Дань памяти

Григорий Николаевич Казазаев, 2023

Книга повествует о тяжелом боевом пути одного из миллионов советских солдат и офицеров, защищавших в 1941-1945 годах рубежи и подступы нашей Родины от наглого, мощного, подлого, смертельного натиска, и гнавшим врага до самого его логова. Переплетение судеб, отражение общего героизма в каждом бойце заставляет погрузится в быт и тяготы боевой военной службы. Книга составлена на основании государственных архивов, личных писем, рассказов доблестных участников тех событий.

ДОРОГИ и СУДЬБЫ.

Покров Пресвятой Богородицы, церковный особенный праздник.

–Покров, Покров, покрой землю снежком, а невесту — женишком!

Так говорили в народе об этом периоде осени, плавно уступавшем место зиме. Как правило, к этому времени заканчивались сельскохозяйственные полевые работы, отдыхали люди, отдыхала земля, скот до весны закрывался по теплым хлевам и сараям, в закрома на хранение прятался собранный на полях урожай. В селах и деревнях наступала пора сельских свадеб.

13 октября 1939 года. В канун Покрова, вопреки ожиданиям, раньше обычного, выпал обильный снег, наступили морозные зимние дни.

В этот день на рассвете, собравшись около сельсовета, небольшая группа призывников, отправлявшихся в часть на военную службу, прощалась с друзьями, родными и близкими. Прощание было не долгим. Вскорости подали лошадей и, заскрипев полозьями, санный обоз тронулся в путь.

Марфа Михайловна, провожая в дорогу двоих сыновей, двигалась вслед за санями, стараясь не отставать от обоза, прибавляя по ходу движения шаг, и выйдя уже за околицу, долго махала рукой вслед уезжающим по первопутку, пока сани и их седоки вовсе не скрылись из вида. Незаметно, в заботах промчалась для матери эта последняя ночь!

Ранним утром, собирая котомки в дорогу, вынула из сундука льняной домотканый рушник, кружевной, с вышитым по краю узором, — давнишнее свое девичье приданное рукоделие, — разрезала рушник пополам: — То — Николаю, а та половина-Григорию! Как будто бы разделила единую жизнь сыновей на две равные части, две новых дороги, две новых судьбы. Дарить полотенце в народе считалось к разлуке!

Лежа на полке вагона, Николай вспоминал эту ночь накануне отъезда из отчего дома. Перед дальней дорогой спалось, не спалось, время как будто бы замерло, остановилось. Засыпая, почти в забытьи, слышал, как мать, прикрутив фитилек керосиновой лампы, собирает в дорогу нехитрый пожиток, стараясь ничего не забыть, по возможности больше вместить на дорогу им с братом продуктов. Потом прилегла, так и не уснув до утра, вздыхала «про себя», тихо шептала молитвы. Ближе к рассвету домой возвратился Григорий. Не притронулся к позднему ужину, выпил кружку воды, разведя со сливовым вареньем и сняв сапоги, не раздеваясь прилег на кровать. Сегодня Григорий отметил свои именины, в кругу самых близких друзей ходили потом по поселку, прощались с родными местами. По неписанной старой традиции «квитались» с обидчиками, «раздавали долги». Спать не хотелось, да и в окна уже начинал пробиваться рассвет…

Глядя в окошко вагона, Николай предавался раздумьям. Воспоминания коротали дорогу, а путь впереди предстоял им не близкий. Разговаривать и общаться ни с кем не хотелось, тем паче накануне отправки, в бане на сборном пункте, серьезно поссорились, а потом подрались с такими же призывниками из Михайло — Коцюбинска, и, хоть будучи в численном меньшинстве, не позволили одержать над собой верх. Победа сия не принесла никому удовольствия, скорее оставила в душе неприятный осадок. Это потом, находясь уже в части, перезнакомились с земляками, с которыми провели не один день в пути, сблизились по обстоятельствам, установив самые дружеские отношения, связанные одной общей воинской службой. Все это было потом.

А пока за окном протянулись бескрайние степи, сменяя привычный для взора обычный пейзаж. Линия горизонта обрамляла отары овец, колышущиеся по степи, будто волны, табуны лошадей, перегоняемые на новые пастбища одинокими всадниками. Все чаще у железнодорожного полотна можно было увидеть пасущихся осликов, кажущихся игрушечными с высоты мчавшихся мимо вагонов, степенных невозмутимых верблюдов. На телеграфных столбах вдоль полотна тут и там восседали огромные грифы — стервятники, беспристрастно взирая на окружающий мир, или парили, едва различимые в небе.

Оставались позади полустанки и станции. До места ехать было еще далеко, город Кушка — самая южная точка великой страны — Николай это помнил по карте. Было время подумать о будущем и вспомнить прошедшую жизнь, все двадцать лет, оставленных далеко за плечами, неповторимых, дорогих, безвозвратных…

Под убаюкивающий монотонный стук вагонных колес вспоминалось прошедшее детство, с его проказами и безвинными шалостями, яркими, как вспышка, короткими радостями, недолгими огорчениями от случайных детских обид, мимолетных, уходящих в прошлое, как растаявший дым. Казалось, что это все с ним происходило только вчера…

…Вот бабушка Саша, взяв внуков на ярмарку, повела их кататься на карусели, напоив перед этим малиновым квасом в торговых рядах. Как плохо потом ему стало, ребенку, получившему вместо ожидаемой радости неприятное ощущение и испытание, запомнившееся на всю дальнейшую жизнь: неожиданно закружилась голова, и все, что было вокруг, поплыло перед глазами. Качалась под ногами земля, люди качались вокруг и деревья… На протяжении многих, уже взрослых лет, неотвязно преследовал призрачный привкус и запах малины, вызывая неприятные ощущения, если случалось попробовать данную ягоду, или конфету с такой же начинкой.

Лежа на полке, с невольной улыбкой еще вспоминал, как будучи маленьким пел «хулиганские» песни, «жалостные», или смешные, «лихие» частушки на потребу собравшейся уличной публики, не вдаваясь особо в подробности текста и смысла того, что имелось в репертуаре.

— Когочка, спой про Лазаря! — просила неугомонная публика, — и маленький, смуглый, как цыганенок, он пел, старательно исполняя куплеты, выводил строку за строкой, оставаясь при этом серьезным, сосредоточенным, чем еще больше смешил, раззадорив, веселую, взрослую публику. Иногда получал за это в награду к неописуемой радости горсть семечек, яблоко, пару конфет.

Бывало по праздникам, или в воскресные дни, носился по улице с ватагой сверстников — сорванцов, подбегал к разодетым нарядным гуляющим парам, кампаниям девушек, совершающих прогулку с букетом в руках: — Дай цветочек! — Ты сам, как цветочек! — и, получая отказ, старался незаметно подкравшись, вырвать вожделенный цветочек из рук, да еще подразнить, убегая, смеясь над угрозой поймать сорванца и надрать ему уши!

Прошедшее детство не изобиловало наличием ценных подарков, желаемых приобретений, многие из которых так и остались неосуществленной мечтой.

Не щадя своих собственных ног, вот так — же гонялся, когда — то за новеньким велосипедом, купленном одному из товарищей, мечтая хоть раз у всех на виду промчаться по улице, втайне завидуя обладателю счастливой и — увы — недоступной забавы.

А вот в чем никогда не имел недостатка, так это в хороших и верных друзьях и товарищах. Самыми разнообразными в ту пору и интересными были совместные игры и развлечения. Дружили большой общей кампанией, где были ребята гораздо моложе, и лет на пять, на семь постарше. Летом лазали на колокольню гонять голубей, забираясь под самый купол, где висели старинные многопудовые колокола. Отсюда открывалась великолепная панорама живописной округи, видны были старое озеро, лента широкой реки.

Летом на озеро ходили ловить окуней, сквозь толщу прозрачной воды выбирая экземпляр покрупней, подводили крючок с наживкой к самому носу ленивой не пуганной рыбы. Притаившихся в тине щурят вытаскивали из воды специальной удавкой — силком, мастерски изготовленной из конского волоса.

Чтобы сделать оснастку, в базарные дни пробирались в торговых рядах, прячась за возами — телегами, незаметно стараясь вырвать пучок из конского хвоста, или гривы, избегая при этом попасть под «горячую» руку возницы — хозяина. Не успевшим удрать доставалось кнутом.

Здесь же на озере дети купались. Старшие следили за младшими, разрешая плескаться у берега, на мелководье. В раннем детстве на озере произошел такой случай: кто-то из старших подростков бросил у берега палочку, объявив:

— кто достанет ее из воды, тот и будет царем! Не давая минуты себе на раздумья, Николай побрел за брошенной палочкой, уплывавшей все дальше и дальше от берега. Вот вода дошла до груди, поднялась до подбородка, а потом и вовсе накрыла с головой. Не успев испугаться и толком понять, что случилось, широко раскрытыми глазами увидел мелькнувшую рядом тень, цепко сумел за нее ухватиться руками. Так и был вытащен на берег старшим товарищем, пасшим неподалеку овец, и только тогда испугался, когда понял, что все могло закончиться очень плачевно!

Зимой, той же самой ватагой, ходили на озеро к дальнему хутору, где на устоявшемся льду взрослые играли в бабки, азартное увлечение, чем — то напоминавшее игру в городки. Ловили и подавали игрокам биту — кованку, собирали выбитые на кону точным броском бабки, получая в конце игры от удачливых игроков то пять копеек, а то — целый гривенник. За шесть копеек тогда можно было купить большую конфету в торговой лавке, а к ней, в придачу, колоду игральных карт…

…Мерно стучали колеса вагона, ход мыслей тянулся своим чередом. Душа наполнялась непрошенной грустью. С горечью вспоминались утраты, потери, уход дорогих и любимых людей. Память вернула к прощанию с дедом, покинувшим мир и родных, — с той поры пронеслось уже несколько лет. Дед Михаил беззаветно любил своих внуков, благодарность к любви и заботе, опеке его, поселилась в душе навсегда. Как–то в грибную осеннюю пору собрались в дальний лес побродить по заветным, ему одному лишь известным местам, да уже, возвращаясь, попали под ливень. Озябли, промокли до нитки. К тому же, хотелось и кушать. Чувство голода чем дальше, тем больше давало о себе знать. Зашли в небольшую деревню, где в крайней крестьянской избе, проявив беспокойство, на имевшийся захваченный из дому ножик, дед выменял у хозяйки ржаные горячие коржики, накормив ими досыта внуков. Дед помнил рассказы далекой седой старины, и тешил рассказами этими внуков. И в доме у деда и бабушки Саши еще сохранились старинные вещи. Среди прочих вещей оставалась в наследство тарелка от прадеда, тонкого благородного фарфора с надписью по кайме — Наши деды жили просто, зато лет по сто! Прадед, тоже Михаил, служил капитаном речного парохода. Тучный, дородный, силу в руках имел необыкновенную, легко мог сломать лошадиную подкову, в пальцах свернуть медный пятак. Мало прожив на земле, умер в молодом еще возрасте, как говорили тогда, от ожирения сердца.

…Мелькали за окном разъезды и полустанки, пролетали мосты. Степная равнина постепенно сменилась холмистым ландшафтом, где, меж холмов, там и здесь пролегали овраги. По линии горизонта вдали возвышались высокие горы. Поезд останавливался на больших редких станциях, остановки были достаточно долгими. Можно было на время покинуть вагон, подышать свежим воздухом, здесь же размяться. Заодно и набрать кипятку из горячего куба — титана в буфете на станции, заварить себе чай. К вагонам подходили смуглые люди, мужчины и женщины, в бараньих шапках и тюбетейках, пестрых платьях и стеганных ватных халатах. Предлагали лепешки, сушеные фрукты, кишмиш. Потратив небольшую сумму денежных средств, можно было не только дополнительно сытно поесть, но еще и полакомиться. Продавали пахучие дыни за рубль, по единой цене, за большую и малую. Из кожаного мешка — бурдюка в круглые чашки — пиалы наливали кумыс, и те, кто попробовал, этот напиток хвалили.

–Гриша, выпьешь кумыс?

–Кумыс?! Что это?!

–Кобылье молоко!

–Нет, кобылье молоко пить я не буду!

…Воспоминания, воспоминания!

Когда в голодные тридцатые годы воры свели со двора, из сарая, корову — кормилицу, Марфа Михайловна для младшей дочери, их любимой сестренки, стала брать у соседей на день по кувшину козьего молока. Предлагала и братьям, но Николай и Григорий пить козье молоко никак не хотели, упрямо отказывались. Потеря коровы для целой семьи в это тяжкое время была равносильна трагедии, но именно в этот момент, как бы в знак компенсации, обрелась в доме музыка. Отец Николай Михеевич работал по селам с артелью своих земляков, пилили материал, возводили в хозяйствах жилые постройки. Под расчет, вместе с деньгами и хлебом, получил как — то в виде части оплаты за труд расписной граммофон да десяток пластинок. Из широкой латунной трубы, скорее похожей на дивный цветок, зазвучали народные песни. Соседи сходились посмотреть на диковинку, просили завести «Есть на Волге утес», то про Стеньку, то «Барыню»…

-На барыне черна свита, любит барыню Никита!

А на барыне чепец, любит барыню купец!

Барыня ты моя, Сударыня ты моя!

Барыня угорела, много сахару поела,

Барыня, барыня, Сударыня-барыня!…

Кто — то хотел слушать «Блоху»,или «Пряху», «Дубинушку», кто-то — разудалого Комарицкого:-Ах, рассукин сын, Комарицкий мужик, Задрал ноги да по улице бежит…… И на печке усы, и под печкой усы, Золотым кольцом сковали друзья молодость мою, — были на пластинках и такие песни! Заводя на граммофоне пластинки с раскатистым бархатным басом, Николай Михеевич многозначительно поднимал палец в верх, произносил благоговейно-Шаляпин…!

Долгие дни путешествия располагали к знакомствам. Уже запросто общались с другими призывниками и тут же в вагоне заводили себе новых товарищей. С улыбкой теперь вспоминали недавнюю ссору, произошедшую перед отправкой. Неприятные воспоминания и томящие ощущения в отношениях у новобранцев улетучились сами собой.

Одинаково постриженные, в общей массе своей, они стали похожими друг на друга, сближены едиными мыслями и настроением, предстоящей совместною службой и общей армейской судьбой.