Дорога тайн

Джон Ирвинг, 2015

Впервые на русском – новая сага о памяти и судьбе от блистательного Джона Ирвинга, автора таких всемирных бестселлеров, как «Мир глазами Гарпа» и «Отель „Нью-Гэмпшир“», «Правила виноделов» и «Сын цирка», «Молитва об Оуэне Мини» и «Мужчины не ее жизни». Когда Хуан Диего вырастет, он уедет в США и станет знаменитым писателем. А в мексиканском детстве судьба ведет «читателя свалки» от приюта «Дом потерянных детей» к «Дива-цирку» с его дрессированными львами и воздушными гимнастами. У Хуана Диего есть младшая сестра Лупе, и она умеет читать мысли – но только он понимает, что она говорит. «Обычно она права насчет прошлого… Будущее она читает не так точно». Ей открыты все трагедии минувшего – но она пытается предотвратить бедствие, которое еще предстоит. И вот через много лет Хуан Диего отправляется из Нью-Йорка на Филиппины, где его грезы и воспоминания наконец столкнутся с грядущим. Удивительным образом рядом с ним всегда оказывается кто-нибудь из пары таинственных красавиц, матери и дочери, встреченных им в самолете… «От первой до последней страницы этот роман пронизан добротой и верой в любовь, в искупительную силу человечности, не скованной условностями и общественными институтами» (The New York Times Book Review).

6

Секс и вера

Длиннющий проход к отелю «Регал» в Международном аэропорту Гонконг был украшен неполным набором рождественской символики — веселыми мордами оленей и счастливыми, похожими на эльфов лицами свиты Санта-Клауса, но ни саней, ни подарков, ни самого Санты не было.

— Санта на случке — он, вероятно, вызвал службу эскорта, — пояснила Дороти Хуану Диего.

— Хватит секса, Дороти, — приструнила мать своенравную девушку.

По тому раздражению, которое сквозило в, казалось бы, беззлобной пикировке матери и дочери, Хуан Диего сделал вывод, что мать и дочь путешествуют вместе в течение многих лет — если не столетий.

— Санта определенно останавливается здесь, — сказала Дороти Хуану Диего. — Рождественское дерьмо круглый год.

— Дороти, ты здесь не круглый год, — возразила Мириам. — Ты не можешь этого знать.

— Мы здесь более чем достаточно, — угрюмо сказала дочь. — Такое чувство, что мы здесь круглый год, — пояснила она Хуану Диего.

Втроем они поднимались на эскалаторе, мимо créche^[10]. Хуану Диего показалось странным, что они ни разу не оказались снаружи, на улице, с тех пор как он приехал в заснеженный аэропорт имени Кеннеди. В сréche наблюдался обычный состав персонажей, людей и домашних животных — среди последних было только одно экзотическое существо. И чудотворная Дева Мария, как всегда считал Хуан Диего, могла бы поменьше напоминать обыкновенную женщину; здесь, в Гонконге, она застенчиво улыбалась, отводя глаза от своих почитателей. Но разве не все внимание в créche должно быть уделено ее драгоценному сыну? Видимо, нет — Дева Мария была вне конкуренции. (И так, всегда считал Хуан Диего, было не только в Гонконге.)

Там был Иосиф — бедный глупец, как думал о нем Хуан Диего. Но если Мария действительно была девственницей, то Иосиф, похоже, отнесся к эпизоду деторождения так, как и следовало ожидать, — никаких испепеляющих взглядов или подозрений в сторону любопытствующих царей, волхвов, пастухов и прочих зевак и дармоедов: коровы, осла, петуха, верблюда. (Разумеется, это верблюд был тем самым единственным экзотическим существом.)

— Бьюсь об заклад, что отцом был один из этих типов-волхвов, — предположила Дороти.

— Хватит секса, Дороти, — сказала ее мать.

Хуан Диего подумал было, что он единственный, кто заметил отсутствие малыша Христа в créche — или же его просто завалили сеном, и, может, он там задохнулся.

— Этот младенец Иисус… — начал он.

— Кто-то в прошлом похитил Святого Младенца, — пояснила Дороти. — Не думаю, что китайцев Гонконга это волнует.

— Может, Младенец Христос делает подтяжку лица, — предположила Мириам.

— Не все делают подтяжку лица, мама, — сказала Дороти.

— Этот Святой Младенец не ребенок, Дороти, — заметила ее мать. — Поверь мне, Иисус делал подтяжку лица.

— Католическая церковь сделала больше, чем подтяжку лица, дабы навести на себя косметический глянец, — резко сказал Хуан Диего, как будто Рождество и вся эта целевая кампания с créche были строго римско-католическим делом.

Мать и дочь вопросительно посмотрели на него, как бы озадаченные его сердитым тоном. Но наверняка Мириам и Дороти не удивились бы стальным ноткам в голосе Хуана Диего, если бы они действительно читали его романы. У него была навязчивая идея — она касалась не людей веры или верующих любого рода, но определенной социальной и политической деятельности Католической церкви.

И все же резкость, с которой он иногда говорил, удивляла всех в Хуане Диего; он выглядел таким сдержанным и — из-за искалеченной правой ноги — двигался так неспешно. Хуан Диего не был похож на рискового человека, за исключением тех случаев, когда дело касалось его воображения.

Поднявшись на эскалаторе, трое путешественников оказались на запутанном перекрестке подземных переходов — с указателями направлений на Коулун и остров Гонконг, а также на некое место, называемое полуостровом Сай-Кунг.

— Мы поедем на поезде? — спросил Хуан Диего своих поклонниц.

— Не сейчас, — сказала Мириам, схватив его за руку.

Они были рядом с железнодорожной станцией, как предположил Хуан Диего, но его смущали названия ателье по пошиву одежды, ресторанов и ювелирных магазинов; драгоценности предлагались под вывеской «Бесконечные опалы».

— Почему бесконечные? Что такого особенного в опалах? — спросил Хуан Диего, но слух женщин отличался странной избирательностью.

— Сначала мы зарегистрируемся в отеле, чтобы просто освежиться, — сказала Дороти, схватив его за другую руку.

Хуан Диего захромал вперед; ему казалось, что он хромает не так сильно, как обычно. Но почему? Дороти катила клетчатую сумку Хуана Диего, которая сдавалась в багаж, и свою собственную — притом без особых усилий справляясь с обеими сумками одной рукой. Как это у нее получалось? — удивлялся Хуан Диего, когда они остановились у большого, доходящего до пола зеркала; оно было рядом со стойкой регистрации их отеля. Но когда Хуан Диего мельком посмотрел на себя в зеркало, двух спутниц рядом с собой он не увидел. Странно, что в зеркале не оказалось отражений этих двух эффектных женщин. Возможно, он взглянул на себя слишком уж мельком.

— Мы поедем на поезде в Коулун — увидим небоскребы на острове Гонконг, их огни отражаются в воде гавани. Лучше увидеть это после наступления темноты, — шептала Мириам на ухо Хуану Диего.

— Мы там перекусим, может, выпьем чего-нибудь, а потом вернемся в отель, — говорила Дороти в другое его ухо. — Потом нам захочется спать.

Что-то подсказало Хуану Диего, что он видел этих двух женщин раньше — но где, но когда?

Может, в такси, которое перепрыгнуло ограждение и застряло в глубоком снегу на беговой дорожке, что тянется вдоль Ист-Ривер? Таксист пытался откопать задние колеса — не лопатой для снега, а скребком для ветрового стекла. «Откуда ты взялся, придурок хренов, — из гребаной Мексики?» — рявкнул водитель лимузина, в котором сидел Хуан Диего.

В заднем окошке такси, как в рамке, виднелись лица двух выглядывающих женщин; они могли быть матерью и дочерью, но Хуану Диего показалось маловероятным, чтобы те две испуганные женщины могли быть Мириам и Дороти. Ему было трудно себе представить, что Мириам и Дороти чего-то боятся. Кто или что может напугать их? Однако эта мысль застряла у него в голове: он уже видел этих двух необычных женщин — он был в этом уверен.

— Очень современный, — вот и все, что Хуан Диего мог сказать об отеле «Регал», когда ехал в лифте с Мириам и Дороти.

Мать и дочь зарегистрировали и его, он только показал паспорт. Кажется, он и не платил.

Это был один из тех гостиничных номеров, где ключ от номера был своего рода кредитной картой; войдя в свой номер, вы вставляли карту в прорезь на стене сразу за дверью.

— Иначе света не будет и телевизор не включится, — объяснила Дороти.

— Позвоните нам, если у вас возникнут проблемы с современными устройствами, — сказала Хуану Диего Мириам.

— Не просто проблемы с современным дерьмом — любые проблемы, — добавила Дороти. На карточке-ключе Хуана Диего она написала номера двух апартаментов — своего и матери.

Значит, они в разных номерах? — подумал Хуан Диего, оставшись один.

Под душем его эрекция возобновилась; он знал, что должен принять бета-блокатор — он знал, что опоздал с этим. Но из-за эрекции он заколебался. Что, если Мириам или Дороти — или, что еще невероятней, обе — пойдут на близость с ним?

В ванной Хуан Диего вынул бета-блокаторы из сумочки с туалетными принадлежностями и положил рядом со стаканом воды около раковины. Это были таблетки лопресора — синевато-серые, эллиптической формы. Затем он достал таблетки виагры. Не совсем эллиптические, они имели форму мяча в американском футболе, только четырехгранную. Виагра и лопресор были похожи между собой благодаря серо-голубому цвету таблеток.

Хуан Диего понимал, что если каким-то чудом Мириам или Дороти пойдут на близость с ним, то сейчас слишком рано принимать виагру. Тем не менее он достал из той же сумочки устройство для резки таблеток и положил его рядом с таблетками виагры, дабы напомнить себе, что половины одной таблетки виагры будет достаточно. (Как писатель, он все всегда предусматривал.)

Я представляю все это себе, как похотливый подросток! — подумал Хуан Диего, пока переодевался, чтобы присоединиться к дамам. Его собственный настрой удивил его. В этих необычных обстоятельствах он не стал принимать никаких лекарств; он ненавидел бета-блокаторы за то, что они делали его заторможенным, и он знал, что лучше не принимать преждевременно половину одной таблетки виагры. Хуан Диего подумал, что по возвращении в Соединенные Штаты надо не забыть поблагодарить Розмари за то, что она посоветовала ему экспериментировать!

Жаль, что Хуан Диего путешествовал не со своим другом-доктором. «Поблагодарить Розмари» (за ее инструкции по использованию виагры) было не тем, что писателю следовало помнить. Доктор Штайн могла бы напомнить Хуану Диего о причине, по которой он чувствовал себя как несчастный Ромео, ковыляющий в обличье пожилого писателя: если вы принимаете бета-блокаторы и пропускаете дозу, берегитесь! Ваше тело изголодалось по адреналину; ваш организм внезапно начинает производить больше адреналина и задействует больше адреналиновых рецепторов. Так называемые сны, которые на самом деле представляли собой обостренные воспоминания Хуана Диего о детстве и ранней юности, были в такой же степени результатом пропущенного приема таблеток лопресора, как и внезапно пробудившаяся страсть к двум незнакомкам — матери и ее дочери, которые казались ему более знакомыми, чем кто бы то ни было.

Поезд, экспресс из аэропорта до станции Коулун, стоил девяносто гонконгских долларов. Возможно, застенчивость мешала Хуану Диего внимательно рассмотреть в поезде Мириам и Дороти; сомнительно, что он был искренне заинтересован в том, чтобы дважды прочитать каждое слово по обе стороны своего билета туда и обратно. Едва ли Хуана Диего интересовало сравнение китайских иероглифов с соответствующими словами на английском языке. «ВОЗВРАЩЕНИЕ В ТОТ ЖЕ ДЕНЬ», — было напечатано маленькими заглавными буковками, но, казалось, им не было никакого эквивалента в неизменных китайских иероглифах.

Писатель в Хуане Диего нашел недостаток в написании «1 поездка»; разве не следовало бы написать цифру 1 словом? Разве при этом надпись «одна поездка» не выглядела бы лучше? Почти как название, подумал Хуан Диего. Он написал что-то на билете авторучкой, которая была всегда при нем.

— Что вы делаете? — спросила Мириам Хуана Диего. — Что может быть такого занимательного в билете на поезд?

— Он снова пишет, — сказала Дороти матери. — Он всегда пишет.

— «Взрослый билет до города», — произнес вслух Хуан Диего название своего билета, который он затем спрятал в кармане рубашки.

Он действительно не знал, как вести себя на свидании; он никогда этого не знал, а эти две женщины заставляли его нервничать.

— Всякий раз, когда я слышу слово «взрослый», я думаю о чем-то порнографическом, — сказала Дороти, улыбаясь Хуану Диего.

— Хватит, Дороти, — сказала ее мать.

Уже стемнело, когда их поезд прибыл на станцию Коулун; набережная Коулуна была переполнена туристами, многие из которых фотографировали вид на небоскребы, но Мириам и Дороти незаметно скользили сквозь толпу. Возможно, мерилом увлеченности Хуана Диего матерью и дочерью было то, что он меньше хромал, когда Мириам или Дороти поддерживали его за предплечье или запястье; он даже полагал, что ему удавалось скользить так же незаметно, как и им двоим.

Облегающие свитера с короткими рукавами, которые были на женщинах под кардиганами, обрисовывали их груди, но сами свитера выглядели скорее скромно, чем броско. Возможно, подумал Хуан Диего, из-за этой скромности Мириам и Дороти оставались незамеченными; или же все объяснялось тем, что туристы вокруг были в основном азиатами и их, видимо, не интересовали эти две привлекательные женщины с Запада. Юбки на Мириам и Дороти, как и свитера, были тоже облегающими, то есть узкими, — во всяком случае, так сказал бы Хуан Диего, — но и их юбки не привлекали особого внимания.

Неужели я единственный, кто не перестает пялиться на этих женщин? — удивлялся Хуан Диего. Он не разбирался в том, что нынче модно; он не имел никакого представления о том, как «работают» нейтральные тона. Его сознание не отметило, что на Мириам и Дороти были бежево-коричневые юбки и серебристо-серые свитера — причем то и другое безупречного кроя. Про ткань он, возможно, подумал, что к ней приятно прикасаться, но что он действительно отметил, так это грудь Мириам и грудь Дороти и, конечно, их бедра.

В памяти Хуана Диего почти ничего не осталось от той поездки на поезде в Коулун — ни оживленной набережной Коулунской гавани, ни даже ресторана, в котором они ужинали, — лишь только то, что он был страшно голоден, и еще, что он наслаждался обществом Мириам и Дороти. Он и правда не мог вспомнить, когда ему было так хорошо, хотя позже — менее чем через неделю — уже забыл, о чем они тогда говорили. О его романах? О его детстве?

Встречаясь со своими читателями, Хуан Диего осторожничал, чтобы не сболтнуть слишком личного о себе, поскольку, как правило, его читателей именно это и интересовало. Он часто пытался перенаправить разговор на жизнь своих читателей; так что он наверняка попросил бы Мириам и Дороти, чтобы они рассказали ему о себе. Как насчет их детства, их юности? И Хуан Диего, видимо, спрашивал этих дам, хотя и аккуратно, о мужчинах в их жизни; конечно, ему было бы любопытно узнать, с кем они связаны. Тем не менее он ничего не помнил о разговоре в Коулуне — ни слова, — помнил лишь, с каким абсурдным вниманием изучал в экспрессе из аэропорта по пути в Коулун свой проездной билет и только обрывки разговора о книгах по пути обратно в отель «Регал».

Только одно и застряло у него в памяти на их обратном пути — момент неловкости в глянцевом, вылизанном вестибюле станции метро «Коулун», когда Хуан Диего стоял с двумя женщинами на платформе в ожидании поезда.

Стекло и позолота интерьера с поблескивающими мусорными баками из нержавеющей стали, выставленными, как стражи чистоты, придавали станции вид больничного коридора. Хуан Диего все не мог найти иконку «камера» или «фото» в так называемом меню своего мобильного телефона — он хотел сфотографировать Мириам и Дороти, — и тогда всезнающая мать забрала у него мобильник.

— Мы с Дороти не фотографируемся — видеть себя не можем на фотографиях, — но дайте я сделаю ваше фото, — сказала Мириам.

На платформе, кроме них, была только одна молодая китайская пара (дети, подумал Хуан Диего) — они держались за руки. Молодой человек наблюдал за Дороти, которая выхватила телефон Хуана Диего из рук матери.

— Лучше мне это сделать, — сказала ей Дороти. — У тебя получаются ужасные снимки.

Но молодой китаец со словами: «Я могу снять вас всех сразу» — взял телефон у Дороти.

— О да, благодарю вас! — сказал ему Хуан Диего.

Мириам бросила на дочь взгляд, в котором читалось: «Если бы ты позволила мне снять, Дороти, этого бы не случилось».

Раздался гул приближающегося поезда, и молодая китаянка что-то сказала своему дружку — наверняка чтобы он поторопился, раз поезд близко.

Китаец так и сделал. Фотография застала Хуана Диего, Мириам и Дороти врасплох. Похоже, китайская пара подумала, что фото получилось неудачным, — может, не в фокусе? Тут подъехал поезд, и Мириам выхватила у китайцев мобильный телефон, а Дороти — еще быстрее — забрала его у матери. Уже сидя в экспрессе, Хуан Диего получил от Дороти свой телефон, с отключенным режимом камеры.

— Мы плохо получаемся на фото, — сказала Мириам, обращаясь к китайской паре; молодые люди, казалось, были слишком озадачены случившимся. (Возможно, обычно они фотографировали получше.)

Хуан Диего снова поискал меню на своем мобильном телефоне, который был для него лабиринтом тайн. Что означала иконка «медиацентр»? Не то, что мне нужно, подумал Хуан Диего, когда Мириам накрыла его руки своими; она близко наклонилась к нему, как будто в вагоне стоял гул (хотя это было не так), и заговорила с ним, словно они были одни, притом что Дороти сидела рядом и ясно слышала каждое слово матери.

— Я не про секс, Хуан Диего, но у меня к вам вопрос, — сказала Мириам.

Дороти рассмеялась достаточно громко, так что привлекла внимание молодой китайской пары, усевшейся рядом. (Юноша перешептывался с девушкой, которая хоть и сидела у него на коленях, но почему-то была им недовольна.)

— И правда не про это, Дороти, — отрезала Мириам.

— Посмотрим, — презрительно ответила дочь.

— В «Истории, которая началась благодаря Деве Марии» есть отрывок, где ваш миссионер — забыла его имя… — начала Мириам.

— Мартин, — тихо сказала Дороти.

— Да, Мартин, — быстро повторила Мириам. — Вижу, ты читала эту книгу, — добавила она. — Мартин восхищается Игнатием Лойолой, не так ли? — Но прежде, чем писатель успел ответить, она поспешно продолжила: — Я все думаю о встрече этого святого с тем мавром на муле и об их разговоре о Деве Марии, — сказала Мириам.

— И мавр, и святой Игнатий оба ехали на мулах, — заметила Дороти.

— Я знаю, Дороти, — презрительно фыркнула Мириам. — И мавр говорит, что готов поверить, будто мать Мария зачала без мужчины, но он не верит, что она остается девственницей после родов.

— Знаешь, этот отрывок как раз про секс, — сказала Дороти.

— Вовсе нет, Дороти, — отрезала ее мать.

— И после того, как мавр едет дальше, юный Игнатий думает, что он должен догнать мусульманина и убить его, верно? — спросила Хуана Диего Дороти.

— Верно, — заставил себя ответить Хуан Диего, но думал он вовсе не о том давнем своем романе и не о миссионере по имени Мартин, который восхищался святым Игнатием Лойолой. Хуан Диего думал об Эдварде Боншоу и том, как изменилась вся жизнь со дня приезда схоласта в Оахаку.

Пока Ривера вез искалеченного Хуана Диего в Templo de la Compaña de Jesús и мальчик корчился, мотая от боли головой на коленях Лупе, Эдвард Боншоу был также на пути к храму иезуитов. В то время как Ривера надеялся на чудо, которое, по мнению хозяина свалки, могла совершить Дева Мария, именно новый американский миссионер должен был стать самым настоящим чудом в жизни Хуана Диего — чудом человека, пусть со всевозможными человеческими слабостями и далеко не святым.

О, как он скучал по сеньору Эдуардо! При этой мысли глаза Хуана Диего наполнились слезами.

— Удивительно, что святому Игнатию так сильно хотелось защитить девственность Матери Марии, — сказала Мириам, но смолкла, заметив, что Хуан Диего вот-вот заплачет.

— Дискредитировать послеродовое состояние влагалища Девы Марии было делом неуместным и неприемлемым, — вмешалась Дороти.

В этот момент, едва сдерживая слезы, Хуан Диего осознал, что эта мать и ее дочь цитируют отрывок из его «Истории, которая началась благодаря Деве Марии». Но как они могли так точно воспроизвести этот текст из его романа, почти дословно? Разве рядовой читатель на это способен?

— О, не плачь, дорогой мой человек! — сказала ему вдруг Мириам: она коснулась его лица. — Мне просто нравится этот отрывок!

— Ты заставила его плакать, — сказала Дороти маме.

— Нет-нет, это не то, что вы думаете… — начал было Хуан Диего.

— Ваш миссионер, — продолжала Мириам.

— Мартин, — напомнила Дороти.

— Я знаю, Дороти! — сказала Мириам. — Это так трогательно, так мило, что Мартин находит Игнатия восхитительным, — продолжала Мириам. — Я же считаю, что святой Игнатий кажется совершенно безумным!

— Он хочет убить незнакомца на муле, потому что у того свое мнение о послеродовом состоянии влагалища Девы Марии. Это улет! — объявила Дороти.

— Но, как всегда, — напомнил им Хуан Диего, — Игнатий полагается на Божью волю в этом вопросе.

— Избавьте меня от Божьей воли! — одновременно вскрикнули Мириам и Дороти, как будто у них вошло в привычку произносить это в одиночку или вместе. (Это привлекло внимание молодой китайской пары.)

— И на развилке дороги Игнатий отпустил поводья своего мула; если бы животное последовало за мавром, Игнатий убил бы неверного, — сказал Хуан Диего.

Он мог бы рассказать эту историю с закрытыми глазами. Не так уж необычно, что писатель может вспомнить написанное им почти слово в слово, подумал Хуан Диего. Однако чтобы читатели удержали в памяти фактические слова — ну, это и вправду необычно, да?

— Но мул выбрал другую дорогу, — произнесли мать и дочь в унисон, так что Хуану Диего показалось, будто они обладают авторитетом всеведущего древнегреческого хора.

— Но святой Игнатий был ненормальным — он, вероятно, был сумасшедшим, — сказал Хуан Диего; он сомневался, что они поняли этот отрывок.

— Да, — ответила Мириам. — Это у вас очень смелое заявление, даже для романа.

— Тема послеродового состояния любого влагалища сексуальна, — сказала Дороти.

— Там не о том — там о вере, — сказала Мириам.

— Там о сексе и вере, — пробормотал Хуан Диего; он не дипломатничал — он имел в виду именно это. Две женщины могли подтвердить его слова.

— Знаете ли вы кого-нибудь, кто, как этот миссионер, восхищался бы святым Игнатием? — спросила его Мириам.

— Как Мартин, — тихо повторила Дороти.

Полагаю, мне нужен бета-блокатор… Хуан Диего не сказал этого, но именно об этом он и подумал.

— Она имеет в виду, был ли Мартин реальным? — спросила его Дороти; она видела, как писатель явно напрягся при вопросе матери, что заставило Мириам выпустить его руки.

Сердце Хуана Диего бешено колотилось — адреналиновые рецепторы работали как сумасшедшие, но он не мог говорить.

— Я потерял так много людей, — попытался сказать Хуан Диего, но слово «людей» прозвучало так невнятно, будто это Лупе сказала что-то.

— Думаю, он был реальным, — сказала Дороти своей матушке.

Теперь они обе протянули руки к сидящему Хуану Диего — его трясло.

— Миссионер, которого я знал, был не Мартин, — выдавил из себя Хуан Диего.

— Дороти, этот дорогой нам человек потерял близких, помнишь, мы обе читали то интервью, — сказала Мириам.

— Помню, — ответила Дороти. — Но ты спрашивала об образе Мартина.

Все, что мог сделать Хуан Диего, — это покачать головой; потом появились слезы, много слез. Он не мог объяснить этим женщинам, почему (и по кому) он плачет, — ну, по крайней мере, не мог в экспрессе.

— ¡Señor Eduardo! — воскликнул Хуан Диего. — ¡Querido^[11] Eduardo!

Именно в этот момент китаянка, которая все еще сидела на коленях у своего парня — все еще тоже чем-то расстроенная, — явно рассердилась. Она принялась колотить своего парня, скорее от досады, чем от возмущения, и почти нарочито (по-настоящему бьют совсем иначе).

— Я же говорила ему, что это вы! — внезапно сказала девушка Хуану Диего. — Я знала, что это вы, но он мне не поверил!

То есть она узнала писателя, возможно, с самого начала, но ее парень с ней не согласился — или он просто не был читателем. Хуан Диего не увидел читателя в китайском парнишке, и писателя ничуть не удивило, что девушка читала его. Разве не об этом неоднократно говорил Хуан Диего? Именно читатели-женщины не дают литературе умереть — вот еще одна из них. Когда Хуан Диего выкрикнул по-испански имя учителя, китаянка поняла, что была права насчет того, кто он такой.

Для Хуана Диего это был еще один момент признания его как писателя. Ему хотелось сдержать слезы. Он помахал китаянке и попытался улыбнуться. Если бы он заметил, как Мириам и Дороти посмотрели на молодую китайскую пару, то мог бы задаться вопросом, не опасно ли ему находиться в компании этих двух незнакомок, матери и дочери, но Хуан Диего не видел, как Мириам и Дороти испепеляющим взглядом заткнули рот читательнице-китаянке — больше того, в этом взгляде была прямая угроза. (Этот взгляд говорил: мы нашли его первыми, грязная маленькая дырка. Найди себе любимого писателя — а этот наш!)

С чего бы это Эдвард Боншоу всегда цитировал Фому Кемпийского? Или же Эдуардо просто любил слегка подшучивать над фразой из трактата «О подражании Христу»: «Пореже бывайте с молодыми и незнакомцами».

Хм, да — теперь уже было слишком поздно предупреждать Хуана Диего насчет Мириам и Дороти. Ты не пропускаешь приема своей дозы бета-блокаторов и игнорируешь парочку таких женщин, как эта матушка и ее дочь.

Дороти прижала Хуана Диего к груди и стала укачивать его, обхватив своими на удивление сильными руками, писатель же все всхлипывал. Он, без сомнения, отметил, что на молодой женщине один из тех лифчиков, в которых соски четко обозначены: они явно проступали сквозь лифчик и свитер, поверх которого на Дороти был кардиган.

Должно быть, это Мириам (подумал Хуан Диего), почувствовав, что ему массируют затылок; Мириам снова наклонилась к нему и зашептала на ухо:

— Вы чудесный человек, конечно, больно быть таким! Вы так все чувствуете! Большинство мужчин не чувствуют того, что чувствуете вы, — сказала Мириам. — Эта бедная мать из «Истории, которая началась благодаря Деве Марии» — боже мой! Когда я думаю о том, что с ней случилось…

— Не надо, — предупредила Дороти мать.

— Статуя Девы Марии падает с пьедестала и убивает ее! Она умирает на месте, — продолжала Мириам.

Дороти почувствовала, как Хуан Диего содрогнулся на груди Мириам.

— Ты добилась своего, мама, — осуждающе сказала дочь. — Хочешь, чтобы ему стало еще хуже?

— Ты упускаешь главное, Дороти, — быстро сказала ее матушка. — Как там написано: «По крайней мере, она была счастлива. Не каждому христианину посчастливилось быть мгновенно убитым Пресвятой Богородицей». Господи, какая занятная сцена!

Но Хуан Диего снова покачал головой, на сей раз утыкаясь в груди молодой Дороти.

— Это ведь была не ваша мама — с ней ведь такого не было, правда? — спросила его Дороти.

— Хватит автобиографических инсинуаций, Дороти, — сказала ее мать.

— Кто бы говорил, — сказала Дороти.

Несомненно, Хуан Диего отметил, что грудь Мириам тоже привлекательна, хотя ее соски не были обозначены под свитером. Не такой современный вид бюстгальтера, подумал Хуан Диего, пытаясь ответить на вопрос Дороти о своей матери, которая не была насмерть раздавлена упавшей статуей Девы Марии, — все было не совсем так.

И снова Хуан Диего не мог вымолвить ни слова. Он был переполнен эмоционально и сексуально; в его теле бурлило столько адреналина, что он не мог сдержать ни вожделения, ни слез. Он тосковал по всем, кого когда-либо знал; он желал и Мириам, и Дороти до такой степени, что не мог бы сказать, кого из них больше.

— Бедняжка, — прошептала Мириам на ухо Хуану Диего; он почувствовал, как она целует его в затылок.

Дороти сделала вдох. Хуан Диего почувствовал, как ее грудь прижалась к его лицу.

Что же говорил Эдвард Боншоу в те моменты, когда этот фанатик чувствовал, что мир человеческих слабостей должен подчиниться воле Бога, когда все, что мы, простые смертные, можем сделать, — это выслушать Божье веление, каким бы оно ни было, и исполнить его? Хуан Диего все еще слышал, как сеньор Эдуардо говорил: «Ad majorem Dei gloriam» — «К великой славе Божьей».

При таких обстоятельствах — уткнувшийся в груди Дороти, целуемый ее матерью — разве это не все, что мог исполнить Хуан Диего? Просто выслушать Божью волю, а потом исполнить ее? Конечно, тут было некоторое противоречие: Хуан Диего едва ли был в компании женщин Божьего волеизъявления. (Мириам и Дороти были женщинами типа «Избавьте меня от Божьей воли!»)

— Ad majorem Dei gloriam, — пробормотал писатель.

— Это, должно быть, испанский, — сказала Дороти матушке.

— Христа ради, Дороти, — сказала Мириам. — Это гребаная латынь.

Хуан Диего почувствовал, как Дороти пожала плечами.

— Что бы это ни было, — сказала мятежная дочь, — это касается секса, стопудово.

Примечания

10

Рождественские ясли (фр.).

11

Дорогой (исп.).