Витражи конца эпохи. Сборник рассказов

Дмитрий Владимирович Власов, 2000

Эта книга написана в последнем десятилетии двадцатого века. Её герои и реальные, и фантастические, и сказочные. Родом из настоящего, глубокого прошлого и далёкого будущего. Выходцы из разных стран и сословий. Но все они – витражи великой противоречивой эпохи. Они живут и умирают, любят и ненавидят, находят и теряют. Каким был двадцатый век? Он был страшным и в то же время ярким. Он был веком поиска смыслов. Он был веком и трагедии, и одновременно торжества маленького человека. О таких маленьких и таких больших людях эта книга. Хотите дать волю воображению и чувствам? Задуматься и поразмышлять? Погрустить и посмеяться? Всё в этой книге! Интересного Вам и приятного чтения. В рассказах использованы стихотворения автора. Содержит нецензурную брань.

Плазма

Огненный смерч поднял его высоко над землей и закружил в жестоком вальсе преисподней. Душа высыхала изнутри, как апельсин, ее оболочка лопалась, распадалась на миллионы искр, которые на мгновение становились новыми маленькими звездами. Что-то разорвалось в мозгу, и сознание с резким свистом вырвалось наружу. Затем наступила темнота, кромешная, как отчаяние.

Инженер Михаил Геннадиевич Володарский проснулся среди ночи в горячем поту, тихим сиплым голосом ругнулся по матушке и побрел в туалет, едва не наступив на котенка. В настоящее время он жил один, потому что жену и ребенка отправил в зимний дом отдыха кататься на лыжах и дышать свежим воздухом. Самому до отпуска было еще далеко, правда, послезавтра по всем признакам должна была наступить долгожданная суббота, и Михаил Геннадиевич намеревался съездить проведать семью, да и отдохнуть заодно.

Но то, что творилось с ним последнюю неделю, заставило его включить в список ближайших планов еще один пункт, самый важный. Завтра же, не откладывая, необходимо встретиться со школьным другом, психологом, тонким, умным человеком. Так больше не могло продолжаться.

Михаил Геннадиевич, пошатываясь, оправился на кухню и, не включая свет, жадно выпил полчайника кипяченой воды. Внутри него всё горело, словно он только что побывал на Сахаре или выпил накануне пузырь водки, перед глазами прыгали яркие белые, желтые и оранжевые пятна-вспышки, и было страшно. Он никогда особо не жаловался на здоровье, и с психикой у него всё было в норме, по крайней мере, до недавней поры. Ну, конечно, сильно он в последнее время уставал, вечером сваливался с интересным журналом на диван, не в силах пошевельнуть ни рукой, ни ногой. Жена даже подумала сперва, что у него любовница завелась, которая так утомляла… Несмотря на усталость, он плохо спал — ворочался, кашлял, бегал курить, хотя спать очень хотелось.

Но приступы усталости, как почти у каждого работающего человека, случались с ним и раньше, ничего сверхъестественного в них не было. Помогали витамины, многочасовые прогулки, алкоголь в умеренных дохах, а отпуск совершенно восстанавливал силы. Но чтоб такое случалось, как теперь… И денег нет, как назло. Можно было бы отпуск за свой счет попросить, а где он, этот счет-то, ау?!

Михаил Геннадиевич взглянул на светящиеся стрелки часов. Было пять часов утра, все нормальные люди еще спали блаженным сном. Он, кряхтя, полез в аптечку, нашел градусник и, пока мерил температуру, курил и размышлял. В том, что температура была нормальная, он был уверен. Может быть, она резко поднималась во сне, но спустя всего пару минут всегда опускалась до привычной своей отметки.

Что же произошло в эту ночь?

А то же, что несколько ночей подряд. Михаил Геннадиевич горел во сне. Вернее, сначала, в момент зарождения сна, горел весь окружающий его мир. И не просто горел, как костер на даче, а полыхал изнутри плотным белым огнем, плавился в нем, становился бесформенным, состоящим из дырявых черных лоскутов, словно целлофан в пламени спички. А сам Михаил Геннадиевич стоял посреди огромного, становящегося огнедышащей плазмой мира, и смотрел, оцепенев от ужаса, как сужается вокруг него адское слепящее пространство, и островок, на котором он стоял, становился все меньше. Как животное, он дико озирался по сторонам, стараясь сжаться в комочек, стать крошечным, провалиться сквозь землю. Как животному, ему не приходила в голову мысль прорваться сквозь пламя — это было невозможно, потому что огня, как такового, не было, а был только огненный цилиндр, опоясывающий его, единственного чудом уцелевшего во всей вселенной. Почему-то он был уверен, что остался совсем один, что он — последний, что после него уже ничего не будет. Просто раскаленное газовое кольцо, сжавшись, поглотит его, станет на мгновение последней яркой звездой и погаснет, превратившись в исполинскую черную дыру. Пространство сужалось с дикой скоростью, и у Михаила Геннадиевича начинали шевелиться от жара волосы, пот выедал глаза, тело краснело и покрывалось волдырями. Боли не чувствовалось, только мозг протестовал, не хотел погибать, превращаться в новое аморфное вещество. Но стена приближалась вплотную, и Михаил Геннадиевич сам становился пламенем, его молекулы сливались с частицами поглотившего вселенную газа. Когда ничего не оставалось, начинала плавиться душа, самое твердое и тугоплавкое, что было в нем. Так последним сгорает пораженный злокачественной опухолью орган в печи крематория. Наверно, у души были глаза, свои, независимые от тела, которого уже не было, потому что как только душа сама превращалась в газ, тут же вокруг становилось темно и пусто. Михаил Геннадиевич просыпался. Обычно спасительное пробуждение наступало в промежутке от четырех до пяти часов.

Некоторое время он приходил в себя после пережитого во сне, начинал ощущать поначалу совсем чужое тело, чувствовать наличие души. Иногда, как в последнюю ночь, очень мучила жажда, а временами хотелось просто лежать в темноте, не шевелясь.

Побродив с четверть часа по пустой неосвещенной квартире, Михаил Геннадиевич снова лег в постель, долго не мог заснуть, а затем провалился куда-то до восьми часов, до ненавистной трели электрического будильника. Обычно после ночного пробуждения кошмар до утра больше не доставал его. Почти сразу же он позвонил другу-психологу — тот был уже на работе.

— Эдуард, слушай, дружище, можно к тебе заскочить на полчасика? У меня есть проблема по твоей части. В долгу не останусь.

Получив, как всегда, утвердительный ответ, Михаил Геннадиевич позвонил на службу, предупредил шефа, что немного задержится, и вылетел из дома, даже забыв про чай.

Вскоре он был у доктора, принят без очереди и весьма радушно.

— Ну, старый, что стряслось? — откинулся на спинку кресла и широко улыбнулся толстый, располагающий к себе взъерошенный мужчина сорока пяти лет в сильных, слегка затемненных выпуклых очках.

— Горю, — коротко ответил Михаил Геннадиевич.

— На работе, что ли?

Да какое — на работе! Буквально горю.

— Знаешь, старый, случаи самовозгорания людей, говорят, известны, но лично я с ними не сталкивался, в подлинно научной литературе о них не читал и в них не верю, — уже более серьезным тоном, значительно произнес доктор.

— Эдик, да я — во сне, — и Михаил Геннадиевич подробно, хотя и несколько путано поведал о своих странных ночных видениях.

— Да, — протянул Эдуард, — ну, дела. — И старика Фрейда тут ни за что не притянешь. А работаешь ты сейчас много?

— Как всегда, себя не берегу. Премию обещали дать, если к сроку проект сдадим, а время сам знаешь, какое. Вот и приходится вертеться.

— Ну, это просто нервы у тебя запущены, старый, и никакой психологии. Читай детективы, смотри на ночь телевизор. Что-нибудь легкое. Только не о политике и, упаси бог, не об экономике. Клипы, например. Тебе что из современной музыки нравится?

— Ну, «Битлы», «Квин».

— Это не современное. Сейчас их редко показывают, да и чокнутые они. Нет, легче, легче. Знаешь этих — как там — хали-гали, трали-вали, вы такого не видали.

— Эдик, ты что, забыл, сколько мне лет? — обиделся Михаил Геннадиевич. — У меня сын пятнадцатилетний эти трали-вали смотрит.

— И правильно делает! Поэтому ему никакие плазмы не снятся. И чертики в глазах не прыгают. И Христос пальцем не грозит. Это наше поколение сдвинулось на том, что, мол, за все в ответе, все его волнует. А ты не волнуйся! Смотри на всё с улыбкой и будь проще, старый. И обязательно съезди куда-нибудь в отпуск. В Прагу советую — умиротворяет и бодрит. А еще я дам тебе полпачки швейцарских таблеток для успокоения нервов. Коньячок советую пить на ночь, рюмки две, но не больше четырех. Они твои пожары точно потушат. А что такое плазма, кстати? Я плазму крови знаю, а в физике не очень…

— Плазма — раскаленный ионизированный газ, — пояснил Михаил Геннадиевич, — из него состоят звезды. Вот они-то и окружают меня, испепеляют всё…

— Ну-ну, — покачал большой мясистой головой врач, — пожалуйста, не так драматично. Звезды его, видишь ли, окружают! Держи таблетки, помни мои наставления и исчезни до следующей недели. В среду я тебя жду, будем с тобой дальше работать.

Из кабинета друга Михаил Геннадиевич вышел чуть приободрившийся, но пока именно чуть. Психолог Эдуард был хороший, но несколько зацикленный на типичных случаях — у одного жена ушла, другой без работы сидит, третий хочет стать депутатом. Нестандартные, не вписывающиеся в общую канву проявления сдвига по фазе сначала всегда ставили доктора в тупик. Но Михаил Геннадиевич не сомневался, что Эдик, несмотря на внешне наплевательское отношение к данному делу, будет серьезно думать над его случаем и при следующей встрече скажет гораздо больше.

Перед сном он выпил сто грамм коньяку, две таблетки от стресса, но горел снова, проснулся среди ночи и, со злости, допил оставшиеся полбутылки. Утром он, слегка пошатываясь, вяло собрал вещички и отправился на автобус, который должен был доставить его в чудесный мир зимнего леса, раздетых берез, щедро украшенных ожерельями инея, и хвои, укутанной снежными одеялами.

В окно автобуса вдруг брызнуло лимонное зимнее солнце. Несмотря на то, что это редкое в последнее время в Москве явление обрадовало многих пассажиров, заставив ненадолго сбросить маску вековой печали, оно не воодушевило Михаила Геннадиевича. Он, как вампир, ангел ночи, стал бояться солнца, прятался от него, потому что слепящий диск на небе напоминал об огненных кошмарах. К неудовольствию своей случайной попутчицы он плотно сдвинул занавески и отвернулся.

— Вы не любите солнце? — удивилась она, молоденькая девочка, по виду аспирантка в области медицины.

— Не люблю, — сквозь зубы произнес Михаил Геннадиевич, давая понять, что не желает продолжать разговор.

— Простите, может быть, у вас болят глаза? Я врач офтальмолог, могла бы посмотреть…бесплатно…, — смущенно пролепетала девушка, — не здесь, конечно, а в клинике.

— Спасибо, глаза у меня в порядке, — как можно вежливее отшил ее Михаил Геннадиевич и даже попытался улыбнуться.

«Да, глаза в порядке. А остальное всё в полнейшем беспорядке! Тебе бы плавиться на солнце каждую ночь, по-другому бы заговорила. И вообще, в последнее время я что-то часто общаюсь с врачами. Да что это я, в конце концов? Отдыхать ведь еду. А девочка миленькая, одна. Жаль, что я так и не научился изменять жене», — сумбурно подумал Михаил Геннадиевич и незаметно для себя задремал. Лучик солнца всю дорогу до дома отдыха легонько щекотал его жесткую рыжую бороду, но страшный сон присниться не успел — приехали. Автобус шумно остановился, отдуваясь, как больной отдышкой.

Жена Ольга с сынишкой Сергеем уже поджидали его на остановке и радостно замахали руками.

— Обед через час, лыжи в прокате, живем во втором корпусе с видом на ледяное озеро! — быстро отрапортовала Оля. — Ну, Мишка, посмотри вокруг-то! Меланхолия тебя погубит.

— Она сама от меня погибнет, — неопределенно пошутил Михаил Геннадиевич.

После короткого знакомства с окрестностями дома отдыха и сытного обеда в столовой семейство Володарских гуськом выехало на снежные подмосковные просторы, плавно скользя по гладкому, запорошенному ледку вытянутого, как ухо спаниеля, озера.

Они шли по бескрайнему снежному полю, крошечные точки на бело-синем пространстве, и им, всем троим, казалось, что нет больше вокруг привычного земного мира с его мелочной возней, достойной лишь крыс. Вокруг них высились деревья — остро царапали небо тонкие березы и достойно держали небосвод, как атланты, темные верзилы-сосны. Уже вечерело, и солнце скрывалось за близким, осязаемым горизонтом, к которому шли затылок в затылок люди, не обремененные ни славой, ни деньгами, ни боязнью потерять всё. У них не было ничего — они могли потерять лишь себя и жизнь, далеко не всегда баловавшую их, но сулящую иногда маленькие радости, ради которых и стоит жить. Они жадно вдыхали обжигающий, свежий до безумия морозный воздух, ползли по хрустящему насту молча, сосредоточенно сопя, иногда оглядываясь, чтобы, не дай бог, не потерять друг друга из виду. Каждый по-своему, в силу причин, связанных с возрастом, полом и характером, понимал, что только сейчас живет в полную силу, сливается с жизнью, словно буддийский монах, упивается ею, освобождается от всего наносного, вредного и ненужного. Зимний лес Подмосковья очищал, совсем незаметно разбирая и собирая вновь, по молекулам, тело и душу. Можно было идти без конца, на сколько хватит сил. И не беда, что за первой же лесной рощей можно было встретить грязного «Жигуленка» или, как одну из примет нашего времени, сверкающий «Мерседес». Ощущение полного слияния с природой, освобождения от оков бытия слабее от этого не становилось. Может быть, близость цивилизации даже помогала, потому что избавляла привыкшего к искусственному миру человека от глубинного неприятия одиночества.

Внезапно две темные полосы леса слева и справа расступились, и Михаил Геннадиевич, который шел первым, увидел прямо перед собой изумительную картину — фиолетовое небо разрезала поперек розовая с красными прожилками полоса заката. Она сверкала и манила к себе, словно расщелина, ведущая в иной мир. Чем темнее становилось небо, тем ярче полыхала божественная черта. А сосны, задевая ее края своими скелетами, бесцветными, как тени, выглядели словно узники на инквизиторском костре, шептали тихую молитву, принося себя в жертву ночи. Это было настолько красиво, так завораживало, что Михаил Геннадиевич, даже забыв на какой-то миг о семье, догонявшей его, сломя голову помчался навстречу кровоточащему надрезу на небосводе, махая палками и улюлюкая, как дикарь. Никогда ни летние дымчатые луга, ни виды заморских стран, ни водка не делали его столь счастливым. Он упивался бы морозным наркотиком из кальяна леса до беспамятства, но услышал позади себя требовательные возгласы, извещавшие о том, что пора возвращаться на базу. Через полчаса в двух шагах впереди ничего не было видно, шли ощупью, шажками, молча, немного даже побаиваясь.

Семейство прибыло в дом отдыха перед самым ужином, крайне уставшее, но довольное. Сходили в кино, на тупой американский боевик, попили перед сном кефира и отправились спать.

— Ну, оттаял? — широко зевая, по-доброму спросила жена. — А то ты днем какой-то пасмурный был.

— Устал я, Оленька, — согласился Михаил Геннадиевич, с трудом стаскивая ставшие деревянными носки. — Вроде отхожу. Замерз только…

— Завтра я сама тебе скажу, что надеть, и не спорь, — заверила Ольга, — мужчины ведь как дети, за ними смотреть нужно. Ну, ничего, забирайся скорее под одеяло, согреешься. Спокойной ночи.

— Спокойной, — мурлыкнул Михаил Геннадиевич, свернувшись калачиком на койке и ощутив себя большим счастливым котом, объевшимся жирных рыбьих тушек. Он был настолько убежден, что будет спать легко, глубоко и спокойно, так распирало его изнутри от насыщенного кислородом и особым ароматом воздуха, что он и думать забыл о мучившей его плазме.

Трудно сказать, сколько времени Михаил Геннадиевич проспал без сновидений, но где-то на экваторе ночи черное небытие сменилось ясной и резкой картинкой пережитого вечером. Вокруг высился лес, а впереди маячила полоска заката. Он шел навстречу ей, один, и розово-оранжевый штрих неба притягивал, словно губы любимой женщины. И — странное дело — она не удалялась от него по закону горизонта, а наоборот, быстро приближалась, становилась ярче, шире, заполняя собой половину небосвода! Вдруг Михаил Геннадиевич увидел, что края горизонта как бы выгибаются в его сторону, образуя цилиндр, и спустя мгновение он уже был окружен им со всех сторон. Он снова, как в прежних снах, оказался на островке, на этот раз снежном, но снег быстро таял, пузырился и бурлил. Таял и лед, но Михаил Геннадиевич оставался на поверхности, плавая, как в невесомости, в облаке белого пара и судорожно хватая ртом уже не освежающий, а раскаленный, как в кузнице, воздух. Он пытался кричать, но во рту всё спеклось от жара, и из глотки вырывался лишь стон, исполненный боли. Багровое кольцо сжималось и уходило вверх бесконечным столбом пламени. Он закрыл руками лицо, повинуясь неизбежному, и почувствовал, как огонь подбирается к его душе, чтобы испепелить ее всю…

Михаил Геннадиевич громко застонал, скорее зарычал даже, сбросил на пол подушку и вскочил. Щелкнула и вспыхнула настольная лампа, проснулись Ольга и Сергей. Сын посмотрел на взъерошенного отца мутными, ничего не понимающими спросонья глазами и вновь завалился на кровать. Жена подошла.

— Что, Миша, сердце?

— С чего ты взяла? — попытался успокоить ее Михаил Геннадиевич непослушным хриплым голосом. — У меня здоровое сердце. Это просто сон. Скверный сон. Извини, что потревожил.

— С Сережкой что-нибудь? Во сне?

— Нет. Со мной. Это касается только меня, спи, пожалуйста. А я схожу в коридор, покурю, успокоюсь.

Он вернулся через десять минут, лег, накрылся, как испуганный ребенок, одеялом с головой, но не мог уснуть еще час. С этой минуты он стал мечтать о том, чтобы скорее наступила среда. Эдуард обязательно что-нибудь придумает. Не даст ему умереть. Пошло всё в жопу, только бы это прекратилось…

Его больше не радовал зимний лес, ему хотелось в Москву. Он уехал сразу после завтрака, не обращая внимания на непонимание и обиду жены. Едва оказавшись в городе, Михаил Геннадиевич сразу позвонил из телефона-автомата Эдуарду домой. Ждать среды он не мог. После короткого разговора он забежал в ближайший магазин, купил бутылку коньяку и спустился в метро.

Эдуард был один в квартире (жена, тоже врач, умотала на конференцию в Финляндию), ходил, несмотря на одиннадцать часов, нечесаный, в пышном свитере, делающем его объемную фигуру еще необъятнее, пальцами левой руки сжимал потухшую папиросу.

— Договорились же в среду, — буркнул он, — что это? Коньяк? Армянский? Это другое дело, — оживился Эдуард. — Ненастоящий, конечно, но всё равно приятно. Сейчас, сейчас, у меня лимончик был где-то. — Я, старый, думал о твоем случае. В рабочее время, разумеется.

— Я не сомневался, — обрадовался Михаил Геннадиевич, откупоривая бутылку. — Я ж тебя знаю. Скоро сорок лет будет, как знаю.

— Пьешь коньяк на ночь? — строго спросил доктор.

— Пью. Не помогает. Ничего не помогает. Даже лес подмосковный.

— Это — полная хана, — почти серьезно протянул Эдуард. — Рак души. Вылечить невозможно.

— Ну тебя, — горько махнул рукой Михаил Геннадиевич, выливая содержимое пухлой рюмки целиком в рот, — всё тебе смешно. Что делать-то, скажи, ты же врач, должен помочь!

— Психические расстройства лечатся только с помощью самого больного. Как впрочем, и все другие болезни, даже абсолютно телесные, — сказал Эдуард. — Я тебе помогу.

— Ну!

— Ничего сложного, на самом деле. Это страхи, старый. Ты боишься. Чего именно? Жизни боишься. Действительности. Судьбы боишься. Тут и наше телевидение сыграло роль через твою чрезмерную восприимчивость к негативной информации. Раньше что? На полях страны светло и радостно, пятилетку завершили в четыре года, спутники по небесному куполу ползают, самолеты строят, американцы нас уважают, генсек челюстью — туда-сюда. Я не о том говорю, что нужно к старому возвращаться, но так нельзя! Всё горит мол, всё рушится. Ни просвета, ни привета. Многие не выдерживают, каждый по-своему. Лучше бы меня по телевизору показывали. Я же — вот! Поправляюсь. И никакой не новый русский. И даже не еврей. Дед мой был эстонский рыбак, бабка белоруска, из деревенских девок. У меня «Нива», которой десять лет, долгов полторы тыщи баксов, селезенка болит, сын мудак, шляется черт знает где. А я живу, и ничего. Вот харю мою показали бы, многим легче бы стало. Значит, можно жить. Нужно, старый.

— К чему ты клонишь? — не выдержал Михаил Геннадиевич. — Ты по делу говори. Какие страхи? Я ничего не боюсь! В армии я даже дедушек имел в виду. Меня даже почти не били, потому что я не боялся.

— Тогда не боялся, а сейчас боишься, — крякнул доктор, выпивая. — Твое здоровье.

— Ну, скажи, чего я боюсь, по-твоему? Ничего не боюсь!

— Тебе только кажется так! — воскликнул Эдик, начиная слегка раскачиваться на стуле после четвертой рюмки. — Ты меня слушай, старый. Этот страх внутри тебя, и он даже не связан с чем-то конкретным. Если страх — направленный, тогда проще. Страх лишиться работы, карьеры, любимого человека, собственной жизни, наконец. Здесь же — особый случай. Если хочешь, это что-то вроде собирательного образа страха. Агрессивная среда концентрируется вокруг тебя в виде той самой ночной плазмы.

Доктор тяжело поднялся, прошелся по комнате, посмотрел в окно.

— Вон она стоит, зеленая. Пороги гниют, а так машина еще добрая. Правда, я в ней уже с трудом помещаюсь. Это я о «Ниве». А насчет тебя всё элементарно. Ты должен побороть страхи, старый. Должен раздвинуть руками огненное кольцо, как бугай в цирке. Оно горячее и, может быть, будет больно, даже во сне. Но иного выхода нет. Ты же человек, ты сильный! Ты ведь не зверь, который пятится на последний уцелевший пятачок объятого пламенем леса! Ты должен разжать кольцо. Оно только кажется страшным. На самом деле оно — картонное, да, старый, просто нарисованное твоим подсознательным воображением, как очаг в доме Папы Карло. Проткни его носом, и ты увидишь за дрянным холстом другой мир. Не стой на месте, иди на прорыв, чего бы тебе это не стоило. В самом худшем случае у тебя случится инфаркт, но на первый раз тебя откачают.

— Ну, Эдик, спасибо! — мрачно кивнул Михаил Геннадиевич, наливая по пятой. — А в самом лучшем?

— А в лучшем случае, Миша, ты выйдешь победителем из этой муры, которая выеденного яйца не стоит, и будешь меня благодарить до конца своих дней. Понял, старый? Давай по последней дернем, и проваливай, мне еще убраться нужно, бардак в доме жуткий.

Ровно в среду, только не на этой неделе, а на следующей Михаил Геннадиевич снова позвонил Эдуарду.

— Ну, как дела? — хрипло заорал доктор в трубку. — Инфаркта не было?

— Нет, в общем, ничего, — задумчиво ответил Михаил Геннадиевич. — Я разорвал кольцо.

— Больше не горишь, старый? Ну, вот видишь! С тебя восемь стаканов! С закуской!

— Эдик, подожди…

— Что ты такой кислый? — удивился доктор. — Теперь-то почему?

— Понимаешь, — уныло продолжил Михаил Геннадиевич, — стою я теперь каждую ночь на маленьком острове, а вокруг меня бескрайний океан. И нет у меня ни лодки, ни даже бревна. И корабли мимо не проплывают. А вода подходит всё ближе, островок становится всё меньше, я быстро погружаюсь в холодную синюю пучину, набираю полные легкие воды, кашляю, задыхаюсь. И тону…

январь 1999