Дань памяти

Григорий Николаевич Казазаев, 2023

Книга повествует о тяжелом боевом пути одного из миллионов советских солдат и офицеров, защищавших в 1941-1945 годах рубежи и подступы нашей Родины от наглого, мощного, подлого, смертельного натиска, и гнавшим врага до самого его логова. Переплетение судеб, отражение общего героизма в каждом бойце заставляет погрузится в быт и тяготы боевой военной службы. Книга составлена на основании государственных архивов, личных писем, рассказов доблестных участников тех событий.

ДЕТСТВО И ЮНОСТЬ.

Прежде, чем перейти к описанию главных событий, которым посвящена эта книга, считаю необходимым коснуться детства и юности автора воспоминаний, доставшихся мне по наследству и на примере главного действующего лица попытаться создать зримый образ представителя того поколения, человека, на долю которого выпала участь лихих испытаний в общей суровой беде и жестокой кровавой трагедии, имя которой — война.

Надеюсь, когда — ни будь дети, быть может и внуки мои, прочитав эту книгу, вернутся к истокам своим, научатся чтить и ценить свои корни, изучат все звенья семейной цепи, храня благодарную память о жизни и быте своих дальних предков, и дедов, и прадедов!

И так, продолжаю дальнейший рассказ, излагая события в строгом определенном порядке и очередности.

Мой дед по отцу Казазаев Николай Михеевич родился в слободе Радуль Городнянского уезда Черниговской губернии в месяце мае, 22-го дня, в 1892 — году, в многодетной семье лесосплавщика.

Прадед Михей рано ушел из жизни, покинул сей мир по нелепой случайности, — убит был тяжелым бревном, рухнувшем с козел — столюг по оплошности работавших здесь распиловщиков. Рядом с домом пилили бревна на доски, на козлы — столюги работники накатывали очередное бревно. Что — то пошло не так, избегая опасности, работники отскочили в стороны, бросив работу.

Выйдя в этот момент из дома на улицу, Михей бросился было помочь поддержать разъехавшиеся столюги, да споткнулся, упал по дороге. Удар сосновой тяжелой колоды пришелся на грудь… Прадед был силы необыкновенной, не мерянной, — сам мог поднять за комель, оторвать от земли любое бревно, лишь — бы хватило рук для обхвата. Напоказ силой не хвастал, опасаясь «дурного глаза». Если и нужно было перекинуть бревно, строго смотрел, чтобы чужих никого рядом не было, и только тогда принимался за дело.

После него в доме осталось пять сыновей Иван, Семен, Николай, Михаил, и Григорий, да две дочери Пелагея и Марфа на руках у моей прабабки Евдокии. С потерей кормильца, семья пребывала в крайней нужде, во всем испытывая лишения и недостатки, но жила дружно. Рано познав бремя труда, дед мой подростком работал на лесосплаве, с юного возраста добывал тяжкий хлеб, помогая матери своей вместе со старшими братьями содержать большую семью. В артели лесосплавщиков вязали и гнали плоты по рекам Сожь, Березина, Припять, да по Днепру, вплоть до самого города Киева. В родной слободе находилась сплавная контора.

Позже, по рекрутскому набору, ушли на военную службу старшие братья Иван и Семен, служили исправно, дослужились до «унтер — офицеров», имели

чин фельдфебелей.

К двадцати годам, вместе с другими односельчанами, рекрутами — новобранцами, ушел и дед Николай на Государеву службу. Принял Присягу на Верность Царю и Отечеству, — а там — и война не заставила ждать. Служил в Гренадерском полку, и по бесстрашному «храктеру», по смышлености, расторопности, бравой хватке своей, числился любимцем у полковых командиров. — Я молодой «хвабрый» был, — говаривал дед, — за то командиры меня и любили! У солдат, бывало, и каши, и хлеба то нет, а у меня всегда есть и хлеб, и горячая каша, да чарку еще наливали, — но, если, «на смерть» куда надо было первым идти, так меня первого и посылали!

Так он при мне вспоминал о своей давней службе. — Сам командир полка называл меня ласково, словно сына, Колюнькой, и непременно всегда добавлял, завершая рассказ: — Много горюшка довелось нахлебаться народу в окопах за эту войну, будь она трижды неладна!

В 1916-м году дед был тяжело ранен, попав под пулеметную очередь. Во время подготовки очередного контр — наступления русских войск на австро — германские позиции, послали охотников делать проходы, резать колючую проволоку заграждений у неприятельских укреплений — траншей. При этом потерял одного из лучших окопных товарищей:

— Дружок у меня верный, преданный был, и клятва меж нами была — его первым убьют — я родным напишу, меня раньше убьют — он напишет… Забрала смерть моего дорогого дружка и товарища, а меня сильно тогда в ноги ранило! Было это где-то в предгорьях Карпат, красивых, величественных местах по живописной природе своей.

Жаль, что я сам не расспрашивал деда об этих подробностях, в силу, наверное, детского возраста, — мог бы о многом и многом узнать при желании, не имея возможность, естественно, сделать это теперь.

«Карпатские вершины, вас я вижу вновь, Карпатские долины, кладбища удальцов!»-запомнил я строку из старой солдатской песни, услышанной от деда.

Из полевого лазарета, с места окопных боев, деда отправили на излечение в госпиталь, в г. Киев. Дорога заняла несколько суток, в ранах под бинтами, как он вспоминал, завелись черви — повязки в пути не менялись в течение нескольких дней. Зато потом, в госпитале, за раненными «героями Отечества», наряду с сестрами милосердия, ухаживали и заботились «благородные», так — что справить при этом факте естественную нужду для тяжело раненного было неловко, что вызывало дополнительное смущение и

неудобство.

Дело на поправку шло медленно, раны долго не заживали, — видимо, дед прилагал для этого какое — то солдатское средство. Медленную поправку опережали стремительно развивавшиеся события. Произошла Февральская революция, по городу шли демонстрации, росло недовольство правительством. Лозунги — «Долой войну!», «Мира и хлеба!» — взрывали сознание, заставляли задуматься о бессмысленности дальнейшего кровопролития в изнурительной, ставшей не популярной к тому времени в народе войне. Империя доживала последние дни, на смену одним потрясениям спешили иные события.

Едва долечившись и получив по ранению отпуск, дед сел на пароход, на пристани на Подоле, двигаясь вверх по Днепру пару суток спустя, был уже дома. Не имея желания снова идти на войну, возвращаться в окопы, «дизентировал» — выражаясь его же словами и больше не воевал, не участвовал ни в революции, ни в Гражданской войне, — «не хотел проливать больше кровушку, — ни свою, ни чужую!» Хотя мог, как я знаю, быть мобилизованным и в Белую, и в Красную армии, но у него на руках, точнее сказать — на ногах — имелся наглядный пожизненный «документ», который, супротив предложению, мог быть тут же предъявлен по первому требованию.

…Окунаясь в далекое детство, вспоминаю тот чудный «старинный» язык, на котором разговаривали и наш дед Николай, и сестра его, бабушка Поля, имея в своем лексиконе в достатке набор диалектов, смешных, но понятных, знакомых нам слов: — «Пензыя», «Импература», «Алгина» и прочее. Дед вместо «завтракать» употреблял слово «снедать», «вечерять», — что значило — ужинать, вилка-«виделка», «нехай» — вместо «пусть», «дарма» — если «ладно». Дед не говорил-выпью рюмку вина, говорил — выпью «чарку». Как — то, будучи в расположении духа, под настроение, вспомнив, наверное, молодость, стал нам с сестренкой показывать солдатскую маршировку, — отрывая тяжелые валенки от пола, сам себе подавая команды, — «ась — два, ась — два!» — и, прихватив около печки ухват для горшков, продемонстрировал тут же приемы действий с оружием, — «на кара-ул!» — «на пле-чо!» — «к но-ге!», «длинным-коли», «коротким — коли!», «прикладом — бей!», — используя воображаемую «винтовку», выполнял с ней такие «артикулы», что мы с сестренкой смеялись при этом до слез! Дед обладал чувством юмора, приговаривал: — «Я молодой — бравый был. Это сейчас «песок» с меня сыплется! Да, все прошло с зимой холодной…» На обычный вопрос — Как дела, дедушка? — отвечал неизменно: — «Хвабрюсь», мой унук, по маленьку, — добавляя при этом: — Мой день, — мой и век!» Такая у него была поговорка. Дед следил за собой, никогда не сутулился, ходил ровный, прямой, точно струнка. Зимой, даже в сильные морозы не опускал шапку — ушанку, — мог поднять воротник, не носил и перчаток. За всю жизнь никогда не болел, а занедужив после восьмого десятка прожитых лет, уже не поправился. Мне на ту пору минул пятнадцатый год.

Никого из дедовой родни, кроме сестер, я не помню. Так сложилась судьба их и жизнь!

В 1918-м году, в разгар Гражданской войны, где — то между Киевом и Белой Церковью, под городом Васильковым, погибли старшие братья деда Николая Иван и Семен, служившие унтер — офицерами в царской армии, оставшиеся верными некогда данной Присяге. В семье не было принято заводить разговор на непопулярную в то время, запретную тему. Мы бы так и остались в неведении этой семейной трагической тайны, если бы не рассказы бабушки Пелагеи, родной их сестры. Незадолго до этих печальных событий, братья вызвали в Киев сестру. Встретились здесь, же на пристани, на Старом Подоле. Обнялись, расцеловались.

— Сами красивые, статные, рослые серые кони у них — я таких коней и не видела, — в долгополых шинелях, до пят, в амуниции. На шинелях медали, кресты от плеча до плеча, — вспоминала бабушка Поля о братьях. Да, вот, встреча продлилась не долго! Солдаты, что были при них, занесли на пристань узлы да какие-то вещи, братья отдали провизию, деньги, какие имели с собой, собираясь прощаться: — Не мешкай, сестричка, сажайся на первый пароход, езжай домой! Завтра большой бой у нас будет под Киевом. Большевики идут в наступление, ленинцы!

–Благословила, прощаясь, я браточков своих, Семена, Ивана, каждого крестным знамением, поклонилась солдатушкам, благодарствуя сердцем за помощь, обнялись, расцеловались по православному обычаю тут же у сходней, да так навсегда и простились! Больше браточков своих я живыми не видела!

Время спустя, — бабушка Пелагея к тому часу была замужем и в том же восемнадцатом у нее родилась дочь, — получила письмо, видимо от кого-то из сослуживцев, приблизительно с таким содержанием: — Тета Поля (такая — сякая), погибли ваши родные (тогда — то и там-то) в конной атаке смертью мгновенной.» Насколько позволяет мне память, почти дословно я вспомнил ее пересказ. Мы, дети, были благодарными слушателями, и бабушка Пелагея много смогла рассказать нам чего из своей прежней жизни. Запомнился такой вот рассказ: — Пришел старший брат Иван в отпуск с германского фронта домой, то — то радости было! Мать, прабабушка моя Евдокия, упросила соседей истопить баньку, сыну с дороги помыться, сама хлопотала в предбаннике, собирая одежду, готовя белье, а как снял сын нательную рубаху — не смогла удержаться, расплакалась: тело молодое, дородное, а по белому телу — косые рубцы да рваные шрамы глубокие! От горя и жалости болью зашлось материнское сердце!

Коротким дополнительным сведением о Семене Михеевиче располагаю из бюллетеня Потерь по Черниговской губернии за 1914 год, найденном мной в Соц. Сети, где в общих списках значится, что таковой был ранен в августе означенного года, шестого числа. По-видимому, это произошло где-то в Восточной Пруссии, а война, как известно, началась первого августа.

Знаю по рассказам, что Григорий и Михаил служили по мобилизации в Красной Армии, Григорий был контужен, по этой причине случались припадки. В тридцатые годы Григорий вместе с семьей переехал жить то — ли в Сибирь, то — ли на юг Украины, связь с ним была потеряна.

Михаил со своей семьей проживал в городе Чернигове. Михаил был очень аккуратен, и требователен к себе, даже собираясь уезжать в сезон на плоты, всегда одевал выходной свой костюм и рубашку «под галстук». Погиб трагически, случайно — утонул в реке Десне, провалившись под лед у недостроенного нового моста, еще до начала войны. После него остались сын и три дочери, связь с их семьей, семьей бабушки Кати продолжалась у родителей на протяжении долгого времени.

Осенью в 1943году произошел такой случай: земли Черниговщины были почти освобождены от немецких оккупационных войск, наши ударные части стремительным наступлением, били и гнали врага, оттесняя за Днепр.

В один из таких дней в Радуль, поселок, где проживала семья, добрался крестьянин окрестной, довольно далекой деревни, разыскал деда: — Передайте Казазаевым, мой батальон здесь, и я с батальоном! С такой просьбой обратился раненный офицер — танкист, попросил передать родным весточку.

Дед бросился на поиск в деревню, — раз это танкист, значит кто — то из сыновей-Николай, или Григорий. Однако, уже никого не нашел, не застал, ни названного офицера — танкиста, ни его батальона, стремительным было в те дни наступление.

Уже после войны определили, что, по всей вероятности, это был племянник его Михаил, сын брата Григория…

Однако, по ходу повествования внося в свой рассказ необходимые дополнительные подробности и делая отступления, я вновь возвращусь к судьбе Николая Михеевича, моего деда.

Дед Николай, по окончании службы, точнее по возвращении из госпиталя домой, вскоре женился, взяв в жены односельчанку Костылеву Марфу Михайловну и осенью 1918 года 25 сентября родился их первенец — сын, мой дядя Григорий. В начале семья проживала на съемной квартире в своей «слободе», как тогда назывался поселок, у своих близких родичей, и родители жены, мои прадеды, после рождения первенца — внука, купили семье небольшое подворье у Патрикеев, с остатками старого сада в три яблони и маленьким домом — избушкой.

В 1919 году 25 ноября, родился второй сын, Николай, названный при крещении именем своего небесного покровителя Чудотворца Св. Николы Угодника. Бабушка Марфа моя была очень набожна и строго соблюдала церковные правила и каноны. Поэтому и Именины у сыновей отмечались строго 13 октября, на Покров, у Григория, и 19-го декабря у моего отца, — на Николу! В честь рождения сыновей, два — три года спустя, дед посадил в саду на подворье деревце, саженец — дуб, два тоненьких прутика, растущие от одного корня, объявив: — Это — сын Николай, а это — сын мой Григорий!

Когда Григорию исполнился год, его отдали на воспитание и содержание родителям Марфы Михайловны. Семья моего прадеда по бабушке Марфе считалась в то время довольно зажиточной, — держали и резали скот, продавая в базарные дни и на ярмарках, вели устойчивое крепкое хозяйство. Дом — пятистенок имели, видный, большой, на высоком холме, с резными карнизами, белыми ставнями. В доме — добротная мебель, предметы домашнего быта, посуда, иконы старинные. В комнате, под потолком, стеклянная керосиновая лампа под голубым абажуром, в массивной подвеске, на тонких латунных цепях, часы фирмы Павла Буре на стене. Медный большой самовар завода Почетных граждан братьев Воронцовых в Туле с десятком медалей Всероссийских и Заграничных выставок, с ликами Императоров Российских и датами проведения таковых, служил семье, не взирая на возраст. Швейная ножная машина компании Зингер на литой чугунной подставке — платформе была гордостью бабушки Саши. В чулане хранилась старинная стрелка — весы, с массой гирек и гирь, от огромной, в два пуда, до крохотной, в четверть фунта. Все это в душу запало, запомнилось братьям с далекого раннего детства. (Дом прадеда не сохранился. В 1943 году, в числе прочих домов в поселке, был сожжен немецкой зондер — командой при отступлении, бегстве за Днепр. Прим. Авт.)

*******

Дядя Григорий воспитывался у своих дедушки с бабушкой лет до шести. Чтобы проведать старшего сына, а, за одно, и родителей, по воскресным дням и в праздники дед Николай и бабушка Марфа ходили к ним в гости.

Мой отец вспоминал: — …Я любил, сидя у родителей на руках, закрыть при этом глаза, и по прошествии какого-то времени, вдруг очутиться на пороге гостеприимного дома, в объятиях деда и любящей бабушки Саши, души не

чаявших от радостной встречи со внуком.

С трех — четырех летнего возраста я начал уже хорошо себя помнить. Первое чувство детского страха, которое я испытал, относится к этому возрасту. Как — то зимой, будучи лет пяти от роду, я стал проситься у матери отвести меня к деду и к бабушке, чтобы увидится с Гринькой, по которому очень соскучился. Мать долго не соглашалась, ссылаясь на непогоду, разыгравшуюся на улице, и тогда я заявил, что пойду к брату сам! Собравшись, одев пальтишко и валенки, шапку, вышел из дома, но, едва отойдя от калитки, утонул в первом глубоком сугробе, не доставая ногами до твердой земли, повис на руках, раскинув их в стороны, растерялся, не зная, как дальше вести себя и не имея возможности двигаться ни дальше вперед, ни вернуться обратно. Не видя при том, что мать неотрывно следила за мной, наблюдала, пока сама, сжалившись над беспомощностью ребенка, не вызволила меня из сугроба, из снежного плена. Этот день навсегда мне запомнился, врезался в детскую память.

Когда сыновья подросли, семья переехала в Киев, по месту работы кормильца-отца. Жили на Трухановом острове в полуподвале кирпичного старого дома. Глава семьи сплавлял здесь плоты с верховий Днепра и до Киева, так же вязали и гнали плоты по Десне и по Припяти, по рекам Березина и Сожь, будучи на сезонной артельной работе и тем добывали свой хлеб. Мать занималась детьми и домашним хозяйством.

Наступил тот период, когда детьми постигалась большая реальная жизнь, изучался таинственный окружающий мир, с его открытиями, радостями, разочарованиями и надеждами. Сильны впечатления детства, произошедшие однажды и оставшиеся в памяти навсегда.

— Как-то с матерью вышли однажды на пристань, встречать отца, и я прихватил с собой из дома пустую катушку от ниток, представляя, как брошу игрушку на воду, и она покатится по гладкой поверхности далеко — далеко, как катается по столу, так тогда думалось. Каково было разочарование, когда катушка не покатилась, как представлялось, а поплыла по воде с расходящимися в стороны кругами…

Здесь же в Киеве дети пошли в школу. Писали первые буквы, запоминали стихи, наряду с русским родным языком изучали украинский: «А я у гай ходила По квитку-ось яку! А там дэрэва люли И всэ отак зозули — Ку-ку, ку — ку, ку — ку!…» Яркие воспоминания детства, запавшие в детскую память и душу на всю жизнь, с первыми уроками, с любимой первой учительницей у школьной черной доски.

Неустроенность быта заставила семью покинуть город Киев и вернуться обратно в поселок, домой. Постоянная влага и сырость в занимаемом под жилье помещении, стала пагубно сказываться на здоровье детей, дети стали часто болеть. У Григория появился не проходящий болезненный кашель, а у младшего, Николая врачи обнаружили в начальной стадии заболевание легких. Условия жизни и быта необходимо было срочно менять, семья переехала в Радуль, вернулась в родные места.

Дети продолжали учиться и приобщались к труду. Отец вспоминал: — Десяти — двенадцати лет, мы с братом сидели уже летом в «дубе» (большая просторная лодка, служившая в качестве жилья лесосплавщикам), помогая отцу по работе. Таскали якорь, гребли на веслах, делали другую, самую разнообразную хозяйственную работу, выполняя поручения старших.

–Как — то батька прозевал, упустил момент направить по нужному руслу плоты, и сильным течением их увлекло в Черторой, — то — то, было впоследствии всем и забот, и волнений исправить оплошность!

Повзрослев, с такими же подростками, как и сами, мы выполняли уже более сложную, серьезную работу: вязали бревна в плоты, учитывая требования сортировки, а, будучи по возрасту пятнадцати лет, я уже выполнял обязанности по нормировке на лесосплаве, где занимался маркировкой леса по размерам и качеству, — измерял диаметр ствола по комлю, на срезе делал пометки, сортируя так древесину. В 1937-м году с односельчанами работал в г. Перьмь на реке Кама, а год спустя, и за Заполярным Кругом в Кандалакше и Княжой.

Прибыв в Кандалакшу на вырубку леса с артелью односельчан, мы заблудились в лесу и долго плутали, разыскивая дорогу, ведущую на разработки. К нужному месту вышли по старым зарубкам на стволах деревьев, оставленных когда-то давно почтальоном. Здесь, как оказалось, старания наши были напрасны. Заключенные, работавшие на вырубке леса, многозначительно дали понять — место занято и делать «пришельцам» здесь нечего! Спорить было бессмысленно и не безопасно, — пришлось подыскивать новый участок работы, — не такой уж доходный, зато безопасный и свой!

С заработков возвращались через Москву, имея при себе определенную сумму денег за сезонный оплаченный труд, предполагая в столице сделать перед дорогой домой необходимые небольшие покупки. В торговых рядах огромного магазина на Красной Площади, больше напоминавшего собою дворец, собрался купить кое-что из одежды, изрядно за лето поистрепавшейся на заготовках. Брюки мои ниже колен висели лохмотьями, на ногах-полуразвалившиеся парусиновые башмаки с подвязанными бечевкой подошвами. У большого прилавка, присматриваясь и выбирая покупки, услышал взволнованный сдавленный шепот: — «Смотри, осторожно! Босяк!» Молодая, прилично одетая женщина в шляпке, дернула за рукав стоявшую рядом соседку. Стало так стыдно, неловко, с лицом, заливаемом краской стыда, ничего не купив, чуть ли не выбежал из магазина. Обидные несправедливые фразы красивой взволнованной горожанки еще долго звучали в ушах!

С приходом осени продолжил учебу. Учился охотно, любил историю, литературу, много читал. В библиотеке брал книги Толстого и Гоголя, почти наизусть знал полюбившиеся рассказы и повести Чехова, увлекался фантастикой Жюль Верна и Герберта Уэлса, мысленно путешествуя с капитаном Гатерассом на Северный Полюс, или с капитаном Немо проплывал 20 тысяч лье под водой. Чуть позже прочитанная книга Т. Драйзера «Американская Трагедия» надолго оставила в душе и в сознании неизгладимое впечатление, незабываемый след. Но особенно полюбилась, невольно соприкоснулась с собственной жизнью повесть Ал. Неверова «Ташкент-город хлебный», поведавшая о судьбе и приключениях подростка Мишки Додонова, уехавшего в голодные годы вместе с товарищем в г. Ташкент, спасаясь от смерти, добывать горький хлеб.

— Не знал я тогда, что с этим восточным загадочным городом впоследствии, пусть не на долго, свяжет меня моя личная жизнь и судьба!

В это же время, быть может, чуть раньше, отец написал стихотворение, в содержании его говорилось о Троцком, бывшем видном деятеле СССР, о его пребывании в политической эмиграции за границей.

«Был я раньше за вас, а теперь — против вас, А теперь «монета гонит», я не знаю, «що робить», А буржуи только просят: — Напиши-ка про Союз!»

Стих был на злобу дня, с идеологической подоплекой, и отец показал его учительнице русского языка, втайне гордясь своим вдохновенным творением.

Учительница за стих похвалила, сказала, что политический смысл схвачен правильно, но, вот, по форме, по рифме в стихах, до Пушкина автору, конечно, еще далеко!

Больше отец стихов не писал. Зато увлекся шахматами, и быстро научился играть. Вечерами ходил в клуб и садился за партию с таким же «гроссмейстером», как и сам, в точности повторяя все его ходы и комбинации, освоил в несколько вечеров премудрость серьезной игры. Память была превосходная. С необыкновенной радостью и большим удовольствием смотрели в переполненном сельском клубе все довоенные фильмы — Веселые ребята», «Волга — Волга», «Свинарка и пастух», «Юность Максима», «Путевка в жизнь», «Мы из Кронштадта», «Человек с ружьем», «Цирк», а потом сами с удовольствием распевали заученные наизусть понравившиеся песни. По фамилиям и именам знали любимых актеров, а, так — же, всех киногероев. Каждый такой новый фильм был великим событием! Перед фильмом, как правило, шел киножурнал: в небе, на киноэкране, летели стремительные самолеты со звездами на крыльях, мчались могучие танки, сметая врага на пути, неудержимой лавиной катилась красная конница, в атаку поднимались бойцы, грохотали орудия. Только что победоносно закончились боевые действия у озера Хасан и на реке Халхин-Гол против милитаристской Японии, о славной победе РККа торжественно повествовали страницы центральных газет, вещалось по радио. Сердца переполнялись гордостью за родную Красную Армию, с восторгом везде разносились боевые походные песни, звучавшие из репродукторов и с экранов кино.

В 1939 году на экраны страны вышел фильм «Трактористы». С воодушевлением, как клятву, везде повторяли напев неразлучных друзей — трактористов, мирных землепашцев и сеятелей, готовых в любую минуту по приказу Родины сесть за рычаги боевой быстроходной машины и ринуться в бой на врага.

«Гремя огнем, сверкая блеском стали,

Пойдут машины в яростный поход,

Когда нас в бой пошлет товарищ Сталин,

И Первый Маршал в бой нас поведет!»

Не могли себе братья представить тогда, что и для них уже пошита военная танкистская форма. Шел тревожный 1939год!

Воспитанные на героике и патриотизме сурового времени, как и другие их сверстники, братья были не чужды и ратному подвигу. Не даром самым любимым фильмом для них оставался «Чапаев»! Фильм учил героизму и мужеству, задевая при этом самые тонкие струны души.

Вспоминается эпизод из раннего детства отца, где в то уже время у него проявились волевые, не детские твердые качества в детском характере.

Как-то с братом Григорием обнаружили в чулане огромный глиняный горшок со сливовым вареньем, заготовленном матерью на зиму в прок. Братья тут же отведали лакомства, да так и повадились приложиться время от времени к заветному горшку, снять ежедневную пробу, аккуратно заглаживая при этом деревянной ложкой поверхность варенья, чтоб не бросалась в глаза недостача. Варенье катастрофически убывало, таяло на глазах, и вот наступил «ужасающий» день, когда «заглаживать», практически, уже было нечего. Вот тут — то мать и хватилась пропажи.

Пугающая хворостина в руках матери сулила суровое наказание, и братья, пытаясь хотя бы не устранить, а отсрочить возмездие, пустились до ночи «в бега». Днем как — то было еще ничего, но сгустившиеся сумерки, обостренное чувство не проходящего, а усиливающегося с каждым часом голода заставили все же вернуться с повинной домой.

Однако, не тут — то было! Двери дома оказались заперты изнутри, в окнах погашен был свет. Всплыло на поверхность сознания поутихшее чувство вины, страх неотвратимого наказания за данный проступок усилился. Стали стучаться, но мать не открывала, будто не слышала. Григорий уже во всю колотил кулаками в закрытую дверь, просился не робко уже, а в отчаянии-мамочка, родненькая, открой нам, пусти, мы никогда больше не будем…!

Николай стоял, точно вкопанный.

— Николка, стучись, проси мамку, чтобы открыла! Будем прощения просить!

–Не буду стучать! Я — красный партизан, а партизаны «врагу» не сдаются!

И когда услыхал, как мать отпирает засов, бросился напрочь от двери. Мать впустила Григория, и отчитав за проступок, но спокойно, уже без азарта, заперла снова дверь.

Николай постоял у порога, потоптался у запертой двери, не имея надежды на то, что его тут же пустят домой, решил подыскать себе место ночлега. По лестнице забрался на полати в сарай, где держали корову, а на насесте устроились куры, зарылся в мягкое сено. Пахло свежим навозом, парным молоком. Слушая, как внизу возятся беспокойные куры, потревоженные его поздним «визитом», вскорости согрелся и незаметно уснул. Мать, обеспокоенная долгим отсутствием младшего сына, немного еще подождав, сама отправилась на его поиски. Звала, обыскала весь двор, огород, заглянула в колодец, — сына нигде не было. Накатилось отчаяние, стала искать по соседям, — все тщетно! Можно представить себе состояние матери, не ожидавшей такой поворот! Утром, когда отыскалась пропажа, сколько было радости, счастья, непрошенных слез от ночных пережитых волнений. Уже и речи не было о наказании. По этому случаю братья были полностью прощены, а еще, вскорости, были отданы им и остатки варенья, которое тут же было и съедено, но уже без большого на то удовольствия. В повседневной, обыденной жизни лакомствами родители детей не баловали, жили достаточно скромно, расчетливо, хоть и не терпели нужду. Бывало пойдут в гости к родным, на крестины, на свадьбу, — вот тогда принесут по конфете, по прянику, взяв для детей «со стола», тем гостинцем и радовали. Дети понимали, что все это шло не от скупости, а от меры достатка семьи, положение дел принимали, как должное.

Отец вспоминал единственную купленную в детстве игрушку, подаренную вернувшимся из Киева отцом, — качалку — коня, разрисованного вкусно пахнущей краской, с настоящей густой черной гривой и длинным, до пола, хвостом. Наигравшись бесценным подарком, игрушку сломали, — пересилило детское любопытство, захотелось узнать, что же там находилось внутри! Велико было разочарование, перемешанное с горькой обидой, что вопреки всем ожиданиям чего-то необычного, внутри оказались простые опилки…!

В 1937-м году по окончании «восьмилетки», отец проработал лето на сплаве. Осенью, как обычно, пошел в школу, в девятый класс. Проучился месяц, чуть более, неожиданно решил оставить занятия.

Старший брат к тому времени год как учился в ФЗУ на механика — моториста в городе Гомеле, ходить одному на занятия в школу показалось скучно, не интересно. Посчитав, что полученного образования вполне достаточно для дальнейшего определения в жизни, сообщил и отцу о решении оставить учебу. Отец отнесся к принятому решению в тот момент равнодушно, ни к чему не настаивал, и он бросил школу.

Первое время, казалось, было не скучно, — находились дела по хозяйству, по дому. Потом наступили короткие дни поздней осени, — серые, хмурые, однообразные. Друзья были заняты делом, учились, кто — то работал, все жили своей собственной жизнью, — стало скучно и серо от одиночества, от не востребованности, казалось, даже какой-то ненужности. Пошел было в школу просить разрешения снова вернуться к занятиям, но в школу не взяли, — слишком много пропущено времени. В душе поселилась тревога, волнение и беспокойство. Но выбор был сделан продуманный, правильный, и, вскорости выход нашелся.

В этот период у отца было сильно застужено ухо, воспалительный процесс был довольно болезненным, длительным, так что пришлось обратиться в больницу, проходя последующий курс лечения на дому. Ссылаясь на недуг, обратился к директору школы, объяснив тем самым уважительную со своей стороны причину столь долгого отсутствия в школе. Директор принял во внимание доводы, потребовал предъявить медицинскую справку в качестве подтверждения, сказав, что при наличии таковой, можно будет вести дальнейшую речь о восстановлении и посещении школьных занятий. Справку в амбулатории выдали, законный оправдательный документ на руках дал возможность вернуться к учебе. Занятий больше не пропускал и в течение короткого времени догнал сверстников по успеваемости, подтянув пройденный материал, наверстал то, что было пропущено.

В это же время отец увлекся художественной самодеятельностью. В школе старшеклассники организовали драмкружок, под руководством опытного и столь же увлеченного данным творчеством преподавателя. Я тоже — вспоминал отец — записался сюда и в свободное время, после уроков, стал посещать занятия, репетиции.

Ставили сценки по ранним рассказам Чехова — «Хамелеон», «Злоумышленник», «Толстый и Тонкий», играли в комедии Н. В. Гоголя «Ревизор», пьесах А. Н. Островского. Инсценировали так же произведения украинских авторов пьес — Марко Вовчок, Карпенка — Карого,

Квитко-Основьяненко — «У недилю рано зилля копала», «Глитай, або ж Павук», « Поки сонце зийде-роса очи выйисть».

Особенным успехом у зрителей пользовалась комедия укр. поэта и драматурга Гулака — Артемовського «Сватання на Гончаривци», где я играл роль главного героя, деревенского парубка Стецька, эдакого малороссийского Митрофанушку. Публика в клубе «каталась» со смеха, каждую реплику героя встречала взрывом хохота, шквалом аплодисментов.

После представления долго не отпускала со сцены участников, действующих лиц, неоднократно криками «браво» вызывая их на поклон!

В 1939 году по окончании школы — десятилетки, имея на руках Аттестат зрелости с хорошими отметками по успеваемости, отец стал серьезно задумываться о продолжении дальнейшей учебы. Выбор остановил на Новозыбковском (Орловской тогда области) Учительском институте, куда и подал документы. Занимался основательно, на подготовку уходило почти все свободное время, на отдых выкраивались короткие промежутки. Занимался и по ночам, на русской печи при свете керосинового фитилька изучал учебники, делал конспекты, читал. В результате тщательной подготовки к испытаниям, успешно сдал экзамены и был зачислен на первый курс факультета естественных наук. В сентябре начались занятия в институте. Жил на съемной частной квартире, довольно ограниченно в материальных средствах. Тратил на питание и другие бытовые потребности из расчета — рубль в день. Утром покупал у хозяйки, где снимал угол, кружку молока с черным хлебом, в обед — борщ и кашу, которые хозяйка готовила так же и для себя, вечером пил молоко, или чай. С этих же денег отчислялась плата и за жилье. Родители оказать более существенную помощь не имели возможности, приходилось помогать так же и старшему брату, а вместе с тем, растить и воспитывать младшую дочь. Из личных вещей имел мыло, полотенце, одну смену белья, пару рубах, остальное — тетради, учебники, вот все имущество. Одеяло во время сна или отдыха заменяло пальто.

Занятия шли тяжело, с трудом усваивался изучаемый материал, сказывалось переутомление нервной системы, полученное в результате общей нагрузки при подготовке к экзаменам. Как результат, появились последствия, — стала сильно болеть голова, обозначилась общая слабость, рассеянность.

По этой причине не был огорчен, а скорее обрадован полученной повестке о призыве на действительную воинскую службу. В начале октября прибыл домой, для прохождения последней призывной медицинской комиссии.

В это же время дома уже находился Григорий, работавший на Днепро — Двинском речном пароходстве, отозванный с места работы повесткой. В военкомате братьям определили команду: Николаю назначили войска связи, Григория записали в Черноморский Флот. Казалось бы, все уже было окончательно определено, оставалось вручить на руки повестки с датой отправки на службу. Вмешался «его величество» случай. Односельчанин Землянский Петр Иванович, старый большевик, член ВКПб с 1922года, находясь в составе военной комиссии, хорошо зная семью и отца, неожиданно вдруг предложил: — «Братья, а пойдете вместе служить в броне танковые войска, Средне-Азиатский Военный округ?!» Видимо, в военкоматах существовало на тот момент положение, дающее возможность не разлучать близких родственников при призыве на воинскую службу, и братья без всяких раздумий на то с радостью согласились.

Так решилась судьба, расстелив перед ними пути и дороги, ведущие далеко от родного порога, от дома, друзей и родных, вопреки ожиданиям, как оказалось в последствии, очень надолго!