Кира и наследники. Роман

Дарья Гущина-Валикова

Согласно сюжету, и в дешёвой серии непрестижного издательства могут выходить книги талантливые и оригинальные; только критики и читатели не способны распознать это сразу, но лишь после смерти их автора. А незаметная девушка, обречённая на замкнутое существование, может серьёзно изменить свою жизнь, если не побоится действовать вопреки мнению окружающих.

ГЛАВА 3. ВСТРЕЧА ВТОРАЯ

Медленно бредя по Итальянской улице к Площади искусств, я лишь беспомощно про себя твердила: «Ох, блин! Вот же, чёрт возьми…» Все эти черти и блины относились к головокружительной питерской красе, да ещё и обрамлении золотой осени, которая способна и самые-то распоследние трущобы декорировать до набеганья восторженных слёз, — что уж говорить про камни и воды, мимо которых пролегал мой пеший утренний путь…

Всегда была уверена, что расхристанную Москву с её буйной эклектикой люблю больше не оттого, что сама коренная москвичка (минимум в четвёртом поколении по отцу, определённо в третьем — по матери; таких, как я, между прочим, в стольном граде не так много!); что она больше мне по нраву за способность свою, при вечной непредсказуемости и готовности к переменам, как никто, хранить особую сокровенность невыразимо обаятельных мест и уголков — знать надо, каких…

Так было во всех трёх эпохах, которые я успела захватить за свою, в общем, ещё короткую жизнь: в позднесоветские годы с их сравнительным (ну, очень сравнительным) благополучием и одновременно — налётом тотальной совковой тусклости; потом — в стремительной деградации, мраке и одичании рубежа восьмидесятых — девяностых и, наконец, при нынешнем рьяном ельцинско-лужковском нэпе, когда сплошная уличная толкучка ещё только-только начала сходить на нет, и город бешеными темпами приобщается к европейской цивилизации. Питер же сейчас выглядел по сравнению с Москвой отсталым, обветшалым, запущенным — и всё равно бесконечно прекрасным, упорно вызывая образ благородного обедневшего аристократа в противовес вульгарно цветущей купчихе.

Попав в Михайловский, я не сразу поняла, что теперь к чему. В последнее (когда ж это было-то?) моё посещение Русского экспозиция его запомнилась сравнительно небольшой, компактной, отчего всё её великолепие можно было обойти не раз, а теперь… Ну да, тогда был период нескончаемых ремонтов и реставраций, а ныне всё, наконец, развёрнуто в полную мощь, во весь дворец, и дня не хватит…

Так что, довольно быстро запутавшись во всех этих коридорах и переходах вверх и вниз, я здорово притомилась, ещё не обойдя и половины. В конце концов, рухнув на банкетку, вытянула ноги и на секунду закрыла глаза. Народу было немного — не сезон и будний день, но кто-то вскоре сел рядом со мной и произнёс странно-знакомым голосом:

— Привет! Не помешаю?

Я раскрыла глаза и увидела Киру Колесникову. Киру собственной персоной; Киру, о существовании которой я забыла, пожалуй, только на протяжении последних нескольких часов… Киру — на сей раз — в клетчатой рубашке, вельветовых брюках и коротких замшевых сапогах.

Конечно, она мне здорово помешала своим неожиданным появлением, к которому я была совершенно не готова. «Полный расплох», — как когда-то выражалась моя старая, ныне покойная тётка.

— Конечно, нет, — ответила я.

— Давно бродишь?

— Да. Я тут, кажется, заблудилась.

— Ищешь кого-то конкретно? — спокойно проговорила она, задумчиво меня разглядывая.

— Ну да: Серов там, Нестеров и все эти ребята, — пробормотала я.

— Ты почти у цели. Я-то ведь уже возвращалась — тебе навстречу, как выясняется. Так пойдём?..

Мы отправились к «тем ребятам», потом прошли и до самого конца экспозиции; я, впрочем, уже была в слегка оглушённом состоянии и воспринимала всё не вполне отчётливо.

— Ну что, вернёшься куда-то ещё? — осведомилась она, дотоле следовавшая за мной на небольшом расстоянии.

Я честно сказала, что — нет, устала, и даже на персональную выставку в финале (не помню даже, кто там был — Филонов? Ларионов?) никаких сил, пожалуй, не осталось.

— Понимаю, — сказала она. — Это тяжко, всё за раз, когда сосредоточишься. Я вот тоже притомилась…

Что ж — пошли забирать вещи: простой куртец спортивного покроя (мой) и её куртку — замшевую, цвета хорошо проваренной сгущёнки. А также — тёмную широкополую шляпу, окончательно придавшую её прикиду что-то не то ковбойское, не то даже мушкетёрское. Смотрелось это, впрочем, на ней вполне органично, ни капли маскарада.

— Ну как Комарово? — спросила я, чтобы нарушить молчание. И добавила: — Я вчера услыхала случайно — по телефону…

— Сорвалось Комарово! Но оно и к лучшему — видишь, сюда зато выбралась. Твоя идея насчёт Русского очень мне вчера понравилась… Торопишься?

— Нет, совсем нет, — ответила я.

— Тогда присядем?

— Ага.

Мы вышли из дворцовых ворот и нашли свободную лавочку на местной «ватрушке» с Пушкиным в сердцевине. Кира достала пачку «LM» и зажигалку, снова по привычке предложила мне, некурящей; затем не спеша закурила сама.

— Между прочим, я вчера забыла договориться о фотографии! — осенило меня вдруг. Ну, хороша «журналистка»!.. И как же повезло, что мы встретились. А вообще, — фантастика, что Кира Колесникова сидит тут и разговаривает со мной, как ни в чём ни бывало; ещё несколько дней назад я и вообразить такого не могла…

— Тут у меня нет ничего, но я могу дать один московский телефон, там что-нибудь отыщут и передадут…

Кира проговорила это как-то безучастно — неужели ей совсем без разницы, как будет выглядеть в газете? Несмотря на рассеянный тон, она смотрела на меня очень внимательно, сосредоточенно, словно собираясь спросить или сообщить нечто важное.

Я уже вся подобралась в ожидании, однако вопрос, который последовал, был вполне безобидно-прост:

— А ты как живёшь — одна или с родителями?

— Одна.

— А братья-сёстры есть?

Вздохнув, я кратко изложила ей про свои родственные отношения.

Кира сочувственно помолчала и вдруг как-то очень легко и просто заговорила о себе:

— У меня тоже мать умерла — одиннадцать лет назад. Только вот мой родитель жениться больше и не думает, предпочитает свободный полёт. Так что мои братья-сёстры по всему свету раскиданы. Колесниковой, правда, числюсь только я. Хотя, по агентурным данным, и сын у него имеется в Удмуртии, и даже двойня в Пловдиве…

Она аккуратно отправила окурок в урну и, беспечно улыбаясь, добавила:

— Понимаю-понимаю, звучит не ахти как экзотично. Вот если б, скажем, три сына на Таити и дочь в Фонтенбло!.. Но — чем богаты…

Я хмыкнула, немного удивляясь такой открытости — это вам не моя, к примеру, зажатость…

— А ещё у меня есть брат по матери. От первого её брака. Ему уж сорок, он чиновник в Самаре, при губернаторе… Редко видимся, племянников почти не знаю. — Она помолчала. — Вот Ник, он всегда в таких случаях сетует, говорит: только у нас, русских, подобное бывает…

— А он что, разве умеет разговаривать? — не удержавшись, вставила я.

— Умеет, умеет, — рассмеялась она; в её смехе прозвучала какая — то виноватая нежность. — Только ленится… Ну что ж, он прав — у нас, у русских, дружеские связи бывают важнее родственных, правда?

— Пожалуй, — согласилась я.

Мы поднялись со скамьи и побрели по площади, частично огороженной, — её мостили плиткой. На углу Кира сказала, кивая на какой-то, тоже ремонтируемый, ход в подвал:

— А вот тут и была «Бродячая собака», знаешь?

Я не знала, я вообще мало чего знала в Питере. И в замешательстве задала ей детский вопрос:

— А ты что больше любишь, Петербург или Москву?

Она, тихо посмеиваясь, покачала головой, посмотрела на мутные воды канала Грибоедова, к которому мы как раз подошли; затем некоторое время разглядывала теснящиеся по обе стороны старые дома, с занавесками в окнах, бельём на балконах, где жили и живут обычные люди, что для меня лично было особенно замечательным — в московском-то центре такого осталось совсем немного, у нас ведь, как известно, в основном всякие офисы в полный рост, да флаги экзотических посольств на особнячках русского модерна… Наконец, она вымолвила:

— Москву, конечно, Москву, но…

— Но сейчас — Питер, — подсказала я машинально, вспомнив свои утренние ощущения.

— Точно! — быстро ответила Кира, снова пристально взглянув на меня. — В данный конкретный момент я больше люблю Санкт-Петербург.

Мы миновали канал, добрели до Мойки и зашли там в какую-то полуподвальнную кафешку на пять от силы столиков, оказавшуюся совершенно пустой. Где она взяла себе двойной эспрессо, а я — чай с лимоном. После чего рискнула предложить некогда излюбленную игру, спросив:

— В чём сбой — в Москве или в кофе?

— Сбой?

— Ну, я имею в виду, что в этом банальном ряду предпочтений: «Москва — чай — собаки» или наоборот, «Питер — кофе — кошки» и так далее, почти каждый человек, по моим наблюдениям, вдруг на чём-то словно сбивается и нарушает логическую цепочку…

— А «так далее» — это…?

— Ну, как же, — обычно ж все выстраивают всякие пары типа Ахматова — Цветаева, Пастернак — Мандельштам, Толстой — Достоевский, или там вовсе: опера — балет, кино — театр… Дело известное.

— Ну да, продолжай…

— Ну, и вот, допустим, Бродский. Конечно, его приоритеты: Петербург — кошки — кофе — Мандельштам…

— Ясное дело, — подтвердила Кира, слушавшая вполне заинтересованно. — И?..

— И потом вдруг: Цветаева вместо Ахматовой! При всём известном пиетете к последней. Не странно ли — хотя бы на первый взгляд? Вот я и хотела узнать, что в твоей линии норма, а что как раз нарушение — кофе или Москва?

Кира рассмеялась:

— Кофе я вообще-то потому заказала, что не признаю чай в пакетиках. На мой привередливый вкус это всё равно что кофе растворимый, его терпеть не выношу. Впрочем, — добавила она, — было время, по полбанки какого-нибудь мерзейшего «Пеле» за ночь — и ничего. Разбаловались мы тут за последние годы!.. А в принципе-то — лучше настоящего хорошего чая, по мне, ничего и не бывает. Так что можешь смело записывать: Москва — чаи — собаки — Пастернаки… — Тут она ненадолго задумалась, после чего сказала: — Но, пожалуй, — Ахматова. Вот тебе мой сбой!.. А что, кстати, Толстой — он по «московской» линии?..

— Обычно, конечно, по ней, хотя…

— Хотя?.. — подбодрила она.

— Хотя, по-моему, и Достоевский с его наворотами буйными вполне вписывается в московский стиль, не хуже Льва Николаича, просто весь этот антураж петербургский в его сюжетах на первый план вылез, как и у Пушкина, кстати…

— Точно, Вета-веточка, точно! — воскликнула она весело. — Так что и Достоевского пристёгиваю не глядя, сбой это будет или нет… Ну, а ты?

— Я? — удивилась я. Удивилась тому, с какой горячей заинтересованностью был задан этот вопрос, который мне не задавал никто, который никогда не интересовал никого… И кем, в конце концов он мне был задан, подумать только… Ответ мой, однако, был совсем прост, он лежал прямо на поверхности: — У меня — всё то же самое, один к одному.

— Серьёзно?

— Конечно. А что тут такого удивительного? — Я даже пожала плечами с видом воинственной независимости; должно быть, со стороны это даже выглядело по-детски забавным.

— Так ты — наш человек, — повторила она вчерашнее.

— Ещё неизвестно, кто тут чей «наш», — пробурчала я, испытывая прилив дурацкого смущения.

Она только улыбнулась в ответ — тепло так улыбнулась, ничего не сказав.

Мы выбрались из кафе и медленно двинулись по набережной в сторону Невского.

— Теория, конечно, занимательная, — неожиданно продолжила Кира, останавливаясь, чтобы вновь закурить, — только…

— Слишком всё упрощает, и пары эти — больно по шаблону? — подсказала я, когда пауза затянулась.

— И это тоже. А ещё вот что: всякие эти, знаешь, «любишь — не любишь»… Кира опять замолчала, задумалась, совсем ушла в себя.

Я, выждав, рискнула продолжить:

— Да понятно, это — как с Питером; то есть, в смысле — собак, допустим, мы любим больше, но если какой-нибудь особо выдающийся кот прыгнет вдруг на колени… — Говоря «мы», я, однако ж, имела в виду главным образом её; я, кажется, уже тогда разгадала эту натуру, способную безоглядно любить только то, что здесь и сейчас, на что упал заинтересованный взгляд — а уж жизнь да судьба, небось, щедро предоставляют ей всё новые достойные объекты… не то, что некоторым…

— Именно, дорогая, именно, — ответила она, снова одаряя благосклонной улыбкой, а затем вдруг, неожиданно заглянув прямо в глаза, быстро и серьёзно произнесла: — Вета, расскажи мне про своё самое первое впечатление от моей книги. Что это для тебя было?

Тут я снова очень удивилась, если даже не изумилась — насколько просительно сие прозвучало, несмотря на требовательность. Ведь я, в принципе, была совершенно уверена, что Кира Колесникова — отнюдь не наивный самородок, но существо, которое цену себе знает — ну, или почти знает… Знает, невзирая на всю свою безвестность, на изначальную скомпрометированность жанра, к которому приписана, на крайне низкий среди высоколобых и относящих себя к таковым статус своей книжной серии (ну, действительно, кому б в голову пришло выискивать там жемчужины, кому?)… А поскольку — всё равно знает, то что тогда ей мнение девочки с улицы? Во всяком случае, — столь явная в этом мнении заинтересованность…

Как затем выяснилось — я, в общем, не ошибалась: Кира Колесникова вполне сознавала, что имеет как минимум серьёзные способности к литературному творчеству, а кроме того — имеет, что сказать в этом самом творчестве при этих самых способностях. Но я и предположить тогда не могла, насколько, при всём том сознавании, написав конкретно вот эти пять, нет, аж шесть, романов за последние четыре года, в первый из которых впряглась почти случайно, а следующие тянула, уже не успевая опомниться, — насколько она была не в силах отстраниться и трезво оценить, во что, собственно, ввязалась и куда её, в конце концов, занесло. И посему — как сильно нуждалась в свежем взгляде человека со стороны. Человека обязательно незнакомого, непосредственного и неравнодушного. И что именно это и подвигло её отложить все дела и отправиться в Русский музей — дабы найти меня там!..

— Что это было для меня? — переспросила я в некотором замешательстве. — Ну, конкретно-то это было «Одиночество втроём». Абсолютно случайно — хотела поболеть в обнимку с какой-нибудь книжонкой новой, непритязательной, — желательно переводной. Но, к счастью, переводной не попалось… И, в общем — просто шок какой-то: так здорово и, главное, так неожиданно! Притом, что некоторые места меня там раздражали, да и финал… не очень убедительным показался. Всё равно… Я даже вылечилась сразу, честное слово!

— Про эти места ты мне потом ещё изложишь детально, — спокойно отметила Кира. («Тебе, что, правда этого хочется? — подумала я. — Ничего себе!..») — А пока скажи вот что… Сам сюжет — сюжет, я не о фабуле, понимаешь, — выстроен достаточно занимательно? Цепляет?

— Ну конечно! Даже слишком — почти как в авантюрно-приключенческом чтиве. В этом, прости, даже привкус дешёвки какой-то чудится иногда, однако…

— Ясно. Приличная проза должна быть скучновата.

— Н-необязательно, — промямлила я, уже раскаиваясь за «дешёвку».

— Должна-должна, — продолжала подначивать она. — Ты припомни программу-то школьную: неужто всё подряд — на одном дыхании? И про мир, и про войну?..

— Ну, по-разному бывало…

— И как же ты поступаешь, если книга, конечно, хорошая, да уж больно длинная?..

— А ты? — слегка огрызнулась я.

— Отправляю на полку.

— Этак можно и неучем остаться, — произнесла я рассудительно. — Этак и добрую половину классического наследия не одолеть…

Мы рассмеялись.

— Ты, Веточка, прелесть, — пробормотала она сквозь смех, но, отсмеявшись, сказала: — А ведь я серьёзно спрашиваю!

— То есть: как быть, если прочесть — дело чести, а вот… не идёт? — Я пожала плечами. — Ну, не знаю. По-разному… Всё зависит — действительно ли это дело чести; да и от того, когда читаешь, в который раз. У меня часто бывало: открываешь, значит, в первый раз нечто, как отрекомендовано, совершенно выдающееся, и… Либо вдруг сразу начинает активно не нравиться почему-то, либо — элементарно кажется нудным и затянутым… А у меня в этом отношении дурацкая такая добросовестность, родительская выучка. Короче, заставляешь себя добить до победного конца; кажется, вот сейчас закроешь с облегчением страницу последнюю, с полной уверенностью, что — навсегда… Что можно, значит, поставить мысленно галочку, где надо и — если не забыть, то задвинуть куда-то… на периферию сознания…

— И что же дальше?.. — поторопила Кира, когда я рассеянно примолкла, не зная, как сформулировать дальнейшее.

— А дальше — закрываешь, значит, эту последнюю страницу, и… Ну вот, знаешь, бывает — перед тем, как дверь, уходя надолго, надо уже захлопнуть, — а ты стоишь на пороге, мысленно так охватываешь взглядом всю квартиру: утюг там, краны, форточки, да?.. Так вот и тут — вспоминаешь разом прочитанную вещь, как бы напоследок выключатель щёлкает и освещает всю её целиком… Тут же вдруг: бац, и понимаешь: чёрт, а ведь это, вообще-то… великое произведение, из тех, что — ну, типа на всю жизнь с тобой… — Говоря это, я даже немного смутилась — не слишком ли пафосно?..

— И какие, например, это были книги?

— Да мало ли!.. Да хоть «Москва-Петушки», хоть «Лолита» в первый раз, хоть «Доктор Живаго»… Или там «Котлован» какой-нибудь и вообще Платонов… Да что Платонов — Фёдор Михалыч местами с таким скрежетом шёл — это уже потом было странно: отчего так? Задним-то числом всё-всё казалось чрезвычайно интересным и значительным!

— Ясно, — сказала Кира. Затем усмехнулась вполне добродушно: — Колесникова тогда, по идее, должна дать обратный эффект…

— Не знаю, — честно выдохнула я. — Понятия не имею. Какие тут, вообще, могут быть правила? Одно могу сказать: пока держит. И даже очень сильно! И перечитывать хочется…

— Ну, что ж, спасибо за подробный ответ, — ровно произнесла она, подводя итог.

Мы уже были на Зелёном мосту, где начинался Невский и толклось множество народу, в основном туристов. Она сказала, что ей надо к метро; нам было в одну сторону. Мы двинулись молча — не столько из-за толчеи, сколько, по крайней мере, я, из-за полной опустошённости от такого разговора; как же, получается, отвыкла я от интенсивных общений с кем бы то ни было… На подходе к станции «Невский проспект» она полуобернулась и лаконично напомнила: — Телефоны.

Пристроившись в каком-то углу, я нацарапала под её диктовку московский номер.

— И свой запиши. Надеюсь, ещё увидимся, поговорим.

В это я, положим, не поверила — простой жест вежливости, не иначе, никакого продолжения не будет. Впрочем, всё равно приятно; я нацарапала свой домашний и оторвала ей этот клочок бумаги, который был небрежно отправлен в чуть потёртый замшевый карман (кажется, она вообще была без сумки)…

Ну, что же — каждой своё: одной занятная болтовня с милой (надеюсь) девочкой, другой — нежданно приваливший и богатый улов впечатлений; то-то будет детальных воспоминаний долгими зимними вечерами по-над вязальными спицами… О чём ещё можно мечтать в моём случае?

Проводив взглядом её шляпу, напоследок промелькнувшую в толпе у входа в подземку, я побрела пешком в сторону Литейного.