Из жизни Димы Карандеева

Дмитрий Викторович Лукин

Новая книга Дмитрия Лукина – это продолжение некоторых сюжетных линий книг «Коврово» и «Весенний дуэт», а также двенадцать рассказов (включая 2 готических рассказа ужасов), мистико-юмористическая вещь «Тайна подмосковного поселка» и роман-семейная хроника.Автор выражает благодарность компании STUFF MEDIA за помощь в издании книги.

Семинар

Все совпадения и сходства с людьми реальными прошу считать чистой случайностью

Семинар в литературном институте — штука интересная и достойная всеобщего внимания. Проходит он не только как маленькое театральное действо, но и как что-то, что в силах перевернуть мир…

Итак, на часах без пятнадцати пять. Небольшая аудитория на первом этаже. На стенах — цвет мировой и советской литературы, а также заслуженные преподаватели: Долматовский, Кассиль, Левитанский. Пока в русской литературе есть такие персоналии, русская литература жива.

В аудиторию медленно начинают стекаться гении. Они появляются как сплоченными «могучими кучками», так и по одному. Самый распространенный наряд гения — ветровка. Ей-богу, я бы присвоил ей название писательской. В этих ветровках «засветились» все мало-мальски известные писатели советского периода, часто предпочитает ее и современная пишущая молодежь. Почему? В ней толстовская простота, близость к народу, и еще… она сделана из какой-то самой по себе задумчивой ткани.

Вот в дверях появляется первый человек в ветровке. Он немного сутул. Это нормально для писателя. Он сильно ТАМ, но все же немножко и ЗДЕСЬ. Голова его в беспорядочных кудрях (моду ввел Пушкин, но актуальна она и сейчас). В руках у задумчивого сутулого человека папочка или пакетик, а в нем — блокнотик для мыслей. Ведь осенить может всюду…

Человек может ни с кем не поздороваться, но никто на него не обидится — служение музам не терпит суеты.

Появляются девушки и взрослые женщины. Писательницы, поэтессы. Немного эгоистичны, обидчивы, но бывает, талантливы. Рассаживаются, каждая в своем мирке, на представителя мирка другого может и плюнуть.

Следующие персонажи семинара — гении Дали-Набоковского, окончательно самовлюбленного типа. «Вещи в себе» (Кант бы за них порадовался), не терпят критики. С чем-то могут временно и согласиться, но в основном критика проходит мимо их ушей, они равнодушно позволяют окружающим побрёхивать на их произведения, не особо обижаясь на «бездарей», то есть всех окружающих.

Следующий типаж — люди, рассуждающие с видом истины в последней инстанции с привлечением библейских аргументов…

Но, наверное, хватит описывать типажи до начала действия, пусть все проявят себя во время представления!

Заходит Его Величество Мастер — человек, который выпивал еще с Есениным, ругался с Пастернаком и поправлял ошибки у Паустовского.

Аудитория встает и садится.

— Ну-с, ребята, кого будем сегодня обсуждать? — спрашивает Мастер.

Все напряженно молчат. Немного трусят. Наконец, поднимается рука одного из гениев.

— У меня тут с собой один эротический рассказ, — робко говорит он.

— Что ж, хорошо, — говорит Мастер, — просим зачитать.

Гений встает с места, уже покраснел. Подходит к трибуне. Смотрит в лист, смотрит в окно. Смотрит в окно, смотрит в лист… Читает, сбиваясь. Места пикантные старается прочесть быстрее. Чтобы самому не застесняться своей стеснительности. «А вдруг подумают, что это все было со мной на самом деле? — стучится в голову. — А вдруг узнают во мне героя-развратника?»

Наконец, рассказ дочитан.

— Спасибо, — говорит Мастер. — Ну что ж, начнем обсуждение. Кто желает высказаться? Кому слово?

Все молчат. Автор уже понимает — сделал глупость, что не только прочел свой рассказ в аудитории, но и вообще взялся за него. Что вообще когда-то пришла ему мысль начитаться «Темных аллей» Бунина и попробовать писать.

Наконец, первый голос из зала:

— Можно мне? — слово берет полноватая девушка-гений, пишущая социальную прозу.

Все взгляды обращаются к ней. Обсуждаемый готов залезть под парту, лишь бы ему не сказали плохих слов, но…

— Ну… Я вообще хочу сказать, — начинает «социальная проза», — что все прозвучавшее несколько пошловато.

Тишина. Все молча согласились, понимает автор.

–… Особенно сцена в поле. И позвольте мне заметить такой нюанс… Вы написали «стоячая грудь»…

Легкая улыбка на лице обсуждаемого-жертвы.

— Так писал даже Бунин, «Темные аллеи», страница первая, второй абзац снизу.

Лица присутствующих оборачиваются к нему. Он понимает, что набрал бал. Девушка-социальная проза, может, такого и не читала.

— Потом дальше… — продолжает она. — Я не верю, что она ему отдалась… Образ мужчины подан скучно и публицистично. Такому мужчине не хочется отдаваться. Потом, сам образ автора в рассказе… — это тряпка. Он все время чего-то боится. Он какой-то странный.

— Ну, там же сказано, что в детстве он много болел, — делает комментарий писатель с первый парты с несколько эстетскими манерами.

— Да, болел, — говорит женщина со второй парты, — но как он делает это с ней в поле, я не вижу этого…

— Я тоже не вижу, — говорит гений с четвертой парты с краю, пришедший не в ветровке и потому, по сути, не имеющий права считаться гением.

— Вы не видите, а я вижу, — говорит девушка с последней парты с длинными белыми волосами и ресницами, — особенно жизненно показано, как в этот момент она подумала о муже. По-моему, в «Анне Карениной»…

— Погодите, не все сразу, — говорит Мастер и обращается к стоящему на трибуне автору, — мне почему-то кажется, что вы не видите своей героини. Пушкин видел свою Татьяну как живую, а у вас в течение рассказа у нее то пухлые, то тонкие руки.

Автор напрягся, но хочет держать слово.

— Вы понимаете, этим я имел в виду воплощение женщины во всех возможных ипостасях. Она разная. Здесь она ему женщина, мать, сестра, подруга… Понимаете?

Мастер задумывается.

— Ну что ж, — наконец говорит Мастер, — это интересная мысль…

–…старший брат, — не обращая внимания ни на кого, продолжает перечислять автор, — двоюродный дядя…

— Знаете, — говорит брюнетка с первой парты, — мне кажется, что М. в образе автора здесь изобразил себя.

«Узнали! Узнали, сволочи! Что же теперь делать? Куда деваться?!» — начинает лихорадочно думать автор.

— И еще, — продолжает она, — здесь есть такое место, которое, мне кажется, очень удалось.

Автор сразу делается окрыленным. Взгляд его прикован к брюнетке. «Говори же, говори! А ведь не такая уж ты и дура и бездарность».

— Мне кажется, что вот здесь очень хорошо сказано… — она вглядывается в свою распечатку рассказа. — Вот: «У Любы был очень зоркий глаз, она всегда могла вовремя различить, что мужчина из себя представляет». Мне кажется, что это так хорошо и жизненно сказано, ведь так порой трудно различить, какой мужчина — мужчина, а какой нет, что ли, не настоящий…

— Импотент, что ли? — тихо спрашивает у ораторши сосед слева, но она не замечает его вопроса.

— А мне описание, наоборот, показалось неверным, — говорит задумавшийся на время Мастер, — после такого описания представляется, что у Любы всего один глаз.

Автор чуть не дрожит от нервного стресса.

— Понимаете, это… — медленно цедя слова, говорит он. — Это аллегория. Я хотел дать аллегорию всевидящего ока…

— А… — опять задумывается Мастер. — Разве что так.

— Вот еще, — опять встревает в обсуждение блондинка. — Мне показалось, что автор очень хорошо работает с прилагательными. Вот смотрите: страстный, жгучий, томительный, воспламеняющий. Да, где-то я уже их слышала, но здесь они удивительно гармонично смотрятся.

— Нет, — встревает в разговор буйный гений со второго ряда, современный футурист, не признающий авторитетов, — это штампищи. Такими словечками уже баловались все от Бунина до небезызвестного, надеюсь, вам Шлегеля… А уж Кьеркегор использовал эти слова вдоль и поперек, так что…

— Ерунда, — врывается в разговор брюнетка, — слова эти ничего не передают. Они не передают, как героине Алене небезразличен Иван, и поэтому они бесполезны.

— Ребята, — опять вмешивается Мастер, — вы знаете, в чем тут может быть дело: мне кажется, что слово «томление» выступает здесь лейтмотивом. Поэтому оно так часто повторяется? — Мастер вопросительно смотрит на обсуждаемого.

— Да, — с радостью кивает обсуждаемый. — Да, именно это я имел в виду (и в этот момент из всех шедевров мировой литературы его любимым является рассказ Б. Житкова «Помощь идет»).

— Предлагаю объявить перерыв, — говорит Мастер, — а после вернемся и обсудим все до конца.

Вторая часть заседания начинается неожиданно.

— Почему вы не нашли замену банальному слову «попа»? — это брюнетка со второй парты.

Это вновь ставит автора в тупик.

— Ведь есть столько синонимов, — продолжает она, — вот, допустим, бедра, гитарообразность, в конце концов…

Мастер пользуется небольшой паузой, но он явно помрачнел и хочет сказать что-то серьезное:

— Ох уж эта современная молодежь… — говорит он. — Еще Достоевский ругал Пушкина на страницах своих произведений за любовь к «ножкам». А современная литература, которую я бы вообще не спешил называть литературой…

— Вы понимаете, — прерывает его автор, — этим я как бы хотел показать, что как бы это является метафорой жизненной защиты, надежности. От перипетий, невзгод, понимаете? Слово «попа» здесь синоним укрытия за каменной стеной. Понимаете? — автор отдышался, и сам не верит, что решился на подобное красноречие.

— Ох уж эти постмодернисты, — говорит Мастер, — у них все через…

— Простите, но вы ничего не поняли, это современно, и нас рассудит только время! — неожиданно вырывается у обсуждаемого, и в аудитории раздается легкий гул в его поддержку. А потом повисает зловещая тишина.

Через час обсуждение закончилось, а со стен молча смотрели на молодежь Пушкин, Лермонтов, Толстой, Тургенев и Кассиль. Уж им-то, наверное, известно, кто будет висеть рядом с ними в виде портрета лет через сто, но они почему-то молчали…