Кира и наследники. Роман

Дарья Гущина-Валикова

Согласно сюжету, и в дешёвой серии непрестижного издательства могут выходить книги талантливые и оригинальные; только критики и читатели не способны распознать это сразу, но лишь после смерти их автора. А незаметная девушка, обречённая на замкнутое существование, может серьёзно изменить свою жизнь, если не побоится действовать вопреки мнению окружающих.

ГЛАВА 2. ИСТОРИЯ ПОМЕШАТЕЛЬСТВА

Началось всё почти ровно год тому назад. Прекрасно помню тот промозглый позднесентябрьский день — плохо не то, что он был дождлив, дожди я как раз люблю (особенно, правда, дома, чтобы лампа горела и чаёк дымился), а то, что при этом злобный ветер пробирал до костей. Я возвращалась к себе в Сокольники с другого конца города, из одной фирмы, где более-менее регулярно получала заказы. Там у меня по работе случились мелкие, но выматывающие неприятности, и вдобавок я дико продрогла, не согревшись толком даже в метро.

Прекрасно зная психофизику собственного организма, я подумала, что сейчас мне, чтоб не заболеть (в планы такое ну никак не входило), совершенно необходимо проделать ряд довольно простых вещей. А именно: добравшись до дому, первым делом заставить ванну наполняться, затем согреть побыстрее чайник, чашку номер один выпить с парой пирожков, только что купленных у метро, чашку номер два — с лимоном — прихватить собой в горячую воду с морской солью, лежать там долго-долго, а после перебраться в постель уже окончательно… Вот и всё! Если не считать того, что очень желательно сочетать перечисленное с каким-нибудь расслабляющим, умиротворяющим, усыпляющим чтением.

Чрезвычайно подошёл бы, скажем, любой английский роман с каминами, кокер-спаниелями и файв-о-клоками на лужайках… Как жаль, что весь Голсуорси остался в родительской квартире. Как и Агата Кристи, и многое-многое другое. Впрочем, мне сейчас сгодилась бы любая переводная дребедень самого последнего разбора, лишь бы антураж соответствовал. Потом бы она прямиком отправилась в букинистический отдел, а то и в мусоропровод, — зато я, глядишь, поднялась бы завтра здоровенькой, хорошо выспавшейся и готовой к трудовым свершениям (работы накопилось порядочно).

Тут я спохватилась, что развалы у метро остались уже позади, а сил возвращаться — ну никаких. Пришлось заходить в книжный магазинчик, к Алевтине — благо был он почти по пути.

Алевтина, моя волею судьбы новоявленная ближайшая родственница, в одиночестве стояла за прилавком — с видом, как всегда, уныло-обречённым. Магазин был невелик — всего понемножку в неизменных разделах «Медицина», «Юриспруденция», «История» и тэпэ.

— Привет, — сказала я с порога, возясь со своим зонтом, с которого лилось на пол, — я на минуту. Каких-нибудь новых переводов с английского случайно не поступало?

Алевтина захлопала глазами.

— Фаулз был — разобрали, — наконец вымолвила она и запричитала: — Вся ж промокла, ну кто в такой ветровочке — да в такой холод?! Ведь заболеешь теперь!..

— Как штаны-то? — спросила я, только чтоб пресечь её нытьё.

Речь шла о джинсиках её четырёхлетнего сыночка и моего, соответственно, братца, которые я недавно возвратила к жизни, сделав на продранной коленке штопку в виде большого мохнатого паука.

Алевтина, сменив тему, радостно затараторила про то, в каком восторге была вся детсадовская группа; я же быстренько пробежалась по названиям раздела «Художественная литература», где как всегда царил хаос: Рильке рядом с Рубальской, Федин — с «Итальянской новеллой Возрождения», всё в таком духе, а также невесть отчего затесавшиеся «Красивые ногти», «Корейские салаты» и «Висячие сады на балконе».

«Низкие жанры» тут, правда, пытались отделить от всего остального, отведя им несколько полок за прилавком, куда, однако, пускали порыться. Я опустилась на корточки, рассеянно слушая Алевтинину болтовню, и печально воззрилась на царящее там засилье Шелдона и Даниэлы Стил. Неиссякаемая продукция родимого ныне «ЭКСМО» тогда ещё, кажется, не успела затопить всё и вся, ну, а названная американщина меня не вдохновляла вовсе; тем более — сомнительные отечественные и переводные боевики издательств-однодневок, лежавшие здесь же.

Оставался ещё только рядок книжек среднего формата — любовной серии одного нового издательства, что, в частности, как я откуда-то слыхала, усиленно пыталось раскручивать отечественные образцы в пику переводным, каковые пока упорно предпочитают наши домохозяйки. Анна Махно, Елена Унгерн, Екатерина Краснова — фамилии (псевдонимы?) у авторесс на подбор какие-то белогвардейские; это было даже забавным, но поскольку ближе всего ко мне располагалось несколько книжек с вполне затёртым именем «Кира Колесникова», я вытащила всё-таки одну из них — с отдалённо-фривольным наименованием «Одиночество втроём».

И, открыв на середине, наткнулась на абзац, где девушку, воровато инспектирующую содержимое домашнего бара, застукавший её за этим делом хозяин вопрошает: «Ну что, уже и Бога нет, и всё дозволено?»…Тут я сказала себе: ну, хорошо, ладно, всё равно никаких лондонских туманов мне сегодня не светит. Сил уже нет тут торчать…

В магазин ввалилась ватага мокрых подростков, ринувшихся к модному нововведению — стенду с игровыми дискетами.

— Алевтина, умоляю, заплати сама за вот это! — Перекрикивая их, я показала ей книжку издали. — На днях отдам, а то мне некогда сейчас…

(Системой электронной защиты они тогда, конечно, ещё не обзавелись.)

Не помню, как добралась под несмолкающим дождём до дома и до ванны. Зато хорошо запомнилось, как очнулась уже в остывшей воде, кое-как вытерлась, перебралась под одеяло и вновь углубилась в повествование.

Не стану, правда, утверждать, будто читала до утра, не отрываясь, забыв обо всём и проч. У меня, кстати, если книга занимает всерьёз, то никогда и не проглатывается сразу, а читается частями — ибо возникает необходимость время от времени её отложить, чтоб как-то, значит, отстоялось и осмыслилось… Вот и эта читалась с перерывами — на сон, на кофе утренний, на новости по радио, на то да на сё… Однако — не на работу, за неё приниматься тогда даже и не подумала. Последнюю страницу перевернула ближе к вечеру, совершенно выжатая. И, рассеянно повертев книгу в руках, только подумала: к чему ж тут это дурацкое название, и что ж здесь за пошлейший такой переплёт с кошмарными картинками?..

И почувствовала странное, никогда ранее не посещавшее намерение: прямо сейчас, ну, передохнув лишь малость, открыть и перечесть всё заново от начала до конца. Быть может, тогда удастся понять природу этого странного наваждения?

Кстати: никаких простудных признаков больше не наблюдалось.

Привычка постоянно прочитывать много всякого разного, в том числе и явно необязательного, полученная по наследству от моих учителей-родителей, типичных представителей трудовой советской интеллигенции, диктовала в моей жизни многое. Я, например, наверняка единственная не только во всём доме, но даже и на всей улице, до сих пор (то есть в середине девяностых) продолжала выписывать «Литературку» и пару толстых журналов. И хотя, перебираясь не так давно в нынешнее своё жилище, взяла из родительской библиотеки лишь самое любимое-необходимое и зареклась разводить завалы случайных книг — всё равно не удерживалась и вечно покупала что-то новое.

Перебиралась я тогда недалеко — с соседней улицы, в квартиру, оставленную мне покойной тёткой, что в своё время одной из первых в Москве решилась на приватизацию. Причиной переезда стало обескуражившее меня обстоятельство — а именно то, что отец мой, всю жизнь вернейший муж, буквально поседевший после маминой смерти, — не прошло однако ж и года, как женился вторично.

Он старомодно сделал официальное предложение унылой девственнице тридцати трёх лет от роду (кого ж ещё смог бы обольстить стремительно обнищавший за последние годы преподаватель техникума, которому не так уж и далеко до пенсии?), с коей был знаком по ближайшему книжному магазину — и отказа не получил.

Когда, пряча глаза, он оповестил меня об этом событии, — я, ошарашенно промолчав минут пятнадцать кряду, затем не удержалась и процитировала сакраментальное: «Что мужчине нужна подруга, женщинам не понять!..» — со всем благородно-сдержанным ехидством в голосе, на которое оказалась способна. В детстве, наткнувшись на эти и две последующие строки у Киплинга, я требовала у родителей разъяснений; уж не помню, какой именно лапши они мне тогда навешали — и вот теперь, стало быть, всплыло…

Отец совсем сник, но отступать было некуда, и покуда не съехали с тёткиной квартиры снимавшие после её смерти жильцы, на деньги которых мы в значительной мере и существовали, — пришлось какое-то время жить втроём в нашей двухкомнатной, ещё не забывшей прежнюю хозяйку. Я тогда, естественно, замкнулась в ледяном презрении; Алевтина тоже чувствовала себя прескверно, и они с отцом ходили как две побитые собаки… В довершение всего эта моя, с позволения сказать, мачеха, не нашла ничего лучшего, чем забеременеть — но тут уж я, наконец, спешно переехала, предоставив им счастливую возможность уединённо переживать свои тяжкие токсикозы.

Ну, а после, естественно, имела возможность с брезгливой жалостью наблюдать, как мой несчастный престарелый отец, полуживой от бессонной ночи, каждое утро тащится мимо моего дома на молочную кухню, затем в свой техникум, преподавать проклятым оболтусам историю и обществоведение, а вечером — домой, перестирывать горы пелёнок (даже памперсы, как раз входящие тогда в быт, были им не по карману). Всё это, вместе взятое, представлялось мне каким-то уж слишком нелепым извращением.

Свои обиды и выкрутасы, однако, пришлось задвинуть куда подальше года через два, когда у отца обнаружили рак — и прийти на помощь к Алевтине, разрывавшейся между тяжелобольным и ребёнком. Это нас примирило и сблизило, тем более что беды на неё тогда так и сыпались — ведь незадолго до того скоропостижно умерла единственная оставшаяся из родни бабка, воспитывавшая её с детства. Но держалась Алевтина, надо сказать, стоически, и даже сумела срочно продать их с бабкой комнату в коммуналке, так как денег требовалось много и сразу…

Ну, а после отцовских похорон вдруг обнаружилось, что ни у неё, ни у меня во всей Москве не осталось практически никого из близких, кроме друг дружки. Не считая, разумеется, маленького Пашки, что, как ни крути, сделал нас родственницами. Хотя мне до сих пор было как-то странно сознавать, что это плаксивое диатезное существо — мой единокровный и единственный брат…

Тогда я как раз добила свой институт, в который в своё время пошла исключительно ради родителей, для коих диплом вуза всегда являлся чем-то вроде свидетельства о совершеннолетии, и, надо сказать, — устроилась лучше некуда. Не всякий у нас к двадцати пяти годам становится обладателем собственной квартиры, и далеко не всякий имеет такую замечательную работу, что ни тебе начальства, ни сослуживцев, ни будильника по утрам.

Эту самую как нельзя подходящую моей натуре надомную работу я сумела найти в одной маленькой частной фирме, специализирующейся на разных аксессуарах. Помимо того, у меня уже имелась своя клиентура среди знакомых и знакомых знакомых. Я бралась за всё: вышивку, художественную штопку, реставрацию разорвавшихся бисерных подвесок и многое другое. Но чаще всего мне приходилось заниматься вязаньем — в большинстве случаев свитеров, которые стали у меня просто фирменным товаром. Хотя вообще-то тайной моей страстью всегда были осветительные приборы, точнее абажуры — я плела на них макраме из кожаных шнурков, экспериментировала с бисером и стразами, однако законченных вещей пока получилось немного, и лишь один экземпляр удалось однажды продать через художественный салон.

Денег, при моих скромных запросах, постепенно стало не только хватать за всё про всё, но так же и оставаться на разные нужные и полезные подарки Алевтине с Пашкой, которым, конечно же, жилось очень тяжко… Короче, существование моё было спокойным, стабильным и весьма добродетельным, и продолжалось это до тех пор, пока я не наткнулась чисто случайно на ту самую книжку.

Ту самую, а за ней остальные — я моментально отправилась шерстить развалы и книжные магазины и скупила всё, что существовало на тот момент. И ничуть не разочаровалась, вопреки опасениям. Хотя иногда, наоборот, мне думалось, что уж лучше б всё прочее оказалось куда слабей, банальней и ничтожней «Одиночества» — и тогда его можно было бы с чистым сердцем счесть за случайную удачу небесталанной, но и не слишком многообещающей писательницы, каковых нынче пруд пруди. И можно было б успокоиться, а не пребывать во власти тревожного и будоражащего впечатления, так и не желавшего меня отпускать…

Однако — и «Птица счастья», и «Хор девочек», и «Цветные сны под утро», и следом новенький «Конец пути» изумляли всё больше и больше. По форме вполне, или почти, вписывающиеся в жанр любовного романа — ну, может быть, просто беллетристики с уклоном в этот самый роман — они, похоже, впервые бесповоротно убедили меня в простейшей истине: важно не о чём, но как.

Во всех этих историях о молодых провинциалах, завоёвывающих столицы (любопытно, что и Москва, и Питер были представлены с одинаковой — даже не любовью, а я бы сказала, влюблённостью, что выдавало в авторе взгляд человека со стороны, трезвого и проницательного, несмотря на эту влюблённость) в период нашей всё продолжающейся новой российской смуты, увязающих попутно в своих любовных многоугольниках, опустошаясь, разочаровываясь и вновь очаровываясь, — во всех, повторяю, этих историях просто клокотала энергия какого-то отчаянья, жизни на краю.

Они заряжали беспокойством, неумолимо напоминая: существованье наше — кратко, очень кратко, и посему ничего никогда не стоит откладывать на завтра — ни в коем случае, ни за что!.. Даже несколько умиротворяющие, в большинстве случаев, финалы не могли снять этого ощущения и смотрелись простой, никого не могущей обмануть, уступкой закону жанра. Своего дурацкого жанра…

Книги Киры Колесниковой тонули среди цветастого хлама на развалах, совершенно сливаясь с другими — непонятно было, кто их, вообще, кроме меня, покупает. Впрочем, факт их неизменного тиража — 10 тыс. экземпляров — вроде бы указывал на то, что худо-бедно они обязаны были расходиться, стал бы иначе «Дон Гуан» выпускать роман за романом!.. Таким же тиражом шли и все другие издания этой серии. Иногда в ней выпускали уже маститых тёток и даже некоторых мужиков советского периода с их старыми обкатанными вещами, но тон явно задавали новые имена — те «белогвардейские» и, наверно, ещё с добрый десяток прочих.

Пожалуй, нельзя сказать, что это была сплошь графомания, нет — от переводных лавбургеров (сколько ж дури мне пришлось перелистать в тот год, чтобы разобраться в ситуации!) сии творения всё-таки чаще всего отличались каким-то разнообразием приёмов, какой-никакой психологичностью и даже, пусть примитивными, но попытками неких философских умозаключений — Россия, понимаешь!.. Более того, пара-тройка авторесс писала вполне даже прилично — кто с хорошим юмором, кто — просто хорошим русским языком, что уже само по себе стало едва ль не редкостью…

Но, так или иначе, всё там у них было поставлено на поток, ничего не выламывалось из предписанных рамок — тогда как у Киры К. каждая вещь являла штучный товар, эксклюзивный образец, ручную работу. Каждая выделялась своим несомненным — стилем? почерком? манерой? — я не литературовед, чтобы знать, как там это у них называется… Короче, спутать такое с другим было совершенно невозможно, и даже любая её не самая удачная книга стояла на двадцать голов выше их самых удачных. И вообще, повторяю, никакой это был не «любовный роман», а просто литература за жизнь, просто пронзительная такая литература…

И было ясно до слёз, что вряд ли хоть один нормальный человек решит вдруг ни с того ни с сего купить глянцевую книжку неведомой Киры Колесниковой; ну, а тот контингент, что привык пачками глотать продукцию с затейливым логотипчиком «Любви и долга» — вряд ли вообще способен оценить её, колесниковские, тексты, не то что по заслугам, а хотя бы приблизительно…

В результате было стойкое ощущение, что все они выходят, как ни смешно, лишь для меня одной — и что в этом есть ужасная несправедливость! Можно было, конечно, надеяться, что вдруг какому-нибудь критику одна из её книг, как это произошло со мной, попадётся совершенно случайно, чудом, и он, разумеется, не оставит сей факт без внимания… но такая надежда была вполне призрачной.

Я поняла это окончательно, не поленившись однажды выбраться в Ленинку, в зал периодики, и заказав там несколько комплектов «Книжного обозрения» и ещё пары-тройки изданий, где имелись небольшие литературные разделы. Никакой Колесниковой там и близко не упоминалось, — как, разумеется, и в «Литературке», нестерпимо теперь унылой, которую я выписывала лишь по инерции… Поднявшись из зала периодики наверх, к панораме заснеженных кремлёвских куполов за окнами и бесконечному ряду каталогов, я решила заодно проверить, не существует ли ещё каких пропущенных мной книг. Таковых не оказалось, однако тут же вспомнилось, что бывают в природе и карточки журнальных публикаций — вот только где?

Отыскав, с превеликим трудом, нужное, я была вознаграждена: в некоем альманахе, выходящем в городе Костроме, под именем К. Колесниковой значилась повесть «Год козы». Надо ли говорить, как споро был мною оформлен заказ на тот альманах…

У повести был совершенно замечательный эпиграф: «Здесь коза каждый день верещит „ка-гэ-бэ“/ и безумными смотрит глазами». Г. Калашников. Сама же она оказалась совсем небольшой, и в ней лишь отдалённо угадывалась манера будущей Киры К.; темой опять были неприкаянность и метания раннеперестроечной поры — только сюжет разворачивался в маленьком городишке, а героями были совсем сопливые юнцы, школьники и студенты, приехавшие домой на каникулы. Всё это было опубликовано за два года до первого, «донгуановского», романа, а написано, по-видимому, ещё раньше…

И — совпадение — в тот же день, точнее — вечер, когда я вернулась из Ленинки, мне позвонила Лина. Лина была практически единственной из всех моих друзей-подружек времён училища (в институте мне вообще не довелось ни с кем сблизиться, что, впрочем, для заочного отделения не удивительно), кто не запропал неизвестно куда, либо не обзавёлся семейством, погрязнув в нём целиком и полностью…

В училище её специальностью была роспись по папье-маше, но она и скульптурой одно время занималась с большим успехом, и шить умела просто профессионально. Вначале же с медалью окончила школу с французским уклоном, где побеждала на всяких всесоюзных олимпиадах; когда потом по безденежью перевела пару современных романов, — никто из издателей поверить не мог, что ни к каким морисам-торезам она и не приближалась. К языкам Лина вообще была способна сызмальства, в свои школьные годы свободно читала в оригинале польские журналы, которые выписывали у них в семье; а когда, например, мы с ней, в безвизовые ещё времена, путешествуя по южной Эстонии, надолго застряли в одном посёлочке под Вильянди — на моих глазах произошло её пластичное погружение в эстонский разговорный (что, согласитесь, особенно значимо при низкой контактности его носителей).

Но, конце концов, случайно попав в одно крикливое молодёжное издание, она быстро оказалась на вечернем журфаке МГУ, без проблем его закончила (очень звали в аспирантуру!) и вроде как застряла в газетной рутине — не знаю, надолго ли.

Глядя на Лину, я всегда ощущала лёгкое недоумение: отчего это природа иногда бывает так рассеянно щедра, отпуская свои многочисленные дары в одни руки — могла б распределять их как-то порациональней, что ли… Особенно, когда не в коня корм: ведь в любой из перечисленных областей Лина, несомненно, достигла бы серьёзных высот, обладай волевым настроем и хоть каплей честолюбия, однако таковых у неё не водилось отродясь, она всегда предпочитала просто плыть по течению. По-настоящему её занимала только собственная личная жизнь — не в пример моей, богатейшая. Помимо нескончаемой вереницы романов, за спиной у Лины были уже два брака и один ребёнок, которого благополучно пасли обе бабушки поочерёдно, предоставляя ей полный простор для любимого времяпрепровождения.

Так что, назвав её Мессалиной, я не сильно погрешила против истины; хотя вообще в училище кто-то ещё более точно сказал о ней: «лениво-похотливая Алина» — поскольку, несмотря на её вроде бы вполне северно-российское происхождение (с карело-финскими корнями с одной, сибирско-казачьими — с другой стороны), присутствовала в ней и некая, бог весть откуда взявшаяся, восточная томность…

Сие прозвище, кстати, ничуть её не смущало, и в некоторых компаниях она могла даже сама именно так и представиться, что всегда проходило на ура. Моя же безбожно затянувшаяся невинность вызывала у неё широкий спектр эмоций, от умиления до рассерженного недоумения. Вообще непонятно, что может связывать столь разных по образу жизни существ вроде нас с ней — однако частенько именно такие содружества почему-то и возникают, и долго держатся…

Вот и теперь — первое, о чём она спросила:

— Ну что, юноша бледный не оправдал ещё возлагаемых надежд?

Место этого самого юноши в данном повествовании в лучшем случае пятое от конца; я бы даже фамилии его упоминать не стала, если б она не оказалась столь говорящей: Миловзоров. Он был мне ровесником, в школе учился в параллельном классе, который, кстати, вела тогда моя мать, а теперь служил переводчиком в одной частной фирме. Раньше мы были едва знакомы, но с год тому назад он вдруг объявился и заказал мне навороченный очёчник кому-то в подарок, похожий на тот, что видал в лавке экстравагантных вещиц где-то за границей, да вот купить тогда не догадался. А получив готовый заказ, стал время от времени захаживать на чаёк — так, по-приятельски.

Миловзоров был довольно красив (стандартно, я б сказала), всегда прекрасно одет, ну, и самовлюблён просто патологически. Возлагать на него надежды определённого толка по моему поводу начала вовсе не я, а сама Лина, встретив нас как-то на одной выставке в ЦДХ — в тот единственный раз, когда он туда за мной от нечего делать увязался.

Что касается меня… Как я уже, кажется, говорила, существование моё было вполне приемлемым, даже весьма приемлемым — однако порой удручало своей монотонностью. Я человек. Быть одному — мне мало — вот дурацкий советский поэт это сказал, а в точку. Не плохо, не скучно, не грустно, а именно — как-то вот мало…

Быть одной мне было мало не в том расхожем смысле, что замуж давно пора (о чём противно ныла Алевтина), а в том, что без новых общений и впечатлений, будь ты хоть трижды кошкой по себе, несложно и совсем одичать… Так что этот тип вносил хоть какое-то разнообразие в мои будни, пусть все его россказни и вертелись исключительно вокруг собственной драгоценной персоны; иногда, подняв глаза от спиц или иголки на его классический профиль, я ловила себя на ленивой мысли: а что, может быть Лина права, а почему бы, собственно, и нет… Эти мысли участились и оживились теперь, когда книги Киры Колесниковой, помимо прочего, стали подспудно оспаривать моё представление, что все эти самые отношения между полами есть одна беспробудно-тоскливая грязь — представление, сложившееся на основе прочтения разных других современных авторов, а также того, что теперь показывалось по телеящику.

…Тем не менее, я, конечно, отмахнулась:

— Ну тебя, Лина!.. Скажи-ка мне лучше…

— Всё ясно, — перебила она, — клиент опять не дозрел. Я ж говорю: тебе самой надо брать инициативу! Опять «ну тебя»!.. Слушай, — выдвинула она экзотическую версию, — а может, он вроде тебя уникум? Последний девственник Российской Федерации, кандидат на Гиннеса?..

— Сомневаюсь, — хмыкнула я. — Только меня это не волнует. У меня сейчас роман поувлекательней…

— Да уж, — согласилась Лина, — больно смазлив для таких рекордов… Постой-постой, что ты сказала — какой роман?..

Разочарованно узнав, что речь о виртуальном романе с романами, купленными к тому же на лотках, она лишь рассеянно протянула:

— Любишь ты читать всё подряд… Я так не умею, хотя теперь-то, как раз, придётся… У нас же — слыхала какие дела?..

И не спеша поведала, что их газета (она давно сменила тот жёлтый молодёжный еженедельник на куда более респектабельное издание) будет теперь выходить с отдельным литературным приложением, и она туда уходит. Раньше она писала статьи на общекультурные темы, теперь же станет специализироваться в основном на рецензировании новинок и интервью с авторами.

Я тут же сделала стойку, предложив ей стать первооткрывательницей нового имени «К. Колесникова» — но энтузиазма у Лины не вызвала.

— У нас, конечно, будет раздел по массовой литературе, — небрежно заметила она, — только мне, надеюсь, для него писать не придётся.

— Чёрт, Лина, ну я же тебе толкую: это только по форме лавбургер, а по сути… Да что я буду объяснять — давай привезу тебе, сама увидишь!..

И я вскоре закинула ей пару книг, и стала ждать — во вкусе Лины я не сомневалась.

Ждала, однако, долго и напрасно. Поначалу она отговаривалась тем, что занята под завязку — впрочем, так оно и было. Их приложение, начавшее выходить с января, действительно взяло быка за рога, вознамерясь объять необъятное, то есть отслеживать весь текущий издательский процесс. Писали обо всём: о новых пьесах и сценариях, о сборниках провинциальных поэтов, о мемуарах эстрадных звёзд и политиков, о переводных детективах, о книгах по философии и психологии, о «нормальной» прозе и так далее, и так далее…

Лина, как и предполагалось, выступала с одной, или двумя, или тремя рецензиями на номер, а кроме того, уже успела взять два крупных интервью с солидными дяденьками-авторами. Кого и что она только не рецензировала — всё и вся, кроме Киры Колесниковой…

Когда я, наконец, решила напомнить — Лина ответила не без раздражения:

— Да полистала я, но, понимаешь… Может это и неплохо, но… Не хочу я светиться в «Массолите», да ещё о таком жанре…

— Понимаю: «полистала», — процедила я. И, не удержавшись, добавила: — Про кулинарию писать, конечно, предпочтительнее!

Я имела в виду её прямо-таки вдохновенную песнь про сборник «Кухня Востока» во вчерашнем номере.

— Да, представь себе, — сказала она, — по мне, уж лучше о кухне — это, в конце концов, часть культуры…

Ну, разумеется, — девушке, мало-мальски претендующей на интеллектуальность, и прикасаться-то к любовному роману — дело постыдное. А уж отнести его к части культуры, будь он хоть трижды оригинален!.. Даже моя тетёха Алевтина твёрдо об этом знала, и потому считала долгом, видя у меня стопку колесниковских книг, каждый раз сетовать: «И как ты можешь такое читать?» На что я неизменно отвечала: «Иди-иди, а то свой венесуэльский сериал пропустишь!» — поскольку была уверена, что эта ревнительница высокого втихаря посматривает разное мыло…

Но видеть такой пиетет перед условностями, если не сказать: просто трусость, со стороны Лины было невыносимо. Я только сказала: «Ладно, пока!», намереваясь положить трубку; она поспешила сказать:

— Ну ты, может быть, заедешь как-нибудь? Книги заберёшь, и вообще посидим, а?..

— Книги можешь у себя в редакции оставить, — ответила я. Хотя надежд на то, что ими там кто-то заинтересуется, уже не питала.

И, положив трубку, наверно в сотый уже раз подумала: ну почему — собственно — всё это — меня — так — задевает? И какая мне вообще забота, других проблем, что ли, нет…

Недостающие экземпляры я потом себе докупила в магазине на Тверской, подумав при этом, что делаю благое дело, как-никак помогая тиражу расходиться (ни разу не видала, чтобы кто-то ещё их брал). И следить за Лининым приложением всё-таки не перестала.

К концу лета у них там полностью сложилась и отладилась система разделов и рубрик; в разделе «Массолит» последние, в частности, назывались «Стрелялки», «Страшилки» и «Любовь-морковь». Ну и ещё «Фантастика» — из уважения к жанру, который, как я поняла, особенно жаловал ведущий раздела по фамилии Болонкин, её не посмели унизить эвфемизмом. В этих самых, помимо «Фантастики», рубриках, рецензенты как могли упражнялись в остроумии, излагая сюжетцы, а также цитируя и комментируя особо восхитительные кусочки из детективов, мистических романов и лавбургеров соответственно. В результате я решила: пожалуй, всё-таки хорошо, что там нет ничего о Кире К., а то её не иначе как определили бы в «Любовь-морковь», и даже в положительной рецензии тон был бы, мягко говоря, развязным — по-другому они там просто и не умеют…

Осенью Лина, с которой мы с тех пор практически не общались, вдруг прорезалась — с целью узнать, не возьмусь ли я связать для неё кардиган. Я согласилась, и она ко мне приехала; мы обсудили детали и уселись за чай.

— Выглядишь замотанной, — заметила я.

— Ещё бы: эта ярмарка книжная меня доконала. А потом вдобавок Тимка разболелся, я к ним с матерью на дачу почти каждый вечер моталась, — рассеянно отвечала она. — А теперь вот в Питер пытались отправить, в командировку. Еле отбилась.

— Почему? Съездила бы, развеялась заодно…

— Да говорю же — устала, как собака! А главное, — бессмысленно туда тащиться: Попов (ради него в основном затевалось) вроде через недельку сам в Москву собирается, здесь и пообщаемся, а Самсоновы…

— Это кто — детективщики, что ли?

— Ну да, муж и жена. У них сейчас продажи здорово подскочили,

вот они и вообразили о себе невесть чего. Держатся мэтрами, дозвониться просто нереально; это, между прочим, Болонкин сам должен делать, а не на меня спихивать!.. Мало того, что на его дурацкий «Массолит» пахать теперь вынуждают, — ещё и техническую сторону сама себе обеспечивай… Так что из-за одной Колесниковой…

— Кого-кого?! — подскочила я, не веря своим ушам. — Вы что, у неё всё-таки собираетесь интервью брать? И молчит!..

— Ой, прости, — лениво протянула она, — забыла тебя обрадовать. Ты ведь от неё тащилась, помниться…

В этом была вся Алина Никонова — возмущаться бессмысленно.

Оказалось, «Дон Гуан» решил проплатить на их страницах рекламу своей продукции, в форме кратких интервью с ведущими авторами, плюс краткая же библиография и небольшая фотография каждого, — ну, а делать это должны сами корреспонденты приложения, включая Лину.

— Так Колесникова, стало быть, в Питере живёт? Тебе её координаты дали?

— Да они кучу разных телефонов дали — детективщиков и все этих дамочек. Большинство номеров — московские. А у твоей Колесниковой — два московских и два питерских: разбери, где она там обитает. Московские молчат; ну, я набрала один питерский наугад — там сказали (мужик какой-то трубку взял), что она до середины октября вроде точно в городе пробудет. Но я ж говорю — сняли с меня эту командировку.

— Нет, ты должна ехать, Лина, — просто застонала я. — Вдруг ты потом её нигде не поймаешь!..

— Ловить я уж точно никого не собираюсь, — проворчала Лина, — привыкла как-то иметь дело с теми, кто сам в руки просится. Вот обзвонила с полдюжины московских на предмет «не согласились бы вы встретиться и ответить на пару вопросов?» — так все как один прямо копытом бьют! Мне надо минимум шесть интервью представить: трое детективщиков, трое — «Любовь-морковь». Не знаешь, кстати, кто из этих тёток поприличней: Краснова? Унгерн? Вахонина? Ты ж специалистка у нас по дамскому роману…

— «Приличная», как ты выражаешься, — только одна. — Я говорила ровно, стараясь скрыть закипевшую злость. — Не буду повторять, кто. Хотя точней будет «классная». И ей, вообще-то, западло быть наряду со всеми этими… Но мне кажется — пусть бы уж лучше в таком контексте, чем вообще нигде ни полслова…

— Вот и поезжай сама, и интервьюируй её на здоровье, — отмахнулась Лина.

— И поеду!! — в запальчивости воскликнула я. И добавила почти умоляюще: — Ну, я серьёзно, Лина — грех же упускать такое…

— И я серьёзно, — вдруг сказала она, поразмыслив недолго, но сосредоточенно. — Взяла б, действительно, да и поехала… точней, поехала б, да и взяла — интервью это самое, ты ж человек свободный! Вязать, небось, и в поезде можно — если дневной. Какая ей разница, кто с вопросами явится… Только уж извини: за свой счёт поездочка. Командировочных не будет, сама понимаешь. Хотя… — она опять сосредоточенно помолчала, — может быть, даже удастся что-нибудь выбить задним числом, но не факт.

— Ничего, заодно Питер ведь навещу, — ответила я, изумляясь собственной решимости. — Давно собиралась…

И, таким вот образом, продолжая сама себе изумляться, я дозвонилась в Петербург своей — из родни — седьмой воде на киселе, напросилась переночевать у них в коммуналке, после чего купила билеты на «Юность».

Лина же, в свою очередь, заставила господина Болонкина позвонить госпоже Колесниковой и договориться, что та даст интервью госпоже Никоновой для знаменитого литературного издания. Как последняя объяснила Болонкину, что будет вести беседу, не выезжая с берегов Яузы, — неведомо. Впрочем, тому наверняка всё это было до лампочки — ведь Кира Колесникова писала не фантастику…