Сибирские хроники

Григорий Зарубин

1829 год. Сибирь. Енисейская губерния. Оставалось еще несколько лет до открытия огромных залежей золота в бескрайней и суровой тайге. Впрочем, жизнь и тогда у местных селян была чрезвычайно интересной, насыщенно-опасной, полной тревог и надежд…

Часть первая

— Останови-ка!

— Да куда ж вы, барин?! — кучер резко натянул вожжи. Недовольно и с жалостью глядя, как молоденький попутчик в тоненьких полусапожках уже спрыгнул в глубокий снег, и, распахнув на ветру полы шинельки, побежал разнимать драку, — и без нас там, поди, разберутся.

Дюжина мужиков били палками инородца.

— А ну-ка стой! Прекратить, вам говорю! — влез в самую гущу барич.

Мужики удивленно запереглядывались, рассматривая незнакомца и его чудное одеяние.

— Прекратить, вам говорю!

— Кто ж ты таков, чтоб тут командовать?! — вперед вышел, наверняка грамотный, что без бородищи…

— Хм… проезжий…

— Тогда и «ехайте». Коли так… на здоровье себе! И с Божьей помощью.

— А вы, погляжу, и кресты носите, и в Бога веруете?!

Мужики хмуро потупились…

— Ну, а что ж тогда палками человека-то мутузить?! Не по-христиански как-то! — проезжий приподнял за шиворот тунгуса.

— Так он шаман. Колдует, значит, всех лошадок наших извел, — мужик, что без бороды, выхватил из голенища сапога длинный нож.

— А ну, дяденьки, не балуй! — странный кучер с золотой серьгой в левом ухе успел взвести карабин. Вдобавок прихватил из мешка, заткнув за пояс, и пистолеты следователя.

Мужики, что-то пробурчав неразборчивое, злое, — неохотно, часто оглядываясь, сплевывая развязно на снег, разошлись.

Оказалось, что инородца прибили шибко.

Поманил одним взглядом своего заступника наклониться…

— На Большой реке, — прошептал тунгус на самое ухо, — удачной охоты желаю тебе…

— — — — — — — — — —

Город Енисейск.

Восточно-Сибирское генерал-губернаторство Российской Империи.

Сани, беззаботно тренькая дорожным колокольчиком на ободе, выбрасывая из-под полозьев охапки искристого снега, лихо катились с высокой горки в сторону города.

Сквозь морозную мглу и сизые дымы, поднимавшиеся из кирпичных труб дружными рядками в сиреневое небо, уже завиднелись красивые колокольни с позолоченными крестами.

Замерзший путник в одной только серой казенной шинельке, высунув из-под женской шали красный заиндевелый нос, беззвучно шевеля замерзшими пухлыми губами, пересчитал по въевшейся привычке своей: восемь церквей, с десяток заводских труб или кузниц, порядочно примерзшей торговой флотилии на берегу, и, пожалуй, с тысячу дворов. Среди деревянных одно и двухэтажных строений отчётливо выделялось ровно десять каменных домов.

Въехав в город, уже ничего нельзя было разглядеть ниже второго этажа из-за огромных сугробов. Только казенные здания выдавали заиндевелые двуглавые орлы на фасадах да сносно убранный снег у самых ворот.

— Куда, барин, Ваше благородие, править-то? — окликнул кучер.

— К управе, пожалуй…

— — — — — — — — — — — —

Барин, его благородие, только было ухватил одеревеневшими пальцами край двери, как она сама резко распахнулась. Здоровенный купчина с огромной чёрной бородищей в богатой собольей шубе нараспашку заслонил собой весь проём…

— И что?! — схватил за грудки приезжего чинушу.

— Что? — недоуменно прошептал тот.

— Вопросы мне тут ещё задавать?! — здоровила легко швырнул с прохода незнакомца в глубокий сугроб и зашагал было дальше.

— Ну-ка стой, мерзавец!!! — крикнул вдогонку приезжий обидчику. Чуток побарахтался, не находя твердой опоры, но кой-как вылез из сугроба.

— Да я тебя…

Не успел и договорить купчина, как получил хлёсткий удар кулачком прямо в нос.

— Ах ты! — здоровила сгрёб в охапку чиновника и начал душить так, что тому стало ни охнуть, ни пошевельнуться. Кости затрещали под тонкой материей шинельки.

Худой изогнулся из последних сил, — вдарил лбом, доломав купцу нос.

Обильно брызгая алой кровью, купчина рухнул в сугроб. Без сил присел на снег и его «визави».

Купец, немножко отдышавшись, отплевываясь, хотел было продолжить схватку, но решил ретироваться. Охая и ахая, громко кряхтя, влез в сани и уехал…

— Добрый день! — через минуту выглянула осторожно из-за порожка неимоверно ушастая башка, видимо начальника местной городской управы. Низко поклонился, заискивающе, — вы к нам по делу или проездом-с?

— Да уж, «добрый», — кивнул из сугроба приезжий, — к вам, и по делу…

— — — — — — — — — —

— Может, чайку-с с дальней дороги желаете откушать? — всё также слащаво вопрошал голова.

— Пожалуй, можно… только погорячее!

— Разрешите представиться, — вытянулся по струнке голова, — Аполлон Иванович Красиков! Да-с… Э, простите, позабыл, а ваше имя по батюшке?

— Однако ж, у вас имя, точно, — этакое замысловатое.

— Да-с, да-с, спасибо!

— Ну а меня зовут, Модест Францевич Вольф! — злобно сверкая подбитым левым глазом из-под пенсне, сызнова представился гость, — коллежский секретарь, я…

— Неужели из самого Петербурга?!

— Угу, — сделав глоток китайского чаю, блаженно застонал секретарь, — из Третьего отделения Собственной Его Императорского Величества Канцелярии. Но прошу об этом и о цели моего приезда — никому не слова! Впрочем, знаю вашего брата…

— Очень даже, нижайше, прошу прощения! А можно ли ваши документики, так сказать, полюбопытствовать?!

— Извольте, — Модест Францевич протянул казенное предписание, — кстати, что это за хамло мне там в дверях повстречалось?!

— Да это наш Василий Нифонтович Кобылин. Все его знают!

— Все всё знают, но хотелось бы уточнить!

— Вы уж его простите великодушно-с. Человек он добрый, отзывчивый. Душка, а не человек!

— Заметно, ха-ха…

— Две лавки держит, — голова сделал вид, что не заметил ерничества гостя, — торгует табачком, порохом, пушнину скупает.

— Налоги в казну регулярно вносит?!

— Да, да! Регулярно-с! Ну, просто он иногда вспыльчивый…

— Ну, ну…

— А хотите, анекдот вам расскажу! Значит, едет мужик с бабой…

— Нет!!!

— — — — — — — — — —

— Кхе! Тоже мне советник! — Василий Нифонтович, сверкая синим носом и чёрными большими кругами под глазами, залпом выпил рюмку холодной крепкой наливочки. И не поморщился, но для приличия груздочком малосольным захрустел, — Модестишка! Этот. Думаю — прощелыга! Скоблёное рыло! «Стеклянный глаз»!!!

— А хотите, анекдот смешной расскажу?! Умора, да и только! Значит, едет мужик с бабой! — Аполлон Иванович услужливо налил купцу до краёв ещё одну рюмку густо опахнувшей кедровки.

— Чую, не зря он приехал, — сузил глаза купчина, зашептал заговорщицки, — ой, не зря… по наши души… видать, про то золото пронюхали, аспиды!

— Так вот. Едут мужик с бабой…

— В другой раз, Аполлон. Ничаго прорвёмся! — купца после третьей рюмки самого потянуло пофилософствовать, — в краях-то наших судьбинушка людская — не лотерея, торжество справедливости вечное! Смелого человека к славе приведет. Бедного — смочь в сей же миг богатством несметным одарить. А ежели, к примеру, подлый человечишка, лиходей, — может и сгинуть без следа, наскочив ненароком на другого такого же разбойника. Легко поживился — потеряешь в три раза больше супротив приобретённого. Ежели украл, хоть чуток, — так сделается, что и всё добро нажитое, хоть и честным трудом, сгорит в одно мгновение.

— Да уж, — согласился, о чём-то задумавшись, городской голова.

— Аполлон Иванович! — в залу вошла хозяйка дома Дарья Никитична, — просим Вас отобедать с нами.

Голова было засмущался, переминаясь с ноги на ногу, но всё же согласился.

— Как вам чиновник из столицы? Строгий, наверное?! — Дарья Никитична, шурша юбками, принялась сама расстилать на стол скатерть, — Ульянка! Подавай на четыре персоны! Васенька — не кряхти!

— Я не кряхтю!

— Нет, кряхтишь!

— Я не кряхтю!

— Аполлон Иванович! Мы вас слушаем!

— Дак что… этот «стеклянный глаз», прости Господи! Уж больно дурной, что ль, да и мелкий, точно пескарь сушёный. Начальники-то, чиновники, по обыкновению, судари мои: все как на подбор, здоровущие, как гаркнут, громче нашего Яшки Потапова, страшно аж до мурашек! А Модест Францевич только одеколоном приятно пахнет, однако ж, взгляд грозный, как зыркнет, аж до нутра пробирает, все тайные мыслишки наружу вытягивает.

— Говорят, его, — перебил Василий Нифонтович, — в Красноярске, дескать, слепой нищенка палкой избил в торговых рядах. То ли монетку не подал, то ли ноги оттоптал тому.

— И кушать мало изволит. Вот я, к примеру, могу за один присест цельного гуся умять! А этот три ложечки супа постного поцедит, вилочкой ковырнет пару раз из жаркого, и, дескать, сыт.

— Мужик должен много есть. Иначе, какой из него прок?

— Зато ученый премного, законы знает, Геракла с Венерой зрел голых!

— Срам-то какой! Прям, голых?! — всплеснула руками Дарья Никитична.

— Ага! А вчера, уж к вечеру, затребовал от меня «обывательскую книгу». Думаю, что расследует он дело о выборах.

— Каких выборах? — Василий Нифонтович насторожился.

— Вы ж пятый год торговый староста! А никто не выбирал…

— А никто и не против, — рявкнул купец.

— Может, Кузьма нажаловался?

— Этот может, скабрезный… он у нас, почитай, во всей губернии — особо экономный! «Что дороже копеечки — для меня есть дорого»! — передразнил, смешно дребезжа голосом, Василий своего «задушевного» ворога, — а денежки не приносят счастье, но могут дарить свободу. Вот…

— — — — — — — — — —

А вот когда ты беден, — тогда уж не обессудь, вокруг всё: скучно, серо, уныло, холодно, голодно, одиноко, злобно.

Когда же денежные хрустящие купюры наличествуют в твоем пухлом кошельке — всё становится красочным, праздничным, и сытно и тепло!

И уже не «ты», а «Вы»! и не: «чего надо, морда козлячья?», а: «чего изволите, глубокоуважаемый господин?!».

А денежки хрустят в пальцах, этак симпатично: «фру-фру-фру-фру-фру».

И дождь, снег уже не пронизывают на холодном жестоком ветру зябкостью сквозь, ощетинившуюся по-гусиному, твою тощую бледную кожу; а приятно намекают, скатываясь блестящими бусинками по розовым щечкам, о счастливых будущих переменах…

Так думал Кузьма Кузьмич Зубов, значившийся в губернии купцом 3-й гильдии. Капитал свой нажил сам: «да тяжкими трудами, да бессонными ночами, да в голоде, да в холоде».

Но ходят слухи, что в молодости Кузьма Кузьмич золотишко мыл незаконно, да не брезговал и разбойничать на большой дороге.

Возмужал, стал торговать с инородцами, в основном на севере енисейских землиц. Но только одно название, что «торговал». Обманывал, грабил, убивал. Оттого и боится теперь без особой надобности дальше застав Енисейска выезжать. А к непогоде ноет, болит заднее его место, раненое тунгусской стрелой.

А, может, и наговаривают. Завидуют. Да пусть Господь Бог ему будет судья…

— Конечно, наговаривают! — в сердцах причитает Зубов, дрожащими руками звеня стеклянным пузырём о хрустальные рюмки, с утра похмеляясь вишнёвой наливочкой, — я первый в округе менеце… немеце…

— Меценат, — помогает собутыльник его, — городской пристав Яшка Потапов.

— Вот, в точности, меценат я! Сто рублёв на церковку батюшке Иоанну жертвовал! Сто рублёв!

— Да уж!

— Нас не взять! Только вот зачем этот Вольф аж из самого Петербурга-то приехал?!

— Ежели из 3-го отделения, то по всей вероятности по делам о неблагонадежности, — Потапов не сводил взгляда с вишнёвой наливки в руках купца.

— А, может, про пожар кто сболтнул? — вслух размышлял Кузьма Кузьмич, — мыслимо ли дело, столько добра казённого сгорело! А вернее всего, что Васенька поклёп на меня начиркал.

— Но кроме вас-то никто в Томск не ездил.

— Нет, друг мой! — Кузьма Кузьмич сощурил хитро правый глаз, — тут хоть дело и казенное, да денежный интерес тоже присутствует. Ты уж мне поверь… давай-ка к столу. Обедать пора! Эй! Пора обедать!

Яшка Потапов кивает, морщится, облизывается, с жадностью глядя, как хозяин дома, не попадая в рюмки, обильно поливает пол спиртным пахучим напитком.

— Иннокентий! Подь-ка сюда, живо! — Кузьма Кузьмич уже уселся за большой обеденный стол. Царапал нервно пухлыми пальцами упитанное брюшко.

Сынишка его, трех лет отроду, добросовестно и старательно, вытягивал из-под лавки за пушистый хвост испуганного кота.

— Иннокентий! Вот ремень сейчас возьму!

Не обращая никакого внимания на грозные окрики отца, «кудахтанья» ладных девок, тучной мамки, и не менее упитанной тещи, всё также пуская слюну, прищуривая по-отцовски правый глаз, упорно тащил к себе бедное животное.

— Распустили! — Кузьма Кузьмич нехотя привстал, — только-то и не было меня три дня дома. Бабы — дуры!!!

Наконец, под оханье и аханье раскрасневшихся девкам, завалившимся от натуги на спины, удалось-таки выволочь из дальнего угла младшенького Зубова, а вместе с ним прицепом ком шерстяных дорожек, и вопящего, неимоверно раскогтившегося кота.

— Распустились, разнуздались, обнаглели! — гневно наговаривал хозяин, — вот будем хлебный корень копать, да якшу пустым кипятком запивать!

Однако ж на столе к полднику, теснясь дружными рядами, стояли аппетитные блюда: ушки с начинкой из четырёх видов мяса; жареная утка; гусь, тетерев под брусничным соусом; калачи, сбитень медовый, строганина из стерляди, нельмы, чира; шаньги, пироги, ватрушки, варенье; и уже пыхтел двухведёрный самовар, а в заварнике томился наивкуснейший благородный цветочный китайский чай.

— — — — — — — — — — —

Модест Францевич остановился в доме покойного отставного солдата Савельева. Оттого, что по совету пристава, приличных гостиниц в городе не было. Впрочем, более удобного расположения и не найти: и до тюремного замка три шага, где, собственно, много дел значилось, и до других официальных мест недалеко, ну, а до управы возил тот самый Яшка в санях.

— Живите тут! — поставил прямо на кровать грязный кожаный чемодан Вольфа пристав.

— Точно жильё бесхозное? — щепетильный до крайности в вопросах независимого и объективного ведения следствия, оглядывал низкий прокопчённый потолок Модест Францевич.

— В точности так, ваше благородие!

— А хозяин точно скончался?

— В точности так! Осенью ушел на охоту и не возвернулся!

— Да не орите вы так! Откуда вы знаете, может, ещё вернется?

— Никак нет! Найденные мною лично фитильное ружьё и лодка, и те обстоятельства, что… в общем, погиб он, солдат, Царствие ему Небесное.

— А…

— Наследников тоже нет, — вытянулся по струнке Потапов.

Домишка, хоть и одноэтажный, и небольшой: с сенями, кухонькой с печкой, и одной комнатой с кроватью, был с виду добротный. Но в первую же ночь выяснилось, что пол очень холодный, потому как фундамент отсутствовал вовсе, сквозило изо всех щелей в бревнах: пеньку вытаскали птицы, мох осыпался местами. Впрочем, когда печь топилась — было тепло; угли прогорали — становилось зябко. Калач замерз на столе так, что разгрызть его утром не представилось возможным.

Дровами и водой обеспечивало исправно тюремное начальство. Обедать и ужинать коллежскому секретарю приходилось в трактирах. Благо, что их в Енисейско было более чем предостаточно.

Когда же, в особенности, приходилось ложиться в кровать, а уж тем более вставать с неё, Модест нервно дрыгал ступнями, ища пальцами ног ледяные шлёпанцы. Морально и психически готовился, да что обманываться, он никогда не бывал готов. Жизнь подлая заставляла. Да надобность собираться на службу. Или иначе выгонят: останешься без жалования, без пенсии, и чего-нибудь ещё этакое там…

— И-и-иха!!! — в точности бесстрашный ковбой со Среднего Запада Фенимора Купера из журнала «Русский телеграф» издавал Модест боевой клич, вскакивая с постели. Вечером наоборот — со стоном забираясь в кровать…

О том, что Яшка Потапов водил закадычную дружбу с Зубовым, а голова управы Аполлон Красиков, напротив — держался крепко Василия Кобылина, Модест Францевич сразу вскрыл «пасьянс». Но решил оставить положение в том неудобном виде, какое сложилось…

Был еще один вариант заселиться в комнату дома вдовы Григорьевой. Но дом тот стоял на отшибе, возле самого леса, а окна выходили на местное кладбище.

Но уж больно Модест страшился волков, медведей и прочих хищников таёжных. до обморока боялся, аж страсть какая, покойников.

Когда был маленьким, нянька напугала сильно, нашептывая зловеще на самое ушко: «придёт ночью покойничек-то, а сам весь синий, синий, и утащит тебя, ежели слушаться не будешь».

— Я же слушаюсь, нянечка!

— А он придет…

— Я же… я же, — малец не раз описывался.

Модест проснулся. И, правда, захотелось до ветру.

За окном мело. За какие-то считанные часы лютые морозы сменили метели. Чёрные низкие тучи, бешено проносившиеся, и казалось, цепляющие верхушки кедров, закрыли всё звёздное небо. И, казалось, что рассвет не наступит никогда. И никогда не растают эти сугробы. И только медведи с синими покойниками будут бродить в вечной мгле…

— — — — — — — — — — —

— А я тебе вот что скажу, Егор! — не надо искать лёгких путей!

— А в чём смысл-то, ваше благородие? — насупился Егор.

— Как в чём?! А в том, что долгий путь продлевает жизнь, а трудности — делают её интереснее…

— Вам-то хорошо! А мне страдать…

— Ну, пойми, Егор! Ты мне здесь, в этом доме нужен. Смотри, как хорошо видны дворы «наших подопечных господ» из твоих окон!

— Но когда эта Спиридониха будет подыхать, — аж всхлипнул Егор, — я, ваше благородие, не пойду дощечки на потолке разбирать!

Вольф пристально всмотрелся в подручного, — про какие «дощечки на потолке» говоришь?

— Про те, Модест Францевич, что надобно будет кому-нибудь вытащить.

— Всё одно не пойму!

— Чего тут понимать? Эта ведьма столько зла мне уже успела сотворить! Дом только трижды загорался! Спаси Христос, повезло мне, что я рядом на дворе был — водой залил.

— Может, случайно? Всякое бывает…

— И вы мне не верите, — тяжело вздохнул Егор, отвернувшись к окну.

— Чего ж, верю. Тебе — верю.

— А ну-ка пойдемте! — встрепенулся Егор.

Вольф из любопытства вышел на крылечко: и правда, бабка Спиридониха, тяжело опираясь на палку, тащилась по двору.

— Эй! — крикнул вслед старухе Егор. Размашисто осенил её крестным знаменем.

Бабуля не поздоровалась, не обернулась, только ускорила шаг.

— Боится, — прошептал, — страсть как боится. А теперь смотрите!

Егор смешно высунул язык в сторону ведьмы. И прикусил его…

— Спаси Христос! — мелко и быстро закрестился Вольф, глядя как старуха, упав на колени, быстро заползла в копну трухлявой соломы…

— — — — — — — — — —

Ветер разбушевался до крайности. Может, той ночью старая ведьма Спиридониха колдовала в своей полусгнившей лачуге, а, может, зимний северный ветер менялся на южный.

Устин пешком вернулся в родной город. Говорят, что деньжат заработал на соляных приисках. Дюже много поистратившись по трактирам, плелся домой. И заблудился в городских пустырях. Экая судьба…

Брёл по колено в снегу. Метель бросала ему в замрёзшее красное лицо целые охапки колючих белых лохмотьев. Пальцы закоченели, не в силах приподнять воротник старенького кафтана.

Упал, наткнувшись случайно на забор. С трудом приподнялся и пополз вдоль ограждения, со всей силы прижимаясь спиной к доскам. Авось повезет и доберётся до чьего-нибудь крылечка…

— Помогите!!! Спасите, ради Христа!!! Эй, люди?!!! — вопил Устин, чувствуя погибель.

Но пурга ревела и бушевала громче, яростнее, требуя человеческую жертву…

— — — — — — — — — — —

Нашли Устина на следующий день уже мёртвого. Окоченел, точно ледышка. По следам видно, полз он всю ночь, да всё вдоль округлого загона, не имеющего ни конца, ни края, ни ворот…

— — — — — — — — — —

— Модест Францевич! Модест Францевич! — пристав аккуратно дёргал за стёганое одеяло.

— Что?! — проснулся, подскочив в кровати секретарь, — что тебе?!

Конец ознакомительного фрагмента.