргла, а закончилось оно жестокой дракой. Победила Тихо́нька, а князь только озвучил решение веча. Узнав об этом, Лавр пошёл к своей «хозяйке» с вопросом: Правда ли сие? — но она в ответ только лицо прятала и смеялась.

У него, как у боярина, оказалось много дел. Расследование разбойных случаев. Контроль поставок с мест на княжеский двор: за производство-то и людишек отвечали местные князья, а вот, чтобы они и их приказные работали без обмана, это его задача. А ещё — легализация денег: крестьяне приносили шкурки, которые он скреплял свинцовой скобкой по девять или восемнадцать штук (ибо с каждого десятка брал одну шкурку как налог в казну), и оттискивал на свинце княжий знак.

Ещё приходилось ему самолично делать наждачную шкурку, чтобы доводить клинки до нужной степени красоты. Да, все кузнецы имели точильные бруски из мелкозернистых пород песчаников, но наждачку делать не умели. Он сам варил из костей клей и наносил на пергамен; а потом, пока клей не остыл, добавлял песок. Ещё стал изготавливать пемзовую шкурку. Это вообще была новинка, позволившая шлифовать лезвия. Пемзу привозили купцы из Дербента, иногда — сирийцы и армяне. В порошок её тёрла Тихо́нька. Ей было не привыкать: бабы издавна использовали этот экзотический продукт для обработки мозолей и пяток, и добавляли в своеобразное «мыло», смесь золы и жира.

Неделя за неделей проходили в таких делах, в плаваниях и пеших походах, в саночных разъездах по городам. И названий-то у них нет, всё городёнки, да, городни, да городцы; какая-то страна городов получается. Различать их можно было только по названиям рек: городец на Каширке, городец на Вобле, городец на Турее. Если река длинная, то Нижней городец и Верхний городец, или Белый, Красный, Новый, Старый…^[19]

Городец на слиянии Оки и Москвы нёс имя Вятич только потому, что так звали его иностранные купцы с Волги.

…Однажды Лавр влачился в Вятич по Оке со стороны Упы, в санях, запряжённых одинокой лошадкой, едва тянувшей его громадное тело. Укрывшись медвежьей шкурой, он кутал шею от ледяного ветрюги, разгулявшегося вдоль речного простора, и с тоской вспоминал свои плавания в Индийском океане. От этих мыслей потянулась аналогия: вспомнил он, что в молодой советской стране всякий пионер мог построить санный буер под парусом и носиться по сугробам со скоростью ветра.

И подумалось ему, что он, бывший пионер, кузнец и мореход, давно мог бы сладить себе такое транспортное чудо. Тем более, у Тихо́ньки сохранились от отца старые, хорошо просушенные лесины.

Князю Лавр объяснил, что потерю времени на это своё занятие он наверстает за счёт скорости передвижения по рекам. Тот, не иначе, проговорился в семье, и в помощники к Великану напросился младший княжий сын прозвищем Сутолока.

У князя было несколько детей. Дочери, кроме младшей, уже были устроены. Старший сын жил в Городенце своим домом, а женат был на дочери эллинского царя. Лавр, было, думал, что она из семьи правящего базилевса, и удивлялся такому странному мезальянсу, но как-то разговорился с ней, и оказалось, нет: её папаша был деспотом малозначащей провинции, и выкуп, который он получил за дочь, спас его от неприятностей. А теперь его уже свергли. Но в их лесах фраза «дочь эллинского царя» звучала солидно.

Другие сыновья князя взяли в жёны местных дев с разных городцов. Холостым оставался один только Сутолока. И вот, в ходе совместной работы над буером выявилось, что в доме правителя разыгрывается самая настоящая драма.

Сутолока влюбился в дочь собственного дяди, и непременно желал её в жёны. Брак был невозможен, ибо между детьми двух братьев или двух сестёр связь была абсолютно запрещена. Можно было бы обсуждать проблему, если бы речь шла о детях брата с одной стороны, и сестры с другой. При отсутствии предыдущих смешений брак могли бы разрешить. Но в этом случае у «жениха и невесты» не только отцы были братьями, но и матери — сёстрами! А Сутолока в силу молодости не воспринимал никаких резонов. Всех других невест отвергал просто потому, что их предлагали его родители. К тому же он был ушиблен своим статусом княжеского сына, и абы какую за себя и так бы не взял.

Его избранница Несмеяна — девушка серьёзная, умевшая считать, вязать узелки, шить и петь, двоюродного братца своего Сутолоку любила, но совсем не так, как тому хотелось. Его страсть была для неё докукой. Когда княжий двор переехал в Вятич, она с родителями осталась в Городенце и легко согласилась выйти замуж за сына гончара, жившего в Городце на реке Угре. Её увезли, а Сутолока и не знал.

Спустя месяц он, соскучившись, встал на лыжи и махнул в Городенец — а любимой там и нет! Он вернулся взбешённый, и вскоре переселился к Великану, не иначе, чтобы «наказать» отца. Он мучил Лавра рассказами о своих страданиях, и ночевал тут же, мешая их ночным делам с Тихо́нькой. Надо было с этим что-то делать. А то уже и папаша его, Вятко, стал смотреть на Великана косо.

— Много девушек на свете, — сказал Сутолоке Лавр, когда они тащили новые лёгкие сани с парусом к реке.

— Такой, как Несмеяна, больше нет, — горячо ответил ему несчастный влюблённый.

— Ясно, что нет! Потому что она уже мужатая.

— Не говори мне об этом! — вскричал Сутолока.

— Почто кричишь! Людие вокруг…

С берега на лёд скатывались на санках детишки, а кто постарше — скользили по льду реки на коньках. Узрев их, они сбежались посмотреть, как Великан поедет на своих больших санках с мачтой. Пока он устанавливал прямой парус (маленькие косые впереди и сзади были уже поставлены) они толпились вокруг, издавая всякие звуки.

Закончив работу, Лавр усадил Сутолоку впереди, лицом к себе, а сам сел сзади, чтобы управлять парусом. Ветер был несильный, но порывистый. Они пошли от берега правым галсом, дальше встали по ветру к норду. Дети гнались за ними на своих костяных коньках. Постепенно они отстали, и Лавр опять завёл свой разговор:

— Скажу тебе паки и паки, вотще^[20] мечты твои о ней. А жизнь идёт! Хоть ты и здоровенный парень, над тобой скоро смеяться начнут.

— И так уже… она сбежала… всем смешно…

Им приходилось перекрикиваться, и постепенно Сутолока мрачно замолк. Лавр думал про себя, что надо сделать какой-то тормоз. Даже при небольшом ветре останавливать парусную самоделку было трудно, того гляди ногу сломаешь. И кстати, если при боковом ветре можно было идти вперёд, меняя галсы, то против ветра сани вовсе не шли, а это могло породить проблемы в дальних походах. Это ж получается, самому придётся их тащить! А оказаться без транспорта на диких и пустынных брегах рек этого времени — совсем не то же самое, что на прудах в Москве 1930-х!

Притащив сани обратно к месту старта, они оставили их на берегу: здесь никто не брал чужого без спроса. Лавр нёс на плече снятые с саней скатанные паруса с реями, Сутолока понуро шагал рядом, а потом пробормотал, будто про себя:

— А ежели другую искать, то где? Ведь нету никого…

— Нету, потому что ты видеть не хочешь, — возразил ему Лавр. — Попроси отца с матушкой, они найдут.

— Нет! Чтобы отец выбирал, я не могу.

— А как же без отца? Такого никогда не было.

— Великан! А ты поможешь?

Лавр обрадовался. Кажется, забрезжила возможность избавиться от зануды.

Когда пришли домой, уже сильно вечерело; мороз крепчал. Но в доме топилась печка, были свечи и лучины. Тихо́нька гремела ухватами, разогревая в печи горшки с кашей и мясом. До ужина ещё было время, и Лавр полез в свой сундук за берёстой и чернилами.

Он так и не сумел освоить обычное здесь узелковое письмо, а учёт — чтобы докладывать князю — вести было надо, и Лавр стал для памяти записывать свои дела на берёсте, гусиным пером и чернилами, которые делал сам из сока растений с капелькой мёда. Теперь он, изумляя Сутолоку, распрямил на толстой столешнице большой кусок берёсты, прижал по углам гирями и ножами, и аккуратно нарисовал чернилами графический портрет своей москворецкой знакомицы Печоры.

Тут было всё, что надо: глаза и носик, бровки и пухлые губки; скромный платок на голове и кольца в семь лучей на висках. На всей планете не было в тот год никого, кто бы смог написать такой портрет. Не возникло ещё живописи. В Европе разве что первобытный охотник, растерев охру, малевал пальцем на стене пещеры контуры убитого оленя, да в Китае одинокий мастер пропитывал красками кусок шёлковой ткани…

Сутолока оказался весьма податливым волшебной силе искусства! Увидев портрет, он просто ахнул. А когда Лавр, дорисовав шею и плечи, обозначил верхнюю тесёмку рубахи и, подумав, нанёс ещё маленькую вертикальную чёрточку, долженствующую обозначить имеющуюся у девы грудь, — княжич окончательно сомлел. Спросил слабым голосом, кто она. Ему хотелось необычную девушку, чтобы быть не хуже старшего братца, жена которого — заморская царевна.

— Она дочь гончара, и это нам лепо, — ответил Лавр. — Ведь вся твоя семья — гончары.

— Мой отец…

— Знаю я, кто твой отец, — оборвал его Лавр. — Он князь, а выберут ли когда-нибудь князем тебя?.. А её отец, во-вторых, казначей при князе Омаме, сиречь он господин^[21]. Из-за этого-то её и не отдали до сих пор никому! Ей равных нет.

— А-а-а! — дошло до Сутолоки.

— Да-а-а! А сам князь Омам её дядюшка. И чтоб ты знал, она не только считать умеет и узелки вяжет и читает, как та, что предпочла тебе другого, но ещё и на гудке играет так, что заслушаешься.

Это ли решило дело, или лишний штришок на портере девы, но Сутолока согласился. А Лавр в ту же ночь спалил портрет в печи, чтоб не сводить с ума археологов будущего.

На другой день Лавр делал тормоз. Выстругал педаль из деревянной балочки, на конце её закрепил железный коготь, посередине скобу железную на оси прибил, чтобы, когда ногой нажимаешь, коготь в лёд бы впивался и тормозил повозку. Сутолока же весь день вздыхал и о чём-то думал. А Лавр пошёл к Вятко-князю с разговором. Сказал ему:

— Дондеже^[22] не женим твоего Сутолоку, он не успокоится.

— Да ведь не хочет он никого, кроме Несмеяны. Совсем сбрендил. Столько невест на свете, а ему подавай ту, с которой в одной избе вырос, на один горшок по ночам ходил.

— Я устрою, что другую схочет. Знаешь ли ты москворецкого князя Омама?

— Конечно.

— А казначея его, гончара Толоку?

— И его знаю. И что дочь его Печора, племянница Омамы, на выданье, мне ведомо. Мы с женою про всех годных невест знаем. А что?

— А то, что Сутолока согласен Печору взять.

— Если правда сие, проси, что хочешь! — обрадовался Вятко.

— Я и так тобою обласкан, Великий государь.

— А, вот что: привезём её сюда, устроим свадебку. А ты посажённым отцом будешь!

— Этого я не хочу, да и не могу. Я ведь не женат — как же мне быть посажённым отцом. Лучше пригласи князя Омама…

Сговорились так. Вятко едет в городец на Яузе будто бы по своим княжеским делам, а вперёд отправят переменных коней, чтобы ждали в вёске на полдороге, в устье Гжелки, где княжеские рыбные ловли. На второй день вослед ему поедут Великан с Сутолокой, а на смену возьмут на Гжелке тех коней, что оставят люди князя. А уж там, как пойдёт.

Назавтра Лавр испытал свой санный тормоз, а Вятко начал собирать гостинцы князю Омаме и подарки родителям невесты. Отправили вперёд переменных коней. Ещё через день Вятко с обозом ушёл в путь, а ехать ему было — день, если скакать также и вечером с факелами. Но он собирался провести ночь на Гжелке, чтобы попасть к князю Омаму к обеду на следующий день.

Днём позже отправились жених с дру́жками. Поднялся сильный ветер, и Лавр велел, что пусть они едут на лошадках, а он на буере, и если что случится — пересядет к ним. Правда, и они, и он везли много подарков — будет ли, куда пересаживаться такому большому Великану…

Тихо́нька зажарила ему курочку в дорогу, да завернула в тряпицу краюху хлеба, да уложила в берестяной туесок медовых огурцов.

Как только вышел на лёд, ветер быстро разогнал его буер, и сани обоза Сутолоки остались позади. Езда с парусами давала большое напряжение на руки, но Лавр, в общем, справлялся. Шёл не по голому льду, а по накатанной снежной дороге вдоль берега. Прикинул, что скорость-то — ого-го! Больше сорока км/час, пожалуй, будет. Эдак он доедет до своего таганского городца засветло.

Часа через три-четыре, на крутом изгибе Москвы-реки его сани слетели с санной дороги, пошли юзом по льду, а в стороне от высокого берега и ветер сильнее; пришлось тормозить, был риск вылететь на берег. Парус не слушался верёвок, его мотыляло в разные стороны, и Лавр бросил верёвки, схватился за реи руками, лишь бы поймать ветер и удержаться в повороте. Накренившись, шёл боком почти уже по краю, сшибая торчащие изо льда сухие ветки и травинки, и тут нанесло откуда-то дыма и гари. А он и отвлечься не мог, прилагая все силы, чтобы не протаранить брошенные на льду у берега сани. Заметил только, что ездоки с них, проваливаясь в снег, лезут наверх, к горящей вёске, и среди них Вятко. С другого берега тоже бежали люди, но они были далеко.

Пожары входили в ведение его Разбойного приказа, но остановиться Лавр не мог. Он пролетал мимо, приговаривая: «Чёрт, чёрт»; обернулся и увидел, что Великий господин кричит ему что-то зычным голосом, показывая рукой в сторону городца князя Омамы.

Лавр догадался: Вятко просит прислать оттуда помощи, что было странно, поскольку деревянный дом сгорает за двадцать минут, и никакая помощь не успеет. Разве что он задумал эвакуировать погорельцев, а места в его обозе нет.

Река сделала ещё несколько крутых поворотов, которые он прошёл уже с бо́льшим умением, и вдруг увидел, что таганский холм — совсем близко! Нажал на тормоз, раздался треск, у самого его уха пролетел отломившийся железный коготь — а сани занесло и дважды крутануло по льду. Он в панике опять схватился за реи, чтобы повернуть в сторону своего заснеженного «пляжа», и преуспел — но скорость была великовата: сани, пройдя юзом лёд на «пляже», налетели на скрытый под снегом берег и рассыпались на куски, а его самого и груз бросило вперёд и вверх. Он вдруг обнаружил, что летит в положении сидя, а прямо перед ним летит красивая амфора с заграничным вином, которую он взял в подарок деду Угрюму. Лавр протянул к ней руки, а впереди был уже забор их вёски, и он поджал ноги, чтобы не снести этот забор.

Волею судеб все взрослые были во дворе.

Таруса и Навка несли отбитое на снегу бельё. Созыка с Бозыкой, счистив с дорожек снег, убирали в сарай деревянные лопаты. Дед Угрюм смотрел на заросший льдом «нужный угол» и размышлял, что пора там лёд поотбивать. Самига́ шла в сусек за припасами, а когда сверкнуло ей от горизонта низкое солнышко, она зажмурилась, да и молвила в уме своём: «Ярила, всесильный бозе, верни мне моего Великана». Потом она открыла глаза, а Великан летит по небу, в огромной шубе и лохматой шапке. Ноги поджал, будто сидит он; взором гневным на узкогорлый кувшин с круглыми ручками, летящий впереди, смотрит, и руки протянул к нему же, а чуть выше позади Великана летит жареная курочка.

В последнюю секунду Лавр схватив кувшин за ручки, и ухнул с ним в большой сугроб, куда парни ещё накидали снега своими лопатами. При этом с него свалилась и упала вверх дном лохматая шапка, а уже в шапку влетела жареная курица. И тут же дед Угрюм внятно произнёс жалеючим голосом:

— Эх, чуть-чуть до нужного угла не долетел!

Набрав полные сапоги снега, Лавр задом выбрался из снежной кучи, повернулся к нему и, показывая спасённый кувшин, сказал с горечью:

— Как же так! Я тебе таджикского вина, какого ты в жизни своей не пивал, в дар привёз, а ты меня в нужный угол целишь.

— Прости, господин! — повинился Угрюм, принимая кувшин из рук боярина. — Не со зла сказал, а по мыслям своим, что пора там лёд колоть.

Из домов, услышав шум, повыбегали дети.

— Кто из детей старший? — поинтересовался Лавр.

Детишки вытолкнули одного мальчика лет двенадцати, и двух уже больших девочек.

— Ты князя Омама знаешь? — стараясь выглядеть добрым и ласковым, спросил мальчика Лавр. — И где живёт он?

— Да, — серьёзно кивнул тот. — Знаю.

— То ладно. С этими девочками бегите к нему. Скажете, что вас прислал боярин Великан. Пусть быстро посылает пять или семь саней встречать Вятко-князя. По пути пусть сюда завернут, я с ними поеду.

Дети убежали, а Лавр, оглядев оставшуюся ораву, спросил:

— Откуда столько детей? Что-то многовато.

— У сестры моей на реке Истре дом сгорел, — сказала Навка. — Она своих чад нам и привезла, пока новый дом ставят.

— Что за дела! — удивился Лавр. — Как зима, у всех горит… Мальчики, соберите на берегу подарки, что я привёз. Мешки там с тканями и прочим, — а когда мальчишки побежали к воротам, крикнул вслед: — И куски моих саней сюда несите!

Таруса и Навка, забрав девочек, пошли в избу готовить брашно^[23], чтобы угостить гостя; Созыка с Бозыкой мялись, толкались плечами и радостно помыкивали, не зная, как себя вести: гость был вроде бы и свой, и в то же время — важный господин, боярин. Самига́, уцепившись руками за шубу боярина, лепетала: «Великан! Мой Великан!», и сладкие слёзы градом сыпались из её прекрасных марийских глаз. Дед Угрюм, кряхтя, лез на кучу снега, чтобы достать великанову шапку с холодной курицей от Тихо́ньки.

Той же зимой наделал шума случай, когда рыбаки, взявши пешни и мормышки^[24], пошли на реку и обнаружили вмёрзший в лёд труп хорошо одетого мужчины. Нашли его у большой промоины, которую Москва-река всегда образовывала во льду в месте своего впадения в Оку. Сообщили Великану, ведь он отвечал за все разбойные дела. Он велел оббить тело пешнями, положить на связанный верёвками лапник и доставить на берег.

Сначала хотел для осмотра затащить тело в дом, но Тихо́нька устроили ему скандал. Понятно: детина был здоровенный, почти с Великана, и занял бы много места. Тогда Лавр выложил его во дворе, чтоб оно там лежало на морозе. Для выяснения, что к чему, он содрал с тела задубевшую шубу, рубаху, меховые штаны и порты. Интересно было бы осмотреть зубы, но оттаивать покойника, а потом его, по сути, свежевать Лавр не рискнул: горожане бы такого издевательства над трупом не одобрили.

Удивление вызвала повозка, на которой, судя по всему, прибыл неизвестный. Её нашли в той же промоине, и она тоже вмёрзла в лёд. Это были сани с парусом, сделанные куда хуже, чем Великанов буер. Но всё же буер — вещь, для этой эпохи необычная. На спинке сидения имелись две чем-то выжженные латинские буквы RB.

Он зазвал соседей посмотреть, вдруг кто-то узнает погибшего. Никто не узнал. Учинил в ближних городцах и вёсках опрос, не пропадал ли кто: нет, никто не пропадал. Поскольку незнакомец явно прибыл к месту своей гибели по Москве-реке, Лавр отправил вверх по реке своих добровольных помощников, чтобы те опросили жителей. Оказалось, там видели, как парусные сани мчались мимо, но все решили, что это сам Великан и есть.

На Химке незнакомец провёл ночь. Рассказывал, что зовут его Иваном, и он едет аж с дальнего полуночного моря, где ловят огромных рыб, а ночь длится несколько месяцев, и ещё там бывают дивные сполохи на всё небо. Говорил понятно, но так, будто у него тюря^[25] во рту. В вёске в устье Рузы интересовался, далеко ли до города Коломны.

Упоминание Коломны всё поставило на свои места. Собственные имена городцы вятичей начнут приобретать только через два-три столетия, тогда-то и станет Коломной город, в котором он сейчас находился. Латинянин Иван, знающий, что где-то на Москве-реке есть город Коломна — явный пришелец из будущего.

И это Лавру не понравилось.

Кончилась зима, прогремела грозами весна, пришло, радуя трудящихся и управленческий персонал, жаркое лето — а затем добрались и до осени.

Великан был уже на́большим боярином.

Сегодня Вятко-князь устроил приближённым праздный день. Отмечали рождение сына в семье княжича Сутолоки. Правда, звали теперь княжича иначе, потому что, став десяцким соловьёв, охранявших лесные границы, получил он прозвище Гридня. Пока что Гридень со своей десяткой новобранцев был в Городенце; юноши проходили обучение у старых соловьёв, осваивая смысл разных сигналов, улучшая силу и чистоту свиста. Заодно с ними свистеть училась молодая мать — Печора.

Явившись ко двору, Лавр засвидетельствовал своё почтение князю, а потом, выйдя на улицу, включился в весёлый пересвист, гуляющий по улицам. Свистели ученики-соловьи, ветераны и просто дети. Вот и он, понатужившись, выдал такой мощи сигнал «Я здесь, в этом месте», что из домов и со дворов повыбегали все, а первым бежал со своего двора молодой Гридень, благодарный Великану за участие в его женитьбе.

Вслед за ним на двор вышла Печора с младенцем на руках, улыбнулась Лавру, но свистеть не стала, чтобы не напугать чадо.

Лавр припомнил, как зпосле первой суматохи со сватовством, переездом в Вятич и подготовкой свадьбы, в неожиданную минутку они вдруг оказались наедине — просто пробегали друг мимо друга по двору, и она шепнула ему: «Что же ты наделал, Великан». Вот тебе и на́. Он ей, можно сказать, жизнь устроил, а она всё равно недовольна…

Весной, ближе к лету, Великий господин ещё больше поднял его в иерархической системе власти — за то, что Лавр предложил устроить на южных рубежах лесные засеки. Проблема была такая: степняки гоняли по степи свои стада, и постоянно заводили их в лес. Там прохладно, сочная зелень, грибы. Скотина с удовольствием всё это съедала, вместе с лесным подростом. Только что проклюнувшиеся деревца не то, что не вырастали, они вообще исчезали в первый же год. Остальные деревья старели, в конце концов падали и сгнивали — а новых-то и нет!

— Старики баяли, что раньше лес был до самого моря-океана, — сумрачно сказал тогда старший лесной боярин.

— То уж совсем старые времена, — усмехнулся Вятко. — давно ушёл уже лес от моря-то.

— И все наши вёски там пропали.

— Чтобы выгонять этих из наших лесов, приходится набирать в соловьи всё больше юношей. А кому работать в поле и дома?

— Скоро они совсем съедят наш лес.

Лавр знал, что не поможет ничто, и степь дойдёт едва не до самой Оки. Но надо же было ему что-то сказать, ведь они на боярском вече прели.

— А засеки вы делаете? — спросил он, ожидая услышать сокрушённое: «Ну, конечно». И тут оказалось, что нет, не делаают! Впервые слышат! И стал он объяснять, как правильно устраивать засеки. Дерево направо, да него дерево налево, и не подрубая до корня, стоб не сохло, да ветви-то заострить…

— Мы ещё у бортевых деревьев ставим луки-самострелы, петли, — добавил бортник.

— И это тоже можно, — согласился Лавр. — И вдобавок стражу соловьёв.

— Вот придут они на опушку, — злорадно засмеялся кто-то из бояр, — а весь лес против них ощетинился! И пойдут они прочь!

— Великан! — объявил Вятко. — Будешь теперь на́больший боярин! И тебе приказ даю эти засеки делати. А всем — ему помогать!

С тех пор всё лето, и начало осени Лавр ездил по огромной территории, организуя общее дело. Но сегодня — прочь рабочие вопросы! Сегодня князь собрал всех, чтобы праздновать рождение у Гридня и Печоры первенца, которого пока так и прозвали Перваком. Когда определятся его характер и призвание, родители сменят ему прозвище.

Стол был полон яств. В подготовке принимали участие все семьи Городенца. Приехали многие князья, а кто не смог — те прислали свои мёды, пиво и квас, чтобы и они бы шли в жертву, когда гости будут петь славу Яриле, молвя богу просьбы свои о ниспослании новорожденному всех благ.

Когда устраивали отды́х на перемену блюд, местный гусельник спел хвалебную песню князю. А Печора сообщила, что «наш Великан» тоже большой мастер петь под гусли! Деваться было некуда, а что́ петь — он знать не знал. И чёрт его дёрнул — не иначе, под влиянием разговора про соловьёв лесной стражи, он завёл речитативом балладу про Илью Муромца, только потому, что там упоминался соловей. Не по тексту, а как помнил, и без христианских терминов. Но соловей-то там был показан, как разбойник!

Лавр сообразил, что ошибся с репертуаром, не сразу. Пока пел, что Илья муромский, с городца на Оке, тридцать лет и три года сидел сиднем и не мог подняться, слушатели сочувствовали. Когда запел, что пришли чародеи, а Илья встать не мог, чтобы принять их, а те налили ему чарку медовую, и он, выпив, почуял в себе силу — радовались. Ясно: муромские мёды все хвалят, да и в чародеях никто не сомневался.

Сообщение, что Илья отправился на реку, на Днепр, который знали тут как Доне-пре, приняли спокойно. Если обычные жители ни про какой Днепр и не слыхивали, то многие из собравшихся у князя руководителей бывали там, некоторые и не раз, совершая торговые или дипломатические миссии. Путь простой: по Оке вверх, там волоком, а дальше по нескольким речкам вниз, да по Десне, а она уже сама в Днепр впадёт.

Однако дойдя до нехорошего пассажа: «Да у той ли речки у Смородины, сидит Соловей-разбойник во сыром дубу, сидит Соловей…», Лавр отложил гусли. Взмолился:

— Не могу, Великий государь, дальше петь. Хулительные слова там о наших соловьях. Ведь сложили эту сказку на реке на Днепре, во городе Киеве.

— Нет, — нахмурился Великий государь, — пой. Узнаем, что бают о нас и́нде. Пой.

Ай да старый богатырь да Илья Муромец, — запел Великан.

Он спустил-то Соловья да на сыру землю.

Пристегнул его ко правому ко стремечку булатному,

Он повёз его по славну по чисту полю,

Мимо гнёздушка повёз да соловьиного.

По мере пения Вятко наливался гневом, а при последних словах стукнул кулаком по толстой столешнице, да так, что она загудела вся.

— По славному полю, значит, так?! Свисти, Гридень, сюда робят! — крикнул он. Сын его, десяцкий Гридень выскочил во двор, отсвистел сигнал «Все сюда», и минуты не прошло, прибежала вся его команда.

— Смотри, Великан, какие они! — ревел князь. — Даже ты с ними не справишься.

— Отче-ата, — в ужасе воззвал к нему Гридень — Великан-то нас всех разом побьёт.

Все засмеялись, и князь отмяк.

— Да, Великан может, — уже тише проворчал он. — Но, чтобы какой-то мурома, опившись мёду, да свалил бы нашего соловья во честном бою!

— Великий государь! — воззвал лесной боярин. — Сам же ты заметил, по чисту полю муромский разбойник соловья потащил! На степь ушёл! Это предатель какой-то, соловья-то не в честном бою, а обманом взял. И повёз… Куда повёз?

— В городец Киев, — мрачно сказал Лавр, и опять ударил по струнам:

Он приехал-то во славный стольный Киев-град

А ко славному ко князю на широкий двор.

— Что за Киев такой? — задумался князь, и все наперебой взялись ему объяснять, каждый — как сам понимал.

— Мню я, то городец на Киянке, с того брега Доне́-пре, — сказал боярин Инозёма.

— Нет там городца, — возразил воевода Хрипун. — Так, вёска.

— Ты давно там не был. Есть городец: и вал, и загородка. Но маленький.

— Меньше Городенца?

— Меньше, Великий государь! Намного меньше.

— Так почему же Илья из муромов пошёл к их князю? Пошто не ко мне?

— Хазары дань от них берут. Бают, уже вёсен с две дести.^[26] А платить им нечем! Потому что продавать нечего. Отнимают золото у соседей, и так всех озлобили, что их бить стали. Теперь в том городце у их князя дружина с каждого грабежа свою долю берёт, за тем к ним и сходятся отовсюду богатыри, вроде речённого Ильи.

— А сами они даже своих богов не имеют, — сообщил вещун Толстик. — Всяких-то идолов наставили, каким иноземные богатыри поклоняются. Больше всего там у них собралось горяков, сиречь эллинов, которые повсюду лезут, по всем берегам. И главным стал Перун-Теус^[27], что перья огненные из глаз мечет и громом громыхает. Теперь придумали, будто от этого идола Теуса земная жена ребёнка родила!

— Тьфу… Правильно мы иноземцам-то здесь воли не даём, — сказал Вятко. — А дальше что было, Великан?

И Великан, ударив по струнам, начал напропалую импровизировать, выдумывая новую версию баллады:

Говорил ему князь киевский таковы слова:

— Ай же ты мужичище-деревенщина,

Во глазах, мужик, да подлыгаешься,

Во глаза, мужик, да насмехаешься.

Невозможно пройти землю вятичей,

Бо соловьи там зело могучие.

Гости приосанились: лепо им было такое слышать.

… Несколько лет спустя возвращался однажды Лавр в столицу — Городенец. Плыл по Оке. Был конец лета, и он оказался там, где в Оку впадает рыскливая Беспута. Это были места, где жил со своим семейством бывший доверенный боярин Вятко-князя, Надёжа/Негожа, чьё имя было велено забыть навсегда. Вятко повелел сослать опального боярина, туда, где в Беспуту впадает тощая Жежелка. Сам-то бывший боярин просил поселить его на Оке, или хотя бы там, где в Беспуту впадает Восьма, но тут даже Лавр возмутился. «Ссылка — это тебе не курорт!» — сказал он изгою, но тот не понял.

То, что изгой, отказавшийся от битвы по «суду Ярилы», не был казнён, Лавр относил к удачам своей политики. Но сам изгой так не считал. Однажды, по пути в столицу, пройдя часть пути по Беспуте, Лавр его встретил. Так, бывший боярин ему даже квасу не вынес! Уж и не говоря о пиве или настойке ягодной на меду. Отказался от разговора, и только злобно лаял Великана, обвиняя в своих бедах.

— Я же тебе жизнь спас! — удивился Лавр.

— Как же! Спас! Если бы я не отказался биться с тобой, ты бы меня убил.

— Но, если б не я, тебя бы казнили! Это я уговорил князя пожалеть тебя.

— Знаем, как же. Уговорил сослать сюда на съедение комарам. Вот и вся твоя жалость.

— А чего ты ко мне привязался-то в тот день? Князю баял, что я опасный и вредный.

— И был прав! Опасный и вредный. Во́т, что ты со мной сделал. Всего лишил.

Лавр погулял по окрестностям, и был просто очарован. По правому берегу Жежелки забрался на холм с большими лесистыми участками. Сказал своему служке:

— Прекрасно! И нет здесь никаких комаров.

— Ветерок здесь, потому что, — предположил тот. — Не то, что внизу, у реки.

— Ну, и строился бы он здесь! Прекрасное место, — повторил Лавр. — Тоже мне, ссылка. Да я сам бы поставил здесь дом и жил…

После той встречи он несколько лет избегал подниматься по Беспуте, даже если так было лучше, хоть и вспоминал иногда чудные пейзажи, которыми любовался с той горушки. Просто обидно было, что тут поселили тупого изгоя. А в этот раз он подумал: — Какого чёрта! Я на́больший боярин! Выше меня только Вятко, да Боярский Совет. И не абы где, а в стране, которая по площади превосходит Францию, когда самой-то Франции ещё нет! Где хочу, там и гуляю.

Оставив своих людей и нанятых на Оке бурлаков отдыхать, он отправился на прогулку. Деревенька изгоя пряталась в полверсте среди деревьев на левом берегу Жежелки, но было мало надежды, что угостят пряниками, и Лавр туда не пошёл. А полез он в ту же гору напротив деревеньки, что и в прошлый раз, по довольно приметной тропинке, продолжая размышлять о красотах родной природы и коварстве изгоя.

Так он лез, и лез, и уже совсем было добрался, куда хотел, поднял голову — и ему перехватило дыхание: среди деревьев явственно был виден прямой и однозначный православный греческий крест, которого быть здесь совсем не могло! Лавр прокрался среди стволов — а там даже не часовенка, а натуральная рубленая церквушка, и на крытой дранкой маковке крест, и не простой, а с врезанным в центр константиновым солнышком!

— Та-а-ак! — с угрозой произнёс Лавр, и услышал, как внутри церковки что-то зашуршало, мелькнуло в двери, да и побежало меленькими шажками вглубь. Заглянув за углы строения, Лавр убедился, что другого выхода нет, и смело шагнул в дверь. В наосе^[28], раскинув руки и доставая ими от стены до стены, прошёл до иконостаса, там остановился, разглядывая в полутьме немногочисленные иконы и прислушиваясь, а услышав шуршание, быстро сунул руку за тряпку, закрывавшую Царские врата, ухватил чью-то бороду, и быстро выволок хилое повизгивающее тельце за двери, на свет Ярилы. И увидел, что перед ним дед Герасим, грек-ювелир, одетый в рясу и со скуфейкой на голове!

— Не бей меня, Великан! — хныкал тот.

— Это что?! — заревел Великан, тыча пальцем в церквушку. — Против Вятко-князя пошёл, пёс? А ты знаешь, чего тебе за это будет?

— Нет, нет, я не против Вятко! Он был добр ко мне!

— И вот ты чем ему ответил. У нас есть бог Ярило! И мы, вятичи, дети Ярилы. Поэтому у нас своя сторона. А если ты, пёс, насадишь тут чужих богов, то мы потеряем свою сторону! Чужие будут порядки! — Лавр говорил это, соображая, что если христианство захватит Русь иначе, и раньше, чем в известной ему истории, то в новом будущем может не оказаться места для него самого.

— Чужого здесь нету! Всё своё.

— Чего своё? Иконы тебе греки привезли, скрыв от Вятко, да и строил не ты сам.

— Сам строил, сам. И иконы сам писали.

— Болтун. Дурак. Я что, по-твоему, икону греческого письма узнать не в силах?!

Лавр потряс бывшего своего друга за грудки, спросил с тоской:

— И чего ради ты это устроил? Плохо тебе, что ли, жилось?

— Христианского человеколюбия для, — с готовностью объяснил Герасим. — Во славу Исуса Христа. Боярина, коему Вятко беззаконно прозвище Негожи дал, изгнали, унизили! Я говорил с ним, и он припал ко святой к вере христовой, а она выше княжьей! Окропил аз грешный бывшего Негожу святой водой, крестил его именем Николы, что значит «Победный», ибо воистину победил Никола свою печаль, и воспрял к новой жизни!

— О, Боже, — вздохнул Лавр. — Знаешь ли, что писал о таких, как ты, Пушкин? «Пошли нам, господи, греховным, поменьше пастырей таких — полублагих, полусвятых».

— Моя вера правильная, не то, что цареградсая ортодоксия!

— Вот, вот. Я так и знал, что против всех пойдёшь: и царьградских, и римских, и Ярилу нашего пнуть не забудешь. А ведь я на́больший боярин. Обязан сдать тебя и самопального Николу Вятко-князю. И он вас казнит, обоих, на костре сожжёт. А между тем, ты мне однажды помог выкрутиться на княжеском суде, и помог — как раз против этого Николы. И что мне теперь делать?

— Давай с Николой поговорим.

Лавр засмеялся, отрицательно тряся головой.

— Ты увидишь, Великан, он теперь совсем другой человек! Просветлённый…

— Ему даже знать нельзя, что я здесь был. И ты ему о том не скажешь, потому что прямо сейчас я тебя увезу. Ну? Чего стоишь? Пшёл!

Они двинули по тропочке вниз. По пути Лавр давал указания Герасиму:

— С моим доверенным человеком отправишься к Дону. Я велю, и соловьи тебя пропустят. А я за то время извещу Вятко. Скажу, что ты сбежал, пёс неблагодарный.

— А куда мне идти-то?

— Куда хочешь. В Рим новый, или в Рим старый, или в Антиохию, или к чёрту на рога. Мне всё равно. Я тебе не сторож…

Примечания

19

В нашей реальности даже после того, как все города и сёла получили собственные имена, и в интересах почты вычищены были сходные названия, топонимы древних вятичей различимы. В Тульской и Московской, Калужской и Орловской, Белгородской и Брянской областях имеются десятки названий типа Городец, Городня и Городище, причём эти населённые пункты всегда расположены у рек.

20

Паки — опять; ещё; снова. Вотще — тщетно, напрасно, попусту.

21

На самом деле — госпо́день, то есть не сам по себе, а принадлежащий всевышнему Господу богу Яриле.

22

Дондеже — до тех пор, пока.

23

Брашно — еда, яство, кушанье, съестное.

24

Пешня́ — маленький лом для пробивания во льду прорубей, обычно с деревянной ручкой. Мормышка — рыболовная снасть для зимней ловли.

25

Тю́ря — традиционное русское холодное блюдо, хлебная окрошка на квасе, иногда с луком.

26

Двадцать лет.

27

Theus, Зеус, Зевс.

28

Наос — средняя часть церкви, предназначенная для верующих.