Солдатская доля. Роман о такой далекой, но такой близкой войне

Денис Кремнев

Военное лихолетье тяжким бременем легло на плечи сибиряка Емельяна Злотникова, он был на фронт в суровом декабре сорок первого, отгонял врага от Москвы, дрался в руинах Сталинграда, выдержал блокаду северной столицы, освобождал Белгород, дошел до Польши. Одна из многих миллионов солдатских судеб, вплетенных в одно могучее полотно суровой солдатской доли.

Глава вторая

Уже минут двадцать как горят костры в ночном поле, уже замерзли руки держать оружие, но команды идти в бой все еще нет. В растоптанных валенках и нульцевых ватниках всё равно было холодно. Только густые ели маскировали роту морских пехотинцев, вокруг в чистом поле не было видно ни зги.

Старшина передал команду ориентироваться по кострищам, двигаться по маршруту от костра к костру.

Вот, наконец, взлетает красная ракета, рота выбирается из леса, быстрыми перебежками люди продвигаются по полю, крики «ура» и любой другой разговор запрещен — приказ комбрига ясный: соблюдать скрытность до сближения с противником.

Емельян бежал рядом с Мустафой, чувствуя между лопаток струйки пота, а татарин вовсе даже и не запыхался. « Вот черт выносливый» — думал про себя Емельян. Снег был неглубокий, но валенки всё же увязали глубоко, передвигать ноги приходилось с трудом.

Через полчаса появились очертания деревенских домиков. Рота подошла к ним бесшумно, немцы начали стрельбу с явным запозданием, атаки совсем не ожидали.

Емельян смутно видел силуэты домов, фигуры людей, тело как будто двигалось в невесомости. В самом первом бою разве сообразишь что-либо. Сердце долбит, как пулемёт, семь потов под ватник сошло, ноги ватные, руки смёрзли. Мда, он явно не так представлял своё боевое крещение.

Справился с волнением, заметил немецкую траншею. С воплями из неё выбежали три фигуры. Присел на колено, вскинул винтовку — Бах! Один немец ничком уткнулся в снег, другие бросились в рассыпную. Краем глаза Емельян замечает татарина, тот броском настигает уцелевших и пронзает штыком одного из них. Татарин был опытным бойцом, и Емельян посчитал полезным в бою держаться рядом с ним.

Из траншеи выбегают еще двое и тут же становятся жертвами русских штыков. Мустафа подбегает к двери и бросает внутрь ручную гранату. Взрыв, всполохи пламени, довольный татарин скалит зубы:

— Уууу, шайтан, давись, фриц!

Дальше был суматошный бег по деревенским улицам. Утлые хаты перемежались с пепелищами, брошенными грузовиками, мотоциклами, техника, по большей части, горела. По улицам метались перепуганные лошади, судорожная паника охватила и немцев. Пулеметные расчеты были сразу же блокированы и подавлены. Много фрицев погибло в штыковом бою.

Емельян, Мустафа и ещё два десятка бойцов пробились к центру деревни и с ходу выбили немцев из добротного дома, как оказалось, из комендатуры. Полотнище со свастикой упало в грязный снег. Но продвинуться дальше помешал внезапно возникший пулеметный огонь. Немцы стреляли из подвала старой церкви, расположенной метрах в двустах напротив комендатуры.

Морпехи залегли. Прямо до церкви добраться не представлялось возможным. Старшина жестом приказал двинуться в обход. Обойдя здание комендатуры с тыла, Емельян и Мустафа преодолели несколько огороженных загонов, прячась за стожками сена, телегами и повозками. Скрытно подойти еще и помог почти двухметровый сугроб, наметённый с торца церкви.

Ползком по насту бойцы подползли к зданию, но до пулеметного гнезда, оборудованного в подвале, было очень далеко.

Мустафа указал на лестницу, ведущую в подвал. Видимо, сам церковный подвал был очень обширным, как и следовало ожидать, дверь в него была заперта. Бойцы разделились, окружив подвал с двух сторон. Дверь выбили с помощью пары гранат. Под напором ударной волны её вынесло, из глубины подвала раздались выстрелы и крики гитлеровцев.

Из самой церкви доносилось дикое ржание. «В церкви лошади!» — осенила догадка Емельяна. «Устроить в церкви, в святом месте конюшню, это же кощунство!»

Дверь выбили с целью отвлечения внимания, чтобы с другой стороны подвала через малые оконца морпехами дать возможность проникнуть. Такой приказ получили Емельян с Алексеем.

Бойцам потребовалось менее пяти минут, чтобы добраться до окон. Одно из них было завалено мешками, сверху торчал пулемётный ствол, — немцы педантично не оставили без охраны весь периметр подвала.

Бойцы отложили к стене оставшиеся гранаты, их оказалось всего три, потом решили действовать наверняка, так как не знали сколько именно фрицев засело в подвале. Договорились обезвредить немца — пулеметчика и сбить верхний мешок. Со стороны дверей послышалась хаотичная стрельба, приём с отвлечением сулил успех.

Алексей подкрался ближе ударил со всей злости по стволу пулемёта. Потом обеими руками ухватил ближе к прикладу и дёрнул со всех сил на себя. Послышался удар каски о камень, немец явно оказался оглушен. Емельян в следующий момент, перевернувшись на бок, стукнул ногой со всей силы по мешку, мешок брякнулся внутрь. Следом в чёрное нутро полетели подготовленные две гранаты.

Емельян лишь успел укрыться за стеной, как прозвучал взрыв, затем последовал следующий, более оглушительный, видимо, взорвался ящик с гранатами у немцев. Громыхнуло так, что у бойцов уши заложило. Приподнявшись, Зорин кинул еще одну, последнюю…

Внутри подвала воцарилась тишина. Сопротивление врага было подавлено.

Дождавшись, пока рассеется дым, Алексей с Емельяном заползли внутрь через оконце. В нос ударил мерзкий запах, так наверное, только горелое мясо и пахнет. Темнота в подвале была непроглядной, но даже в ней можно было различить отдельные фрагменты столь ужасной картины, что бойцы замерли на месте от охватившего их трепета.

Бесформенные тела в сером валялись в одном сплошном месиве, отдельно в стороне лежали два или три тупа, сложно было разобрать. Также можно было различить разметанные части тел: руки, ноги.

Ворота подвала резко распахнулись, вошли бойцы со старшиной, вместе с ними проник и свет — от увиденного у Емельяна резко сдавило желудок. Он резко согнулся в три погибели и сел на корточки, Зорину также стало похуже, но он сумел устоять на ногах.

Тёмно-красные разводы пролились под каждым немецким телом. Лица были обезображены, попадались даже обезглавленные трупы. В руках они все ещё сжимали оружие. На остатках ящика с гранатами валялась оторванная кисть с единственным уцелевшим из всех указательным пальцем. И ещё стены, обагренные кровью, её запах, чуть теплый, перемещался с запахом гари и, казалось, забивал лёгкие.

Не помня себя, Емельян очутился на улице. Растерев снег на щеках, засунул его даже в рот, затем долго стоял на коленях и отплевывался. Ему казалась, что немецкая кровь комом встала в горле. Подбежал Мустафа, склонился к нему:

— Эмельян, — так по-своему, с акцентом произнес имя, — вставай, вставай! Говори со мной!

Емельян встряхнул головой, словно сбросив оцепенение, посмотрел на товарища, тот бережно подхватил его под мышки и поставил на ноги.

— Не, не… Сам я, — слабо запротестовал Емельян, — сам смогу.

Подобрал винтовку, закинул за плечо, резко выдохнул, собрался с духом. «Бой еще не окончен, нет, нельзя раскисать, нельзя, недопустимо. Идти надо, идти должен…»

Но что-то блекло-алое виделось ему всё равно на стенах хат, бортах грузовиков, на ватниках и шинелях товарищей.

Немцев выбили почти из всей деревни, если можно было назвать так то, что от неё осталось — уцелевшими остались лишь церковь с комендатурой и десятка полтора домов. Остальные строения представляли собой сплошное пепелище. Враг сжёг эти дома, но сполна поплатился за свои деяния. Иноземные солдаты валялись теперь трупами по дворам, сараям, черными островками догорали в подбитым транспорте. И взгляд у всех был одинаковым, мертво-остекленевшим, этот взгляд уперся в небо. Словно с неба пришла кара им за содеянное. Остатки разбитого гарнизона прижали к крутому берегу речушки и там же перестреляли как куропаток. Дольше всех сопротивлялся долговязый офицерик, он вообще пытался удрать на чёрном легковом автомобиле. Но брошенная меткой рукой Мустафы граната подбила авто, офицер смог выбраться, даже добежал до обрыва, не желая сдаваться. Рухнул прямо с обрыва, провалившись по пояс в снегу. Немец был упёртым, выбравшись из сугроба, он добрался до ледяного покрова речки. Судорожно скользя по льду, он почти добрался до середины русла, как лёд хрустнул сначала под левой ногой. Он дёрнулся всем телом, только успел вытащить её, как сразу же провалился всем туловищем — трещина пошла дальше по разлому, другая нога в скользком сапоге не удержалась на поверхности. С берега красноармейцы смотрели на судорожные попытки врага спастись. Ледяная вода быстро сковала серую шинель тяжестью, оккупант пошёл ко дну с истерическими воплями.

Солдаты возвращались в деревню. Для многих это был первый бой, первая война. Для некоторых он же оказался и последним — рота потеряла около тридцати человек.

У околицы перед бойцами предстала душещипательная картина: большая толпа женщин, стариков и детей, оцепенело прижавшихся друг к другу. Прямо на снегу сидели раненые жители, их перевязывали бойцы. На заднем плане бесновался огонь, — горел большой амбар. Крыша и стены его уже рухнули, пламя топило снег вокруг костровища. Тёмный дым стелился в сторону востоку, в сторону Москвы.

Подойдя ближе, Емельян с товарищами обратили внимание на то, что у всех раненых были ожоги.

— Никак сжечь хотели! — вырвалось у старшины Кудрина.

— Так, голубок мой, так! — закричала в истерике из толпы женщина лет тридцати, словно душа вырывалась наружу.

— Собрали нас всех ещё с ночи, в этом амбаре и продержали всю ночь. Как пальба началась они, аспиды проклятые, двери подпёрли и зажгли вокруг.

Гневные возгласы поддержки лишь усиливали трагизм происходящего.

— До чего нелюди додумались. Как их только земля наша их носит! — гневно крикнул Зорин.

— Давить будем гадов! — проскрипел зубами Емельян.

Даже вечно невозмутимый Мустафа издал протяжный гортанный звук, полный ненависти.

Забилась женщина в приступе рыданий, её рассказ продолжил высокий кряжистый старик.

— Дым, копоть, все визжат, матушки мои, ну, видимо, умирать нам дано такою адской мукой… Если бы не хлопцы, сгинули бы, зажглись бы спичкой, — с этими словами дед указал на бойцов, перевязывающих раненых. Среди них был и немец Яков Крейзер.

Старшина подскочил к нему, обнял по-братски:

— Спасибо, дорогой, людей спас… Спасибо! К награде вас представим, всех!

— Я по разговору понял, что они людей в амбаре подожгли, — совсем тихо, еле слышно рассказывал потрясённый Яков, — я одного схватил, прижал к стене, он быстро показал, где людей собрали. Сюда с хлопцами бегом, еле успели…

Подскочил к беседующим и Зорин:

— Молодчага, наш парень! А за тот разговор в вагоне извини, погорячился!

Яков отрешённо кивнул головой.

Внезапно из столпа дыма вынырнули два бойца. С собой вели потрёпанного человека в овчинном полушубке без шапки. По голова и по густым усам его текла кровь. Мужику было уже за тридцать, мелко посаженные зелёные глаза бегали суетливо.

— Товарищ старшина, в подвале нашли, прятался.

Увидев пойманного мужика, толпа жителей заволновалась. Молодка лет двадцати пяти закричала гневным голосом:

— Поймали аспида!

— Товарищ командир! Предатель это, полицай, немцам служил! Гришка, кличка Кабан! Людей мучил! — гневные крики толпы заставили мужика вжать голову и согнуться.

— Они девушку пытали, — тоненьким голоском прокричал мальчик лет одиннадцати в облезлом треухе. — Неместная она, схватили приволокли в комендатуру, секли, потом голую вывели на улицу. Этот её ножом полосовал, я с голубятни смотрел.

«Иуда», «убивец», «каратель», — с такими словами люди наступали на полицая, солдаты стеной обступили жителей, оттащили Гришку-кабана от самосуда.

Старшина крикнул:

— Тише, тише, товарищи! Советская власть вернулась сюда навсегда, предателя будем судить! По всей строгости военного времени, не сдерживая себя от гнева!

Зорин засипел:

— Дай я его кончу, Прохор Кузьмич!

— Ошалел? Я сказал — судить! Отвести особисту.

Только проговорил, как краем глаза заметил вскинутый ствол винтовки. Вскинул руку, отбил предплечьем ствол старшина, пуля ушла в небо. Матерясь, он выхватил оружие из рук Зорина.

— Марш к комроты! Доложить, что деревня наша! Немедленно!

Алексей не сдвинулся, в глазах плясал недобрый огонёк.

— Есть, товарищ главный корабельный старшина! — подчинился приказу. Подойдя ближе, шепнул на ухо, — Прохор Кузьимч, только в глаза посмотрю.

Не дожидаясь разрешения, подошёл вплотную, гневно дыша:

— Девушку то как звали?

Одной рукой взял за богатый воротник, другую положил на плечи.

— Т-т-таня… — заикаясь, произнёс Кабан. Змеиные глаза впились в бойца недоумённо.

— Это тебе за Таню, — тихо и вполне отчётливо произнёс Алексей.

Левой обхватил снизу затылок, правой схватил за подбородок, за жиденькую спутанную бородёнку, дёрнул резко вверх и в сторону. Послышался хруст шейных позвонков. Труп предателя плашмя упал в грязь. Сопровождающие бойцы лишь хлопали глазами, — настолько стремительной была расправа. Потом морпехи дружно одобрили поступок Алексея. « Такие мрази не должны жить, не должны топтать советской земли.»

Старшина, увидев труп полицая, вздохнул, устало махнул рукою и отдал винтовку Алексею.

Солдаты брали людей под руки, помогали идти к своим хатам. Тех, у кого ничего не осталось, собирали вместе, ждали отправки в тыл.

Емельян вёл под рук высокого старика, печально размышлял: «Что ж за зверьё такое? Людей живыми жечь… Или нет у них стариков и детей своих? Что за нашествие пришло в края наши, пепел да кровь приносит?… Трудно будет одолеть врага, ох нелегко!» — мысль свербила в голове и не давала покоя.