Критика поэтов. Статьи Гийома Аполлинера об искусстве

Гийом Аполлинер, 2010

Статьи Гийома Аполлинера об искусстве являются важной частью творчества Гийома Аполлинера и частью наследия, известного как «критика поэтов», оставленного нам Гийомом Аполлинером, Андре Сальмоном и Рожером Алларом. В своих статьях поэт начала 20-го века по-импрессионистски освещает очень важный период в истории изобразительного искусства. Книга будет интересна искусствоведам, изучающим искусствоведение и всем любителям творчества Гийома Аполлинера.

1908

Салон Независимых

ФЕЛИКС ВАЛЛОТТОН. — АНДРЕ ДЕРЕН. — ЖОРЖ БРАК. — ФРИЕЗ-ОТОН. — АЛЬБЕР МАРКЕ. — МОРИС ДЕ ВЛАМИНК. — МАРИ ЛОРАНСЕН. — КЕЕС ВАН ДОНГЕН. — ЖАН ПЮИ. — АНРИ МАНГЕН. — РАУЛЬ ДЮФИ. — ПЬЕР ЖИРЬЁ. — ШАРЛЬ КАМУАН. — АНРИ РУССО. — ЖОРЖ РУО. — РЕНЕ ПРАТ. — ЭДВАРД ДИРИКС. — ТРИСТАН КЛИНГЗОР. — ПАТЕРН БЕРРИШОН. — ЖАН ДЕВИЛЛЬ. — ФРАНСИС ЖУРДЕН. — ЖОРЖ-ЛЕОН ДЮФРЕНУА. — ШАРЛЬ ГЕРЕН. — ПЬЕР ЛАПРАД

Насколько возможно меньше шума делали вокруг этой 24-той Выставки независимых художников. Критики искусства имели причины, чтобы подчиняться слову приказа, исходящему неведомо из каких тайных мест.

Какой это должен быть мир с теми, кто там всем заправляет!

Между тем, молчание хранили не слишком хорошо, утечка информации о работах, успех которых невозможно было утаить, несмотря на то, что критики хранили, по-видимому, вынужденное молчание, всё же произошла.

Господин Октав Мирбо сообщает в La 628 E8, как высоко ценят в Германии господина Валлоттона.

Какой француз может возразить, что в Париже пренебрегли талантом и методом этого художника? Несомненно, время исправит эту несправедливость.

Во Франции слишком не доверяют вкусу иностранцев. Должны, казалось бы, считать, что иностранец, находящийся вне парижских клик, не подверженный влиянию критики, которая часто бывает подневольной и редко непредвзятой, естественным образом обратится к самым важным достижениям, к работам, красота которых ему показалась самой новой и наименее спорной. И, самое главное, иностранец свободно направляется к картинам, посыл которых ему показался наиболее возвышенным и самым выразительным. Он идёт к тому, чего нет в его стране, и неожиданные работы он созерцает только с чувством любви. За границей есть портретисты, пейзажисты и так далее, но одна только Франция производит в настоящее время образцы того честного, здорового и великолепного искусства, которое развивается, удивляя мир, и которое станет славой XX века.

Заграницей нет художника, могущего сравниться с Феликсом Валлоттоном, и если есть такой художник во Франции, видение мира которого было бы более возвышенным, нет такого, выразительные средства которого были бы более точными. Женщины в купальне, выставляемые в этом году, есть иллюстрация того, что я здесь утверждаю.

Тем не менее, можно сожалеть о том, что этот художник, кажется, подошёл к пределу своих способностей. Можно опасаться, что впредь удовлетворённость, испытываемая господином Валлоттоном от своих работ, не будет на том же уровне, что у публики из элиты, которая им восхищается.

Пусть господин Валлоттон не доверяет, в особенности, иностранцам! Потому что, если критика должна была принимать в расчёт вкусы в других странах и искать их объяснения, я думаю, что художника это не должно заботить, он должен подчиняться соображениям более высокого порядка.

Соображения, по которым господин Андре Дерен занимается творчеством, дают ему меру для оценки совершенства своих работ. Можно было бы сосчитать картины, о которых можно было бы с определённостью что-либо в этом смысле утверждать.

И не нужно больше говорить об абстракции. Живопись самое что ни на есть конкретное искусство.

Вот, реализованное в возвышенном, одно из самых чистых вдохновений этого времени. Художественное достижение Дерена не расточает себя на то, чтобы быть ярким, линейным или объёмным. Его пластическая искренность обнаруживается по-другому: в этом ужасающем спокойствии, с которым он бесстрастно выражает себя в своих работах, сообразно своим сильным чувствам.

Туалет, Портрет и Пейзаж с кипарисами примеры этой благородной дисциплины, делающей реальность рафинированной и «придающей природе аутентичность» (Малларме).

Большая композиция господина Джорджа Брака кажется мне самым новым художественным достижением этого Салона. Конечно, путь, пройденный художником со времени создания картины Ложбина, исполненной нежности, до его новой композиции, значительный. И, тем не менее, эти картины были написаны с интервалом шесть месяцев.

Не нужно задерживаться на всём, из чего складывается экспрессия этой картины, но должно осознать, что господин Брак реализовал, с неослабевающим усилием, свою волю к построению композиции.

Искусство построения композиции ставит перед художником множество ещё не решённых задач. Господин Брак смело берётся за решение нескольких из них. Это всего лишь бурный этап горделивого восхождения художника, которое в скором времени, несомненно, окажется менее беспокойным.

Большая картина господина Фриеза-Отона, Осенняя работа, принесла самую большую славу Салону в этом году, что приводит меня в большое замешательство.

В течение некоторого времени ощущалось, что господин Фриез изменился. И если кажется, что он восстановил всё своё спокойствие, нет сомнений в том, что этого не произошло бы, если бы не достойные сожаления сделки с совестью.

Усилие здесь ретроградное.

Не разбогатев во время своих творческих поисков, господин Фриез внезапно прервал их, чтобы напыщенно выставить напоказ свои познания в области живописи, все свои познания, а они не все одинаково хорошего качества. Его картина, помимо этого, изобилует несоответствиями. И, тем не менее, художники, настолько одарённые, как господин Фриез, редки.

В его работе мало глубины. Он представляет нам одним произведением живописи огромных размеров множество живописных произведений, неестественно соединённых друг с другом. И это неуравновешенное расположение отдельных фрагментов картины, помимо всего прочего, подчёркивает поверхностный характер композиции.

Без сомнения, господин Фриез находит резоны для такого подхода в намерении никоим образом не раздробить впечатления, производимого картиной, отдельными её фрагментами. Говорили, что он хотел сделать обобщение, чтобы вывести заключение. Но, по необходимости, это художественное достижение, каким бы значительным оно ни было, не становится от этого менее скороспелым, и оно исключает, из-за кропотливости, которой потребовала эта работа, всякий восторг и всякий героизм.

Этюды господина Марке имеют абсолютно все качества, уже отмечавшиеся у этого художника. Талант господина Марке, по моему мнению, больше, чем он сам думает. И в этой скромности есть некоторая доля смущения. Оно заставляет его, некоторым образом, повторяться, из страха впасть в заблуждение.

У господина де Вламинка чувство радости фламандское. Картина для него как ярмарка с гуляньем. Всё у него смеётся. Теперь в нём открыли вкус к экзотическому, приобретённый им, по-видимому, в неких балаганах ярмарочных праздников. Это пикантно.

Де Вламинк недолго блуждал, прежде чем найти свой путь. Богатство его дарований проявлено. Он щедро их расточает. Его любопытство никогда не бывает удовлетворённым. И современная живопись обязана его искренности и его восхищению несколькими новаторскими приёмами, которые она, не медля, стала выгодно использовать, и будущее которых будет вознаграждающим.

Я не нахожу слов, чтобы определить совершенно французское очарование мадмуазель Мари Лорансен. Не имея ни одного мужского несовершенства, она одарена самым большим из возможных количеством женских качеств. Потому что, не правда ли, самая большая ошибка большинства женщин-художниц: они хотят превзойти мужчин, и в этой попытке они теряют свой вкус и свою грацию.

Ничего подобного нет в работах мадмуазель Лорансен. У неё есть понимание глубоких различий, которые существуют между мужчиной и женщиной: это различие изначальное, различие идеальное. Личность мадмуазель Лорансен вибрирует весельем. Рафинированность — это в её компетенции, и в этой области она свободно эволюционирует.

Женщины создали очень много мифов и очень много божеств, которые не относятся к эвгемеризму. Диана на охоте, Аллегория, Артемис, увлажнённые счастливыми слезами, являются нежными выражениями этой склонности женского разума к детскому и сказочному.

Господин Ван Донген брутально демонстрирует свои огромные аппетиты. Он доволен собою в (окружающем его) смятении, и, кажется, он выражает свои политические убеждения. Это не горечь Мультатули, это, скорее, горячность Фердинанда Домела Ньювенхуиса.

Господин Ван Донген переносит нас к гигантам, разрешающим социальные проблемы с помощью бесстыдства. Он всегда оставляет у нас тяжёлое впечатление. Он бесчестит свои самые благородные и самые прекрасные краски, тратя их на постыдные стороны городской жизни, как ему на это указывают заграницей.

Пребывание в Париже не идёт на пользу господину Ван Донгену.

У господина Пюи есть непринуждённость, гармоничная беспечность, утомлённость, нисколько не надоедающая. Беспечная красавица и Этюд с обнажённой на солнце содержат весьма сладострастные детали в своих объёмах.

Господин Манген стремится, прежде всего, к корректности. Следует похвалить его за то, что он позволяет своему инстинкту себя вести. И если в нём не находят вызывающей удивление оригинальности, в нём обнаруживают, по крайней мере, очень просвещённый талант, желающий нравиться и нравящийся.

Господин Синьяк стал мастером слишком особого искусства, что меня в нём очаровывает. Он сознательно ограничил свои выразительные средства. И, к сожалению, не слишком одарённый чувствительностью, казалось бы, необходимой в данном случае, он достиг, с помощью силы воли и работы, того, чтобы заменить её наблюдением. Это мастер.

Не думаю, чтобы господин Дюфи уже был удовлетворён своими рисунками. Его забота о том, чтобы достичь цели на этом пути, заметна, и можно только поздравить его с этим. Неуверенность господина Дюфи делает ему честь. Мы его скоро обнаружим совершенно трансформировавшимся.

Господин Жирьё имеет не понятно какие намерения. Я спрашиваю себя, не являются ли его картины следствием полученного им плохого совета.

Честное искусство господина Камуана довольно-таки хорошо представлено в Салоне независимых. Но этот художник, кажется, отказался от всякого усилия, от всяких поисков, и я делаю это замечание с чувством сожаления.

Выставка господина Руссо одновременно трогательная и забавная. Этот самоучка имеет врождённый талант художника, который невозможно отрицать, и Гоген восхищался, по-видимому, чернокожими, которых писал Руссо. Но, с другой стороны, Таможеннику слишком недостаёт общей культуры. Нельзя поддаваться его непосредственности. Слишком сильно ощущается, что в ней много случайного и даже смешного.

Анри Руссо не знает ни чего он хочет, ни куда он идёт. Как Альфред Пуссен, незначительный эмигрировавший поэт, Руссо мог бы взмолиться:

Сеньор! просветите мою мысль,

И дайте цель моим шагам.

У каждого есть свой намеченный путь,

У меня его нет.

И раздражает спокойствие Руссо. У него нет никакого любопытства, он доволен собой, но без гордости. Руссо не следовало становиться художником.

Господин Руо седеет, седеет… Это преждевременная старость? Казалось, что господин Руо прежде всего католик. Здесь присутствуют совершенно все декоративные мотивы завсегдатая конгрегации в защиту вероучения. Светлая или мрачная, живопись господина Руо всегда, по-видимому, предназначена для украшения рабочего кабинета господина аббата Турментена.

Господин Рене Прат по-дилетантски пробует на вкус внешний облик вещей. Он не переводит, используя живописные средства, формы и краски, но, некоторым образом, переносит их на холст. Его сознание не позволяет ему удаляться от самой непосредственной реальности. И никто не может хотеть этого от него, поскольку его дарование живописца идеализирует, помимо его воли, только формы, в гораздо меньшей степени цвета.

Господин Дирикс с неизменным юношеским пылом и неоспоримым мастерством остаётся тем, кого очень справедливо называют: «Художник ветра».

Его искренность исключает всякую претенциозность, и его сила позволяет ему обуздывать ураганы.

Господин Тристан Клингзор оживляет свою живопись сентиментальной нежностью, привносящей столько очарования в его немного искусственную и старомодную поэзию. Но, что касается меня, мне гораздо больше нравится в нём поэт, а не художник.

Господин Патерн Берришон показывает дарования очень конкретные. Чувствуется в его картинах нечто вроде скрытой внутри доброты, которая делает их очень симпатичными.

У господина Жана Девиля есть ожесточённость и убеждённость. Его попытки иногда счастливые, и даже его несостоятельность никогда не вызывает презрения.

Уважение, которое оказывают господину Франсису Журдену, оправдывает себя благодаря проявляемым им качествам. Его планка совсем не так высока, как можно было бы ожидать от художника его возраста и его таланта, но невозможно оставаться безразличными перед его картинами Порты, Залив Сен-Тропе, Поля, Вечер.

Основательность является характеристикой таланта господина Дюфенруа, у которого есть множество последователей. Всё-таки этот художник удовлетворяет нас больше, чем он нас возмущает. Одним словом, негативный талант. Мы охотно пожелали бы господину Дюфенруа несколько раз ошибиться.

Господин Шарль Герен имеет блистательные качества живописца и задатки литератора. Из этого следуют изъяны, не лишённые приятности.

Господин Лапрад является в полной мере человеком своего времени; также и его искусство является преходящим, как всё, что не опирается ни на глубокое знание прошлого, ни на божественное предвидение будущего.

В целом, Салон независимых 1908 года столь же интересный, как и Салоны прошлых лет. Он содержит меньше новаторских работ, но тенденции лучше обозначены, утверждаются различия между художниками, направления лучше показывают цели, которые ставят перед собой молодые мыслители изобразительного искусства.

Этот Салон уже в прошлом. И, если действительно, как я думаю, несколько художников показали больше, чем только стремление к прекрасному, то тогда, наверное, небесполезно будет вспомнить здесь эту фразу Малларме, прекрасной благодаря содержащейся в ней надежде: «… Я не вижу исчезновения чего-либо, что было прекрасным в прошлом».

(Обзор литературы и искусства, 1^е мая.)

Три добродетели изобразительного искусства

Добродетели изобразительного искусства: чистота, единство и истинность попирают своими ногами покорённую природу.

Тщетно волнуются сезоны, толпы единодушно стремятся к одинаковой смерти, наука разделяет на части то, что существует в реальном мире, и снова эти части соединяет, миры навсегда удаляются от нашего восприятия, наши изменчивые образы повторяются и воскрешают свою бессознательность, и цвета, запахи, шумы изумляют нас, а затем исчезают из природы.

Это чудовище, называемое прекрасным, не вечно.

Мы знаем, что у нашего дыхания не было начала, и оно никогда не прекратится, но мы постигаем, прежде всего, творение и конец мира.

Между тем, слишком много художников и, в особенности, живописцев всё ещё обожают растения, камни, тень или людей.

Мы быстро привыкаем к порабощённости тайной. И это рабство заканчивается созданием приятного досуга.

Мы оставляем рабочим покорять вселенную и у садовников меньше уважения к природе, чем у художников.

Время становиться хозяевами. Добрая воля ничуть не гарантирует победы.

По эту сторону вселенной пляшут подверженные смерти формы любви, и название природы подытоживает их проклятый порядок.

Пламя есть символ живописи и три добродетели изобразительного искусства пылают, испуская свет.

Чистота имеет огонь, нисколько не страдающий на чужбине, и жестоко трансформирует в самоё себя то, чего она касается.

У неё есть это восхитительное единство, состоящее в том, что если мы отделим от неё каждый язык пламени, они все будут похожи на единый огонь.

У неё есть, наконец, возвышенная истинность своего света, которую никто не сможет отрицать.

Доблестные художники этой западной эпохи считают свою чистоту противостоящей силам природы.

Она есть забытье после этюда. И чтобы умер обладающий чистотой художник нужно, чтобы не было всех этих прошедших веков.

Живопись на западе очищается в присутствии этой идеальной логики, переданной художники прошлого художникам будущего, как если бы они дали им жизнь.

И это всё.

Невозможно повсюду носить за собой тело своего умершего отца. Его оставляют в компании с другими умершими. И о нем вспоминают, о нём сожалеют, о нём говорят с восхищением. И, если становишься отцом, не нужно надеяться на то, что кто-нибудь из детей захочет стать твоим двойником во имя жизни твоего трупа.

Но наши ноги тщетно пытаются оторваться от почвы, хранящей в себе мёртвых.

Уважать чистоту значит крестить инстинкт, гуманизировать искусство и обожествить личность.

Корень, ствол и цветок лилии являют собой прогрессирование чистоты вплоть до символического цветения.

Все части растения равны перед светом, и разные варианты теней есть следствие этой силы света, созидающей по своей прихоти.

Нам не известны все цвета, и каждый человек изобретает их заново.

Но художник должен, прежде всего, создать спектакль собственной своей божественности, и картины, которыми он предлагает восхищаться людям, сообщают им славу монументально подвергать испытанию также и свою собственную божественность.

Для этого необходимо охватить одним взглядом: прошлое, настоящее и будущее.

Полотно должно представлять это сущностное единство, только оно производит экстаз.

Итак, ничто преходящее не будет следствием случая. Мы не вернёмся внезапно назад. Свободные зрители ни в коем случае не уйдут из нашей жизни, потому что мы любопытны. Контрабандисты, торгующие солью нашего сознания, не переправят обманным путём наши соляные столпы через таможенный контроль разума.

Мы вовсе не будем скитаться в неизвестном будущем, которое, отделённое от вечности, есть всего лишь слово, предназначенное для того, чтобы соблазнять человека.

Мы не исчерпаем себя, схватывая слишком мимолётное настоящее, могущее быть для художника всего лишь маской смерти: миром.

Картина неизбежно будет существовать. Видение будет цельным, полным и его бесконечность, вместо того, чтобы отметить несовершенство, только подчеркнёт сходство нового творения и нового творца, но и не более того. Без этого не будет никакого единства, и сходства, которые будут иметь разные точки полотна с разными духами, с разными предметами, с разным светом, укажут только лишь на множество негармоничных несоответствий.

Поэтому, если могло бы быть бесконечное число творений, каждое из которых свидетельствовало бы о своём творце, без того, чтобы каждое из творений загромождало пространство тех, что существуют одновременно с ним, невозможно было бы мыслить о них одновременно, и смерть проистекает из их последовательного сочетания, из их смешения, из их любви.

Каждое божество создано по своему образу и подобию, как и художник. И только фотографии копируют природу.

Чистота и единство не берутся в расчёт без истинности, которую нельзя сравнивать с реальностью, поскольку она одна и та же, вне всяких природ, которые силятся нас удержать в фатальном порядке вещей, где мы не более чем животные.

Художники, прежде всего, — это люди, желающие стать бесчеловечными.

Они мучительно ищут следы бесчеловечности, следы, не встречающиеся нигде в природе.

Они есть истинность, и вне их мы не распознаём никакой реальности.

Но мы никогда не открываем реальность раз навсегда. Истинность всегда будет новой.

Собственно, в противном случае, она есть ни что иное как естественная и самая убогая система, каковой является природа.

В этом случае, жалкая истинность, более далёкая, менее различимая, менее реальная, каждый день сводила бы живопись к состоянию пластического письма, предназначенного только для облегчения отношений людей, принадлежащих к одному племени.

До наших дней быстро находили механизм для воспроизводства таких знаков, не рассуждая об этом.

(Каталог III Выставки «Кружка современного искусства» в отеле города Гавра, июнь).

Жорж Брак

Совсем немного времени тому назад, художественные достижения, которые делало некоторое число художников, чтобы обновить изобразительное искусство, были мишенью для насмешек не только публики, но и всей критики. Сегодня шутки прекратились; никто больше не осмеливается поднять на смех эти восхитительные работы без того, чтобы одновременно не пойти в наступление на порядок и гармонию, на грацию и на чувство меры, на эти качества, без которых совсем не было бы искусства, но была бы яростная буря различных темпераментов, более или менее благородных, пытающихся лихорадочно, поспешно, неразумно выразить своё восхищение природой. В этих чертах мы распознаём импрессионизм. Это название было выбрано удачно; речь шла о людях, действительно «находящихся под впечатлением» перед небом, перед деревьями, перед жизнью при разном свете. Это ослеплённость ночных птиц от света дня, и это также смятение первобытных людей, ошеломлённых дикарей перед сверканием звезды, перед величием стихии. Ни тем, ни другим, всё-таки, никогда не пришло бы в голову видеть в своих потрясениях непосредственно художественную эмоцию. Чувствуя, что она происходит, прежде всего, из религиозных переживаний, они культивировали её, выверяли её, применяли её, воздвигая затем свои гигантские монументы, выводя стиль их декора, создавая в качестве подобия, как сам Бог, экспрессивные образы своих представлений о вселенной. Впрочем, импрессионизм был ничем иным как мгновением в изобразительном искусстве, исполненном, единственно и скудно, религиозности. Отдельно от нескольких мастеров, великолепно одарённых, уверенных в себе, мы видим толпу последователей, неофитов, демонстрирующих своими картинами, что они обожают свет, что они находятся в непосредственном общении с ним, и они это доказывали тем, что ни в коем случае не смешивали цвета, так что было достаточно размазать по холсту краски, чтобы стать художником, так становятся христианами после крещения: для этого не нужно согласия того, кто крестится. И было достаточно, чтобы у тебя не было вкуса, необходимого для достижения мастерства. Я уже не говорю о тех импровизированных художниках, всех возрастов, не получивших предварительно надлежащего образования, ставших художниками для получения наживы, потому что её легко было получить в искусстве, где правил случай. Невежество и буйство, вот что характеризует импрессионизм. И, говоря о невежестве, я имею ввиду, в большинстве случаев, полное отсутствие культуры; поскольку, что касается науки, её втискивали повсюду, к месту и не к месту; себя к ней причисляли; сам Эпикур был в основании системы, о которой идёт речь, и теории физиков того времени показывали достоинства самых жалких импровизаций.

Но это время прошло. Эти абсурдные живописные пробы уже присоединились в музеях к шедеврам и к не шедеврам, сваленным там в одну беспорядочную кучу. Сейчас есть место для искусства более благородного, более размеренного, лучше упорядоченного, более культивированного. Будущее покажет, какую часть влияния на эту эволюцию оказали такие восхитительные примеры изобразительного искусства, как те, что принадлежат Сезанну, одинокий и остервенелый тяжёлый труд Пикассо, внезапная встреча с Матиссом или Дереном, которой предшествовали встречи с Дереном и де Вламинком. Успехом уже вознаграждены картины Пикассо, Матисса, Дерена, де Вламинка, Фриеза, Марке, Ван Донгена. Необходимо, чтобы точно так же были прославлены работы Мари Лорансен и Жоржа Брака, чтобы позволили проявиться чистоте картин Валлоттона, чтобы поставить на заслуженное место такого мастера, как Одилон Редон. И я не сомневаюсь, что время решит поставленную мною перед ним задачу.

Вот Жорж Брак. Он ведёт удивительную жизнь. Он страстно, изо всех сил стремится к красоте, и он достигает её, похоже, без усилий.

В его композициях есть гармония и полнота, которую от него ждут. Его декорации свидетельствуют о вкусе и о культуре, подкреплённых его инстинктом.

Мощный сам по себе благодаря элементам синтетических мотивов, им представляемым, он стал творцом.

Он больше ничего не должен тем, кто его окружает. Его разум по собственному желанию сделал реальность сумеречной, и вот то, что производится средствами изобразительного искусства в нём самом и вне его, есть универсальное возрождение.

Он выражает прекрасное, исполненное нежности, и перламутровый перелив его картин расцвечивает всеми цветами радуги наше сознание.

Колоритный лиризм, примеры которого слишком редки, наполняет его гармоничным энтузиазмом, и, что касается его музыкальных инструментов, сама св. Сесиль заставляет их звучать.

В его ложбинах жужжат и собирают мёд пчёлы всей молодости и счастья невинности, томящегося на его культурных террасах.

Этот художник ангельский. Более чистый, чем другие люди, он нисколько не заботится о том чуждом его искусству, что внезапно лишает его рая, в котором он живёт.

Ни в коем случае не следует искать здесь мистицизм набожных людей, психологию литераторов или демонстративную логику учёных! Этот художник компонует свои картины в соответствии со своей абсолютной заботой о совершенной новизне, о совершенной истинности. И если он и опирается на человеческие средства, на земные методы, то это для того, чтобы подтвердить реальность своего лиризма. Его полотна имеют единство, делающее их необходимыми.

Для живописца, для поэта, для художников (это то, что отличает их от остальных людей, и, в особенности, от учёных), каждая работа становится новым универсумом со своими особыми законами.

Жорж Брак совсем не знает отдыха, и каждая из его картин есть монумент усилию, которое никто до него ещё не делал.

(Предисловие к Каталогу выставки картин Брака, с 9 по 28 ноября 1908 года, у Канвейлера).