Перверсивная хроника событий

Д. С.. Гастинг

Чтобы найти правильный вопрос к слишком пугающему ответу, ей придётся написать свою собственную историю болезни — и значит, буква за буквой изучить азбуку безумия.

А значит айлурофобия

Кошка сидит посреди коридора, которого я уже не узнаю — длинные стены оклеены в светлых тонах, короткие — в тёмных, в углу стоит изящная благородно-коричневая тумба с вешалкой, вдоль тянется длинная белая банкетка с изогнутой спинкой — и увлечённо вылизывает гениталии. Кошка как кошка, белая в рыжих пятнах, ничего в ней нет удивительного, не считая того факта, что это первая кошка, которую я вижу за два с половиной года. Услышав шум, она отрывается от своего занятия, поднимает голову и внезапно смотрит прямо на меня — и в её круглых ничего не выражающих глазах болотного цвета я вижу что-то такое, отчего застываю в дверном проёме, не в силах двинуться дальше, и всё моё тело начинает сотрясать крупная дрожь. Я изо всех сил кусаю нижнюю губу, чтобы не расплакаться, потому что если я расплачусь чёрт знает из-за чего, меня больше не отпустят домой на выходные, а я так счастлива, что меня отпустили наконец.

Папа и мама недоумённо переглядываются. Широкое папино лицо резко становится хмурым, лоб прорезают морщины, и я замечаю, что он всё-таки стареет — его лицо уже больше напоминает печёное яблоко, чем свежее, по румяным щекам бежит широкая сетка вен, тело понемногу оплывает, как свечка.

Мамино лицо не меняется, отчего я окончательно убеждаюсь, что она всё-таки иногда делает пластику, и в очередной раз отмечаю, как мало между ними общего. Папин рост — метр шестьдесят три, мамин — метр восемьдесят без каблуков, но без каблуков она не ходит, дура она, что ли. На ней платье-халтер цвета пыльной розы (видишь, мама, я помню, что это называется халтер, видишь, я помню, что это называется цвет пыльной розы), она вновь перекрасилась в блондинку, и ей это очень идёт. Я хочу сказать ей обо всём этом и не могу, и она как будто тоже не может со мной говорить, она, всегда такая общительная и деловитая. Увидев меня, папа сразу же принялся обнимать меня, тормошить, а мама просто стояла в стороне, переминаясь с ноги на ногу, а потом неловко пробормотала:

— Ну, здравствуй.

В машине папа совсем разошёлся: то и дело лез обниматься то ко мне, то к маме, хлопал меня по плечу, травил анекдоты один другого глупее и сам же хохотал, а под конец вообще затянул какую-то лагерную песню:

— Дави на газ, водила дорогой,

Ведь человек как два часа освободился.

Всё это время мама молчала, с силой сжимая руль, и лишь когда дошло до пения, совершенно не попадающего в ноты (видите, Лев Леопольдович, я слышу, когда не попадают в ноты), повернулась к нему и сказала:

— Лёнь, заткнись, пожалуйста.

Сейчас она произносит третью фразу за те два часа, что мы вместе.

— Да, мы сделали ремонт, говорит она тем голосом, каким говорит всегда, готовясь защищаться, — но в твоей комнате ничего не трогали.

Я очень хочу увидеть наконец свою комнату, её малиновые стены, жёлтый стол, оранжевый диван и в довершение ко всему оранжево-жёлто-малиновые шторы. Всё это я выбирала сама под яростное шипение мамы и восклицания папы, что нельзя мешать ребёнку, то есть мне, самовыражаться. Ну, она досамовыражается, говорила мама, ещё ничего не вкладывая в эти слова. В этой комнате чокнуться можно, говорила мама, ещё ничего не вкладывая. Вы оба психи ненормальные, говорила мама, ещё ничего не.

Я больнее закусываю губу и стараюсь думать о своей комнате. О гитаре, которую я наконец возьму в руки и выясню наконец, могу ли я ещё наполнить этот мир хоть какими-то мелодичными звуками или уже никакими не могу. О куклах, которым я так любила шить наряды чёрт знает из чего, о том, как я возьму их в руки, хранительниц моих снов и бессонных мыслей, и снова посмотрю в их пластмассовые и фарфоровые лица, в их стеклянные и нарисованные глаза, и они расскажут мне, как они тут без меня, и я расскажу им, как я там без них. О папиной картине, на которой изображены два жирафа с мамиными лицами. О своём верном компьютере, теперь, конечно, уже старом и несовременном, и о личном дневнике, который там хранится — я так хотела перечитать этот дневник, я так хотела понять, какой я была до всего. Эта сучка, завотделением, велела мне вести дневник и там и даже всучила тетрадь, но я изрисовала её мужскими половыми органами и вернула обратно. Может быть, если бы я этого не сделала, меня начали бы отпускать домой по выходным ещё раньше, но, чёрт возьми, она меня выбесила. Что я должна была записывать в этот дневник — день сурка? (видишь, папа, я помню этот фильм, и другие тоже помню, и если ты включишь мне что-нибудь новое, я всё там пойму, честно!) Не говоря уже о том, как я не хочу, чтобы она его читала.

Я очень хочу скорее отправиться в мою комнату, расположенную в самом конце коридора, но меня опережает чёртова кошка. Она поднимается с пола, и, высоко задрав хвост, похожий на туалетный ёршик, идёт вперёд с видом патриарха семейства. И тут я не сдерживаюсь и жмусь к папе, ища защиты.

Он крепко обнимает меня, я чувствую его запах, такой родной запах гуаши и домашней еды, и всё-таки рыдаю ему в плечо, в глубине души надеясь, что он примет мой порыв за слёзы умиления. Но меня всю трясёт, и папу не обманешь: он прекрасно понимает язык моего тела, даже лучше, чем его понимаю я сама.

— Твою комнату мы не трогали, — повторяет папа. Кошка царственно и неторопливо шествует туда. Я хочу сказать, чтобы её отсюда убрали, но в горле пересыхает, и я осознаю, что не смогу произнести ни слова даже здесь, даже в доме, который когда-то был родным, а теперь отравлен присутствием чужого страшного существа. Я тычу в неё пальцем и что-то мычу. До папы доходит первым. Он поднимает кошку на руки и быстро уносит наверх.

Я не знаю, в чём дело. Я всегда любила животных, и, как все дети, выпрашивала у папы то собачку, то хомячка, и несколько раз он уже почти готов был сдаться, но мама каждый раз театрально заламывала руки и говорила, что вот умрёт, и можем хоть слона заводить, и кончилось тем, что папа нарисовал здоровенного слона тоже с маминым лицом, и мама страшно возмущалась и хотела даже сесть на диету, но вы пробовали сесть на диету с моим-то папой? то-то и оно!

Но когда эта кошка подняла на меня глаза, мутно-зелёные, ничего не выражающие, я увидела в них что-то до боли знакомое, что-то, отчего к горлу подступил липкий холодный ужас, клейкий, обволакивающий всё тело, обволакивающий мысли, мешавший думать — а этого я боюсь больше всего, однажды перестать думать, превратиться в овощ, в бессмысленное существо, такое, как…

Вот оно что.

Осознание накрывает с головой. У меня подкашиваются ноги, и, не в силах больше стоять, я падаю на идеально отполированный пол прихожей, которая резко начинает кружиться перед глазами. Я смотрю, не отрываясь, на потолок и стараюсь думать хоть о чём-то, стараюсь хотя бы прокручивать в голове песню Наутилуса о комнате с белым потолком — как будто, чёрт возьми, бывают потолки какого-то другого цвета. По счастью, песня вспоминается, и даже слишком хорошо — что тоже плохо, потому что я выбрала явно не ту песню.

Я ломал стекло, как шоколад в руке,

Я резал эти пальцы за то, что они

Не могут прикоснуться к тебе…

Это песня о Боге, сказал папа. О том, что человек не может приблизиться к Богу, что их всегда будет разделять белый потолок. А мне всегда казалось, что она о любви. Мне кажется так и теперь.

Папа подхватывает меня на руки так же легко, как кошку — впрочем, во мне сейчас, наверное, ненамного больше веса — и уносит в мою комнату, ту самую, которую я столько времени хотела увидеть. Остаток дня он носится вокруг меня, поит из чашки водой, даёт таблетку, которую всучила ему завотделением, кормит с ложки своим фантастическим тыквенным супом-пюре, по которому я так скучала, но сейчас почти не чувствую его вкуса, что-то говорит, и я очень хочу понять, что, но взгляд мутно-зелёных глаз с расширенными зрачками по-прежнему стоит передо мной, и я ничего больше не понимаю. Мама стоит рядом и так же неловко переминается с ноги на ногу, и я думаю, что так её и не обняла, и думаю, что и хорошо, потому что ей, наверное, это было бы противно. Наконец таблетка начинает действовать, меня охватывает слабое подобие облегчения и вслед за ним страшная усталость. Я закрываю глаза и проваливаюсь в тяжёлый сон без сновидений, такой же, как всегда.

Проснувшись — может быть, прошёл час, а может быть, десять, я не чувствую — я слышу голоса родителей. Они стараются не шуметь, но им это не удаётся. Мама, как многие слабослышащие люди, думает, что и окружающие слабо слышат, и поэтому привыкла говорить слишком громко; а папа привык говорить слишком громко, чтобы его лучше слышала мама.

— И вот надо тебе было её сюда тащить? — спрашивает мама, по счастью, уже не сдавленным, а нормальным маминым голосом, отчего я делаю вывод, что её слова тяжело выходят лишь в моём присутствии, и эта мысль меня радует.

— Люд, ну откуда ж я знал-то? — виновато-растерянно отвечает папа. — Такой хороший котёночек…

— Я сейчас не о котёночке, — возмущается мама, и от этих слов у меня больно сжимается сердце. — Хотя и о нём тоже. Вечно натащишь чёрт знает кого. Почему мне, интересно, никогда не хотелось ни кошек, ни…

Она не заканчивает фразу, но сердце сжимается больнее от ледяного ощущения, что она хотела сказать «детей». Я не удивилась бы, услышав эти слова, но мне было бы неприятно их услышать. Раньше мама говорила, что без меня не добилась бы и десятой части того, чего добилась — но я всегда думала, что, конечно, это произошло не благодаря мне, а вопреки. Она так боялась раствориться в материнстве, погрязнуть, по её словам, в содержимом детского горшка и стать никем, что первые пять лет моей жизни с маниакальным упорством работала над вторым своим детищем, своей галереей, и пыталась попутно заниматься мной, но выходило плохо. Тогда папа научился менять подгузники, плести косички, спорить с продавцами, ругаться с воспитателями, разговаривать разными голосами за Барби, Синди и всех динозавриков из Киндер-сюрпризов. Он навсегда усвоил, чем нутрилон отличается от нутрилака, и, что если ладошки холодные, значит, температура растёт. Он до сих пор хранит на чердаке отпечаток моей младенческой пятки, вымазанной в краске, и голубую ванночку, в которой меня купал — то есть хранил их там пять с половиной лет назад, а что сейчас, не знаю. Мне вдруг хочется пойти и проверить, но не отпускает усталость и мысль о страшной кошке.

— Я приличный человек, — говорит мама, — я не могу так просто взять и выбросить животное.

— И не надо выбрасывать, — отвечает папа, — буду на выходных отдавать Чевтайкиным, а в понедельник забирать обратно.

— Замечательно, — мама фыркает. — Вместо того чтобы просто понять, что…

— Люда, послушай, — папа вздыхает, — врач сказала…

— Мне плевать, что сказала эта жуткая баба! — мама переходит на крик. — Я знаю своего ребёнка, я…

— Ты? — теперь кричит и папа. — Тебя никогда нет дома, ты даже завтра куда-то уходишь…

— Я тысячу раз сказала, что не могу отменить встречу с инвесторами!

Папа бормочет в адрес инвесторов что-то неразборчивое, очевидно, чтобы мама тоже не расслышала, а потом язвительно замечает:

— Почему-то я смог отменить всех учеников.

— Ну прости, пожалуйста, — мама хочет ответить что-то ещё более язвительное, но вдруг перебивает сама себя: — Ты мне костюм на завтра погладил?

— Конечно, — говорит папа, вкладывая в интонацию весь сарказм, на какой способен этот добродушнейший человек, — серый, как ты и просила.

— Господи, Лёня, я просила синий! — ахает мама, а потом они заводят долгий неинтересный спор на тему, кто целыми днями вкалывает как проклятый, а кто сидит на всём готовом и вот вообще не ценит того, который вкалывает, и моя усталость вновь начинает одолевать, но прежде чем вновь выключиться, я успеваю подумать — вот я и дома, и всё как раньше. Но эту мысль тут же сменяет следующая — ничего больше не будет как раньше. Всё отравлено, всё — чужое, и над всем этим сияет бессмысленный взгляд мутно-зелёных глаз.

Как это мерзко — вылизывать гениталии.