Солдатская доля. Роман о такой далекой, но такой близкой войне

Денис Кремнев

Военное лихолетье тяжким бременем легло на плечи сибиряка Емельяна Злотникова, он был на фронт в суровом декабре сорок первого, отгонял врага от Москвы, дрался в руинах Сталинграда, выдержал блокаду северной столицы, освобождал Белгород, дошел до Польши. Одна из многих миллионов солдатских судеб, вплетенных в одно могучее полотно суровой солдатской доли.

Глава первая

Паровоз, чихая белесым густым паром в ночную мглу, замедлил ход и остановился, немного не дотянув до здания вокзала. Хотя вокзалом можно было назвать такое строение лишь с натяжкой. Кирпич в стенах был порядком испещрён сколами и трещинами, время хорошо постаралось и наложило свою печать на здание дореволюционной постройки. Перрон был частично расчищен, частично завален какой-то хозяйственной рухлядью, некогда бывшей повозками и тележками. Стоял такой мороз, что двери вагона не сразу поддались при открытии. Пришлось лопатками долбить лёд в стыках, прежде чем выбраться из него. Округа наполнилась звуками хруста снега под ногами, которые перерастали в один протяжный звук, казалось, услышанный в самом Берлине. Держись, немец, к русским подошло подкрепление.

Бойцы строились поротно, выравнивались в шеренгах. Приказы командиров звенели на морозе. Пар сгустился над строем и надолго повис в воздухе. Новобранцы все стояли будто в ожидании чего-то важного и особенного в своей жизни, молодые люди приехали на войну с долей некого любопытства и интереса. Политработники знали свою работу, с бойцами было проведено множество бесед с целью моральной подготовки к боевым действиям. Также имели место многочисленные тренировки по слаживанию боевых действий бригады, бойцы совершали переходы, рыли окопы, учились обращению с оружием. В бригаде были, в основном, уроженцы Сибири, Казахстана, Забайкалья. Наученное горьким опытом Хасана и Халхин-Гола военное руководство долго держало бригаду в Приморском крае, ожидая нападения со стороны японцев, но всё же важность западного фронта дало о себе знать, бойцы после шестнадцати суток пути прибыли под Москву. Никому не надо было объяснять важности происходящих событий возле столицы, остановить и разгромить врага отнюдь не было пустым звуком, все понимали важность закрепления на данном рубеже.

Ждать в строю приходилось долго, командиры ещё не разобрались по ходу дела, каким образом и где разместить личный состав, комбриг исчез в здании вокзала, гулко хлопнув входной перекошенной дверью. Бойцы в ожидании курили, негромко переговаривались, переминаясь с ноги на ногу. Лёха подбежал к старшине с пустым чайником:

— Товарищ старшина, разрешите за водой метнуться?

Кудрин неопределённо махнул рукой, мол, не до тебя сейчас, и Алексей, сообразив, что в данной ситуации тот скорее разрешил, чем запретил, бегом помчался в сторону водокачки. Вызвался помочь ему Емельян, у которого осталось немного чая, поменянного на табак. Злотников не курил, лишь раз в детстве попробовал затянуться самокруткой вместе со старшими ребятами ради любопытства. Они тогда пол-дня шатались по приречной заводи, изрядно уморились в жаркий летний зной и малолетний Емельян поддался уговору товарищей, якобы от курева расслабишься и легче перенесёшь жару. Но вопреки обещанному после второй затяжки лёгкие столь резко сдавило, казалось, глаза вылезли из орбит, появились спазмы. Некоторое время душили изнутри паренька, пока не вылетел наружу спасительно-целительный кашель. Слюни из рта летели в разные стороны, Емельян согнулся пополам, на всю жизнь запомнив тот ошеломлённый страх и тупую боль в горле и лёгких, что навсегда отныне зарёкся курить.

Водица пошла не сразу, видимо, чуть примёрзла в трубе. Тугая струйка постепенно перешла в напор, медное нутро чайника наполнилось гулом.

— Вот и ладно, — удовлетворенно произнёс Зорин, когда чайник наполнился полностью.

На открытом огне вода быстро вскипела и вскоре около десятка бойцов сгрудились возле костерка, из рук в руки пуская железные кружки. Обжигаясь, хлебали тёмный напиток, бурча про тягостное ожидание.

— Вот чего тут, ждём, пора бы уж по избам, — гнусавил низенький тощий солдатик с узким лицом в шапке с подвязанными ушами.

— Да мы то чего, начальству уж видней, кого и куда отправить, — вслух рассудил Зорин. — Как будто не привык ещё к службе, как малой…

— Привыкнуть то привык, только как же нам воевать так выйдет, мерзлявыми да оголодавшими? Много не навоюешь, — ответил гнусавый.

— Воевали люди и замёрзшими, и голодными, и в окружении воевали, и без оружия. Одним своим духом и дрались, — подал голос неразговорчивый обычно Мустафа. За свою долгую и бурную жизнь успел понюхать пороха как в гражданской, так ещё и на Халхин-Голе.

— Всякое бывало, — отозвался с другого края людского кружка старшина. — Бывало, что ни единого патрона на винтовку, а вражья лава на нас летит, того и гляди сомнёт. Казацкие лошади дюже выносливые, махом степь переметают…

Замолкнул, сминая в пальцах цигарку с махоркой. Все окружающие напряжённо слушали, многие были ещё необстрелянными и о войне знали лишь понаслышке. Желание хотя бы по рассказам очевидца прочувствовать её внутри себя читалось в их усталых глазах.

— Шашки на солнце блестели так, что аж глаза резало, а гул от копыт лошадиных так вообще некоторых трястись заставлял. Белые налетали, сминали за миг, в плен никого не брали, рубили шашками, топтали, звери почти…

Растянул во рту папиросину, дым заструился к небу белесой струёй. Почти невидимый, утонул в потоке пара людского дыхания вперемешку с паром от чайника.

— Наше счастье, что мы на пригорке крутом окопались, поле кончалось, проход сужался, врагу пришлось цепочкой подбираться. Ну тут то мы и вдарили всем своим утлым снаряжением, а это были пять бердан, две «мосинки», «максимка» весь пробитый, на нём аж еле кожух держался, присобачили его уздечкой к затвору. Ну а главной нашей огневой мощью был ручной «льюис», так его можно было из края в край перетаскивать, на него вся надежда то и оставалась.

Бойцы бренчали кружками, дули на крепкий чай, но не переставали слушать Кузьмича, как звали его всей ротой. Своей обходительностью, крестьянской смекалкой он был симпатичен всем, его порой высокая требовательность в службе удивительно уживалась с его русской добротой, способной понять людей и их поступки в сложившихся ситуациях. За людей своей роты Кудрин всегда готов был встать горой.

— А задача у нас стояла к пристани белых не пустить, на ту пристань нам по Волге-реке продовольствие и боеприпасы поставляли. Царицын, девятнадцатый год, ей-ей лихое время… Туго бы нам пришлось, не знавали бы вы меня сейчас, если бы не смекалка наша простонародная. Тем оружием, что у нас тогда было только зелёных отпугивать, не то что казачью свару.

— Чего ж придумали? — не вытерпел и поинтересовался Зорин.

— На пристани смолы вдоволь было, мы ею пустые бочки прокоптили, подожгли и с горочки казачкам отправили горящий красноармейский привет. Ветер от нас дул, сухая трава махом занялась, кони огня и дыма очень уж пугливые… Так-то мы и отбили пристань.

Одобрительный гул стоявших бойцов заставил старшину усмехнуться в усы:

— Поэтому зарубите себе на носу, желторотики: на войне всегда гибнет тот, кто больше паникует. Раньше времени гибнут только из-за своего страха.

Дорога тёмной змеёй петляла среди снежных бугров, уходя в невидимый горизонт, морозной ночью складывалось ощущение будто бы вдали где-то земля смешивалась с горизонтом. Бригада, построившись поротно, перемещалась от станции прибытия к пункту дислокации, определённому ей в приказе. Перемещаться приходилось по фронтовым меркам совсем немного, около семи километров, на таком лёгком морозце было ещё терпимо.

— Вот они начались, военные дороги, сначала железные, потом обычные. Мне знакомый дядька всегда говорил, что самое тягомотное на войне, это дороги, всё тянутся и тянутся пути, всё нет им конца и края, — взбудораженно произнёс Алексей. Он шёл в первой шеренге роты.

— Так это ж не самое утомительное, вот ожидание, вот что человеку даётся гораздо сложнее. Ожидание боя, убьют или нет, вот чего он, то есть все люди, боятся, — ответил ему на это шагавший рядом Емельян. — Возьми вот, к примеру, шофёра или железнодорожника, им по-твоему, так дорога не в тягость, как солдату? Они этих дорог уже насмотрелись выше своей головы, ещё их внуков тошнить от дорог будет.

Царапнув щетиной подбородка воротник шинели, продолжил:

— Я и сам сколько таких дорог вот по малолетству прошёл голодным… В деревне по зиме хлеба ведь не добыть было, так ходил я на станцию километрах в восьми, там хоть каким-нибудь харчем разжиться ведь можно… По полю ведь идти совсем невмоготу, когда ветер в лицо прямо сечёт. А деревья все на дрова по краям дорог спилили, начальник районный так распорядился. Вот сестрёнка жива была, с ней вместе и ходили. Торбы через плечо, вёдра в руки, оба от горшка два вершка, смотреть жалобно… Голодная година, батьку с мамкой сразу забрала, мы с сестрой крепкими оказались.

— А волков что же, вообще не боялись? — спросил удивлённо Зорин.

— Голод страшнее волка, он съедает человека дольше, чем зверь. Мучается неделями, на крик исходят, разум мутнеет. А волк задрал моментально, да и делу конец.

— Эх ма, голод не тётка, я это ещё в интернате почуял на собственной шкуре, — подытожил Лёха. — Сиротой родиться, — всю жизнь поститься. Я ж не такой весёлый в детстве ведь был, голодный и злой всю беспризорницу проходил, даже дразнили, мол, никакой нет в тебе зори, а сплошной сумрак. Может, и взаправду…

— А когда повеселел то? — Емельян не заставил ждать себя с вопросом.

— Вот как-то фабричные ребята впятером отмудохали в парке на танцульках, так сразу забалагурил по жизни, — не растерялся тот с ответом.

Дружный хохот бойцов расстелился по строю надолго, даже старшина Кудрин задорно прыснул сам себе в усы.

Бригада вступила в село, довольно большое и протяжённое. Судя по дымящимся кострам и печному дыму, на постой здесь осталось большое количество солдат. Дорога была исчеркана траками, на окраине замаскированные стволы орудий буграми упирались в ночное небо.

— Сила есть, мужики, значит, жить будем, — подбодрил всех старшина.

После двухнедельного пути в отдельном эшелоне бойцам теперь очень важно было в моральном плане ощутить себя частью большого и мощного военного организма, чётко взаимосвязанного и подчинённого единой цели — раздавить врага. Тем более это чувство спаянности и товарищества было необходимо новобранцам.

Как необходимо им было и напутственное слово старшего начальника, отца-командира, появившегося внезапно перед бригадой, — тот резво выпрыгнул из подъехавшей полуторки, которая поспешно вывернула из — за угла большой бревенчатой хаты. Отцом-командиром оказался приземистый мужичок крепкого телосложения полушубке, отороченном белым мехом, и валенках. Окинув смелым взглядом бригадный строй, он поспешно кашлянул в кулак, заслушивая доклад подскочивших к нему комбатов. Коротко бросил в их сторону:

— Доклад принял. Вольно.

Командиры продублировали команду, нависла тишина, пар от дыхания бойцов навис над строем будто пелена, искрящийся снег слепил и контрастировал с чёрным полотном небес. Непроглядный дымчатый смог, образованный давлением морозного воздуха, будто бы небесным благословением и оберегом повис над русским воинством.

— Товарищи! Враг давит и прёт своей мощью на нашу армию, подмял под свою пяту сёла и города, рвётся покорить столицу нашей Родины.

— Ну вот, пошла политинформация опять… Лучше бы пожрать и поспать дали, — про себя пробурчал Лёха.

Но вопреки сложившейся традиции горланить бравурные речи о победе над врагом оратор продолжил свою речь вовсе не так бодро, как её начал:

— Много смертей и горя принесли фашисты на нашу землю, сильны они и числом, и техникой, и воевать хорошо обучены. Но только нет сил у них, чтобы сломить наш характер, русский характер. Они даже танками тот характер раздавить не могут, — в конце голос совсем дрогнул, послышалось волнение. Громко вздохнув, он продолжил:

— Совсем недавно ваши товарищи в количестве двадцати восьми стояли против пятидесяти немецких танков, двадцать восемь и пятьдесят, вдвое меньше… Погибли, но врага не пропустили. Приказываю вам также держаться, до последнего стоять, но не пустить врага к столице, потому как Москва сейчас есть символ борьбы нашей святой.

Повернувшись к командирам, произнёс:

— Ваша западная окраина села, домов, где расселиться достаточно. Обогреть и накормить людей.

— Это в одного против двух танков, разве оно так вообще может быть? — с сомнением бросил Лёха вслед умчавшейся полуторке.

— Эх ма, видать, жёстко прессуют брата нашего, что такие расклады выкатываются, — послышался голос из задней шеренги.

— Ну ка, отставили словесный понос, паникёрских разговоров не допущу, — осадил всех старшина. — Воевать приехали, не ныть и не стонать… Про тех смельчаков даже в газете написано, с фамилиями и фотографиями впридачу. С такими людьми всё одолеем!

Шагая по сельской улице в строю, Емельян с Лёхой затеяли нешуточный спор:

— Нет, ну сам ведь рассуди, какой бы солдат справный не был, но так чтобы каждый по паре танков угробил, почитай, целый танковый полк против одного взвода? Тут, брат, явный перебор, быть такого на белом свете не может. Немецкие танкисты не дуралеи, у них пушки с пулемётами, у них не забалуешь.

— Эх, Лёха, ты вот старшину послушай, на войне всякие геройства имеют место быть, почему бы и против танков нашим не выстоять. Может, были опытные ребята, что с самого нападения Гитлера воюют, злые да проворные, научились танки подбивать… Может, у них на каждого по противотанковому ружью было?

— По штату не положено на каждого! — блеснул знанием Зорин. — На взвод по два ружья должно быть.

— Значит, метко стреляли уж из этих ружей… А как же подвиг пулеметчиков, что батальон в капусту покрошили месяц назад, политрук зачитывал? Тоже придумали?

— Ну это ты промахнулся, то ведь пехотный батальон, без танков, да если в поле, да если ещё и без укрытий. Ежу понятно, что с пулемёта покрошить можно.

Ближе прислонившись к товарищу, добавил:

— Это ясно, что статейки эти боевой моральный дух поднимают, это правильно, я считаю. Но чтобы прямо по паре танков на бойца, это уже перегнули товарищи в политуправлении, честно тебе признаюсь.

Емельян лишь хмыкнул в ответ:

— Вот повоюем, увидим.

Они даже и представить ведь себе не могли, сколько страшных и удивительных вещей им предстоит увидеть в смертоносном калейдоскопе по имени Война. А разобраться с правдивостью газетной заметки предстояло уже совсем скоро.

Серенькие домики ровными рядами выстроились на снежных барханах, расстояние между всеми было выверенным и точным. Емельян удивлялся такому обстоятельству, мысленно сравнивая подмосковное сельцо с родной сибирской деревушкой. Сравнения были отнюдь не в пользу последней.

Домики его родины кое-где кучковались в узком кружку, а кое-где были разбросаны друг от друга на десятки метров. Да и внешне они сильно разнились с добротными срубами, поставленными почти четверть века назад, тогда как жильё в Сибири строилось переселенцами ввиду дефицита материалов и ресурсов на скорую руку, иногда даже на косогорах и ухабах. Ставить дома приходилось и на холмах, что в изрядном количестве высились над среднесибирской равниной. Золотое правило переселенцев, — «река это жизнь» было актуальным во все века и вынуждало с огромным трудом ставить дома в не самых удобных местах, лишь бы был ближе выход к воде. Его хата стояла далеко от речки, боец с тоской вспоминал ежедневные изнурительные походы с вёдрами по воду, тогда ему казалась эта работа нудной, а сейчас на фоне фронтовых будней ощущалась самой что ни на есть простой.

На следующее утро Лёху с Емельяном старшина отрядил на заготовку дров на пункт тылового обеспечения бригады. По пути к нему Злотников долго и молча любовался добротным видом подмосковных домишек, Алексей же рядом весело насвистывал какую-то незамысловатую мелодию. Его настроение приподнялось, когда выпала возможность пройтись размяться. Работы ни тот, ни другой никогда не чурались, Зорин ввиду своей бойкости, а Злотников ввиду своей крестьянской натуры, что прививала любовь к труду с детства. Выпас коров, колка дров и заготовка сена, сколачивание амбаров и загонов, — с детства Емельян испытал на себе все прелести крестьянского труда.

Возле широкого амбара были свалены спиленные стволы сосен и елей. Рядом работали солдаты, совсем немного, человек пять. Топоры друзья прихватили свои, но вот с пилами было туго, пришлось просить и ждать, пока освободиться инструмент.

Декабрьского зимнего солнца почти не было видно, слоистые облака плотно затянули небо, лишая людей порции тепла. Находиться на улице становилось уже невмоготу, особенно после долгой прогулки по улочке, и Злотников предложил зайти внутрь амбара. Пилить всё равно предстояло много, да и обещанные сани для перевозки дров должны будут появиться не раньше вечера.

Внутри строения бойцы увидели занятную картину: на деревянном ящике в углу здания стоял разобранный станковый пулемёт «Максим», а с его затвором возился усатый красноармеец зрелого возраста в одной гимнастёрке.

— Привет, стрелкам! Не в одном ли расчёте с Анкой-пулемётчицей воюешь? — начал острить с ходу Алексей.

Смутный взгляд карих глаз пулемётчика почему-то заставил Емельяна именно себя почувствовать неудобно из-за шутки товарища, и он толкнул того в плечо:

— Да ладно, будет, не отвлекай человека.

С невозмутимым видом тот продолжал чистить оружие. Зорин усмехнулся и предложил:

— Вон на тюки давай присядем.

В амбаре было теплее лишь градусов на пять, чем на улице, пулемётчик пока разбирал детали, — станина аккуратно была убрана с ящика на пол, потом принялся смазывать затвор, затем счищать нагар с длинного ствола. Емельян даже невольно залюбовался красотой огнестрельного оружия.

— Вот бы с такого пострелять, — медленно произнёс Алексей. — Ведь когда-нибудь придётся и из этого дракона по фашистским гадам пульнуть.

— Пулемёт ведь опытным доверяют, как Мустафа, который порох нюхал…

— Я и не хуже Мустафы с такой штукой управлюсь, — отрезал Алексей.

— Сегодня пока нам с дровами доверили управиться, а дальше видно будет, — подытожил Емельян.

Помолчали, глядя в запылённое стекло, как бойцы рубят и пилят деревья.

— У меня всё из головы не выходят те парни, что по два танка на каждого встретили, — вдруг признался Злотников, — ведь большой бойцы…

— Брось, времена вон какие страшные, вот люди и гибнут. Где командиры-то были, чего зевали с подкреплением? — резонно заметил Зорин.

— У них комдив через два дня после них тоже погиб. Панфёров, кажется…

— Панфилов, — бросил фамилию как отрезал пулемётчик, — Иван Васильевич.

Карий взгляд стал ещё более хмурым и сосредоточенным.

— Ну видишь, вот и поправил нас опытный боец, пусть земля им всем будет пухом, — вздохнул Алексей.

— Точно, в газете так и писали, панфиловцы они, двадцать восемь их было, двадцать восемь и погибло.

Звук щелчка пулемётного затвора, казалось, разорвал воздух амбара, с ящика свалился ключ. Боец всем телом развернулся к друзьям и, тяжело задыхаясь, произнёс:

— Врешь! Все живы, все до единого! Все, и Диев, и Панфилов, и Добробабин, и Москаленко, все… Все до единого живы и рядом живут, ясно?

Зорин громко присвистнул на такую тираду, а Емельян оторопело смотрел в налившиеся яростью глаза стрелка, их выражение явно не сулило бойцам ничего хорошего.

Вновь первым отреагировал Зорин:

— Да брось, боец, мы же не знали, что они друзья твои, окстись… Не подумай плохого, мы памятью-то дорожим.

Сжав кулаки, тот прислонился к ящику:

— Други мои, ушли вы и никаким газетным строкам вас не вернуть.

Смахнув выступившую слезинку промасленным рукавом гимнастёрки, спросил:

— Спирт есть?

— Это да, сейчас помянем, — засуетился Лёха, у которого всегда булькала заначка во фляжке. На замечание Кудрина всегда остроумно отвечал: «Зима ведь, вода мёрзнет, а спирту хоть бы что».

Первый глоток будто бы испил через силу, два последующих пошли уже смелее. Оторвав фляжку от губ, отдал её обратно Зорину.

— Я смотрю, из новобранцев будете?

— Мы с резерва, с Дальнего Востока, — ответил Алексей и тоже припал к фляжке, но лишь чуть пригубил, с Прохором Кузьмичём на спирте не пошутишь, живо учует и накажет строго.

— Нас встретили тоже необстреляными, а сюда приехали меньше месяца назад, — карие глаза буровили стену амбара.

Продолжил монолог не моргая:

— В поле всю ночь окопы рыли, сначала для самих себя, потом секреты, для пушек немецких. Было нас у Дубосеково целая рота, это на нашем участке двадцать восемь, остальные оборону за дорогой держали. Одно орудие даже выделили, ух, и помогло ведь оно нам в бою.

Короткими грязными пальцами достал пачку, потряс её, пока из прорези не показался серый цилиндр папироски:

— Политрук наш, Василий Георгиевич, широкой души был человек, любой из их породы политработников о героизме язык чешут, сидя в землянке командирской, да о долге перед народом и Сталиным, а сами жопы свои под пули подставлять не торопятся. Он же совсем другой закваски был, патриотом… И погиб он по-настоящему, со связкой гранат в руке.

Продолжил лишь тогда, когда сигарета укоротилась на треть, причём очень необычным вопросом:

— Сами то откуда будете?

Вопрос прозвучал неожиданно.

— Я с Твери, — ответил немного погодя Лёха.

— С Алтая, — отозвался Емельян.

— Земеля, — заискрились карие глаза, — будем знакомы, Иван.

Протянул друзьям по очереди широкую мозолистую ладонь.

— Емельяном звать.

— Емеля-земеля, вона как звучит… Ну а меня Лёхой, — всё острил Лёха.

— Забавный ты какой, Лёха. Задор, как и злость, на войне полезными бывают… Вот у нас Димка Тимофеев остряк всей роты, как и я, кое-как из этой передряги выбрался…

— Так и что, много кто выжил? Чего тогда в газете написали? — недоумевал Емельян.

— А кто их на хрен разберёт, чего они нас похоронить всех решили. Пропаганда, мол, умираем и не отступаем, мол, — неопределённо пожал плечами Иван.

— Ну а ежели самому-то пойти разобраться, объявится, мол, живы люди, — предложил Зорин.

— Оно мне надо, разбираться, не здесь сгинешь, так после в другом месте… Разбираться, — несколько волнительно протянул последнее слово пулемётчик. — Там, почитай, почти вся дивизия полегла, не только одна наша рота, комдив сам сгинул… Ну это всё к чертям, про ребят написали, что они герои, молодцы, не смолчали, и на том спасибо, остальное хрен с ним…

Пора было уже приступить и к дровам. Сквозь окно было видно, что бойцы на улице уже освободили одну двухручную пилу, но Емельян с Лёхой будто бы приросли к амбарному тюку, желая ещё хотя бы на пяток минуток остаться поговорить с героем, живым свидетелем смертельной схватки.

— Страшно ведь бывает? — задал вертевшийся всё время на языке вопрос Емельян. Спросил и тут же укорил себя: «Ещё чего подумает, что трус его земляк. Молокосос.»

Ответ последовал удивительно быстро, будто стрелок уже был готов к нему:

— Страшно, когда снаряды летя и разрываются рядом. Окоп сразу чувствуешь своей могилкой, а поле своим последним пристанищем. Немцы всегда с артиллерией наступают, без неё то и не воюют никогда.

Раздавив окурок о дощатый пол, он хлопнул рукою по своей коленке:

— Вот какое западло, ребята, как ночью лопатой землю ковырять, так она еле-еле поддаётся. Зато немецкий снаряд вырывает куски её просто на раз. Перепахал он с утра, значит, этой землицы будь здоров, танки на нас пошли. Только ведь танки одни погулять не выпустили, пускают строго лишь с пехотой, порядок у них немецкий, стало быть, такой.

Друзья даже поразились смене интонации рассказчика, из трагически печальной она перешла в более оптимистичный, как будто ни в чём ни бывало. Емельян про себя отметил: «Видать, на нервах».

А рассказчик всё продолжал:

— Я то с напарником подалее расположился, сбоку от позиции, пулемёт Василий Георгиевич, политрук наш, пожелал отдельно в засаду поставить, очень неглупый расчёт в этом был… По первости мы то совсем не высовывались, не стреляли, танки ближе к себе подпускали, а орудие наше единственное прямо напротив пулемёта на опушке стояло, — протянув руку, будто визуализируя картинку на стене амбара, пробормотало боец.

— Молодой момлей был, но упёртый и храбрый, при обстреле не спасовал, отлично его замаскировал. Обманных щелей фрицам нарыли, они по ним и лупили, — усмехнулся он в конце тирады.

Вновь полез в карман за папиросой, а некурившие Емельян с Лёхой, как заворожённые наблюдали за ним, совсем позабыв для чего они прибыли н этот край села.

— Одной пушкой все танки не побить было, хороший запас был гранат, птэров, бутылок с зажигательной смесью. Это летом же в начале надо было поджечь её с тряпки, а потом швырнуть, да поточнее, ведь сколько народу на них пообжигалось…

Перекатил губами цигарку из одного угла рта в другой:

— Ну а теперь то «чиркаш» придумали, черканул его да и передал фашисту наш пламенный русский привет. Таких-то приветов у нас штук восемьдесят, четыре ящика было.

Едкий дым тянулся к потолку амбара.

— Дружок мой, Колёк Москаленко… Самым мастером кидать эти бутылки был, в круг диаметром пять метров с восьмидесяти попадал… Усмехаетесь? Командир роты тренировал на совесть: и в круг на точность кидали, и деревянную конструкцию наподобие танка готовили, размером, как с него самого, вместо пушки бревно воткнули… Катали её на колёсах да учились подбивать, наукой воевать вот уж были подкованы неслабо.

Вдруг сумбурно выругался, передёрнув плечами:

— Известно что, немцы техникой да стратегией брали, на всю нашу дивизию тогда до двух сотен танков пёрло, да ещё и пехота. Перла, значит, гуртом, неторопясь, еле-еле, подпустили мы её где-то на сотню метров да как влупили из всех стволов, пушка заговорила. Встали первые гробы ихние, немецкие, серые, небо коптят, дошли, значит, до Москвы, а как же!… Я же своего зверюгу до лучших времён приберёг.

Слёзы наворачивались на глаза бойца по мере углубления в рассказ:

— Единственное орудие наше они всё-таки подбили, замолчала артподдержка, но и сами в атаке своей захлебнулись… Вторая волна уже через пару часов подобралась, эти махины стальные воюют да дождичком себе свинцовым поливают. Повезёт, так найдёшь себе укрытие, в земельку завернёшься, не то раздавит, расплющит гадина… Ну и мы их били, ох как мы их били! В борт, под башню, да ребята такие лихие, что в смотровую щель фрицу за здорово живёшь попасть могли…

Мотнул головой в сторону своего оружия, прокомментировал:

— На моём-то «максиме» задание особое было, оторвать пехоту от танков, с чем мы с ним, моим дружищем, с удовольствием справились… Так ведь, посчитать, голов восемьдесят немецких чертовских положили на том поле, так только я один…

Впервые за всё время рассказа на его лице появилась улыбка:

— А танков то, почитай, числом до пятидесяти горело, не врут эти газетные писаки. Хоть и не люблю я этих корреспондентиков, их бы самих в окопы, прочухать, что такое война.

— А про слова, про Москву, что за нами? Тоже врут? — осторожно спросил Злотников.

— Вот Василий Георгиевич, политрук наш, человек пламенный и горячий был, патриот и речь какую угодно мог ввернуть. Здесь уже не поспоришь, сам не слышал, но могло быть… Только и зацепил я краем глаза, как он в измазанном грязью полушубке, а щеголял он в нём белоснежном, дорожил такой вещицей. Значит, выскочил он из смотровой щели через дымы да швырнул гранату в танк, затем поджёг бутылочку, но выполз следующий хищник из дыма да срезал пулемётом Василь Георгиевича… Про слова его последние не знаю, я далеко ведь от него оборону держал…

Резко встал в напряжении весь с места, захрустели старые суставы:

— Ну а потом ведь меня самого и накрыло снарядом, бухнул, сволочуга, прям рядышком… Сильно меня оглушило, будто забылся я… Очнулся, когда уже смеркалось, весь день, почитай, дрались. Тишина-то какая на поле, будто бы в раю оказался. Вражьи махины только сгрудились чёрными пятнами, трупами серыми стелились… Бить их можно ребята, они сейчас натуру свою показали, прут своей наглостью и нахрапом, а мы их стойкостью и сноровкой берём, ещё и не так бить будем, и в хвост, и в гриву ещё погоним до самого их мерзкого Гитлера, где там эта шваль вся сидит…

Опёршись рукой на ящик, крепко рукой обхватил пулемёт:

— Оружие у нас не слабже их, тамошние пушки только поточнее бьют, вот и всё. Да эта точность и не значит ничего вовсе, против ребят таких… Гриша Петренко в смотровую щель танка попадал, шмалял точно, будь здоров… Яша Бондаренко бегал от щели к щели и так четырёх зверей приструнил, а Никита Митченко так и вовсе умудрился забраться на башню танка и прямиком в люк горящую бутылку закинул, устроил чертям ад… Попомните меня, с такими ребятами немцам точно крышка придёт.

Выходили друзья из амбара смутные да ошарашенные:

— Вот это герои, брат, вот это подвиг! — вздыхал Алексей.

— Есть же сила в нас, брат, однако… Человек после такой мясорубки и дальше в пекло лезть готов… Боевой у нас народ, огнеупорный, а сейчас ещё мы с Сибири и Дальнего Востока подтянулись. Крышка оккупанту, — рассуждал Емельян.

Долго потом они ещё высказывали свои мысли о подвигах и геройстве за двуручной пилой.