Критика поэтов. Статьи Гийома Аполлинера об искусстве
Статьи Гийома Аполлинера об искусстве являются важной частью творчества Гийома Аполлинера и частью наследия, известного как «критика поэтов», оставленного нам Гийомом Аполлинером, Андре Сальмоном и Рожером Алларом. В своих статьях поэт начала 20-го века по-импрессионистски освещает очень важный период в истории изобразительного искусства. Книга будет интересна искусствоведам, изучающим искусствоведение и всем любителям творчества Гийома Аполлинера.
Оглавление
* * *
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Критика поэтов. Статьи Гийома Аполлинера об искусстве предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
1907
Бернгейм-Ваграм
Речь ни в коей мере не идёт о новом автобусном маршруте, речь идёт о деле, которое разжигает страсти в мире художников, и на то есть причины.
Молодой человек из мира литераторов, к тому же, связанный с Ротшильдами, Ваграм, взял себе в голову мысль стать продавцом картин. Для этой цели он объединился с Бернгеймами, успешными коммерсантами, экспертами, торгуя, не различая их, самыми разнородными предметами живописи: Руабе, Сезанн; Жан Беро, Боннар; Мадлен Лемэр, Ван Гог; Бонна, Матисс, и т. д. Они там эклектики в высшем свете.
Говорят, чтобы испытать лояльность своих компаньонов, молодой человек из мира литераторов развлекался тем, что заставлял их продавать картины тайком.
Например, хорошо поторговавшись, Бернгеймы купили картину за 10 000 франков и заставили поверить своего молодого компаньона, что они приобрели шедевр за 50 000 франков, пустяковое дело, едва-едва цена картины.
Наш молодой господин счёл это злоупотреблением его некомпетентностью, он подал в суд на опытного торговца. Спрашивается, что собираются делать в этой тяжбе художественные эксперты, назначенные судьёй. Здесь, скорее, понадобятся эксперты из области литературы.
Мы видим, что это дело чисто коммерческое, и что ценность Сезанна, Ван Гога, Сёра, Гогена не исследуется в этом деле. Люди, которые, по глупости своей, кричали о крахе современного искусства, о живописи без рисунка! грубо ошиблись. Критики без художественного вкуса, невежественные любители, отсутствие у них культуры не даёт им заниматься тем, чего они совершенно не понимают. Они хотели бы низвести искусство до своего уровня, искусство, которое они не могут проглотить и которое удушает их!
Впрочем, мы охотно опубликуем объяснения, которые господа Бернгеймы любезно нам прислали.
Осенний салон
Надевай свою юбку из кретона
И твою шляпку, душечка!
Мы идём чуть-чуть посмеяться
Над современным искусством
И над Осенним салоном.
Ибо мне представляется, что посетить Осенний салон совершенно необходимо. Отцы семейств правильно поступят, если приведут туда, в педагогических и гуманитарных целях, своих сыновей.
Хорошо, если ребёнок усваивает с малых лет имена людей, которые будут прославлены в будущем.
Господин Журден, которого Беньересы фамильярно называют Франц прежде всего или шевелящаяся нога или президент фасадов или добрый самаритянин, совмещает функции архитектора Осеннего салона и почётного президента общества основателей универмагов Самаритянин, к которому он пристал одним вечером на углу набережной.
До чего же он хорошо сохранился для своего возраста! У него вид апостолического и анархического мормона, так что ему идёт орденская ленточка Почётного Легиона и эта песенка на известный мотив:
Господин Журден
С превосходным вкусом
В своём самом нежном возрасте.
Чтобы всё знать
Ему нужно только зрение
И совсем не нужен слух.
Как об архитекторе,
О нём говорят: «Какой мужик!
У него волосатый живот!»
И уверяют
Что он занимается живописью
Этот весёлый дилетант,
Который гордо носит
Свою орденскую ленточку
У него есть эта маленькая ленточка,
Которая очень хорошо делает своё дело, и т. д.
В этом году он восхитителен. Путешествие в недрах Гран-Пале, вплоть до улицы Ришпанс, в галереях Бернгейма были славным эпизодом жизни нашего великого режиссёра изящных искусств, этого исторического деятеля.
Его окружали со всех сторон, все вокруг него теснились. Один из членов жюри вытащил бонбоньерку, второй — плевательницу, третий — носовой платок. На всём протяжении пути этот добрый самаритянин восклицал: «Я иду напролом как бык!».
Прибыв к Бернгейму, он стремительно направился к восхитительной картине Сезанна, к картине в красных тонах: портрету госпожи Сезанн. Фенеон остановил его, флегматично сообщив ему поразительную новость в двух словах.
Господин Журден направился тогда в сторону пейзажа. Он стремительно метнулся, как сумасшедший, бегом, ведь это полотно Сезанна было не просто картиной, это был пейзаж. Франц Журден бросился к нему, он исчез за горизонтом, потому что земля круглая. Молодой человек, нанятый Бернгеймом, он был спортсменом, вскричал: «Он собирается обежать земной шар!».
К счастью, там ничего не было. Показался возвращающийся Франц Журден, красный и задыхающийся. Он возник сначала как совсем маленькая фигура на фоне окружающего пейзажа, и, приближаясь, увеличился в размерах.
Он прибыл, довольно-таки смущённый, вытирая лоб: «Чёрт возьми этого Сезанна! — бормотал он, — Чёрт возьми этого Сезанна!».
Он остановился напротив двух картин, на одной из них были изображены яблоки, а на другой старик:
— Господа, я бросаю вызов тем, кто говорит, что это не восхитительно!
— Я так говорю, месье, — ответил Руо, — эта рука — самая настоящая культя!
И Франц Журден должен был замолчать, потому что это действительно было слабое место картины. Для него ценность картины свелась к вопросу: похожа ли рука на ней на культю или не похожа. Напрасно старался он что-нибудь сказать или что-нибудь сделать, он не смог выйти из сложного положения, связанного с культёй. Но когда на протяжении двадцати лет только и занимались тем, что восхищались Сезанном, нельзя признать, что это делали по какой-то непонятной причине.
Среди дюжины Сезаннов у Бернгейма, была ваза для фруктов, скрученная, перекошенная и кривая. Господин Журден сделал оговорку. Как правило, вазы для фруктов стоят прямее, и лучше выглядят. И господин Бернгейм, с любезностью человека, который посещает самые высокие круги общества империи, взял на себя труд защитить несчастную вазу для фруктов:
— Вероятно, ваза стояла слева от Сезанна. Он смотрел на эту вазу для фруктов под углом.
Встаньте же слева от стола, господин Франц Журден… Как здесь… Теперь, прищурьте глаз… Не правда ли, так картину можно довольно хорошо объяснить?…Стало быть, ошибки быть не может.
Возвращаясь из недр Гран-Пале, господин Франц Журден размышлял, его сморщенный лоб говорил о заботах, которые его занимали. И, после того, как он хорошо поразмыслил о битвах, которые он выдержал, он сказал с искренностью, которая заставила всплакнуть от умиления всех членов жюри:
— Дюжина Сезаннов у Бернгейма опаснее всего!
Он ещё поразмыслил и добавил:
— Я останусь у Вюйара.
Затем он посмотрел на заходящее солнце, ему показалось, что он видит вдали сверкающие золотом купола Самаритянина. Слышали, как он бормочет время от времени: «Дюжина Сезаннов!…Дюжина Сезаннов!». И господин Франц Журден, культурный человек, подумал о Суетоне.
Припев
(Хор охранников Гран-Пале.)
У него есть эта маленькая ленточка,
Которая очень хорошо делает своё дело, и т. д.
В подвальном этаже Гран-Пале, господин Франц Журден не закончил ещё с Сезанном.
Фамильярно обняв шею Девальера,
Шею, которую не обнимала ни одна рука человека!
он пояснил:
— Вы понимаете, я за свободу искусства, цвета. Также и этот портрет госпожи Сезанн, я считаю, что он изумительный.
В действительности, эта дама была хорошим человеком. Но этот рот, этот рот… Вы думаете, он действительно мог быть таким? Я спрашиваю себя об этом, и я не могу в это поверить… Какого дьявола можно было делать с таким ртом!
… И перед жюри снова прошла вереница картин…
Принесли одну из этих картин, которые служат в качестве рекламы мод в некоторых больших магазинах. Голова из воска, туловища задрапированы настоящей тканью.
Руо громко сказал:
— Модные магазины тоже, стало быть, хотят выставляться в Осеннем салоне в этом году?
Франц Журден, в ответ на это саркастическое замечание, покраснел от ярости и, плюясь слюной в лицо Руо, он изрёк следующие памятные слова:
— Конечно, они выставляются, месье! Я за прогресс, я всегда за прогресс! Когда шляпы будут стоить 25 су, они уже не будут стоить 25 франков, а мы сообщество художников.
И господин Девальер, человек светский и богатый, воскликнул:
— Подумать только! Подумать только! Есть уже шляпы за 25 франков?
«Как это недорого! Я не думал, что есть шляпы, которые стоят меньше 25 луидоров.
И господин Франц Журден заставил вернуть картину, которая уже была принята.
Работа жюри продолжалась вот так, в скрежете зубовном членов жюри. Франц Журден сыпал остротами из духа противоречия:
— Рожа чурбана, — сказал он [об одном портрете], но Руо побледнел, он впал в фанатичную ярость.
Мы скажем несколько резких слов о Мольере. А именно о том, что господин Франц Журден только что заставил выгравировать своё имя на всех колонах Самаритянина, новые магазины которого он строил безостановочно. Как и его совершенное подобие, господин Буржуа, Франц Журден любит церемонии. Не для того ли мы живём, чтобы облагородить и принести в жертву связь между одним из своих родственников и дочерью анархиста Вайана, того, которого гильотинировали, хотя и не смогли его убить, организовать искупительный и очистительный праздник, с банкетом и сложным церемониалом?
Тем временем, узнав эту новость, он был ошеломлён. Обывателя в нём это оскорбило:
— Фи! Дочь гильотинированного! Какой скандал!
Но тотчас же проснулся анархист:
— Я доволен, не смотря ни на что. Эта голова привела сюда Х…, а он не буржуа.
И церемония состоялась.
Полные слёз глаза, дрожащий голос и воздетые руки, он благословил своего Х… во имя анархических принципов, после участия в буржуазном банкете.
Нам не нужно говорить об искусстве Сезанна. Однако известно, что господин Франц Журден, под тем предлогом, что этот великий человек не заслужил свою славу, и чтобы не раздражать покупателей своего коммандитиста Янсена, умышленно недостаточно хорошо представил его в Осеннем салоне.
Простодушие Сезанна в том, что касается политики, почти легендарное. Когда Воллар отправился в Экс, чтобы купить картины, его изумило то, что почти все полотна, на которых были изображены дома, имели проколы в виде квадратных отверстий над дымоходами. Он спросил о причине этого.
— Подумаешь! — ответил ему художник, — это дети так развлекаются. Они решили, что если бы у дымохода не было дыры, дым не смог бы из неё выходить.
Сезанн был богат. Он поехал писать с натуры в провинциальном ландо. И это нам показалось довольно забавной чертой времени.
Художник из Экса был скромным. Он охотно обсуждал с профессором план лицея в Эксе и нисколько не пренебрегал его советами:
— Не стесняйтесь меня исправлять, — говорил он, — Вы об этом больше меня знаете.
Когда он писал картину, он любил рассказывать истории. Однажды, по случаю первого причастия, он подарил картину виновнице маленького праздника.
Родители ничего не возразили, но неохотно поблагодарили художника. Они нашли картину ужасной. Сезанн украдкой смеялся над их разочарованием.
Несколько дней спустя он встретился с теми же людьми. Его окружила вся семья, его спешили заверить в дружбе, его благодарили, говорили о его гении.
Эти добрые люди за это время навели справки и выяснили, что картина стоит денег.
Иногда говорят о религиозности Сезанна. Вот, на этот счёт, произнесённое им самим высказывание:
— Я попался на удочку иезуитов, моя сестра ходит к обедне, и я тоже.
Это первый торговец картинами Сезанна и один из лучших в Париже. Он родился в Ла Реюньон, как Леконт де Лиль, господин де Маи и Мариус-Ари Леблон. Его бутик находится в одном из самых потаённых мест. Каждый вечер там собирается весёлая компания.
Он чувствует неловкость, неизвестно по какой причине, за картины, которые он продавал. Он сказал это Герену, говоря о Лефевере, Хеннере и других:
— Как я сожалею о том, что не продевал картин этих господ!
И он добавил на мотив Ты чувствуешь запах мяты:
Я продаю всё, что мне предлагают
Лапрада, Марке, Манцана,
Их полотна не цвета роз;
Я предпочёл бы продавать картины Бонна.
Но я торговец, чего Вы хотите, я торговец,
Богатство накапливается на ходу.
Припев для прислуги.
Поставьте на место эти очаровательные картины
Все эти очаровательные картины,
Всё это очарование, воплощённое в картинах,
Сложите их в стопки, сложите их в стопки,
В ка, в ка, в кабинете.
Девальер
В течение сорока лет он с молодыми и, благодаря тому, что он имеет добрую волю, что весьма похвально, он меняет свою манеру письма в соответствии с духом времени. Ему удалось, без каких бы то ни было особых интриг, стать вице-президентом Осеннего салона.
Внук Легуве последовал словам совета, изложенного в виде двенадцатисложного стиха, своего деда:
Падай к ногам того пола, которому ты обязан своей матерью.
Леон Блуа сказал, когда говорил на улице Сент-Марк, 4, где жил Легуве, и где живёт господин Девальер:
— В этом доме остались микробы. Они падают на нашего друга Девальера.
В этом году симпатичный вице-президент затеял хитроумное дело. Он вздумал заставить написать хвалебное слово Осеннему салону в Гранд ревю господина Кормона из Института.
— Вы понимаете, — объяснял он одному из наших коллег, — критика Кормона будет корректной. Ему можно будет ответить, используя те же понятия.
«Время привести людей из Института к пониманию действительного движения в искусстве.
«Члены Института являются наиболее авторитетными представителями крупной буржуазии, а буржуазия должна идти во главе интеллектуального движения. Она должна управлять им под угрозой того, что сама придёт в упадок».
Господин Кормон уклонился от этой работы, написав письмо, в котором он проявил большую гибкость, основные идеи которого, в общем, таковы:
«Я не люблю плебс. Я со Христом против Варравы, а народ всегда будет за Варраву и против Христа».
У Девальера есть брат, который известен настолько, чтобы написать: Шампиньоль вопреки своей воле. Этот весёлый писатель является также художником и выставляется в Осеннем салоне под разными псевдонимами. Он мог бы довольствоваться тем, чтобы быть писателем водевилей, которым аплодируют. Но нет, у него есть это его пристрастие, живопись и его скрипка Энгра, и лавры его брата не дают ему спокойно спать по ночам.
Несколько времени тому назад он написал письмо, смысл которого, ни много ни мало, сводился к следующему:
«Месье, Вы всего лишь член Института, а я — гениальный человек».
Господин Девальер был очень польщён, потому что он мечтал об Институте, и как человек приличный и любезный, он будет членом Института.
Чтобы добраться до персональной выставки Сезанна, нужно миновать картины господина Абеля-Трюше.
Этой фразой всё сказано о характере работ этого художника.
В былые времена его имя было первым в каталоге картин, и чтобы добиться такого результата, господин Трюше придумал изощрённую уловку: дефис.
В этом году, эта хитрость не сработала, потому что художник по имени Аарон прислал свои работы, и они были приняты жюри.
В каталоге господин Абель-Трюше всего лишь второй.
Абель-Трюше обладает замечательными способностями торговца. Если он организует выставку, он там каждый день, чтобы наблюдать, куда подует ветер, и он хлопочет о том, чтобы выставлять маленькие полотна по умеренным ценам, от 50 до 60 франков, предназначенные для любителей живописи без денег.
В Осеннем салоне Вы увидите его перед своими картинами, распространяющего проспекты и свои визитные карточки.
Самое большое его достоинство, он этого не скрывает, заключается в его искренности.
— Франц Журден, — говорит он, — обращается со мной как с тухлой рыбой, потому что я не люблю Сезанна. Я его не люблю, это понятно, но он его не любит ещё больше, чем я. Я, по крайней мере, откровенен. Он говорит, что любит его, а я этого не говорю.
Фовист из фовистов. Его работы не осмелились не принять. Жюри высказалось по поводу этих картин. Они были приняты. Голоса были получены. Меж тем, господин Франц Журден вспоминал о миссии, доверенной ему господином Жансеном, антрепренёром Осеннего салона и знакомым торговцем декоративными тканями.
Господин Янсен не любит ни Сезанна, ни Матисса, ни всю ту живопись, которая превосходит своей новизной живопись господина Абеля-Трюше.
Именно для защиты своего хорошего вкуса торговца декоративными тканями, господин Жансен направил в жюри господина Франца Журдена, который неплохо выполнил доверенную ему миссию.
Стало быть, картины господина Анри Матисса были приняты. Господин Франц Журден встал и вернул Причёсывающуюся женщину, самое большое из полотен, присланных Матиссом.
— Господа, — сказал Франц Журден, — я требую, чтобы в интересах Осеннего салона и в интересах самого Матисса это полотно не принимали.
Девальер стал протестовать как светский человек:
— Мы по-дружески смотрим на полотно нашего друга Матисса. Действительно, оно содержит то, что глаза, неискушённые в живописи, могут счесть возмутительным. Тем не менее, голоса собраны, и было бы правильно соблюдать регламент.
Руо, со своей стороны, протестует менее доброжелательно. Он также ссылается на знаменитый регламент. Он впадает в ярость и жестикулирует перед президентом, который железной хваткой держит его за шею и трясёт как фруктовое дерево.
— Мне наплевать на регламент, — закричал Франц Журден, — в то время как Руо становится фиолетового цвета в своём исступлении, — Мне на него наплевать, Вы меня понимаете. Мне прекрасно известно, что фовисты меня сожрут, но мне на это наплевать…
И он так и не уступил. Когда несчастный Руо, опустившийся в бессилии на стул, переводил дух, провели повторное голосование и отказались принять Причёсывающуюся женщину Матисса.
Некоторые из его друзей называют его: Солейян Осеннего салона. Но это прозвище едва ли заслужено. Говорят, ему идёт то, что его язык недостаточно чистый. К примеру, он не может спать в своём жилище на улице Рошешуарт из-за шума, производимого водопроводчиками, и Пьет произносит двадцать проклятий вперемежку с сорока ругательствами.
Как, по-вашему, в этих обстоятельствах, не сойти за сатира?
Директор школы в Гавре. У него есть друг, в приступах ярости с удовольствием рвущий его картины и в совершенстве владеющий японским.
Картины Фриеза были бы отвергнуты, если бы господин Девальер не встал со своего места и не сказал бы:
— Я требую снисхождения к картинам нашего друга Фриеза, он восхитителен не только как художник, но и как человек. У него есть друг, в приступах ярости с удовольствием рвущий его картины и в совершенстве владеющий японским.
Вот так его картины были приняты.
Он выставляет шесть картин, среди которых портрет Мадмуазель Стайн, этой американки, которая, вместе со своими братьями и частью своих родственников, является самым неожиданным меценатом нашего времени.
Их обнажённые ноги обуты в дельфические сандалии,
Они поднимают к небу свои учёные лбы.
Их сандалии иногда вводят в заблуждение трактирщиков и владельцев кафе.
Когда эти миллионеры хотят выпить прохладительный напиток на террасе одного из бульварных кафе, официанты отказываются их обслуживать, вежливо давая им понять, что они подают только слишком дорогие напитки людям в сандалиях.
Дожидаясь, они подтрунивают над этим и продолжают спокойно накапливать свой эстетический опыт.
Господин Валлоттон, и мы сожалеем об этом, не представил на выставку портрет одной швейцарки, протестантской знатной дамы, которая, когда позировала, хотела совсем снять свою вставную челюсть:
— Нечестно писать мои зубы. В действительности, у меня их нет. Те, что у меня во рту, фальшивые, а я думаю, что художник не должен изображать ненастоящее.
— Вот ты где, большой Плейель! — сказал ему Трюше.
Это иностранный делегат Осеннего салона.
Кстати, мы не смогли получить никакой информации ни о самих его полномочиях, ни о том, как он их исполняет.
Говоря о Гропеано, Трюше неиссякаем.
— Румыны, — говорит он, — рождаются с мешочком с деньгами или со скрипкой, но у них всегда есть конец того и начало другого.
В этом году господин Гропеано выставляет Портрет С. М. Кармен Сильвы, держащей в руках машину для письма для молодых слепых, сделанную в королевском дворце в Бухаресте.
Картина наводит страх, она в голубых тонах, у королевы белые волосы, и говорят, что она сама слепая.
Множество метаграмм иллюстрировали и оживляли наш предыдущий фельетон. Хвала Вышнему! типографии сделали значительный прогресс в тонком искусстве опечаток. Эрдом уже довёл это искусство до довольно-таки высокого уровня. Он хотел бы, чтобы опечатки были непристойными и богохульными. По нашему мнению, достаточно того, чтобы они были живописными. Потому что мы не попрощались с Осенним салоном.
Этот славный малый прислал несколько картин.
Жюри их приняло. Но господин Франц Журден, несомненно, упустивший это голосование, повесил эти картины в отделении Салона, посвящённого декоративному искусству, а затем, вынув из своих карманов несколько отрезов кумача, которые он постоянно носит с собой вместо носовых платков, сделал из них импровизированную ширму перед картинами, чтобы совершенно прикрыть и спрятать картины таможенника.
Этот странный поступок был покрыт тайной.
Руссо это обстоятельство обнаружил случайно.
В день вернисажа старик горевал.
— Чего они от меня добиваются, — говорил он. — Я же ничего плохого никому не сделал. Если они не хотели принимать мои картины, почему они мне не отказали? Эти господа из жюри были вольны мне отказать.
В этот момент, окружённый толпой обожателей из Бельгии, прошёл мимо господин Франц Журден. Старому Руссо сделалось дурно. Он пошатнулся. Его поддержали. И, придя в себя:
— Это он, — закричал старик, — этот господин.
— О ком Вы говорите, — сказали ему, — Вы только что видели, как мимо прошёл Ваш президент, господин Франц Журден.
— Возможно ли это? — пробормотал старый таможенный чиновник, затем он рассказал нам следующую трогательную историю:
Тридцать лет тому назад на границе,
Я арестовал контрабандиста.
Я оштрафовал контрабандиста;
Затем, когда я стал бригадиром,
Одним вечером, в десятичасовом поезде,
У хорошо одетого человека,
Путешествовавшего с пропуском,
Я нащупал на спине нечто вроде горбов.
О далёкие времена! Далёкие вокзалы,
Плохо освещённые газовыми светильниками!
Этот господин перевозил на себе четыре тысячи сигар.
Я ему предъявил протокол.
Прошло время. Имена: Гоген, Сезанн,
Манили меня. Ради их искусства, я решил оставить таможню.
И, нося это прозвище: таможенник,
Я не последний из художников.
Но вот, в моей памяти, окно,
Оно открыто. Я только что узнал
Давнего путешественника, гордого, оттого, что он смог мне отомстить,
Потому что по моей вине он плохо путешествовал.
Долго мы жалели несчастного Руссо, констатируя огромные различия, существующие между таможней и изобразительным искусством, и мы посмотрели картину Золя этого господина.
Этот скульптор потрудился выгравировать на монументальном лбу мыслителя, черты которого он увековечил, нотный стан, на котором господин Брюно собирается написать несколько музыкальных нот. Исполнение слов, написанных на эту мелодию, первоначально было доверено нашему другу Андре Сальмону.
Это рондо, первые строки которого таковы:
У Де Шармуа один единственный недостаток,
Он слишком любит скульптуру.
Но, не говоря о том, что налицо неправильное употребление частицы в имени, говорящей о дворянском происхождении её обладателя, господин Брюно предпочёл положить на музыку простую прозу. По правде сказать, господин де Тирам предложил маленькую поправку:
У этого Шармуа один единственный недостаток,
Он слишком любит скульптуру.
Господин Брюно хотел прозы любой ценой. Новый текст он держал в тайне.
Работа господина де Шармуа, впрочем, была принята не без труда. Жюри было расположено отвергнуть этот макет (mouquette, sic). Именно господин Франц Журден, с помощью нескольких взволнованных слов, оборвал колебания:
— Подобает, — сказал он, — принять этот гигантский бюст, не из-за личности скульптора, но как дань уважения к Золя. Выставление этого памятника не есть вопрос изобразительного искусства, это общественно значимое дело.
Мы узнали, что господин де Вламинк был сторонником господина Франца Журдена.
Это нас нисколько не удивило.
Когда узнают, что этот художник кичится частицей своего имени, указывающей на дворянское происхождение, и при этом никакого отношения к дворянству он не имеет, улыбнутся. Фактически, это de, в данном случае, просто артикль, и имя Де Вламинк означает просто: голландец.
Господин де Вламинк, из личной симпатии и, в особенности, скажем без околичностей, из интереса, взял на себя опасную задачу убить нас.
Одетый в каучуковый костюм и вооружённый галстуком, он следует за нами повсюду, выжидая момента, когда он сможет предательски нанести нам смертельный удар своим хорватским инструментом.
Менее прославленные, чем господина Ле Баржи, галстуки господина де Вламинка ещё интереснее. Целиком сделанные из дерева и покрашенные грубыми красками, они могли бы пригодиться для разных применений.
Господин де Вламинк, если он находится в пивной и хочет подозвать официанта, отделяет свой галстук от гвоздя, приделанного к вороту его рубашки, и много раз звонко стучит им по столу.
Если он хочет, когда он находится в компании, организовать танцы, его галстук, позади которого натянуты несколько струн из кошачьих кишок, служит ему в качестве кармана или маленькой скрипки, которую любили учителя танцев прошлого.
По правде сказать, у него нет смычка, и, чаще всего, он использует свой галстук как мандолину, мандолу или гитару.
Он служит ему также в качестве оборонительного оружия, которое, в случае чего, может стать опасным.
Мы обнаружили в залах Осеннего салона двух художников с таким именем.
Один из них, имя которому Клод, выставляет, помимо нескольких картин, выполненных с очень деликатным чувством, зеркало, которое, мы охотно соглашаемся с этим, носит драгоценное имя Советника грации.
Другой, Поль Луи, вырезал несколько пряжек от ремней, которыми так восхищался адмирал Бьенэме, в день вернисажа, принимая их, несомненно, за серьги, которые обычно носят моряки.
Отвергли почти всё, что он прислал. Здесь только одна его картина. Но он утешается, перенося эти выставочные неудачи на побережье Франции. На чердаке дома, служащего ему приютом, хранится множество старых книг, и Жорж Брак читает в этот момент хорошие работы разносторонних авторов 16-го века.
Этот художник-гуманист подорвал своё здоровье, неумеренно кашляя во время курения трубки. Немощному и тщедушному, ему следовало бы помнить о необходимости принимать там с начала ноября до начала весны, маленькими стаканчиками и ежедневно, несколько литров масла печени трески.
Дело Мориса де Вламинка
Осенний салон закрыт. Мы охотно прекратили бы его освещать, но эти господа из руководства комитета представили нам такие доказательства своего скудоумия, что нам представляется необходимым ещё раз, ради них, привлечь к нему внимание публики.
Их неразумие может сравниться только с их плохим образованием.
Так, например, на одном из их секретных собраний, они назвали новых членов своего общества.
Господин Морис де Вламинк был в числе этих счастливых избранных. Следующее письмо уведомляло о его номинации:
ОБЩЕСТВО
ОСЕННЕГО САЛОНА
Гран-Пале
Елисейские поля.
Париж, 18 октября 1907.
Господин…,
Я имею честь проинформировать Вас о том, что члены-основатели назначили Вас членом общества на собрании от 16 октября 1907 года.
Будьте любезны, ответьте нам, если возможно, безотлагательно, согласны ли Вы стать членом Общества.
Прошу Вас, господин…, принять уверения в нашем искреннем уважении к Вам.
Господину Морису де Вламинку.
В то же самое время было сделано заявление для прессы. Фигаро и другие журналы опубликовали это назначение.
Господин Морис де Вламинк написал президенту Осеннего салона, чтобы уведомить его о принятии им назначения членом общества, когда ему неожиданно пришло другое письмо. Вот его содержание:
ОБЩЕСТВО
ОСЕННЕГО САЛОНА
Гран-Пале
Елисейские поля,
Главный секретариат,
11, бульвар де Клиши, 11
(IX приб.)
21 октября 1907.
Месье,
Вы, должно быть, получили письмо, касающееся назначения новых членов общества. Это письмо было Вам послано по ошибке, и мы просим Вас считать, что оно к Вам не приходило.
Примите, Месье, уверения в нашем искреннем уважении к Вам.
Что могло произойти между 18 и 21 октября? Господин де Вламинк спросил себя об этом, и об этом же он спросил президента Осеннего салона следующим письмом:
Рюэй, 23 октября 1907.
Господин президент,
Я получил 18 октября письмо, в котором содержалось уведомление о моём назначении членом общества Осеннего салона. Я ответил, что принимаю это назначение. Однако 21 октября я получил второе письмо, в котором сообщалось, что первое письмо аннулировано. Всё это без объяснений… Разве так делается?
Вы изумляете меня, господин президент, и все члены руководства обществом также допускают и подтверждают своим поведением совершенное незнание правил хорошего тона.
Что бы Вы сказали, господин президент, если бы, после того, как Вас пригласили на должность президента, Вам объявили бы, что на Ваш счёт ошиблись?
Ввиду бесцеремонности, с которой со мной обращаются, я спрашиваю Вас, господин президент, почему я был избран членом общества и почему я был впоследствии изгнан как недостойный этого членства.
Свидетельство о добропорядочности и хороших манерах прилагается.
Совершенно понятно, что никакой ошибки не было. Другие художники, господа Камуан и Манцана, получили подобные письма. Случай господина де Вламинка не единичный.
И, тем не менее, комитет не состоит исключительно из хулиганов. Там есть светские люди. Как господа Девальер, Детома допускают такую невежливость со стороны комитета, частью которого они являются?
Оглавление
* * *
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Критика поэтов. Статьи Гийома Аполлинера об искусстве предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
