Дорога тайн

Джон Ирвинг, 2015

Впервые на русском – новая сага о памяти и судьбе от блистательного Джона Ирвинга, автора таких всемирных бестселлеров, как «Мир глазами Гарпа» и «Отель „Нью-Гэмпшир“», «Правила виноделов» и «Сын цирка», «Молитва об Оуэне Мини» и «Мужчины не ее жизни». Когда Хуан Диего вырастет, он уедет в США и станет знаменитым писателем. А в мексиканском детстве судьба ведет «читателя свалки» от приюта «Дом потерянных детей» к «Дива-цирку» с его дрессированными львами и воздушными гимнастами. У Хуана Диего есть младшая сестра Лупе, и она умеет читать мысли – но только он понимает, что она говорит. «Обычно она права насчет прошлого… Будущее она читает не так точно». Ей открыты все трагедии минувшего – но она пытается предотвратить бедствие, которое еще предстоит. И вот через много лет Хуан Диего отправляется из Нью-Йорка на Филиппины, где его грезы и воспоминания наконец столкнутся с грядущим. Удивительным образом рядом с ним всегда оказывается кто-нибудь из пары таинственных красавиц, матери и дочери, встреченных им в самолете… «От первой до последней страницы этот роман пронизан добротой и верой в любовь, в искупительную силу человечности, не скованной условностями и общественными институтами» (The New York Times Book Review).

7

Две Девы

На ночном столике в номере Хуана Диего была панель с кнопками. Эти кнопки, непонятно как, приглушали или включали и выключали свет в спальне и ванной, но притом непостижимым образом влияли на работу радио и телевизора.

Садистка-горничная оставила радио включенным, — похоже, подобное издевательство, подчас далеко не сразу замечаемое, практиковалось по всему миру горничными отелей, — однако Хуану Диего удалось приглушить громкость радио, пусть и не выключить его. Свет везде действительно припогас и все же остался мерцать, несмотря на попытки Хуана Диего выключить его. Экран телевизора ненадолго вспыхнул, но снова потемнел и сдох. Последнее средство, к которому можно прибегнуть, — это вынуть кредитную карту (на самом деле ключ от номера) из прорези у двери в номер; тогда, как предупреждала Дороти, все электричество погаснет, и он останется в кромешной темноте.

Я могу жить на ощупь в темноте, подумал писатель. Он не мог понять, как это он, проспав пятнадцать часов в самолете, снова чувствовал усталость. Возможно, всему виной была кнопочная панель или же его новоиспытанное вожделение? И горничная бесцеремонно переложила все его принадлежности в ванной. Резак для таблеток оказался на противоположной стороне раковины, а не там, где были аккуратно размещены бета-блокаторы (с виагрой).

Да, он помнил, что уже давно пропустил все сроки приема бета-блокаторов, но все равно не стал принимать ни одной серо-голубой таблетки лопресора. Он подержал эллиптическую таблетку в руке, но затем вернул ее во флакончик. Вместо этого Хуан Диего принял таблетку виагры — причем целую. Обычно ему было вполне достаточно и половины, но он подумал, что если Дороти позвонит или постучит к нему в дверь, то половины окажется маловато.

Лежа в полудреме в тускло освещенном гостиничном номере, Хуан Диего подумал, что и визит Мириам может потребовать от него целой дозы виагры. И поскольку он привык только к половине таблетки — то есть к пятидесяти миллиграммам, а не к ста, — он знал, что нос у него заложит больше обычного, а горло пересохнет, и он чувствовал, что у него начинается головная боль. Как всегда, он специально выпил под виагру много воды; вода вроде бы уменьшала побочные эффекты. И вода, вдобавок к пиву, заставляла его вставать по ночам, чтобы пописать. Таким образом, если Дороти или Мириам все же не появятся, ему не придется ждать до утра, чтобы принять таблетку лопресора, делающую его заторможенным; прошло так много времени с тех пор, как он последний раз принимал бета-блокатор, что, возможно, будет лучше принять две таблетки лопресора, подумал Хуан Диего. Однако его сбивающие с толку адреналиновые желания смешались с усталостью и вечным сомнением в себе. Зачем кому-то из этих желанных женщин спать со мной? — спросил себя писатель. Затем он, разумеется, заснул. Пусть без свидетелей, но даже во сне у него была эрекция.

Если из-за выброса адреналина Хуан Диего возжелал женщин, некую мать и ничуть не меньше — ее дочь, то он должен был бы предвидеть, что его сны в отеле «Регал» (воссоздание подросткового опыта, сформировавшего его самого) могут пострадать от наплыва деталей.

В своем сне Хуан Диего почти не узнал грузовик Риверы. Обдуваемая ветром кабина покрылась снаружи полосами крови; едва ли более узнаваемой была окровавленная морда Диабло, собаки el jefe. Заляпанный запекшейся кровью мальчика грузовик, который был припаркован возле Templo de la Compaña, привлек внимание пришедших в храм туристов и прихожан. Трудно было не заметить и окровавленную собаку.

Диабло, оставленный в кузове пикапа Риверы, яростно защищал свою территорию, не позволяя прохожим приближаться к грузовику, хотя один смелый мальчик все же коснулся засохшей полоски крови на пассажирской двери, убедившись, что она еще липкая и что это действительно кровь.

— ¡Sangre!^[12] — сказал храбрый мальчик.

Кто-то первым пробормотал: «Una matanza». (Что означало «кровавая баня» или «резня».) К каким только выводам не придет толпа!

Увидев кровь на старом грузовике и окровавленную морду собаки, толпа пришла к нескольким последовательным умозаключениям. Отколовшаяся от нее группа бросилась в храм; кто-то сказал, что жертва, скорее всего, бандитской перестрелки, положена у ног большой Девы Марии. (Как можно было такое пропустить?)

И как раз когда в результате буйных домыслов возбужденная толпа, покинув место преступления (грузовик у обочины), рванулась, как обезумевшая, в храм, чтобы лицезреть саму драму, брат Пепе припарковал свой закоптившийся красный «фольксваген-жук» рядом с окровавленным грузовиком, на котором рычал похожий на убийцу Диабло.

Брат Пепе узнал грузовик el jefe; он увидел кровь и подумал, что бедным детям, находившимся, как ему было известно, на попечении Риверы, причинено какое-то немыслимое зло.

— Ой, ой — los niños, — засуетился Пепе. — Оставьте свои вещи, — сказал он Эдварду Боншоу. — Похоже, здесь какие-то неприятности.

— Неприятности? — повторил фанатик с интонацией крайнего соучастия. Кто-то из толпы произнес слово perro, и Эдвард Боншоу, поспешивший за идущим вперевалку братом Пепе, мельком увидел ужасную морду Диабло. — А что с собакой? — спросил он брата Пепе.

— El perro ensangrentado, — сказал Пепе и повторил: — Собака окровавлена.

— Ну, я это и сам вижу! — чуть ли не проворчал Эдвард Боншоу.

Храм иезуитов был переполнен ошеломленными зеваками.

— Un milagro! — крикнул один из них.

Испанский язык Эдварда Боншоу был скорее избирательным, чем просто плохим; слово milagro он знал — оно вызвало у него явный интерес.

— Чудо? — спросил Эдвард у Пепе, который проталкивался к алтарю. — Какое чудо?

— Не знаю, я только что попал сюда! — тяжело дышал брат Пепе.

Нам был нужен учитель английского, а теперь у нас есть un milagrero, думал бедный Пепе; чудак или чудотворец.

Это Ривера громко молился о чуде, а толпа идиотов — или некоторые идиоты в толпе, — несомненно, услышала его. Теперь слово «чудо» было у всех на устах.

El jefe осторожно положил Хуана Диего перед алтарем, но мальчик все равно стонал. (Во сне Хуан Диего преуменьшил боль.) Ривера не переставал креститься и, стоя на коленях, бить поклоны всевластной статуе Девы Марии — при этом он то и дело оглядывался через плечо в ожидании матери детей свалки. Было неясно, о каком чуде больше всего молился Ривера — об исцелении Хуана Диего или о том, чтобы его миновал гнев Эсперансы, ведь она наверняка обвинит Риверу (так и произошло) за этот несчастный случай.

— Так стонать не годится, — бормотал Эдвард Боншоу. Он еще не видел стонущего от боли мальчика, но, судя по этим звукам, тот явно нуждался в потенциальном чуде.

— Вот пример, когда молятся с надеждой на помощь, — выдохнул брат Пепе; он знал, что его слова были не совсем правильны. Он спросил Лупе, что случилось, но не мог понять, что сказало это полоумное дитя.

— На каком языке она говорит? — участливо спросил Эдвард. — Это немного похоже на латынь.

— Это тарабарщина, хотя девочка кажется очень умной, чуть не провидицей, — прошептал брат Пепе на ухо новоприбывшему. — Никто не может понять ее, только мальчик.

Стоны подростка были невыносимыми. Именно в тот момент Эдвард Боншоу и увидел истекающего кровью Хуана Диего, распростертого перед возвышающейся, как башня, Девой Марией.

— Милостивая Богородица! Спаси бедное дитя! — воскликнул айовец, заставив замолчать бормочущую толпу, но не стонущего мальчика.

Хуан Диего не заметил никого в храме, за исключением двух скорбящих женщин, преклонивших колени на первой скамье. Они были во всем черном — головы полностью покрыты вуалью. Как ни странно, стонущего мальчика утешало то, что две женщины выражали скорбь. Когда Хуан Диего увидел их, его боль утихла.

Это было не совсем чудо, но внезапное ослабление боли заставило Хуана Диего задуматься, его ли оплакивают эти две женщины, потому что он как бы уже умер или потому что скоро умрет. Снова посмотрев на них, мальчик увидел, что молчаливые плакальщицы не шевелились; две женщины в черном, склонив головы, были неподвижны, как статуи.

Независимо от наличия или отсутствия боли, для Хуана Диего не было сюрпризом, что Дева Мария не исцелила его ногу; точно так же мальчик не замирал в ожидании чуда и от Богоматери Гваделупской.

— Девы-лентяйки сегодня не работают или не хотят тебе помогать, — сказала Лупе своему брату. — Кто этот странный чужак? Чего он хочет?

— Что она сказала? — спросил покалеченного мальчика Эдвард Боншоу.

— Дева Мария — обманщица, — ответил мальчик и тотчас почувствовал, как к нему возвращается боль.

— Обманщица? Только не наша Мария! — воскликнул Эдвард Боншоу.

— Это тот самый ребенок со свалки, о котором я вам рассказывал, un niño de la basura, — пытался пояснить брат Пепе. — Он умен…

— Кто вы такой? Что вам надо? — спросил Хуан Диего этого гринго в смешной гавайской рубашке.

— Он наш новый учитель, Хуан Диего, будь вежлив, — предупредил мальчика брат Пепе. — Он один из нас, мистер Эдвард Бон…

— Эдуардо, — перебил его настырный айовец.

— Отец Эдуардо? Брат Эдуардо? — спросил Хуан Диего.

— Сеньор Эдуардо, — внезапно сказала Лупе. Даже айовец понял ее.

— Вообще-то, достаточно просто «Эдуардо», — скромно заметил Эдвард.

— Сеньор Эдуардо, — повторил Хуан Диего; по неизвестной причине пострадавшему читателю свалки понравилось, как это звучит.

Мальчик поискал глазами двух скорбящих женщин на первой скамье, но не увидел их. То, что они могли вдруг просто исчезнуть, пронзило Хуана Диего подобно его пульсирующей боли; она ненадолго отступила, но теперь стала опять нестерпимой. Что касается этих двух женщин, ну, возможно, им было привычно вот так просто возникать или исчезать. Кто знает, что может показаться мальчику, испытывающему такую боль?

— Почему Дева Мария обманщица? — спросил Эдвард Боншоу мальчика, который неподвижно лежал у ног Божьей Матери.

— Не спрашивайте — не сейчас. Не тот момент, — начал было говорить брат Пепе, но Лупе уже что-то невнятно забубнила, указав сначала на Богоматерь Марию, а затем на маленькую темноликую девицу, которую часто не замечали в ее более скромном киоте.

— Это Богоматерь Гваделупская? — спросил новый миссионер.

По сравнению с Марией-монстром, стоящей возле алтаря, образ Девы Гваделупской был маленьким и намеренно спрятанным чуть ли не в самый дальний угол храма, так что его почти не было видно.

— ¡Sí! — крикнула Лупе, топнув ногой; она вдруг плюнула на пол, почти идеально попав между двумя Девами.

— Еще один возможный обман, — сказал Хуан Диего, дабы объяснить спонтанный плевок сестры. — Но Гваделупская Дева не так уж плоха, просто ее немного подпортили.

— Так это та самая девочка… — начал было Эдвард Боншоу, но брат Пепе предостерегающе положил руку на плечо айовца.

— Не говорите этого, — предупредил Пепе молодого американца.

— Нет, она не та самая, — ответил Хуан Диего. Невысказанное остановленное слово зависло в храме, как будто его передала одна из чудотворных Дев. (Естественно, Лупе прочитала мысли нового миссионера; она знала, о чем он думал.)

— Нога мальчика не в порядке, она раздавлена и вывернута не в ту сторону, — сказал Эдвард брату Пепе. — Разве не доктор должен его осмотреть?

— ¡Sí! — крикнул Хуан Диего. — Отвезите меня к доктору Варгасу. Только хозяин надеялся на чудо.

— Хозяин? — спросил сеньор Эдуардо, как будто это слово можно было принять за обращение верующего к Всемогущему.

— Только не этот хозяин, — сказал брат Пепе.

— Какой хозяин? — спросил айовец.

— El jefe, — сказал Хуан Диего, указывая на взволнованного Риверу, придавленного сознанием собственной вины.

— Ага! Отец мальчика? — спросил Эдвард у Пепе.

— Нет, наверное, нет — он хозяин свалки, — сказал брат Пепе.

— Он был за рулем грузовика! Он слишком ленив, чтобы починить боковое зеркало! И посмотрите на его дурацкие усы! Ни одна женщина, которая не проститутка, никогда не захочет его с этой волосатой гусеницей на губе! — проблекотала Лупе.

— Боже, она говорит на своем собственном языке, верно? — спросил Эдвард Боншоу брата Пепе.

— Это Ривера. Он вел грузовик, который меня переехал, но он для нас как отец — лучше, чем отец. Он нас не бросает, — сказал Хуан Диего новому миссионеру. — И он никогда не бьет нас.

— Ага, — сказал Эдвард с несвойственной для него осторожностью. — А твоя мать? Где она…

Словно вызванная Девами-бездельницами, взявшими себе выходной, Эсперанса бросилась к своему сыну у алтаря; она была восхитительно красивой молодой женщиной, которая всякий раз устраивала парад из своего появления, где бы то ни происходило. Мало того что она не была похожа на уборщицу у иезуитов; айовцу она, безусловно, не показалась чьей бы то ни было матерью.

И что такого особенного в женщинах с такой грудью? — размышлял про себя брат Пепе. Почему их грудь вечно так выпирает?

— Как всегда — поздно, как обычно — в истерике, — угрюмо сказала Лупе. На Деву Марию и Деву Гваделупскую девочка смотрела без всякой веры — при появлении своей матери Лупе просто отвернулась.

— Мальчик наверняка не ее… — начал было сеньор Эдуардо.

— Нет, ее… как и девочка, — только и сказал Пепе.

Эсперанса бормотала что-то бессвязное; казалось, она молила о чем-то Деву Марию, вместо того чтобы, как мирянка, просто спросить Хуана Диего, что с ним произошло. Ее заклинания звучали для брата Пепе как тарабарщина Лупе, — возможно, это генетика, подумал Пепе; тут (конечно же) встряла и Лупе, привнеся в невразумительное моление свою долю лопотания. Естественно, Лупе тыкала пальцем в хозяина свалки, пересказывая сагу о растрескавшемся боковом зеркале и ноге, раздавленной в результате того, что грузовик дал задний ход. В девочке не было никакой жалости к Ривере с его губами-гусеницами, который, казалось, был готов броситься к ногам Девы Марии или несколько раз удариться головой о пьедестал, на котором так бесстрастно стояла Богоматерь. Но была ли она бесстрастна?

Именно в этот момент Хуан Диего посмотрел вверх, на лицо Девы Марии, обычно лишенное каких бы то ни было эмоций. Повлияла ли боль на его зрение, или Богоматерь Мария и в самом деле сердито взглянула на Эсперансу — на ту, которая, несмотря на свое имя, привнесла так мало надежды в жизнь своего сына? И что именно не устроило Богородицу? Что заставило Святую Деву Марию так сердито посмотреть на мать этих детей?

Глубокий вырез открытой блузки Эсперансы, безусловно, более чем обнажал невероятный, разделенный ложбинкой бюст уборщицы, и с позиции Девы Марии, водруженной на пьедестал, с этой всеохватной высоты Божья Матерь взирала на décolletage, то бишь на декольте, Эсперансы.

Сама Эсперанса не обращала внимания на категорическое неприятие своей особы со стороны громоздящейся над всеми статуи. Хуан Диего был удивлен, что мать поняла, о чем запальчиво лопочет ее дочь. Хуан Диего привык переводить речь Лупе — даже для Эсперансы, — но на сей раз это было не нужно.

Эсперанса перестала умоляюще заламывать руки возле пальцев ног Девы Марии; уборщица столь чувственного вида больше не умоляла равнодушную статую. Хуан Диего всегда недооценивал способность матери обвинять других. В данном случае ее праведный гнев обрушился на Риверу — на el jefe с его разбитым боковым зеркалом заднего вида, на того, кто спал в кабине своего грузовика, поставив рукоятку передач на задний ход. Крепко сжав кулаки, она била хозяина свалки обеими руками; она пинала его по голеням; она рвала ему волосы, ее браслеты царапали ему лицо.

— Вы должны помочь Ривере, — сказал Хуан Диего брату Пепе, — или ему тоже предстоит прием у доктора Варгаса. — Затем раненый мальчик обратился к сестре: — Ты видела, как Дева Мария посмотрела на нашу мать?

Но, казалось бы, всезнающая девочка только пожал плечами.

— Дева Мария всех осуждает, — сказала Лупе. — Для этой большой сучки все не очень-то хороши.

— Что она сказала? — спросил Эдвард Боншоу.

— Бог знает, — сказал брат Пепе. (Хуан Диего не предложил перевода.)

— Если ты хочешь о чем-то побеспокоиться, — сказала Лупе брату, — лучше побеспокойся о том, как Гваделупка смотрела на тебя.

— Как? — спросил девочку Хуан Диего. Боль в ноге мешала ему повернуть голову, чтобы посмотреть на менее заметную из двух Дев.

— Как будто она все еще думает о тебе, — пояснила Лупе. — Гваделупка еще не решила насчет тебя, — сказала ему ясновидящая.

— Заберите меня отсюда, — сказал Хуан Диего брату Пепе. — Señor Эдуардо, вы должны мне помочь, — добавил раненый, схватив нового миссионера за руку. — Ривера отнесет меня, — продолжал Хуан Диего. — Но сначала вы должны помочь Ривере.

— Эсперанса, пожалуйста, — сказал брат Пепе уборщице; он вытянул руки и поймал ее тонкие запястья. — Мы должны отвезти Хуана Диего к доктору Варгасу — нам нужен Ривера и его грузовик.

— Его грузовик! — крикнула в истерике мать.

— Вам надо помолиться, — сказал Эсперансе Эдвард Боншоу; необъяснимым образом он знал, как сказать это по-испански, и у него это прекрасно получилось.

— Помолиться? — переспросила его Эсперанса. — Кто он такой? — вдруг спросила она Пепе, который смотрел на свой кровоточащий палец; один из браслетов Эсперансы порезал его.

— Наш новый учитель, тот, которого мы все так ждали, — сказал брат Пепе, как бы внезапно испытав приступ вдохновения. — Или Эдуардо из Айовы. — Пепе произнес слово «Айова» так, словно это был Рим.

— Айова, — вздымая грудь, повторила Эсперанса в своей соблазняющей манере. — Сеньор Эдуардо, — повторила она и сделала перед айовцем неловкий, но глубокий реверанс, продемонстрировав свой бюст во всем великолепии двух его составляющих. — Помолиться где? Помолиться здесь? Помолиться сейчас? — спросила она нового миссионера в пестрой рубашке с попугаями.

— Sí, — сказал сеньор Эдуардо, пытаясь смотреть куда угодно, только не на ее бюст.

Надо отдать должное этому парню, он знает свое дело, подумал брат Пепе.

Ривера уже поднял Хуана Диего с алтаря, где внушительно высилась Дева Мария. Мальчик коротко вскрикнул от боли, но этого хватило, чтобы гомон толпы затих.

— Посмотри на него, — говорила Лупе брату.

— Посмотри на… — переспросил ее Хуан Диего.

— На него, на гринго — на человека-попугая! — сказала Лупе. — Он человек-чудотворец. Разве ты не понимаешь? Это он. Он пришел за нами — во всяком случае, за тобой, — сказала Лупе.

— В каком смысле «он пришел за нами» — что это значит? — спросил Хуан Диего сестру.

— Во всяком случае, за тобой, — повторила Лупе, отворачиваясь; вид у нее был чуть ли не безразличный, как будто она потеряла интерес к тому, что говорила, или больше не верила себе. — Я подумала и вижу, что гринго не мое чудо — только твое, — разочарованно сказала девочка.

— Человек-попугай! — со смехом повторил Хуан Диего, но, когда Ривера нес его, мальчик увидел, что Лупе не улыбается. Серьезная, как всегда, она, казалось, сканировала толпу, как будто искала того, кто мог бы стать ее чудом, и не находила такого.

— Вы, католики… — морщась от боли, сказал Хуан Диего, когда Ривера плечом вперед пробирался сквозь толпу, забившую вход в иезуитский храм.

Брат Пепе и Эдвард Боншоу так и не поняли, не к ним ли обращался мальчик. «Вы, католики» могло означать толпу зевак, включая пронзительную, но безуспешную молитву матери детей свалки, — Эсперанса всегда молилась вслух, как Лупе, и на языке Лупе. И теперь, так же как и Лупе, Эсперанса перестала умолять Деву Марию; ту, другую, темноликую Деву, размерами поменьше, к которой и было обращено истовое внимание прекрасной уборщицы.

— О ты, в которую прежде не верили, ты, в которой сомневались, ты, которую просили доказать, кто ты есть на самом деле, — молилась Эсперанса Богоматери Гваделупской, размером с ребенка.

— Вы, католики… — снова начал Хуан Диего. Диабло увидел приближающихся детей свалки и начал вилять хвостом, но в этот момент раненый мальчик схватил в горсть попугаев на гавайской рубашке нового миссионера, которая была ему велика. — Вы, католики, украли нашу Деву, — сказал Хуан Диего Эдварду Боншоу. — Гваделупская Дева была нашей, и вы забрали ее — вы использовали ее, вы сделали ее просто служанкой своей Девы Марии.

— Служанкой! — повторил айовец. — Этот мальчик замечательно говорит по-английски! — сказал Эдвард брату Пепе.

— Sí, замечательно, — ответил Пепе.

— Но, может быть, из-за боли он стал бредить, — предположил новый миссионер.

Брат Пепе подумал, что боль Хуана Диего тут ни при чем; Пепе уже слышал гваделупскую проповедь мальчика.

— Для ребенка со свалки он milagroso. — Именно так выразился брат Пепе: чудотворен. — Он читает лучше наших учеников, и не забывайте — он самоучка.

— Да, я знаю, — это поразительно! Самоучка! — воскликнул сеньор Эдуардо.

— И Бог знает, как и где он выучил английский — не только на basurero, — сказал Пепе. — Мальчик общается с хиппи и призывниками-уклонистами — активный мальчик!

— Но все кончается на basurero, — успел сказать Хуан Диего между приступами боли. — Даже книги на английском.

Он перестал искать тех двух скорбящих женщин. Хуан Диего подумал: его боль означает, что он больше не увидит их, потому что он не умирает.

— Я не поеду с гусеничной губой, — проговорила Лупе. — Я хочу поехать с человеком-попугаем.

— Мы хотим поехать в кузове, вместе с Диабло, — сказал Хуан Диего Ривере.

— Sí, — вздохнув, сказал хозяин свалки; он понимал, когда его отвергли.

— Это дружелюбная собака? — спросил брата Пепе сеньор Эдуардо.

— Я поеду за вами на «фольксвагене», — ответил Пепе. — Если вас разорвут на куски, я смогу быть свидетелем, чтобы рекомендовать вас начальству как потенциального святого.

— Я серьезно, — сказал Эдвард Боншоу.

— И я, Эдвард, простите, Эдуардо, и я, — ответил Пепе.

Как только Ривера устроил раненого мальчика на колени Лупе в кузове пикапа, на место происшествия прибыли два старых священника. Эдвард Боншоу уперся спиной в запасное колесо грузовика — дети разместились между ним и Диабло, который с подозрением смотрел на нового миссионера, и из недремлющего левого ока собаки катилась вечная слеза.

— Что здесь происходит, Пепе? — спросил отец Октавио. — У кого-то обморок или сердечный приступ?

— Это те дети свалки, — нахмурившись, сказал отец Альфонсо. — От этого мусоровоза несет, как с того света.

— О чем это сейчас молится Эсперанса? — спросил отец Октавио Пепе, поскольку пронзительный голос уборщицы тоже несся как бы с того света — или, по крайней мере, со стороны входа в иезуитский храм.

— Хуана Диего переехал грузовик Риверы, — начал объяснять брат Пепе. — Мальчика привезли сюда ради чуда, но две наши Девы не смогли ничего сотворить.

— Я полагаю, они направляются к доктору Варгасу, — сказал отец Альфонсо, — но почему с ними гринго?

Два священника морщили свои необычайно чувствительные и подчас всеосуждающие носы, причиной чего был не только мусоровоз, но и гринго с полинезийскими попугаями на его безвкусной, размером с палатку рубашке.

— Только не говорите мне, что Ривера заодно переехал и какого-то туриста, — сказал отец Октавио.

— Этого человека мы все так долго ждали, — с ехидной улыбкой произнес брат Пепе. — Это Эдвард Боншоу из Айовы — наш новый учитель.

Пепе чуть было не добавил, что сеньор Эдуардо является un milagrero — то бишь чудотворцем, но счел за лучшее умолчать об этом. Брату Пепе хотелось, чтобы отец Октавио и отец Альфонсо сами открыли для себя Эдварда Боншоу. Пепе предпочел выразиться так, чтобы заинтриговать этих двух консервативных-по-самое-не-могу священников, но был осторожен и чудо упомянул лишь как бы между делом.

— Señor Eduardo es bastante milagroso, — вот как Пепе это преподнес. «Сеньор Эдуардо — это нечто чудесное».

— Señor Eduardo, — повторил отец Октавио.

— Чудотворец! — с отвращением воскликнул отец Альфонсо.

Эти два старых священника никогда не использовали походя слово milagroso.

— О, сами увидите… сами увидите, — с невинным видом сказал брат Пепе.

— У американца есть другие рубашки, Пепе? — спросил отец Октавио.

— Те, которые ему впору? — добавил отец Альфонсо.

— Sí, куча рубашек — все гавайские! — ответил Пепе. — И полагаю, они все немного великоваты ему, потому что он сильно похудел.

— Почему? Он умирает? — спросил отец Октавио.

Потеря веса была не более привлекательна для отца Октавио и отца Альфонсо, чем эта отвратительная гавайская рубашка; два старых священника были почти такими же толстыми, как брат Пепе.

— То есть… он умирает? — спросил отец Альфонсо брата Пепе.

— Нет, насколько мне известно, — ответил Пепе, стараясь сдержать улыбку. — На самом деле Эдвард кажется очень здоровым — и очень хочет быть полезным.

— Полезным, — повторил отец Октавио, словно это был смертный приговор. — Как утилитарно.

— Боже милосердный, — сказал отец Альфонсо.

— Я еду за ними, — сказал брат Пепе священникам и торопливо заковылял к своему закопченному красному «фольксвагену». — На всякий случай.

— Боже милосердный, — отозвался отец Октавио.

— Предоставьте это американцам — быть полезными, — сказал отец Альфонсо.

Грузовик Риверы отъехал от обочины, и брат Пепе последовал по дороге за ним. Впереди он видел лицо Хуана Диего, голову которого бережно держала в своих маленьких руках его странная сестра. Диабло снова положил передние лапы на ящик с инструментами; ветер сдувал с морды пса неравноценные уши — нормальное ухо и то, в котором отсутствовал зазубренный треугольный кусок. Но все внимание брата Пепе было сосредоточено на Эдварде Боншоу.

— Посмотри на него, — сказала Лупе Хуану Диего. — На него, на гринго — человека-попугая!

Вот что брат Пепе увидел в Эдварде Боншоу — человека сопричастного, человека, который никогда не чувствовал себя как дома, но который вдруг обретал свое место в заданном ходе вещей.

Брат Пепе не отдавал себе отчета, взволнован он, или испуган, или то и другое вместе; теперь он видел, что сеньор Эдуардо действительно человек определенной цели.

Это и было в сновидении Хуана Диего — чувство уверенности, что все изменилось и что данный момент — провозвестник всей твоей дальнейшей жизни.

— Алло? — раздался голос молодой женщины, и только теперь Хуан Диего осознал, что у него в руке телефонная трубка.

— Алло, — сказал писатель, который крепко спал и только теперь обнаружил, что у него пульсирующая эрекция.

— Привет — это я… это Дороти, — сказала молодая женщина. — Вы ведь один, да? Моя мама не у вас?

Примечания

12

Кровь! (исп.)