Витражи конца эпохи. Сборник рассказов

Дмитрий Владимирович Власов, 2000

Эта книга написана в последнем десятилетии двадцатого века. Её герои и реальные, и фантастические, и сказочные. Родом из настоящего, глубокого прошлого и далёкого будущего. Выходцы из разных стран и сословий. Но все они – витражи великой противоречивой эпохи. Они живут и умирают, любят и ненавидят, находят и теряют. Каким был двадцатый век? Он был страшным и в то же время ярким. Он был веком поиска смыслов. Он был веком и трагедии, и одновременно торжества маленького человека. О таких маленьких и таких больших людях эта книга. Хотите дать волю воображению и чувствам? Задуматься и поразмышлять? Погрустить и посмеяться? Всё в этой книге! Интересного Вам и приятного чтения. В рассказах использованы стихотворения автора. Содержит нецензурную брань.

Зло

— Вы думаете, что было самоубийство?

— Вне всяких сомнений. Возможно, вам будет интересно это почитать. Вам ведь

нравится, когда я посвящаю вас в мои дела. Разумеется, когда они уже закрыты. Правда, на этот раз, мой старый добрый друг, я должен вас разочаровать. Никакой загадки, никакой интриги. Обычный сумасшедший, каких сейчас в Германии и, должно быть, не только в ней одной, увы, предостаточно. Если бы за выходку каждого психа мне давали бочонок пива, я давно уже не смог бы надеть свои брюки.

Двое пожилых мужчин сидели у полуподвального окна в маленькой немецкой пивной. Тот, который был немного старше, с бородкой, одетый в серый старомодный костюм, протянул собеседнику дискету. Второй мужчина осторожно взял ее двумя пальцами, покрутил перед носом, словно удивительную ценную безделушку, и с улыбкой вернул первому.

— Нас, стариков, трудно заставить отказаться от обычной бумаги. У меня и компьютера-то нет, а сын, как вы знаете, живет в Ганновере. Но все же, скажите, было ли в этом деле хоть что-нибудь любопытное?

Первый, с бородкой, выпустил пахнущий медом плотный дым из изящной трубки.

— Да ничего, пожалуй, кроме того, что сей молодой человек убил фрау Штейнберг и ее сына. Если бы не дневник, найденный в его карманном компьютере в доме его девушки по имени Ромми, мы до сих пор терялись бы в догадках.

Его собеседник потянул из кружки золотистое пиво и слегка пожал плечами.

— Ну, об этом я знаю из газет. Вообще же вы в курсе того, что сумасшедшие — не мой профиль. Это уже что-то из потустороннего мира. А я занимаюсь ушибленными коленями.

— Тем не менее, готов поспорить на хороший ужин, что вам интересно.

— Конечно. Что послужило мотивом? Кто, кстати, была фрау Штейнберг? Мы

прожили на одной улице полвека, но я о ней почти ничего не знаю. Ее дом пользовался весьма странной репутацией, да и о ней ходили всякие слухи. Вздорные, разумеется.

Мужчина с бородкой — следователь — победно сверкнул глазами.

— Ага, мой добрый друг, вы попались! Вам все же придется раздобыть компьютер.

Потому что больше я вам ничего не скажу. Все, что вы хотите узнать о молодом человеке и этой тетушке, находится здесь, — он с не совсем понятной гордостью протянул приятелю-доктору всё ту же дискету. Видя его растерянность, следователь наклонился к уху собеседника и сказал:

— Я позволю вам воспользоваться моим компьютером. Научиться с ним работать совсем нетрудно. Ведь правда же интересно узнать, почему выпускник преуспевающего колледжа убивает ни в чем не повинную старую женщину, пожилого мужчину и накладывает на себя руки? Ведь что-то же здесь не так, а?

…Меня зовут Франсуа Верлен. Взяться за перо, вернее, за клавиатуру, меня побудили обстоятельства, которые сыграли роковую роль в моей, казалось бы, безоблачной судьбе. Впрочем, не только в моей. Мне следовало бы бросить мое послание во всемирную паутину, чтобы все узнали о том, что со мной произошло. Но я не уверен, что успею, а главное, захочу это сделать. Ибо тогда люди решили бы, что я просто хочу прославиться, а это не так. Не такой ценой! Поэтому пусть написанное мною останется в этом маленьком компьютере. Может быть, дневник прочитает следователь по моему делу. Надеюсь, что так же еще кто-нибудь заинтересуется произошедшим. Честно говоря, мне все равно. Единственное, что могу я обещать моему предполагаемому читателю — Франсуа будет правдив и краток. Мною движут не эмоции, а здравый рассудок. Да, да, я нахожусь в полном психическом здравии! Когда, по мере знакомства с этой историей, у вас возникнут сомнения на сей счет, перечитайте, пожалуйста, первую главу.

Итак, немного о себе. Мне двадцать шесть лет. Чуть больше года назад я окончил Сорбонну, нашел сносную работу, получил свой первый отпуск и отправился в Германию, к моей подружке Ромми. Мы познакомились во время учебы во Франции, и с тех пор я ни разу не был у нее дома. Но теперь ее старики-банкиры на месяц умотали куда-то за океан, и она пригласила меня. Не скрою, я волновался. Несомненно, она известила предков о том, что намерена провести время с молодым человеком, а это, согласитесь, кое к чему меня обязывало. Однако, в любом случае, я был совсем не против на ней жениться. Я люблю Ромми, даже несмотря на то, что она оказалась не совсем такой, какой я знал её раньше. Тоска по Ромми — единственное, что делает мое окончательное решение столь горьким. Я скучал по ней на родине и готов быть с нею бесконечно. Но это так, отступление от основной темы.

Ромми живет в Гамбурге. Прежде чем отправиться к ней, я прилетел в Берлин и немного побыл один, сам по себе, скитаясь по разным городам страны, как на востоке, так и на западе. Я никогда не был в Германии раньше, и она мне понравилась. Правда, я помню, что моя бабушка никак не могла простить немцам унижение Франции в минувшей войне, всегда упрямо и брезгливо сжимала губы, едва услышав о нашем могучем соседе. Она воевала в движении сопротивления и всегда подчеркивала, что Франция тоже является полноправным победителем.

В Гамбург я приехал поездом после обеда из последнего моего холостяцкого пристанища и сразу на такси добрался до дома родителей Ромми. Или, проще, — до ее дома. Я намекнул ей в недавнем телефонном звонке, что в ближайшее время собираюсь заявиться, но когда точно — не уточнил. Во-первых, не хотел сковывать себя узами обещания, во-вторых, жаждал преподнести моей любимой сюрприз. И вот я здесь! Встречай, дорогая, свой сюрприз — самый лучший на свете! Или ты скажешь, что бывают лучше? И кто же этот счастливчик и негодяй в одном лице, позволь полюбопытствовать?

Верите ли, она обрадовалась необычайно! Когда с первыми объятиями и поцелуями у входной двери было покончено, замелькали скатерти, зачадили свечи, умные кухонные машины принялись одновременно что-то печь, жарить и перемешивать. Мне не терпелось скорее отправиться с нею этажом выше, где полагалось быть спальне, но не тут-то было. Может быть, Ромми хотела показать мне, какая она хорошая хозяйка. А вернее всего, она на самом деле прекрасная женщина и просто не могла оставить меня без праздничного ужина. Так или иначе, он состоялся — со множеством отличных вин и закусок, со звоном бокалов, с ее счастливым смехом и моим смущенным покашливанием. После ужина мы, конечно же, немедленно занялись любовью, и это было восхитительно. Никогда у меня не было такого вечера — ради него одного стоило жить все эти годы. И никогда больше такого вечера у меня уже не будет.

Мы накинули халаты, вышли на балкон и, нежно обнявшись, глубоко вдыхали чуть влажноватый воздух, освежаемый ветрами с Северного моря. По пути к Ромми я думал только о ней и глазел по сторонам совершенно бестолково, сейчас же с любопытством осматривал улицу, на которой мне предстояло прожить…ну, по крайней мере, три недели. Обыкновенная улица с симпатичными одно-трехэтажными домами, в которых жили простые работящие люди с разным достатком. Дом Ромми немного выделялся среди других, был побольше и выглядел побогаче, но в глаза это не бросалось. Прямо перед нами, на другой стороне улицы, хорошо можно было рассмотреть три дома. Я спросил у Ромми, кто те люди, которые в них живут — она ведь наверняка знала, а пауза в нашем общении немного затянулась.

— Вот в том светлом, за деревьями, справа — видишь? Там живет учитель с женой и младшей дочерью. Напротив дом владельца кафе, в которое мы обязательно сходим, завтра же.

— Я тебя туда приглашу. Можно?

— Нужно, — улыбнулась Ромми. — А вон там слева — видишь? Где еще не включали

свет. В этом доме живет фрау Штейнберг.

Мне показалось, что сказала она об этом как-то особенно. Даже, по-моему, почти перешла на шепот.

— Она что, колдунья? Говорят, в Германии много колдунов.

— Не знаю, — слегка растерялась Ромми, — с колдунами я не знакома. Но про ее дом рассказывают всякое. Те, кто помнят войну, рассказывают, что английская авиация во время одного из налетов сравняла нашу улицу с землей. Бомбы падали куда придется и не пощадили даже церковь. И только дом фрау Штейнберг остался целехоньким — только стекла выбило. А если в ее маленький садик забредает кошка или собака, или залетит птица, то скоро они заболевают и умирают, и никто не в силах им помочь. И в церковь она никогда не заходит.

— Это серьезно, — улыбнулся я в темноте, — а летать на метле эта ваша фрау Штейнберг умеет?

— Не смейся над тем, чего не понимаешь, — вдруг рассердилась Ромми. — Ты ведь не видел старуху. Она никогда ни с кем не разговаривает, даже не здоровается. Только сухо кивает, не открывая рта, а ее взгляд холоден, как блеск льдинок. Все немного боятся ее. И я тоже…

— Не бойся, моя маленькая, — обнял я Ромми за плечи, — я поселюсь в твоем доме, и никто тебя не посмеет обидеть.

Мы пошли спать, и на этом первый день закончился. Лучший день, который еще не сулил ничего дурного.

На следующий день, хорошо выспавшись, мы с Ромми отправились гулять по городу. Где мы только не были! Завтракали в кафе на нашей улице, обедали в круглом ресторане на телебашне, купались в Эльбе, сходили на выставку картин какого-то современного идиота-абстракциониста, тоннами ели мороженное, целовались на улицах, пили пиво и вино и к ужину едва стояли на ногах. На нашей улице Ромми вдруг замедлила шаг и слегка сжала мое запястье. Я смотрел в другую сторону и не сразу понял, что послужило причиной беспокойства моей любимой.

— Смотри! Эта она, — шепнула Ромми.

По другой стороне улицы к своему скромному домику степенно шла обыкновенная пожилая женщина, несмотря на летний день довольно тепло одетая, в дикой шляпке времен черных угловатых лимузинов, с хозяйственной сумкой, — неизменным атрибутом бабушек всего мира. Наверное, я смотрел на нее всего секунды три, затем отвернулся бы и сейчас же забыл о ней, но фрау Штейнберг внезапно остановилась и поглядела в нашу сторону.

Нас разделяла улица, то есть между нами было не менее десяти метров. Но мне показалось, что глаза старухи приблизились к моим почти вплотную, и я видел их отчетливо. Прожив на Земле четверть века, я готов поклясться на библии, что никогда еще не видел такого взгляда. Его мало назвать просто холодным или недобрым. Нет, он был совершенно особенным. Я бы сказал — нечеловеческим. Так, наверное, смотрит хищная птица, выискивая добычу. Так смотрит палач по призванию на свою жертву. Так, может быть, смотрит сам Сатана.

Но в то же время я уловил в ее взгляде страх — жуткий, глубокий. Узнала ли она во мне тогда свою погибель? Или так она смотрела на всех? Не знаю. Несомненно одно — меня она возненавидела сразу и бесповоротно. Именно в те мгновения закрутился адский маховик чудовищного поединка. Или я, или она. Мы вместе не могли существовать на одной улице, под одним небом даже временно. Тогда, конечно, подобные мысли не могли прийти мне в голову. Мы просто перестали смотреть друг на друга и пошли дальше по свои делам. И Ромми, и я долго молчали — кажется, фрау Штейнберг крепко подпортила нам настроение, сведя на нет всю прелесть сказочного прожитого дня. Мне нужно было как-то подбодрить Ромми, обратить всё в нелепую шутку, но вместо этого я стал задавать вопросы о старухе. Она, честно говоря, произвела на меня впечатление, и у меня больше не было повода смеяться над ней.

— Кто она, ты знаешь? Дети у неё есть? Кто-нибудь ее навещает?

Мое любопытство рассердило Ромми — даже сильнее, чем следовало бы ожидать.

— Почему она тебя так волнует? Может быть, тебе самому хочется навестить ее? Не желаю о ней говорить.

— Мне важно знать о ней всё.

Черт знает, почему я сказал так. Должно быть, смутно я давно догадывался о своем предназначении. Ромми, естественно, очень удивилась — даже её гнев прошел.

— Как, однако, она тебя зацепила! Ну ладно. На самом деле, ничего интересного кроме того, что я рассказала тебе вчера, нет. Всю жизнь она работала проводником на железной дороге, сейчас на пенсии. У нее есть сын, маленький тщедушный человечек лет пятидесяти. Он живет где-то на юге и иногда приезжает к ней на два-три дня, всегда один. Это всё, что я знаю. А теперь мне всё же очень хотелось бы эту тему закрыть. Если, конечно, ты всё ещё любишь меня.

— Я безумно тебя люблю, — сказал я и поцеловал Ромми, но продолжал думать о фрау Штейнберг. Причем все мои мысли были какие-то рваные, бестолковые и не ведущие ни к чему. После ужина я сразу завалился спать, даже не дотронувшись до Ромми. Ну, здесь-то всё было понятно — множество впечатлений, усталость. Внезапно навалившийся сон куда лучше затяжной бессонницы.

Но что-то было не так. Проваливаясь в небытие, я еще раз вспомнил ледяной взгляд серых глаз фрау Штейнберг, и меня обдало сначала холодной, затем горячей волной с ног до головы.

Впервые подумал я о том, что она непременно должна умереть. Эта зверская мысль, как ни странно, совершенно успокоила меня — кажется, я даже улыбнулся. Я еще не знал о том, кто должен был стать её убийцей.

Проснулся я от внезапного внутреннего толчка в три часа ночи. Голова была совершенно свежей, мысли ясные, будто я безмятежно проспал до позднего утра. Помню, меня поразила странная тишина вокруг. Не было слышно даже дыхания Ромми, которая всегда по-детски чмокала и сопела во сне. Я забеспокоился и наклонился к ее лицу — нет, слава богу, всё было в порядке. Она дышала, только очень-очень тихо. Мертвая тишина стояла во всем доме, ни звука не доносилось с улицы. Я взял сигарету и вышел на балкон. Зрелище, которое сразу приковало мое внимание, я бы не забыл никогда, даже если бы мне суждено было прожить еще сотню лет.

Дом фрау Штейнберг светился изнутри багрово-красным светом, словно был сделан из стекла. Он был похож на гигантских размеров раскаленный уголь, который мерцал и переливался — окна и стены потеряли различия. Было видно, что внутри кто-то исполнял зловещий танец, размахивая руками. Могло показаться, что в горящем здании метался человек, объятый пламенем. Но я не побежал звонить пожарным. Это был не пожар. Я знал, что на самом деле происходило — фрау Штейнберг колдовала. Быть может, она пыталась отодвинуть свой конец и направляла свое зло на меня.

Вдруг из каминной трубы вырвался сноп искр, а затем оттуда стали вылетать предметы, подтверждающие ее сатанинскую сущность. Весь двор вокруг дома в считанные секунды покрылся оторванными куриными лапками, отрезанными кошачьими головами, клочьями шерсти и мяса. Ужас железной хваткой сковал меня, я не мог сдвинуться с места. Я увидел фрау Штейнберг. Она открыла окно и смотрела прямо на меня! Была она в одной ночной сорочке, растрепанная, а ее глаза светились голубым пламенем, будто газовые горелки. Все её тело сотрясала дрожь, в полной тишине она дергалась в экстазе словно в такт ритмичной музыке. И потом я услышал ее голос.

Наверное, она не кричала, потому что никто из соседей не слышал никакого шума. Это были слова, обращенные только ко мне по телепатическому каналу — кажется, это так называется. Впрочем, это не важно. Гораздо важнее то, о чем она сказала — или только подумала.

— Ты приехал сюда, чтобы убить меня? Ха-ха! У тебя ничего не выйдет! Ты умрешь раньше, чем я!

Затем фрау Штейнберг пропала, и проем окна стал пустым. И дом быстро начал остывать. Лишь в отдельных местах еще было заметно рубиновое свечение, но вскоре обычный ночной дом ничем не отличался от почти таких же других, стоявших рядом. Из окна вылетела черная сова, исчезла в ночи, и окно само собой захлопнулось. Пропали также куриные лапки, кошачьи головы, клочки шерсти. Обычная ночь на улице европейского города. Уже светало.

Странная слабость внезапно навалилась на меня, но я еще контролировал себя. Но тут случилось то, что окончательно расставило точки над i. Я увидел на перилах балкона костлявые руки фрау Штейнберг. Руки смерти. Она легко подтянулась, как хороший гимнаст, и её лицо оказалось совсем рядом с моим. Её глаза уже не светились, а были черны, как два дупла

— Ты всё равно умрешь. А зло на земле будет жить вечно, даже если со мной что-нибудь случится. Но у нас будет честный поединок.

Старуха шепнула мне это на ухо, скрипуче засмеялась, обнажив гнилые десна, и упала вниз. Она была абсолютно не похожа на ту фрау Штейнберг, которую я видел вчера вечером. Наверное, сейчас предо мною предстала её первая, главная сущность.

Я почувствовал, что теряю сознание и стал медленно сползать на пол. Ромми нашла меня утром на балконе, голым, почти без признаков жизни.

У вас когда-нибудь поднималась температура настолько, что столбик термометра беспомощно упирался в последнюю отметку и был готов закипеть? Тогда вы не знаете, что такое болеть на самом деле. Три дня я валялся в постели, плохо соображая, что со мною и где я нахожусь. Я видел расплывающееся в тумане озабоченное лицо Ромми, физиономии еще каких-то людей. Один из них, как я потом узнал, был врачом. Он сказал, что у меня сильнейшая форма гриппа, что моя жизнь висит на волоске, но скорее всего, я поправлюсь, потому что молод и крепок. Кажется, мне сделали несколько уколов. К нашему с Ромми дому перестали приезжать работники коммунальных служб и почтальоны, потому что боялись подцепить заразу. Ромми спала внизу в холле, навещая меня раз по пять за ночь. Несколько раз мне чудилось, что будто бы фрау Штейнберг заходила в комнату, опрятная, угодная господу старушка и, жалостливо склонив голову на бок, осведомлялась о моем здоровье. Я с трудом разлеплял непослушные губы, но не мог произнести ни слова. Тогда она говорила, касаясь моего лба холодной рукой, словно лягушечьей лапой:

— Как тебе, дорогой, — умирать в двадцать шесть лет, а? Между прочим, скажу я тебе по секрету, жить хочется и в восемьдесят. Особенно если учесть, как много я для всех вас значу. Без меня вам было бы скучно, не правда ли? Какие новости вы любите больше всего, о чем чаще всего говорите? Ну, поспи, не буду тебя волновать. Всё равно ты — не жилец.

Я отвечал ей что-то по-французски и ватной рукой крестился, что её безумно забавляло. Фрау Штейнберг просто вся тряслась от хохота.

Она заходила в комнату раза три-четыре за сутки, днем и ночью, всякий раз после превращалась в гадкого городского голубя и вылетала в окно.

Конечно, ее появление в доме Ромми было бредом, галлюцинацией. Но разве это что-то меняет?

На четвертый день мне стало лучше и я, покачиваясь и морщась, как после сильнейшей пьянки, спустился вниз. Ромми не было — должно быть, она пошла в магазин. Какого же было мое удивление, когда я увидел через стеклянную дверь толстого неопрятного бомжа, клошара с длинными свалявшимися волосами, в широких облитых мочой штанах. Он, кажется, поджидал меня и жестами требовал пустить его в дом.

Я понял, что неспроста это человек рвется поговорить со мной, и открыл дверь.

Исполненный достоинства, он пригласил меня присесть рядом с ним на кожаный диван, как будто был хозяином дома, и произнес — трезво и рассудительно:

— Фрау Штейнберг должна умереть завтра, иначе будет поздно. Больше она не даст тебе шанса. Думаешь, случайно судьба свела тебя с Ромми и привела сюда? Ты должен сделать это. Ты мессия. Она олицетворение зла на Земле. Из-за нее происходили и будут происходить войны, революции, эпидемии и катастрофы. Ромми тебе поможет, она — наша.

Сказав это, человек дна спокойно удалился, оставив меня одного.

Я сам знал, что время пришло. Он только напомнил мне о том, что нельзя медлить.

Ночью мы с Ромми в последний раз любили друг друга, несмотря на мою еще не совсем вылеченную болезнь. Я ничего не сказал ей об утреннем пришельце. Зачем? Для нее наверняка это не было бы неожиданной новостью.

Когда она уснула, я вышел на балкон, как всегда. Ни стены, ни окна дома фрау Штейнберг не светились. Обычный дом — не богатый и не слишком бедный. Я подумал тогда, что может быть, не стоит никого убивать. Может быть, кто-то ошибся, и она самая обыкновенная бабушка, немного странная, но совсем не злая? Кто вправе выносить смертный приговор живому существу, даже если он посланник дьявола?

Но слишком много было поставлено на кон.

Жизнь и благополучие миллионов людей на Земле — это серьезно. Я должен был выдержать этот экзамен. Мой последний.

Эта по её велению сжигали сотни тысяч мужчин, женщин и детей в печах Освенцима. Это повинуясь ее воле бомбы превращали в пепел Дрезден и Хиросиму. Это она направляла маленькой сухой ручкой ракеты на Белград. Это она приказывает насиловать мальчиков и девочек в самых гнусных притонах Амстердама и Гонконга. Я всегда знал, что во всём виновата она.

Потому что должен же быть кто-то виноват в этом? Кто-то ведь управляет всеми теми безобразиями, которые тысячи лет творились на Земле, а в последние века раздуваются до размеров ада? Когда-то это необходимо остановить.

Меня переполняла гордость от того, что завтра именно я это сделаю. Каким образом я оборву жизнь фрау Штейнберг? Зарубить её, что ли, топором, как у Достоевского? Но вряд ли у Ромми найдется топор, и вообще — такой способ убийства отдает варварством. Я не сомневался, что лучше всего подойдет огнестрельное оружие. Одна пуля в сердце, другая в лоб — и все дела. Где же взять пистолет? Ах, напрасно я волнуюсь. Тот противный обмоченный толстяк сказал, что Ромми мне поможет. А сейчас нужно выспаться перед решающим сражением с мировым злом.

Я уже ни на секунду не сомневался в моем предназначении.

Утром Ромми накормила меня моим любимым завтраком — пончиками со сливками, и сразу дала понять, что всё понимает. Она достала чистую белую рубашку, заставила меня ее надеть и побриться. Затем Ромми вынула из тумбочки новенький серебристый пистолет с глушителем и протянула его мне.

— Иди же. И ничего не бойся.

Лишь одно смущало и разочаровывало меня.

— Так значит, ты познакомилась со мной только затем, чтобы я стал убийцей фрау Штейнберг? И только? А как же наши прогулки по Парижу и Лиону? Что ты скажешь о ночах, которые мы провели вместе в твоем доме? Разве наша любовь ничего не значит?

— Я давно полюбила тебя, — сказала Ромми и нежно, как мать, заключила меня в объятья. — Но так решила не я, поверь мне! Есть нечто, что намного сильнее нас. То, что мы должны совершить в жизни — у нас в крови. Мы ничего не можем изменить. Ученые называют это генами. Но это не гены, это — от Бога.

— Ты действительно веришь в то, что мировое зло заключается в этой старухе? Может быть, не все так просто?

— В старухе и в ее сыне. Он приезжает сегодня и будет здесь через десять минут. Ты должен разделаться с ними обоими.

— И что будет дальше?

— Я не знаю. Но если ты не сделаешь то, что должен сделать, всем точно будет плохо, очень плохо. Может быть, речь идет о спасении человечества.

— Спасти человечество… Что ж, это неплохая работа. Ну, я пошёл? Ты благословляешь меня?

— Да, — твердо сказала Ромми. — Надеюсь, что ты всё сделаешь быстро и точно. Желаю удачи, любимый…

Я положил пистолет во внутренний карман куртки, не оборачиваясь, вышел на улицу и прямиком направился к дому фрау Штейнберг. Почему-то я был уверен, что у меня сейчас же всё получится как нельзя лучше.

Я позвонил в звонок, нащупал шершавую сталь рукоятки оружия и стал ждать.

— Кто там? — послышался голос фрау Штейнберг.

— Почтальон, — спокойно ответил я.

— Бросьте письмо в почтовый ящик, — проскрипела старуха.

— Велено передать его вам в руки, лично.

Послышалось лязганье отворяемых замков и засовов, и я прошел в дом, не глядя на фрау Штейнберг и довольно грубо толкнув ее плечом.

— Ты все же пришел, — без тени страха произнесла фрау Штейнберг, узнав меня. — Дурак.

Я быстро закрыл дверь, вырвал из кармана пистолет и выстрелил ей в сердце. В коридоре было довольно темно, и дальше я стрелял почти наугад в бесформенную корчившуюся на полу массу. Не сразу я почувствовал, что в доме появился еще кто-то. Он вбежал с улицы и набросился на меня, но пуля тут же пробила его горло. Последним выстрелом — на всякий случай — я завершил приведение приговора в исполнение. Старуха и ее сын лежали вповалку друг на друге в луже крови. А на мою белоснежную рубашку не попало ни капли.

Я убил двух человек. И победил зло всего мира.

Больше на Земле мне нечего было делать.

Я тщательно протер пистолет носовым платком, выбросил его в корзину для мусора и пошел назад, к Ромми. Она ждала меня у калитки, бледная, с трясущимися губами, и плакала.

— Я сделал это.

Она прижалась ко мне, как испуганный ребенок. Мы не радовались — ни она, ни я. Просто наступило какое-то облегчение. Впрочем, очень ненадолго.

— Ты сейчас же должен уехать. Когда придет полиция, я скажу, что не знаю, где ты. Или уедем вместе!

— Ты оставайся здесь. А я уеду в Париж рано утром. Сегодня и ночью их никто не хватится. Выстрелов не было слышно. Снаружи крови нет. Ты вся дрожишь, милая. Тебе нужно принять успокоительное.

Я кое-как успокоил Ромми, напоил ее сильнодействующим снотворным и уложил на диван, а сам поднялся наверх и сел за компьютер. Часа два без перерыва я писал то, что вы сейчас читаете. Вот, собственно, и всё.

Сейчас я немного посплю, встану, оденусь, поцелую мою Ромми, малышку, и часов в шесть утра отправлюсь на вокзал. Но до Парижа я не доеду. Я еще не знаю точно, каким способом собираюсь уйти из жизни. Конечно, проще всего было бы воспользоваться пистолетом, но сразу я не подумал об этом, а теперь никакая сила не заставит меня вернуться в дом фрау Штейнберг. Может быть, я выброшусь из поезда. Или прыгну под грузовик. Неплохо было бы камнем упасть с моста. Всё это уже не имеет значения.

Что ж поделаешь, если судьба распорядилась таким образом?

Мне остается лишь надеяться, что моя жертва не была напрасной, и зло на самом деле побеждено. Но даже если так, поймите — я сам совершил зло и не имею право жить. Я не мог поступить иначе, но не могу и закончить эту историю по-другому. Всё должно иметь начало, продолжение и конец. Логика действия говорит о том, что дни мои сочтены.

Вот что следовало бы сделать — не упоминать в моих записях имя Ромми. Но я не могу так поступить, потому что она является важной частью того, что произошло, и не упомянуть её — значит солгать. Надеюсь, что Ромми выкрутится.

Прощай, малышка. Я рад, что узнал тебя.

Прощайте все, кого я любил, и те, кто любил меня.

Прощайте все те, кому было на меня наплевать.

А врагов у меня не было — и уже не будет.

май — июнь 1999