Витражи конца эпохи. Сборник рассказов

Дмитрий Владимирович Власов, 2000

Эта книга написана в последнем десятилетии двадцатого века. Её герои и реальные, и фантастические, и сказочные. Родом из настоящего, глубокого прошлого и далёкого будущего. Выходцы из разных стран и сословий. Но все они – витражи великой противоречивой эпохи. Они живут и умирают, любят и ненавидят, находят и теряют. Каким был двадцатый век? Он был страшным и в то же время ярким. Он был веком поиска смыслов. Он был веком и трагедии, и одновременно торжества маленького человека. О таких маленьких и таких больших людях эта книга. Хотите дать волю воображению и чувствам? Задуматься и поразмышлять? Погрустить и посмеяться? Всё в этой книге! Интересного Вам и приятного чтения. В рассказах использованы стихотворения автора. Содержит нецензурную брань.

Прогулка над бездной

Свет у Людмилы Петровны горел в три часа ночи во всей квартире. Испуганная старушка лет семидесяти пяти стояла в коридоре и наблюдала за привычной, слаженной работой двух дюжих молодцов в белых халатах, которые делали свое дело быстро и, хотя ситуация к этому отнюдь не располагала, как-то с юморком, что ли.

— Миша, ты что, озверел? Накинь что-нибудь на него, женщина же смотрит! — весело рычал усатый, высокий костистый врач на такого же крупного, но помоложе, полного безусого санитара.

— Может, костюм ему прикажешь надеть, Иваныч? — проворчал пухлый Миша. — С галстуком?

— Костюм на него в другом месте наденут. Если мы не успеем доставить его по назначению, — объяснил доктор Иваныч. — Ну, давайте, тащите!

— Кто? Я один? Я что, на Геракла похож? — возмутился санитар.

— Похож ты… Я тебе потом скажу, на кого… Что значит — один? — вдруг взревел врач. — Ты единственный, что ли, со мной работаешь? Где Фролов?! Он что, в скорую помощь расслабляться пришел?

— Идет он, поднимается. Лифт же не работает, — заступился Миша за неторопливого коллегу.

— За лифт я не отвечаю, а он у меня точно работать не будет! Пускай между сессиями беляшами торгует или читает лекции о вреде онанизма! Тоже мне, врачи будущие! Шалопаи, трутни, мать вашу! Человеку херово, а они — как черепахи в зоопарке! Простите, — кивнул доктор хозяйке.

Тут как раз появился запыхавшийся Фролов, долговязый студент-медик, заспанный и скучный, подхватил с другой стороны носилки, на которых покоился некто, накрытый грубым фиолетовым одеялом, и мужики принялись транспортировать больного к двери.

— Дышит он? — снова взревел Иваныч.

— Да вроде дышит, — неуверенно подтвердил Миша, — правда, очень слабо. Сами же пульс мерили, Александр Иванович.

— А какого же, хм, хрена ногами вперед тащите?! Еще хотите покойника бригаде приписать? А ну, развернись! — громовым голосом ротного на батарее скомандовал доктор.

Двое, не считая одного лежащего, кое-как развернулись в тесном коридоре и стали спускаться, и пока они, отдуваясь и тихо чертыхаясь, несли свой добровольный крест, врач Александр Иванович пытал бедную Людмилу Петровну.

— Милицию вызывать не будем, ни к чему. Вам — дополнительная травма. Документы мы заберем. А так, вообще-то, кто он? Родственник, знакомый?

Людмила Петровна заволновалась еще больше, зашлепала губами, неловко поправила халат, заговорила скороговоркой:

— Всего два месяца его знаю, постоялец он. Химик. Вы не думайте, всё по закону, прописка московская, человек он смирный, платит немного, но не задерживает.

— Да ничего я не думаю, — устало отмахнулся Александр Иваныч, — алкашил он? Пил?

— Пиво пил, видела, да кто ж его не пьет! А пьяным — ну так, чтобы в глаза бросалось, — нет, не заваливался. Я забот с ним никаких не знала — смирный человек, интеллигентный. С родителями, говорит, жить не желаю, самостоятельным хочу быть. Много, видать, работал, приходил поздно. Чем он по ночам занимался — не мое дело, может, спал, может книжки свои научные читал… Телевизор старый, черно-белый, я ему отдала…

— Ну, дальше, — нетерпеливо произнес врач.

— А давеча вот, знаете… Что-то мне показалось посередь ночи, — сердце у меня не так стучит, — всхлипнула Людмила Петровна, — я за валокордин схватилась, тридцать капель в рюмку накапать хотела, да руки-то уже как крюки, не держат! Пузырек-то возьми да упади, и упал прямо между стенкой и кроватью. Я руку просунула, а не достаю, надо кровать отодвигать. А отодвинуть никак не могу, тяжелая! Я заплакала и пошла к нему стучаться — неудобно человека будить, а что делать? Мужчина, ему — пара пустяков, а я бы не забыла, приготовила бы на ужин что-нибудь вкусненькое, пенсии не пожалела бы…

— Дверь не заперта была? — перебил врач.

— Там крючок есть, но он никогда не запирался — чего от меня запираться, возьму я что? И сама я не запираюсь. Вот… Стучала я, стучала — не открывает. Тогда я дверь отворила и вошла… А он лежит на кровати вытянувшись, на спине, как покойник, и совсем голый, срамной. Нос у него был острый, как из воска сделанный. Я чуть со страху не померла — никакой валокордин не помог бы, откуда только силы взялись, чтобы прямо там не упасть! Но тронуть его не решилась, а сразу побежала вам звонить…

Александр Иванович пошарил глазами по комнате, рванулся к столу, пристально осмотрел что-то, и со злобой, но в то же время удовлетворенно, произнес:

— Ага, химик, значит… Кокаин. Нет, однако, не кокаин. Тот белый, а этот желтый какой-то, как мука дрянного сорта. Что это? — обратился он к старушке.

— Да откуда ж мне знать, сынок, — совсем растерялась Людмила Петровна, — я ему комнату сдала, и ни на что его не смотрела. Прибиралась иногда, да мало ли что там у них, у химиков-то… А скажи, сынок, не соври — не посадят меня за это? Может, бомбы он делал, мирных граждан в метро взрывать?

— Он свою жизнь взорвал, — с достоинством, сознавая собственное превосходство, произнес врач, аккуратно собирая порошок в маленький целлофановый пакетик — И не жил ведь еще, дурак. Химик… По паспорту — двадцать восемь лет. Имя красивое — Ярослав.

— Что же, умрет он? — всплеснула руками Людмила Петровна.

— Сейчас узнаю, — бросил врач, уже скатываясь вниз по грязным стершимся ступенькам.

А история Ярослава, по молодости без отчества, была проста, хотя и не совсем обычна. Ну, работал он, инженер-химик по образованию, в какой-то закрытой лаборатории, делал то ли лекарства, то ли еще что — Бог его знает. Несмотря на трудные для науки времена исследования эти финансировали, зарплату, пусть невысокую, но выдавали регулярно, работа Ярославу нравилась. Здоровьем он был не обделен, несмотря на то, что был тонок в кости и слегка бледен. Водил дружбу-любовь с девушкой, маленькой и нежной, к химии отношения не имеющей, собирался на ней в скором времени жениться, снимал, как мы уже знаем, комнату. С девушкой Наташей он встречался, как сейчас говорят, «на ее территории». Был общителен, вежлив и неглуп. Короче говоря, жизнь у Ярослава складывалась пусть не блестяще, но вполне нормально.

Как знать, может быть, именно эта «нормальность», как ни парадоксально, и явилась причиной внутренних, беспричинных приступов тоски, иногда, раз или два в месяц, точившей его молодую, не совсем еще окрепшую душу. Тогда ему становился не мил весь белый свет. Он грубо и отрывисто отвечал на вопросы, избегал встреч с Наташей. Всё вокруг было не то, не так, нелепо и страшно. Как будто должен был он находиться в это время в другом месте, и лишь из-за досадной ошибки неизвестно кого влачил жалкое существование, обычно его устраивающее. В таком состоянии он, всегда покладистый, мог наорать на кого угодно, невзирая на должности, разбить стеклянную колбу — случайно или нарочно, бывало, стискивал зубы и закрывал ладонями глаза… Коллеги, хорошо знающие его, советовали:

— Яр, ну чего маешься-то? Тоска — как вирусная зараза, ее лечить надо. Антибиотики принимать. Сходи возьми полкило лекарства, легче будет. А мы тебе компанию составим.

— Не пойду, — огрызался Ярослав, — отстаньте, Христа ради.

— Зря. Может быть, организм требует, а ты его насилуешь! Может, в генах у тебя тоска сидит. И душа требует противодействия ей, тоске, посредством введения в кровь веществ, содержащих гидроксильные группы.

— Воздержусь, — отрезал Ярослав и отходил в сторону.

Глядя на товарища, ученые мужи сами начинали тосковать и шли в магазин. Конечно, Ярослав пробовал лечить болезнь души водкой, и сначала это как будто помогало, разгоняло непонятное чувство безысходности и тихого, тупого отчаяния. Но помогали только достаточно большие дозы. Малые напротив делали тоску тяжелее и горше — выть хотелось. И он быстро понял, что на следующий день после принятия адекватного количества становится еще более скверно, к психологическому дискомфорту добавляются физические страдания всего организма. Возникала зависимость, а Ярослав, который всегда ценил свободу вне себя и в себе, не мог с ней мириться. Поэтому однажды он полностью перешел на пиво, от которого не становилось ни лучше, ни хуже.

Пару раз предлагали Ярославу радикальный выход — от марихуаны до морфия. Но наркотиков он боялся, как огня, даже думать о них не хотел. Может быть, в глубине души он понимал, что именно они могут помочь в часы невыносимой печали, но если, не дай Бог, это понравится — то уже навсегда.

В последнее время, правда, приступы стали случаться немного реже и протекали легче, чему способствовала Наташа. Она старалась увлечь его тем, что он любил. Тогда они шли вечером в театр или на художественную выставку, если был выходной. Либо у нее дома занимались любовью при свечах. Наташа жила одна в маленькой однокомнатной квартирке с высоченным потолком, которую подарил ей отец, бывший солдат, вернее, офицер партии. Ярослав сперва сопротивлялся некоторому, пусть и доброму, насилию, но потом подчинился порыву любимой женщины и стал принимать ее бескорыстную помощь как должное. Он бывал груб и с нею, и облегчение, как правило, едва ощущалось, но всё же тяжелые часы проходили чуть быстрее, и вскоре жизнь возвращалась в привычное русло — до следующего раза.

Наташа работала в торговой фирме, занимающейся венгерским рынком, хорошо знала язык венгров и часто летала в Будапешт на переговоры. В тот роковой вечер Ярослав остался в лаборатории один и ждал Наташиного звонка, чтобы договориться о встрече. Она позвонила около семи часов, но то, что он услышал, не предвещало для него ничего хорошего:

— Яр, миленький, мы не сможем сегодня увидеться. Я должна была лететь в Венгрию завтра утром, но шеф настоял, чтобы летела с делегацией сегодня. Ради Бога, не наделай глупостей. Через два дня вернусь, и будет нам с тобой хорошо-хорошо…

Ярослав сжал трубку так, что мелко затряслась вся рука.

— Хорошо, говоришь? Тебе ведь всегда хорошо, да? Что со мной, что без меня. Я знаю, что на самом деле тебе на меня наплевать. Ну и ладно! Одному даже легче. Не нужно притворяться.

— Яр, я не заслужила такого тона. Я ведь и обидеться могу, — не повышая голоса, сказала Наташа. Правда, она никогда не обижалась или, по крайней мере, очень ненадолго.

— Лети, лети в свой Будапешт! А можешь и подальше, — крикнул Ярослав и с силой бросил трубку на аппарат. Она закурил, опустился на стул и огляделся вокруг. Ничего нового — столы, колбы, шланги, трубки, печи, инструменты, компьютер. Опостылело всё. Как писал поэт — живи еще хоть четверть века, исхода нет…

Многие люди в подобном состоянии выручают себя именно работой, но Ярославу это не удавалось. Он мог работать лишь в состоянии душевного покоя, которого сейчас не было.

В отчаянии он смахнул со стола несколько прозрачный емкостей — пробирок и колбочек — на пол. В тишине послышался жалобный звон разбиваемого тонкого стекла, пластиковая трубка оборвалась и свернулась в спираль. Содержимое емкостей, белые и желтые порошки, рассыпалось, словно на кухне у неловкой хозяйки.

Эта маленькая катастрофа чуть-чуть вернула Ярослава к жизни. Он покачал головой, выругался, осуждая себя за содеянное, и пошел за веником. Порошки он собрал на лист плотной бумаги, старательно вычистив щели и углубления в старом потрескавшемся линолеуме.

Ярослав осторожно понес картонку к урне, стараясь ничего не рассыпать. Он немного простудился в последнее время (было межсезонье с его коварными ветрами, слякотная агония зимы) и чихнул на весь этаж опустевшего института. Облако порошка окутало его, заставило чихнуть еще пару раз. Ярослав задержал дыхание, но чихнул опять, уже не так смачно, и остановился, поневоле вдыхая мелкие частицы, распыленные в воздухе.

Внезапно плотный, почти забытый по прошлым алкогольным возлияниям дурман ударил ему в голову, но затем вдруг стало необычайно легко. Странное, неизведанное ощущение окатило его с ног до головы. Ярослав почувствовал, что находится уже не здесь, в тесном казенном помещении лаборатории, что он уже оторвался от земли, что он парит в небесах, как Икар! Он летел над бездной — огромной пастью желто-красной пропасти, знакомой по старым приключенческим фильмам, которые когда-то в юности вызывали в нем восторг соприкосновения с настоящей жизнью, не давали спать ночами. Далеко внизу бурлила горная река, темная, широкая и сильная, как вена атлета.

Воздух, ставший твердым, раздувал готовые взорваться, подобно глубоководным рыбам, вытащенным на поверхность, легкие, вдавливал внутрь глаза, сжимал всё тело. Непонятно было, какая сила несла Ярослава над бездной и не давала ему упасть. Он еще не мог осознать тогда, в первый раз, что полет над этой пропастью — его видение настоящей жизни, мечта его юности. Настоящую жизнь придумал не он, она досталась ему против его воли. Никто не спрашивал его, какой жизнью он хочет жить. Кто-то решил это за него. Большинство людей взрослеют, становятся добропорядочными (или не очень) гражданами, одерживают маленькие победы, переживают незначительные поражения. Им не нужно отрываться от земли. Кто-то решил, что и ему — не нужно. И очень сильно в этом ошибся.

Река извивалась внизу, подобно змее, и несла в себе какую-то неясную идею. Во всем есть идея — никогда Ярослав не сомневался в том, что это так. Трава на лугу, птица над ним, загадочная морда кошки, хитрое лицо женщины, даже грязный бездомный попрошайка у мусорного бака — все несут на себе печать своей необходимости в мире. Не будь чего-нибудь одного — мир станет неполным, усеченным, как неправильная геометрическая фигура. И полет Ярослава, маленького богом забытого человечка над одним из величайших разломов земной тверди — тоже был одним из обязательных явлений вечной жизни. Он еще не чувствовал, как ему хорошо. Ему еще предстояло разобраться в своих ощущениях. Тогда он только смотрел — и видел. Внизу блестела вода. Справа и слева высились лишь отвесные оранжевые камни. Сверху нависало яркое матово-синее небо. Это было как чрево жизни, потаенное и величественное место матери–земли.

В первый раз видение продолжалось всего несколько секунд, хотя для Ярослава они показались несколькими часами. В один миг всё пропало. Исчезли бездна, река, небо. Он лежал на боку, скрючившись в жалкой позе, и долго не мог пошевелиться, прийти в себя. Не хотелось верить, что вокруг него всё та же лаборатория, тот же постылый вечер. Что Наташа летит в Будапешт и думает о предстоящей работе, и до утра он остается совсем один… Впрочем, уже не совсем. С ним будут воспоминания о виденном, поразившем его навсегда.

Конечно, смесь порошков, которую нечаянно вдохнул Ярослав, была наркотической. Но после окончания действия она не оставляла ощущения разлада с действительностью, не было никакого утреннего синдрома. Он легко синтезировал эту смесь дома в своей комнате, взяв с собой необходимое количество порошков. По отдельности они не представляли собой никакой особой ценности, и можно было не опасаться, что кто-нибудь в лаборатории обратит внимание на исчезновение нескольких десятков граммов. Вся хитрость состояла в пропорциях — и только. Как из довольно безобидных веществ получается разрушительная взрывчатка, так и из никому не интересных порошков Ярослав, сам того сознательно не желая, получил новое вещество — мечталитин. Так он его назвал — полушутя, полусерьезно. И в ту же ночь принял более сильную дозу, и летел над бездной очень долго — целую вечность. Очнулся он только утром и, не сомкнув глаз в привычном для нас понимании, отправился на работу. Но спать ему совсем не хотелось, напротив — он чувствовал себя бодрым, жизнерадостным, полным сил. Даже коллеги обратили внимание на его цветущий вид и удивились. Ярослав никогда таким не был, он, как говорят, будто заново родился.

Почему? Потому, что когда мечта, причем самая сокровенная и безумная, о которой нельзя сказать словами, вдруг становится явью, происходят необратимые изменения в организме человека. На клеточном, если не на молекулярном, уровне. Правда, если мечта не становится явью никогда, если покидает надежда, то человек просто умирает.

Ярослав, как мы знаем, всегда питавший неприязнь к наркотикам и остерегающийся их, принял новое спасение не как от дьявола, но как от Бога. Ему не пришло в голову бояться смеси, которую он сам создал. Ведь мечталитин, как мы тоже знаем, даже не имел побочных явлений. Даже совсем наоборот.

Опасность скрывалась лишь в одном. Мечталитин действительно не был обычным наркотиком — он представлял собой некое вещество, полученное давным-давно в замках колдунов древней Европы. Только секрет его был давно утрачен. И у него было лишь одно побочное явление. Просто через некоторое время, очень короткое, реализованная мечта выходила из-под контроля, становилась беспощадной, раздавливала и поглощала человека. Проявлялось это по-разному, но суть одна. Ведь жить в мире снов нельзя — рано или поздно наступает расплата. Тем более нельзя летать над бездной, как бы этого иногда ни хотелось.

Накануне приезда Наташи Ярослав закрылся в комнате (по привычке не заперся), разделся. Он не мог видеть себя со стороны во время полета, но отчего-то ему казалось, что одежда должна мешать, притуплять ощущения. Он принял дозу сильнее прежней примерно в три раза, вдохнул порошок всей грудью, как чистый лесной воздух в мае, и почти мгновенно оставил реальность.

Наташа примчалась в больницу прямо из аэропорта. Ее душа два дня была не на месте, мрачные предчувствия всё время отвлекали от дел. Переводила она хуже, чем обычно, допускала ненужные паузы, забывала слова. И, едва пограничный контроль был пройден, она побежала к телефону-автомату — звонить Ярославу. Трубку, естественно, сняла Людмила Петровна и, всхлипывая, поведала о случившемся, как могла.

Усталый пожилой врач, заведующий отделением, затрубил монотонным голосом:

— Сильная интоксикация, состояние комы. Предположительно, он принял сильнодействующий наркотик, с которым раньше мы не встречались. Порошок отправили на анализ, но пока формулу расшифровать не удалось.

— Да какая формула! — набросилась на врача Наташа чуть ли не с кулаками, готовая растерзать эскулапа, — умоляю, скажите, в каком он состоянии? Он будет жить? Могу я его видеть?

— Мы применили обычное в таких случаях лечение, — прежним тоном продолжал врач, не обращая внимания на безумства убитой горем девушки, — сделали частичное переливание крови, вкололи нейтрализующие вещества, задействовали стимуляторы… Сканировали мозг. Вы не медик? Тогда это вряд ли вам интересно. Поймите, мы здесь работаем, спасаем людей. Пытаемся спасти и его. Хотя не скрою, это будет очень, очень трудно…

— Где он?

— В четырнадцатой палате, налево за этой дверью. Но сначала ответьте на мои вопросы.

— Не сейчас, — отмахнулась Наташа и резко вскочила, — как вы можете?

— Вы должны нам помочь, — врач впервые посмотрел ей в глаза сквозь выпуклые стекла своих очков.

— Хорошо, — кивнула девушка.

— Он часто принимал наркотики? Сколько времени, в каких дозах? Разные или только эти? Это всё, что меня интересует. Мне не нужно знать, кем он работал и где доставал порошок — это забота других людей.

— Он работал в НИИ. Придумывал лекарства, или…оружие…я не знаю. Никогда не был наркоманом, ко всякой отраве испытывал отвращение, доктор, клянусь! Теперь я могу видеть его?

Врач кивнул, но ненадолго задержал ее, неожиданно и крепко схватив за запястье.

— Системы его организма работают нормально, но импульсы мозга очень слабые и… странные. Он как будто находится не здесь. Попытайтесь его разбудить, вернуть к нам. Только если вам удастся это сделать, мы сможем надеяться на лучшее. В противном случае — увы, нет.

Ярослав не мог знать, что находится в больнице, что привезли его сюда два дюжих санитара, что позже мужчины и женщины в белых халатах долго мяли его тело, кололи вены, давали кислород, подсоединяли провода к голове. Лишь мощный электрический разряд он почувствовал — увидел рядом ослепительную и бесшумную, как зарница, вспышку молнии на совершенно безоблачном полуденном небе. Ему так понравилась эта молния, расколовшая пространство от небесного свода до дна реки, что он захотел ее еще и ненадолго остановился, медленно кувыркаясь в воздушных ямах. Но молнии больше не было. Тогда он, легко оттолкнувшись от воображаемой опоры, полетел дальше. Полет продолжался с большой скоростью, но пейзаж, различаясь в деталях, в общем, оставался тем же, был бесконечен до горизонта и за ним, как в зацикленной компьютерной анимации. То же небо, та же река, те же красноватые скалы, те же глубокие и острые, разрезающие горы, ущелья. Но в данном случае внешнее однообразие не утомляло, а наоборот, окрыляло его, словно иллюстрируя собою бесконечность жизни — пространства, материи, времени, духа. Впрочем, происходили также изменения, которых он сперва не замечал.

Небо, в котором поначалу не было ни намека на красный цвет, вдруг стало розоветь — едва заметно, как проступает румянец на лице сквозь густой слой макияжа. На горизонте, где-то далеко-далеко, у края мира, скапливались узкие длинные облака, которые тоже краснели, наливались багрянцем изнутри, словно комариные тельца. Возникла тревога — неосознанная, такая чужая в царстве безумной свободы и безграничного счастья…

Эта тревога исходила извне — он понял. Кому-то очень близкому, родному, любящему его он делал больно, да еще как больно! До сих пор слышался только шум реки и еле уловимый свист рассекаемого воздуха. Теперь же издалека слышался голос. Ярослав прислушался. Голос был тонким и жалобным, как писк новорожденного животного. Но, несомненно, он звал Ярослава. Звал обратно домой, в мир, из которого он ушел так внезапно, неразумно и, как законченный эгоист, ни на секунду не задумавшись о людях, которым станет больно в том случае, если его не будет среди них.

Вдруг слабый голос усилился во много раз и небо, почти всё ставшее красным, раскололось посередине. В нем образовалась пропасть, почти такая же по форме, как внизу, но не имеющая не только конца и начала. В ней не было и глубины. Бездонная щель, словно отвратительный рот великана, готовилась поглотить и его, и каменные джунгли, и горную реку. Но именно оттуда Ярослав слышал крик. По крайней мере, ему казалось так.

— Ярослав! Яр! Родной мой, хороший! Я не знаю, где ты и что с тобой, но поверь, поверь, пожалуйста, что со мной тебе будет лучше! Я сделаю для этого всё-всё, только возвращайся!

Это был, конечно, голос Наташи. Она звала, умоляла, надеялась. Ей удалось невозможное — пробить химическую броню мечталитина.

Пробить, но не уничтожить. Не победить.

— Яр! Умоляю, вернись! Попробуй, миленький, пожалуйста!

Ярослав поднимался выше, безобразный рот засасывал его, а голос Наташи становился громче, слова слышались более отчетливо. Становилось жарко, словно с космической быстротой приближалось к нему невидимое солнце. Внизу же текла река, прохладу которой он ощущал физически даже на большом расстоянии. Его влекло туда.

В его мечту вторглись — пусть с любовью, но в то время, когда он этого не хотел.

— Яр! Еще немножко, ну! Я чувствую, что ты уже рядом!

Он тоже чувствовал, что Наташа рядом. Он мог протянуть ей руку и ощутил бы тепло мягкой, почти детской ладони. Но внизу была чистая студеная вода и — бездна. Он ведь всегда хотел упасть в нее. Он страшился явлений, предшествующих смерти, но самой смерти не боялся никогда. В ней было что-то загадочное и притягательное. Ярослав был атеистом, но не мог даже подумать о том, что весь человек превращается только в то, что осталось от его дедушки после эксгумации спустя сорок лет. Что-то же еще должно оставаться! Что-то должно быть за последней чертой, обязательно! Он верил. И чем крепче была эта вера, тем сильнее становилось нелепое любопытство — ну что же там? Иногда жажда последнего открытия становилась нестерпимой. Сейчас, находясь между жизнью и смертью, он понял истинную причину своей тоски.

— Ждать еще столько лет… Страдать, мучить себя и других. И тебя… Прости, Наташа, — прошептал Ярослав.

Он ринулся в бездну и в считанные секунды достиг воды. Ледяная влага обожгла его, но лишь на секунду, а затем стало тепло. По инерции опускаясь всё глубже, он врезался головой в каменистый выступ на дне. На мгновение воцарилась темнота, но сейчас же яркий свет брызнул в лицо, и светлый туннель открылся впереди.

Он увидел то, что находится за чертой.

Александр Иванович, знакомый нам врач скорой помощи, явился домой ночью. Он был один в квартире, и давно не посещавшее его чувство печали с силой давило на душу в широкой груди. За пятнадцать лет работы он привык видеть умирающих людей, и лишь тогда, когда вызов был к ребенку, особенно если спасти его не представлялось возможным, сердце Александр Ивановича на время погружалось в какую-то жуткую пустоту.

Но сегодняшний случай он запомнит надолго. В глазах у него поминутно мелькали, сменяясь по кругу, адовы картины. Вот слышится истошный женский вопль. Вот он и еще несколько врачей и сестер вбегают в четырнадцатую палату. Трое пытаются успокоить бедную девушку, которая бьется в истерике, прижимаясь к стене. Остальные смотрят на больного и быстро понимают, что он уже мертв. И сами приходят в ужас — есть от чего!

На подушке вокруг головы расползлось огромное алое пятно. Врача невозможно обмануть бутафорской краской из дешевых боевиков, он никогда не спутает кровь ни с чем другим. Когда осмотрели голову, увидели, что никаких повреждений нет. Несчастной возлюбленной бедняги в этом смысле повезло, потому что если бы обнаружилась рана, девушка стала бы подозреваемой в убийстве. Ведь кроме нее в палате никого не было. Не считая, конечно, самого парня. Прямо мистика какая-то! В больнице сразу поняли, как только больного привезли, что здесь что-то не так, случай необыкновенный.

Александр Иванович посидел на кухне, покурил, глядя на полную луну, которая, казалось, висела на уровне его шестого этажа. Такие ночи опасны для стариков, психопатов и выдумщиков. Но врач не был ни тем, ни другим, ни третьим, и в полнолуние хорошо себя чувствовал, подолгу сидел у окна, когда не было смены и не очень хотелось спать.

— Такая ночь! Лежал бы сейчас со своей девкой, жизнью упивался, — произнес Александр Иванович, имея в виду Ярослава, разговаривая сам с собой. — Себя погубил и ей молодость испортил. Чего им не живется? Каждого такого определить бы на месяц на работу в больницу. Посмотрели бы, как другие за жизнь цепляются. У них все вырежут изнутри — хоть на чучело отдавай, а они всё равно жить хотят.

Он выпустил в форточку плотную струю дыма, помолчал.

— А вот, однако же, некоторым не живется. Не всем, наверное, дано.

Вдруг он что-то нащупал в кармане брюк, почти машинально. Пакетик с остатками порошка — остальное взяли на анализ. Вспомнилась та старушка. А ведь капли из-за дивана ей так никто и не достал. Мается, поди, и сейчас. Кретин! Тоже мне, врач, не поинтересовался, не помог! — подумал о себе Александр Иванович. Ничего, телефон известен, завтра он обязательно позвонит, а потом заскочит на минутку.

Пакет был неплотно сколот канцелярской скрепкой, и немного порошка высыпалось. Врач брезгливо смахнул его с табурета, на котором сидел. Но все же поднес руку к носу, принюхался. Ничем не пахло.

— А кому дано-то — кто знает? — опять заговорил Александр Иванович. — Мишка вон мой, санитар, только спит, жрет и трахает медсестер, постарше и пострашнее, потому что другие ему не дают. Фролову, студенту, вовсе всё до лампочки, даже бабы. Почему же им живется, а вот этому химику не жилось? За что им дано, а ему нет? Горе от ума, что ли? Нет, слишком просто. Тут что-то еще. Может быть, действительно, лежит на иных печать проклятия? Вот она, эта печать, в явном виде. Порошок. Его нужно вдыхать, наверное…

Внезапно Александр Иванович почувствовал, что ему до потемнения в глазах захотелось поднести пакет с порошком к лицу и вдохнуть эту пыль. Минуту или две он смотрел на нее, как завороженный. Затем решительно встал, и с перекошенным от напряжения лицом высыпал содержимое в кухонный мусоропровод.

Он долго сидел почти неподвижно, глядя в одну точку. Луна проплывала мимо, наполовину скрывшись за вуалью случайно забредшей в его края дырявой тучи.

— Что лучше — жить в тоске или умереть в блаженстве? — произнес, не меняя интонации, Александр Иванович.

Нет, это не было мучительным раздумьем, и вообще, фраза мало подходила к истории с Ярославом. Просто врач задал себе такой вопрос.

апрель 1999