Любовь перевернет страницу

Дарья Эхха, 2023

Как пережить расставание с любимым человеком, решиться существовать без него? Ужасная новость о том, что любимая жена уходит к другому, – не просто болезненное известие, но и совершенно неожиданный поворот. Ян ни за что не мог поверить в то, что его любимая Вера больше не принадлежит ему. А принадлежала ли она вообще? Сквозь навязчивый шум обид и оглушительный оркестр разочарования, Ян вновь и вновь углубляется в собственные воспоминания, чтобы найти ту роковую точку, когда «все пошло не так». Комментарий Редакции: Невероятно печальный роман о расставании, которое, как это ни парадоксально, дарит шанс взглянуть на жизнь свежим взглядом и построить новое счастье.

Посвящается всем, кто любит.

Глава 1

— Мне кажется, я влюбилась в Германа. Прости, Ян, — сказала Вера, моя жена.

Ее теплый голос ветром подхватил листы, исписанные нашими же руками за годы долгой совместной жизни. Они шумно упали на пол, перемешались между собой. Затем все стихло. Эта внезапная тишина сдавила мои барабанные перепонки, и я робко облизнул пересохшие губы.

Так оборвался мой привычный мир — всего пара слов, но и их было достаточно. Я вслушался в сказанную Верой фразу, отчетливо зазвучавшую на этот раз уже у меня в голове, пытаясь разобрать ее смысл. Вера и правда произнесла это, или мне послышалось? Это как, когда глубоко в руку вонзаются острые осколки семейной хрустальной вазы, доставшейся от людей, чьи лица ты видел только на выцветших фотографиях — даже боли, пронизывающей пальцы, не достаточно, чтобы поверить, что древнего свидетеля твоей родословной уже никогда не собрать воедино. Это как, когда падая в глубокий колодец морозным уже потемневшим днем, всматриваешься в круг света, кажущийся яркой вспышкой по сравнению с мраком внизу — изо всех сил тянешься к нему, всем телом стремишься в противоположную падению сторону, пытаясь побороть известные законы физики, но только попросту сжимаешь воздух успевшими оледенеть то ли от холода, то ли от страха, ладонями. Это как, когда… Нет, наверное, хуже.

Так оборвался мой привычный мир. Очередная страница была исписана лишь наполовину, мои кисти дрогнули, потому что жизнь, как мне тогда показалось, у меня закончилась в тот обычный первый июньский субботний день — в двадцать семь лет, в небольшой квартире, не в самом престижном районе потеплевшего Санкт-Петербурга, когда моя жена, самый близкий человек в мире и по совместительству единственный друг, неожиданно призналась мне в том, что испытывает чувства к другому мужчине. Та страница проскользнула в темную узкую щель, в которую ни моя рука, ни рука Веры не смогли бы пролезть, я все еще сжимал карандаш, но что толку — писать больше было не на чем.

Я сидел на новом желтом диване, оттопыренные ножки которого еще пахли свежей сосной, укрывшись с головой одеялом. Передо мной дергался курсор — я уставился на яркий монитор ноутбука. На его клавиши мне с трудом в то утро удавалось нажимать, чтобы продолжить писать детский рассказ, уже давно скучавший на полках моего воображения.

Чуть тронутый черными символами белый лист расплылся — слезы заспешили по моим щекам. Я зажмурился и задержал дыхание — мое сердце и так стучало слишком громко, выдавая Вере мое присутствие — бум, бум, бум — а мне так хотелось просто исчезнуть из реальности, в который я оказался.

Пару дней назад мы с Верой по-крупному поругались и почти перестали разговаривать друг с другом. Вера — человек спокойный и рассудительный, я же — напротив, вспыльчивый и очень импульсивный. В силу своего не умеющего держать себя в руках характера, с трудом выдержав испытание молчанием в несколько дней, я вырвал из блокнота клочок бумаги и накатал скорым почерком своей жене длиннющее письмо. В этом порыве слов, смешанном с чередой разыгравшихся чувств, я рассказал, как мне обидно, что Вера особенно смотрит на Германа, как мне неприятно, когда она смеется над его шутками, как мне странно, что она ранними утрами перед работой перебрасывается с ним желтым мячом на теннисном корте и поздними вечерами склоняется над плотными листами совместных рабочих проектов.

С Германом, напарником Веры по работе, я познакомился около пяти месяцев назад, однако знал его весьма поверхностно. Первая наша встреча произошла на корпоративном вечере компании Веры, на котором собрались и «дорогие половинки» сотрудников. Вторая — на мирном митинге на одной из главных площадей Петербурга против агрессивных шагов моей страны за пределы своей границы, предпринятых одним холодным февральским днем. В третий раз мы мимолетно увиделись на тайной ночной встрече, посвященной расклейке агитационных объявлений, посвященных замедлению все тех же агрессивных шагов, по облупившимся столбам города. Наша четвертая встреча была затяжной — Герман любезно пригласил пару коллег, мою Веру, ну и меня заодно, на выходные в Москву, в город, который он хорошо знал, потому что там прошли его детство и юность. А последняя, пятая по счету, встреча, посвященная предстоящему отъезду Германа к своей невесте в страну зеленых холмов и чистых озер и представляющая собой небольшую коктейльную вечеринку, прошла у него в квартире, притаившейся на одной из тихих улиц недалеко от широкой центральной набережной.

На всех наших с Германом встречах мы оба старались вести себя дружелюбно по отношению друг к другу. Несмотря на это, я с трудом подбирал слова, когда разговаривал с ним, я перебирал в голове темы для разговоров, которые могли бы быть интересны такому деловому человеку, как он. Я молчал, когда не был уверен в том, что буду правильно услышан. В общем, я старался произвести на него впечатление хорошего парня. Возможно, мне это удавалось, но все же я читал в его скользящем поверх меня взгляде — Герману я не очень-то нравился.

Отношения с мужчинами у меня с самого детства складывались не самым лучшим образом. Сверстники в школе ехидно подшучивали на тем, что я походил на девчонку: рост с момента полового созревания метр шестьдесят и ни миллиметром выше, округлое лицо с выступающими теплыми щеками, на которых вечно выскакивали ямочки, стоило мне слегка приподнять уголки губ, длинные крученые ресницы, вызывавшие умиленный восторг одноклассниц, маленькие уши, вспыхивавшие от легкого волнения, тонко очерченные губы, которые для окружающих выглядели так, словно были накрашены темно-красной помадой, когда я по своей частой дурной привычке облизывал их.

Мне всегда казалось, что я не нравлюсь мужчинам, что я скорее накатываю на них волну приподнятого настроения. Зато женщины обращали на меня обостренное внимание — однажды одна дама сказала мне, что я напоминаю ей «милого щеночка». Да и сама Вера в юности часто забавлялась тем, что предлагала нам «поменяться местами» — мне отрастить длинные волосы, а ей коротко подстричься:

— Оденемся одинаково, возьмемся за руки — и выиграем приз ну самой милой парочки во вселенной! Никто и не догадается, кто из нас мальчик, а кто девочка! Вот они удивятся, когда правду узнают!

— Кончай чепуху нести! — уязвленно бурчал я в ответ. — У меня, знаешь ли, и видные доказательства своего пола есть…

— О-о-о, наш Ян уже совсем большой мальчик, а уши-то, уши опять покраснели! Рано тебе все же на такие темы разговаривать.

Вера хохотала, и взрывные нотки ее смеха пронизывали мое мальчишеское сердце: перед ее искренностью и прямолинейностью, ее дерзкой уверенностью и взрослым, несвойственным шестнадцатилетней девочке, осознанием себя как личности в каждом жесте, слове, действии я не мог устоять. С того самого первого взгляда, брошенного на Веру, еще когда в ответ на: «Сколько тебе лет, Ян?», я мог загнуть не больше десяти пальцев, меня тянуло к этой девочке и отталкивало от нее одновременно, пугало и восхищало ее присутствие, привлекало и сковывало ее особое ко мне отношение, о котором она никогда не стеснялась мне рассказать.

Вера призналась мне в любви первой, когда ей было тринадцать, а мне десять, хотя я, как и все остальные, знал о ее чувствах ко мне задолго до произнесенных вслух слов. Как только ей исполнилось восемнадцать, она сама предложила нам стать «парочкой», и мы начали встречаться. Тогда я еще ничего не знал о любви и с трудом мог промямлить родителям хотя бы: «Мне кое-кто нравится». Будучи же двадцатишестилетней привлекательной и успешной молодой женщиной, Вера впервые хвастливо замахала паспортом, на одну из страниц которого впечатали мое имя.

В первый день после свадьбы я сказал Вере:

— Ну вот и все, теперь ты стала моей… — и, краснея, добавил, — женой.

— Я уже давно твоя, глупый! — ответила она, — а жена, невеста или подруга — какая разница — просто набор букв.

Она подошла ко мне так близко, что мы коснулись друг друга животами, и приложила ладони к моему лицу:

— Как только я тебя увидела, сразу поняла, что эти милые щечки никому не отдам!

Теплота рук близкого человека надолго отпечатывается в памяти, но не на памяти разума, а расположенной где-то в самой груди. Неважно, сколько времени пройдет — она изнутри греет так, словно тебя коснулись вот всего секунду назад. Руки Веры всегда были ощутимыми, даже когда вокруг внезапно леденел воздух.

Внезапно температура воздуха заметно снизилась и в тот летний день. Мое укрытие из пухового одеяла напоминало иглу — холод пробирался внутрь, неясно было, что происходило снаружи. Я съежился, плечи слегка затряслись. Закрыв глаза, я представил руки Веры. В груди кольнуло, вдох дался с трудом, и тут мне стало жарко. Только я вытер о штаны вспотевшие кисти, как они снова увлажнились — большие соленые капли падали на неясно выраженные линии ладоней, стекали по пальцам.

Вера приглушенно вздохнула, и я вздрогнул. По полу зашаркали домашние тапки, а через секунду щелкнул замок двери — я остался в комнате один. Осела тревожная тишина, словно в целом мире не существовало никого, кроме меня.

Минут через десять мне удалось очнуться — наконец дыхание восстановилось, и я прислушался к стуку сердца — его жизнедеятельность перестала так бросаться в глаза, а в моем случае — в уши. Оно затихло, и я испугался: а не остановилось ли оно вовсе. Но вместо того чтобы положить руки на грудь, я вдруг схватился за голову. Пальцы сжали волосы и потянули их так сильно, что корни у самой кожи головы приподнялись со жгучей болью. Я поморщился, издав невнятный стон. Этот звук раскатистым эхом ударялся о свежевыкрашенные в зеленый обои, о недавно подаренное мне Верой цифровое пианино, о книги моих любимых писателей, беспорядочно разбросанных на полу, пока его не спугнул громкий и неожиданный для меня хлопок закрывшейся входной двери. Порывистым махом я сдернул с себя одеяло и, спотыкаясь о книги, побежал к кухонному окну. Вытянувшись все телом до боли в мышцах живота, я выглянул на улицу. Прямо подо мной гулко ударился о железную дверь подъезда крепкий замок, и я увидел знакомый черный спортивный костюм и ярко-желтые кроссовки — слегка размытым пятном они отдалялись от нашего с Верой дома.

Моей жене давался почти любой спорт, особенно сильна она была в беге. Пробежке Вера уделяла три или четыре раза в неделю, и я всегда удивлялся: как это ей никогда не надоедает снова и снова выходить на одну и ту же улицу, пересекать одни и те же перекрестки. Ее дух соперничества и врожденное упрямство часто играли решающую роль в одержанных ею или ее командой победах. И мне нравилось читать волевые черты ее характера в том, как она замахивалась для удара, перебрасывала через сетку мяч или вдруг резко срывалась с места, уклоняясь от своего спортивного противника. Тогда, вытянувшись у окна, я особенно хорошо вдруг припомнил это в Вере, и оттого ее поникшая голова и неровная походка вызвали на моем лице мгновенную болезненную гримасу.

В горле пересохло, дыхание снова застряло в груди. Я отошел от окна, склонился над раковиной и торопливо открыл кран. Холодная струя воды освежила лицо, на мгновение я забылся и, широко разинув рот, сделал пару жадных глотков. Тут же я осознал свой поступок: мой желудок уже не раз показывал свою слабость, а непригодная для питья вода из-под крана ему бы точно не пришлась по вкусу. Я высунул язык и напряг брюшную полость, пытаясь выплюнуть уже проглоченную жидкость, но этим только вызвал у себя рвотный рефлекс.

«Какой же я жалкий…» — пронеслось в голове, и я вдруг увидел себя словно со стороны. С подбородка стекали капли, я тряхнул головой, закрыл кран и бессильно упал на пол.

Намокшие концы волос щекотали лоб, и мои руки сами собой потянулись к лицу. Я принялся отчаянно тереть верхнюю ее часть, пока боль трущейся друг о друга кожи не обожгла меня так сильно, что невозможно было уже и пошевелиться.

Там, сидя на холодном кафельном полу, я окончательно убедился, что в те моменты, когда думаешь: хуже уже быть не может, и ты, кажется, достиг самого своего дна, случается что-то настолько страшное, что первоначальные твои мысли даже и припомнить неловко. Говорят, что понимаешь ценность того, что имеешь только тогда, когда теряешь это. А как насчет такого: вес того, что имеешь ощутимо давит глубоко внутри, принося приятную усталость, и вдруг ты теряешь это?

Я несколько раз всхлипнул и ужаснулся хлесткости изданных звуков: по-прежнему было тихо, если прислушаться, можно было услышать, как колыхался воздух от моего собственного дыхания. В окно заглядывали утренние солнечные лучи, они тянулись ко мне, но их старания были напрасны: я продолжал сидеть в знобящей тревожной тени. Рывком я поднялся. Ноги онемели, колени покалывало. Проковыляв в комнату, я наспех надел первое, что попалось под руку — вязанный серый свитер и черные джинсы, кое-как пригладил все еще влажные волосы и выскочил из дома.

Шел я быстро, втянув голову в плечи. Привычный путь затмевался темными пятнами перед глазами, и я и не заметил, как оказался на ступенях здания метрополитена — жаркий воздух дыхнул на меня из приоткрывшихся дверей. Скользя вниз по эскалатору, я смотрел перед собой, но все еще ничего не видел.

«Мне кажется, я влюблена в Германа…» — снова и снова, снова и снова слышал я эти слова. Они стучали в висках, щелкали на языке, кололи в груди.

— Как же так вышло? — спросил я себя, шевеля губами, но ответа не нашел. Вместо ответа, я все думал: могло ли все это происходить не со мной, не по-настоящему? Но резкое покалывание в груди усиливалось с каждым сделанным шагом: боль была слишком уж ощутимой для сна.

Написанное после нашей с Верой ссоры письмо я оставил на кухонном столе и вышел на вечернюю прогулку. Домой я вернулся поздно. Моя жена вышла мне навстречу, и по ее глазам я понял, что письмо она прочла.

— Прости, Ян. Наверное, я и правда в последние дни вела себя странно, — сдавленно сказала она. — Может, ты и прав: я часто задерживаюсь, связалась с какой-то мало знакомой компанией… Работаю с ними всего шесть месяцев, а о тебе совсем позабыла. Ты у меня тут совсем один, пишешь свои рассказы, скучаешь… Но, знаешь, я поняла, что мне лучше в твоем мире.

Она перевела дух, а затем добавила:

— Помиримся?

Я прикусил нижнюю губу, но ничего не смог ответить.

Скрепя колесами подкатил поезд. Я поморщил нос, вспоминая свое молчание. Накиданные на белый лист слова в том дурацком письме, вызвали у меня тяжесть в желудке. Я всегда была таким: чувства опережали разум, а громкие фразы вырывались вперед, в самое начало повествования, разрывая его складность и стройность. Кажется, я написал Вере что-то о том, что мой мир перестал быть ей нужным. Кажется, я упомянул, что Герман и другие коллеги моей жены — те люди, которые занимали все ее время, мысли и планы. Иногда мой длинный язык немел, и я не мог вымолвить ни слова, а руки лишались всех сил, стоило мне сесть перед начатым новым произведением и коснуться подушечками пальцев клавиатуры. Однако тогда и язык, и руки охотно и слаженно взялись за дело и, ни секунды не сомневаясь, вытянули из меня мои в не силах больше сдерживаться эмоции и оформили их рваными буквами.

Это был вторник, а через пару дней наступила та суббота.

Вечер накануне был последним рабочим днем Германа. Вера и другие работники договорились заскочить в модное кафе рядом с их офисом после работы — проводить напарника и пожелать ему хорошей дороги.

Я ждал Веру дома, наблюдая, как меркнет в комнате дневной свет. Стрелки часов показывали, что до нового дня оставалось уже полтора часа. Я заволновался.

На кухне робко потрескивал холодильник, меня клонило в сон. Тогда я взял телефон и наскоро набрал сообщение:

«Ты где? Уже поздно».

«Скоро буду. Заехала к брату: попросил помочь. Ложись без меня», — мгновенно пришел ответ.

Внезапно истошно завыла сигнализация припаркованной под окнами машины. Я взглянул в сторону окна. Ветки высокого вишневого дерева слегка покачивались, блеклый свет фонарей выглядывал из-за них и подрагивал. Я не знал, как помириться с Верой — все наши нечастые ссоры обычно начинались и заканчивались сами собой. Если подумать, Вера — не из тех людей, кто много говорил об испытываемых чувствах. Она всегда открыто говорила о том, как относится к другим, как сильно любила меня, но дверь к своим собственным переживания она держала закрытой. Мне с детства было любопытно: как такому яркому и жизнерадостному человеку, как она, удавалось так легко прятать внутри себя сдавливающую тоску, сковывающее сожаление. Вот я — совсем другое дело: у меня все всегда было написано на лице, я часто говорил, прежде чем думал и беспорядочно разбрасывался по шкале от «само спокойствие» до «уберите от меня все острые предметы — я себя не контролирую». Да, в тот вечер я не знал, как помириться с Верой, но при мысли о ней во мне отзывалась добродушная улыбка. Я пролистывал страницы прошлого и перечитывал наши с Верой юношеские истории — беззаботные дни, маленькие секреты, минуты радости и грусти. Ближе Веры у меня никого не было, и где бы она ни находилась, если это расстояние превышало длину нашей с ней однокомнатной квартиры, я скучал по ней.

Умывшись, я улегся в кровать, но спать мне к тому моменту расхотелось. Тогда я взял с прикроватного столика планшет и откинул его твердую кожаную обложку. Экран вспыхнул перед глазами. Это был мессенджер, которым Вера любила пользоваться в последнее время. Я потянулся к иконке в виде тонкого перевернутого набок креста, но мое внимание подхватили всплывающие друг за другом строчки.

«…мне хочется еще что-то сказать, но я не знаю, что», — написала моя Вера.

«Мне тоже. Я могу начать», — ответил собеседник.

Я перевел взгляд на верхнюю строку экрана и, прочтя пестрящее там «Герман», дернулся — по моему телу пробежала волна колкого электрического тока.

«Буду у тебя через пять минут», — мгновенно ответила Вера.

«Уже жду тебя внизу», — поступил ответ.

Я отбросил планшет в сторону и схватился за свой телефон. Открыв страницу с геолокацией, я посмотрел на синюю точку, подсказывающую мне в любой момент, где именно в этом объемном мире находилась моя жена, если в руках она держала свой телефон. Я присмотрелся, чтобы прочесть названия строго очерченных линий, но прежде чем глаза увидели тонкие буквы, я уже неслышно произнес их: точка пульсировала на той улице, где я в последний раз видел Германа — там, где он жил.

Щеки у меня зачесались, я по привычке облизнул губы. Они слегка отдавали мятной пастой, тут же высохли.

Не помню, было тогда жарко или холодно. Наверное, я оказался в полосе вне физического пространства, где привычно ощущения притуплялись — я не замечал ни температуры воздуха, ни температуры собственного тела. Мышцы сдавило так, что я почувствовал, как мой живот касается внутренней стороны поясницы. Я отправил сообщение Вере: «Ты впервые солгала мне. Я прочел твои сообщения Герману».

Я встал с кровати и подошел к дивану. Упал на него всем телом, и это было последнее, на что хватило моих сил. Все потемнело. А когда утром я открыл глаза и приподнял голову, я обнаружил на кровати свою спящую жену, не зная, что уже тогда потерял ее.

Яркие лучи вонзались в гладкую поверхность реки. Я, щурясь, сидел на ступеньках, спускавшихся от уже успевшей позеленеть травы к качающейся на ветру воде, уперевшись руками в колени. Моя голова давила на кисти, затекшие от неподвижности моей позы. Со стороны могло показаться — поза задумавшегося о высоком, но на деле — поза того, кто хотел как можно сильнее слиться с пейзажем вокруг. Я пытался слиться с серым шершавым камнем, щедро нагретым солнцем. Время для меня остановилось, постепенно тускнели звуки вокруг.

«Должно быть, Вера уже вернулась с пробежки», — сказал я себе. Эта мысль оживила меня: я достал из кармана телефон и снова открыл страницу, показывающую геолокацию. Вера была дома.

Это был первый день лета, первый выходной, и парк наполнился желающими прикоснуться к природе петербуржцами. Дети волочили за собой велосипеды и самокаты, быстро семеня ногами по песчаным дорожкам. Их родители шли рядом, громко наказывая им не спешить. Я же сидел рядом с невысоким кустом шиповника и, кажется, был единственным таким в том парке — одиноким, тихим. Я задавался вопросом: что именно со мной произошло?

Обычая ссора, обычное поведение неразумных супругов. Вроде все, как у многих. Но как же тогда все пришло к тому, что Вера сказала мне, что влюблена в другого?

«Мне кажется…» — произнесла она в начале своей фразы. Подул резвый ветер, и волосы на лбу закололи глаза. Слезы вот-вот готовы были вырваться, и, чтобы не расплакаться, я громко зашмыгал носом — вдох, выдох.

Прошли минуты. Я бросил равнодушный взгляд на экран телефона. Точка сместилась. Местоположение: аэропорт. Руки мои не колеблясь набрали номер Веры, я и вздрогнул от дробного эха телефонных гудков.

— Алло? — услышал я жену где-то вдали.

— Ты в аэропорту? — спросил я надломившимся голосом.

— Да.

Я закрыл глаза и уткнулся лбом в колени. Мы оба выдержали паузу.

— Куда ты летишь?

— В Москву. Останусь там на выходные.

— Зачем?

Ответ и так был мне известен, но я не верил, что услышу его от моей Веры, если спрошу. Я отчаянно ждал того, что она посмеется, скажет, что все происходящее — шутка, и что слова ее рассеют дым, предвещавший разворачивающуюся в моей душе катастрофу.

Мимо пронесся мальчишка. Расставив в стороны руки, он выписывал на земле широкие полукруги и громко гудел. Этот звук больно ударил меня по ушам, я положил руку на грудь и потряс головой.

— Герман улетает в понедельник. Я должна увидеться с ним и поговорить…

— Значит, это все?

Мальчишка снова пролетел мимо меня, а затем быстро умчался. Его голос поддел воздух плещущейся воды, расходящиеся друг от друга волны ударились о каменные стены.

— Значит, это все? — повторил я.

— Думаю, да, — голос Веры совсем стих. — Прости, Ян.

Какая-то неизведанная мощная сила придавила меня к камню. И если я еще и не слился с его серостью, то в тот момент был максимально близок к этому. Моя грудная клетка сжалась, сдавила легкие. Казалось, я потерял голос — не мог напрячь голосовые связки, чтобы ответить, хотя подходящие слова все равно не приходили на ум. Они ударялись о голову и разбивались на ничего не значащие звуки, звуки, перерастающие в безмолвный крик. Я вскочил, сжал кулак и, собравшись с силами, сказал:

— Не улетай.

— Прости, Ян. Не могу.

— Постой… я сейчас же вернусь домой, и мы все обсудим. Вера?

— Правда, не знаю, как все это между нами вышло. Но я не могу не полететь сейчас к нему.

Зрение потеряло свою остроту. Ничего не видя перед собой, я сосредоточился на подрагивающем голосе моей жены.

— Давай просто поговорим?

— Не могу. Мой вылет — через десять минут. Посадка уже заканчивается.

— Вера, постой! — крикнул я.

Над залитой солнцем рекой вспорхнули птицы. Шелест намокших перьев слился с негромким колыханием ветра в деревьях на другом берегу. Я почесал сморщенный лоб. В телефоне послышались короткие всхлипывания.

— Я должна идти. Поговорим, когда вернусь.

— Постой, Вера… — в запыленном отчаянием облаке слов, я искал главные. — Мы больше не любим друг друга?

— Не знаю… Я правда не знаю.

Показалось, что весь кислород куда-то исчез. Я открыл рот, чтобы взять побольше воздуха, но не мог решиться даже на короткий вдох.

— У меня сильные чувства к Герману. Я сама поняла это только вчера. Помнишь, я просила тебя помириться? Я сказала, что мне дорог твой мир, но ты не слышал меня. Если бы мы тогда просто поговорили.

— Я не знал, что сказать…

— Ну а Герман вот знал!

Голос Веры наэлектризовался. Она громко сглотнула.

— Пожалуйста, не улетай, — сказал я. — Мы же — самые близкие друг другу люди. Мы сможем все это разрешить!

— Не могу, Ян. Правда не могу.

Вера плакала, плакал и я. Слезы, громко вырывающиеся из самой глубины души, стекали по нашим лицам на разных концах провода в своем собственном ритме. Я вслушивался в звуки, влетавшие в горячее от телефона ухо, и с каждым новым слезным звуком Веры сильнее прижимал кулак к груди. Мир вокруг перестал замечать иные признаки жизни — все сосредоточилось на одном слуховом восприятии.

— Давай просто встретимся, — сказал я тихо, — давай просто поговорим вдвоем, словно никого больше не существует. Мы же — семья. Просто дай нам шанс.

— Прости, Ян, мне нужно идти.

— Не улетай, Вера. Не бросай нас сейчас…

— Я не могу. Я должна уехать и подумать обо всем.

— А как же я?.. Как же мы?

— Я не брошу тебя, не переживай. Пока ты не начнешь зарабатывать на своем писательстве, я буду помогать тебе. Я что-нибудь придумаю. Но сейчас, я должна идти.

Она запиналась, спотыкалась на каждом начатом слоге.

До меня не сразу дошел смысл ее последних слов. Я окончательно перестал понимать, что на самом деле происходило со мной в те минуты. Голова окунулась в горячий пар, и теперь уж и звуки размывались: то приглушенно позвякивали, то прерывисто вибрировали на кончиках ушей.

Я продолжал молить Веру не уезжать. Я говорил о том, что смогу помочь ей во всем разобраться, что любовь и влюбленность — ведь разные чувства. Я уже не мог контролировать слова, и им пришлось самим связываться в простые предложения, разделяющиеся моими хриплыми рыданиями. Но Вера все только повторяла: «Прости, Ян».

Она повесила трубку, я остался стоять посреди несущегося своим чередом лета, которого когда-то так волнующе ждал.

Домой я поехал тем же маршрутом, на метро. Вокруг все было по-прежнему. Люди спешили по эскалаторам, кто — вверх, кто — вниз, громко и монотонно объявлялись названия станций, ритмично постукивало железо. Я облокотился на дверь вагона и осмотрелся: да, все было как обычно. Я тоже внешне ничем не выделялся среди других людей — просто человек, движущийся в темпе скорого подземного поезда. Но чем спокойнее я стоял, тем острее чувствовалась граница между тем, что было внешне, и что — внутри.

Меня сносило с ног мощное цунами. Не жалея ничего на своем пути, оно разрушало здания, возведенные поочередно за двадцать семь лет моей жизни, покрывало водой намеченные на моем будущем дороги, окончательно убедив меня в том, насколько хрупок и беспомощен иногда человек.

Я всмотрелся в лица стоящих и сидящих рядом — спокойные, сдержанные, и мне подумалось, что спокойствие и сдержанность, возможно, были лишь маской — каждый из них мог переживать внутри себя свое собственное стихийное бедствие. Совсем как я тогда. Я не мог молчать, но и кричать не было сил. Мне было тяжело дышать, но легкие как исправный заведенный механизм наполнялись воздухом и выталкивали его из себя. Мой организм перешел в режим чрезвычайной ситуации и как-то работал сам собой. Как-то, а я лишь тонул в собственном крушении, терзающем меня от боли, которая ощущалась буквально каждой клеткой тела. Раз в минуту или две широкий кулак изнутри ударял в ребра. Гортань сдавливали холодные спазмы. Еще удар, думал я — и наступит конец, но я продолжал жить.

Вернувшись домой, я бессильно плюхнулся на кровать. Часы уже отбили шесть вечера. Я не ел, не пил с самого утра. Но это не волновало меня. С тех пор как я утром перешагнул порог своей квартиры, меня перестали волновать эти привычные действия, я словно бы позабыл, каково это — быть нормальным разумным человеком. Так я пролежал до двух часов ночи. Глаза щипало, а мышцы лица сводило судорогой.

Приподнявшись, я достал из кармана телефон, позвонил Вере. Гудки равнодушно коснулись уха.

— Еще не спишь? — спросила моя жена негромко.

Я не успел ответить ни слова и снова заплакал. «Ну откуда, откуда у взрослого мужчины может быть столько слез?» — звенело в голове.

— Не плачь, Ян. Я тоже ничего не понимаю. Но я скоро буду дома, и мы с тобой сможем обо всем поговорить.

Услышав это, я приподнялся на локтях:

— Скажи, ты вернешься? Нет… Мы сможем все вернуть?

— Ну конечно, я вернусь! Билеты у меня уже куплены. Просто дождись меня. Постарайся отвлечься, поспать.

— Вера, почему ты не сказала мне раньше? Почему не сказала, что чувствуешь, что что-то не так?

Она помедлила с ответом:

— Сама не знаю. Все просто обрушилось на меня вдруг. Наверное, что-то случилось между нами в начале этой зимы. Кажется, я сама запуталась…

— Знаешь, сегодня я ехал домой и думал: как люди возвращаются к нормальной жизни после пережитого цунами?

— О чем ты?

— Знаешь, иногда смотришь на человека и думаешь, что понимаешь о нем почти все. Но ведь неясным остается самое главное из того, что надо бы знать о другом — то, что на самом деле происходит внутри него. А ведь он зачастую и сам не может объяснить себе происходящее в собственной душе.

Я облизнул губы и встал с кровати.

— Но после цунами обязательно приходят те, кто всеми силами восстанавливает место катастрофы, кто лечит раненых, кто записывает имена пропавших… Я бы хотел, чтобы мы снова стали спасателями друг для друга.

— Я тоже, — сказала Вера шепотом.

Эти два коротких слова придали мне сил, и я почувствовал ровный пол под ногами. Пальцы упирались в половицы, покачивающиеся от моих спонтанных мышечных сокращений. На них лился зыбкий ночной свет.

— Ночуешь у него?

— Нет, конечно, в отеле. Здесь было так тихо, когда я заселилась, будто я — единственный их посетитель. Но как только я легла, в соседнем номере стало происходить что-то странное.

— Странное?

— Я даже подумала, что там снимают фильм для взрослых.

— Жуть какая! Что за отель ты нашла?

Мы оба рассмеялись. Тихий смех Веры пронесся по комнате, и я понял, что это именно тот звук, который я бы хотел слышать дома.

— Пора спать. Давай до моего возвращения созваниваться не будем? — сказала Вера, зевая. Голос ее снова был знакомым, мне стало тепло. Я отчетливо представил, как она сонно разлеглась на всю кровать.

— Накручиваешь волосы на палец? — спросил я.

— Откуда ты знаешь?

— А сейчас ты нахмурилась?

— Эй! Ты что, подглядываешь за мной?

Я рассеянно улыбнулся, а Вера сказала:

— Давай созваниваться не будем. Постарайся просто ни о чем не думать. Я скоро приеду.

Следующие два дня я провел как в бреду. Я не мылся и продолжал голодать. Спал в перерывах между рыданиями, но даже во сне мне снилось, как моя жена снова и снова говорила мне: «Прости, Ян…» Мы с Верой не созванивались, как и договорились, я ждал ее приезда, догадываясь о том, что меня ждет — мессенджер на планшете все еще был открыт, я поддался трусливой слабости и продолжил читать сообщения.

Они желали друг другу спокойной ночи, нежно писали о том, что скучают, отправляли друг другу трогательные картинки. Смыл этих действий смутно касался моего сознания, но всячески увиливал от напрашивающихся выводов. Я говорил себе, что двое любящих людей всегда смогут найти решение, на каком бы темном пути они однажды вдруг не оказались. «Силуэт близкого человека не затмит даже самая кромешная тьма», — словно мантру повторял я себе, переворачиваясь с боку на бок. Я верил, что двое любящих людей, проживших касаясь плечами друг друга дольше, чем они жили порознь, с самого детства, если и испытывают трудности в отношениях, то очень серьезные, очень глубокие, но трудности эти всегда преодолимы. Я верил, что двое любящих людей связаны нитью, что за годы только крепчает. Наступает момент, когда эту нить уже не оборвать — становится подобна металлическому пруту. Я верил во все это, но страх пересиливал веру. Да и само слово «вера» казалось мне тогда какой-то горькой насмешкой судьбы.

Понедельник дался мне труднее воскресенья. Раньше чем успело взойти солнце, я сполз с кровати и бесцельно прошелся по квартире. Потом снова залез под одеяло. Только к вечеру я привел себя в порядок. Все ощущалось слишком остро: капли горячо хлестали меня по опухшим щекам, я сделал похолоднее, язык заколола вода, показавшаяся ледяной. Я с нетерпением ждал возвращения своей жены, и мне казалось, что стоит ей появиться дома — тянущиеся друг за другом минуты остановятся. Должно быть, мне хотелось, чтобы время остановилось, а еще мне хотелось, чтобы Вера своими руками дернула за болтающийся передо мной шнурок, до которого я все никак не мог дотянуться, сколько ни пытался: чтобы ушла боль, чтобы снова стало светло.

Заскрежетал проворачивающийся в замке ключ, он больно резанул меня под ребрами. Схватившись за нижнюю часть тела, я выбежал в прихожую, проскальзывая по холодному кафелю. Открылась дверь, и показалась Вера.

Она зашла в квартиру и, слегка склонив голову вправо, посмотрела на меня. Пожав плечами, сказала:

— Привет, Ян.

Я выхватил из ее рук сумку и поставил ее на пол. Вера стянула летний плащ, бросила его на вешалку и прошла на кухню. Я — за ней. Она села за обеденный стол, я — тоже. Передо мной вспыхнуло размытое лицо женщины, когда-то назвавшей меня «милым щенком».

— Ты похудел, кажется? Ты вообще ел?

Я опустил голову и уставился на пальцы ног. Ну точно — щенок.

— Тебя как всегда нельзя оставить без присмотра, — продолжила Вера. — Ну что ты за человек? Как ребенок, нет, даже хуже, как какой-то… беззащитный зверек.

Ее слова маленьким молотком ударили по каждому моему позвонку. Я поерзал по полу ногами, робко поднял голову:

— Как перелет? Устала?

— Устала. На работе сегодня был завал. Они там без меня вообще, похоже, ничего сделать не могут.

Я посмотрел на Веру в упор. Вера посмотрела на меня, и в ее глазах я заметил беспокойство. Она сложила руки крест-накрест, ее губы чуть подрагивали.

— Расскажи мне, — произнес я и снова опустил голову.

До меня донесся негромкий вздох.

— Да что тут рассказывать? Я думаю, что я испытываю очень сильные чувства к Герману. Не знаю, как так вышло.

— Но ведь твоя влюбленность может пройти, если ее не поддерживать?

— Нет, Ян. Ты не понимаешь…

Я был полностью согласен с ней — я с трудом понимал, как наша с Верой история дошла до того душащего меня понедельника. Хотелось вырвать ту страницу и сжечь, не оставив ничего кроме легкого дыма, растворяющегося в нагретом моим сбивчивым дыханием воздухе.

— Так бывает. Наверное… — промямлил я, — мы ведь с тобой давно вместе. Трудности — неизбежны. Но Герман уехал, и ты можешь забыть его. Может быть, ты сможешь снова влюбиться в меня.

— Нет, — простонала Вера в ответ, — мы ведь вместе работаем, мы общаемся каждый день. Пойми.

— Но мы ведь мы тоже общаемся каждый день. И ведь мы — семья. Мы можем разобраться во всем? Можем дать друг другу еще один шанс, вернуть нас…

— Нет, Ян, не можем.

Я скользнул взглядом вверх и увидел, как блестят щеки Веры. От этого внутри все сжалось, и я и не заметил, как сам начал плакать.

— Мы же не сдадимся вот так? Мы же — семья. Мы однажды так сильно полюбили друг друга, сможем еще раз. Я сделаю, что хочешь…

— Сейчас я хочу только взять билет и улететь к нему.

Плечи мои потянулись к полу. Я прикусил верхнюю губу.

— Но ведь вы знакомы всего полгода?

— Знаю. Но мы стали очень близки. Мне кажется, мы с ним очень похожи, у нас общие цели, общие интересы…

— Но с тобой мы тоже очень похожи!

— Знаю, я знаю, — Вера через стол потянулась ладонями к моему лицу. Я почувствовал отдаленное тепло, как от костра, который лишь бегло касается кожи, когда холодный порывистый ветер наклоняет пламя в твою сторону.

Поднявшись, она подошла ко мне и опустилась на колени:

— Прости меня.

— Не надо извиняться. Просто дай нам шанс. Давай вместе исправим все. Мы ведь — семья, правда? Давай бороться за нас…

— Не могу, Ян.

От уверенности, прозвучавшей в Вере, я застыл.

— Что… Что мы будем делать? — спросил я, заламывая руки.

— Пока не знаю. Он ведь тоже несвободен. Ему тоже надо разобраться в том, как нам быть дальше. Знаешь, он уже был однажды женат, семь лет брака и вот — развод. Пока он не знает, стоит ли снова бросать свою семью.

— Он не знает. Но ты свою уже решила бросить…

Тяжелые ветки, склоненные ветром, потянулись к окну. Вера поморщилась и простонала:

— Я еще ее не бросила. Мне нужно время, чтобы разобраться в себе.

После гнетущей паузы она добавила:

— И, наверное, нам нужно пожить пару недель отдельно.

Моя жена еще что-то произнесла, но ее фразы не достигли меня. Они замерли в воздухе невидимым полотном между нами. Родную мою Веру я пытался разглядеть сквозь него. Она была рядом, но я не мог коснуться нее. Важные чувства, которые я старательно облекал в слова, ударялись об эту легкую преграду и возвращались ко мне обратно. Мы впервые не могли услышать друг друга, и потому ко мне все ближе подкрадывалась мысль, что я не смогу вернуться туда, где мы с Верой были прежними собой.

На следующий день Вера рано уехала на работу, а я снова остался один в нашей квартире. Бродя из угла в угол, я спотыкался взглядом о наши семейные мелочи: фотографии со свадьбы друзей, прикованные магнитом на холодильник, глиняные тарелки на полке, которые мы слепили на одном из первых свиданий, когда были еще детьми, брошенный на окне полуисписанный блокнот, хранивший названия мест, которые мы мечтали посетить.

Говорят, что душевное и физическое состояния тесно связаны. После ухода Веры меня пробила дрожь в руках и ногах. В тот момент я стоял в коридоре, а сил добраться до кровати у меня уже не было. Тогда я лег на пол и прижался щекой к полу. Свет экрана телефона врезался в глаза, я наскоро набрал сообщение одним пальцем: «Вера влюбилась в другого» и отправил его сестре.