Редберн: его первое плавание

Герман Мелвилл

Первый крупный роман Германа Мелвилла («Моби Дик, или Белый Кит», «Маскарад, или Искуситель», «Марди и путешествие туда») впервые публикуется на русском языке. Сюжет книги довольно прост: американский юноша, «заболевший» морем, отправляется из Нью-Йорка на торговом корабле в английский город Ливерпуль. Воспоминания об увиденном и пережитом переплетаются с размышлениями автора об окружающих его моральных принципах, понятиях о человеческом долге, чести и милосердии.Для широкого круга читателей.

Глава IX

Матросы становятся немного общительнее, и Редберн разговаривает с ними

Последняя часть этих первых долгих часов нашей вахты, которую мы стояли, была очень приятной, насколько это касалось погоды. После довольно облачной погоды появился мягкий лунный свет и выглянули звезды, запросто выстроившись одна за другой, подул прекрасный устойчивый бриз, и стало не очень холодно, и мы пошли по воде, почти столь же гладкой, как санный путь по склону холма. И что ещё было хорошо, так это то, что ветер держался столь устойчиво, что у нас было меньше беготни наверх, меньше натягиваний тросов и меньше каких-либо других неприятных занятий.

Старший помощник продолжал ходить вверх и вниз по квартердеку с горящей сигарой во рту наподобие факела и говорил, но немногословно, с нами целые часы. Он, должно быть, много размышлял о проявлении внимания, что и вправду имело место в случае с большинством моряков в первую ночь в порту, особенно когда они выбросили свои деньги на пустое расслабление и заключили сделку. Ведь находясь на берегу многие из этих морских офицеров, по сути, бывают так же дики и беззаботны, как и матросы, которыми они командуют. В то время, пока я следил за красным концом сигары, гуляющим вверх и вниз, помощник внезапно остановился и отдал приказ, и матросы подпрыгнули, повинуясь ему. Это не было чем-то очень важным, а только что-то о небольшом подъёме одного из парусов на мачте. Матросы ухватили трос и начали тянуть его, старший матрос при этом затянул песню без слов, только странную музыку из поднимающихся и падающих нот. Тёмной ночью, в одиночестве и далёком море она показалась довольно дикой и заставила меня почувствовать то, что я иногда чувствовал от игры на фортепиано моего кузена, закрывавшего глаза в сумеречной комнате ради некой старинной немецкой атмосферы. Я оглядел почти всё вокруг в поисках гоблинов, и мне стало немного страшно. Но скоро я привык к этому пению, поскольку без него матросы никогда не касались верёвки. Иногда, если никто, как оказывалось, не начинал петь, и натяжение, пусть и независимо от этого, но оказывалось слабым, помощник капитана всегда говорил: «Ну, мужики, хоть один из вас может петь? Спойте-ка сейчас и поднимите мёртвых». И затем кто-то из них начинал, и, если руки каждого, как мои, становились уверенней от песни и он мог тянуть намного лучше, как и я, под такой аккомпанемент, то я верю, что хорошая песня стоила дыхания, израсходованного на неё. Это важное умение для матроса — хорошо петь, поскольку он получает хороший отзыв от офицеров и большую популярность среди своих товарищей по плаванию. Некоторые морские капитаны, прежде чем взять человека, всегда спрашивают его, может ли он петь, подтягивая трос.

По большей части времени матросы сидели на брашпиле и рассказывали длинные истории о своих морских и земных приключениях и говорили о Гибралтаре и Кантоне, о Вальпараисо и Бомбее точно так же, как вы или я об улицах Пек-Слип или Боуэри. У каждого из них было почти сполна путешествий и плаваний вокруг света. И что наиболее поразило меня, так это то, что, как и книги о путешествиях, они часто противоречили друг другу и впадали в долгие и тяжёлые споры о том, кто держал таверну «Заросший Якорь» в Портсмуте в такое-то время, жил или нет кантонский царь в Персии, или же какие глаза — чёрные или голубые — были у буфетчицы в особом доме в Гамбурге и многие другие выставленные на обсуждение подобные темы.

Наконец один из них спустился вниз и принёс коробку сигар из своего багажа, ведь некоторые матросы всегда запасаются подобными деликатесами, чтобы смягчить первоначальный шок от солёной воды после лежачего безделья на суше, а также для расслабления, о котором я только что упомянул. Но я задавался вопросом, почему они никогда не брали с собой в море пироги и торты вместо алкоголя и сигар.

Нед, таково было имя этого человека, взломал коробку ударом своего кулака и затем передал её вдоль брашпиля, и все, будто участники вечеринки, обслуживали сами себя. Но я был членом Антитабачного общества, которое было организовано в нашей деревне руководителем воскресной школы вместе с Ассоциацией Трезвости. Поэтому я тогда ничего не курил, хотя делал это позже в путешествии, о чём мне горько говорить. Несмотря на это, я согласился, поддерживая отказ от ненужной клятвы, Нед уверил меня, что сигары были подлинными из Гаваны, поскольку он, как рассказал, был в Гаване, и их там сделали под его собственным присмотром. Согласно своему характеру он весьма своеобразно относился к своим сигарам и другим вещам и никогда не занимался каким-либо импортом, поскольку это было небезопасно, но всегда самостоятельно совершал путешествия прямо к тому месту, где находилась какая-либо востребованная им иностранная вещь. Он ездил в Гавр за шерстяными рубашками, в Панаму за шляпой, в Китай за шёлковыми носовыми платками и прямо в Калькутту за сигарами; и этот великий шутник нашёл время сказать, что, несомненно, у него не будет повода поехать в Россию, кроме как под угрозой повешения; острота этого высказывания, как предполагали, состояла в том факте, что российская конопля для верёвки самая лучшая, впрочем, это не та острота, которая нуждается в пояснении.

Посредством алкоголя, который, помимо поддержания моих слабеющих сил, соединённого с прохладным воздухом моря, вызывающего у меня аппетит при нашем чёрством хлебе, а также посредством оживлённой ходьбы вверх и вниз по палубе до брашпиля я уже по большей части оправился от своей болезни и нашёл всех матросов очень приятными и общительными, по крайней мере со своей точки зрения, и усаживался курить вместе с ними, как со старыми закадычными друзьями; и что бы на земле ни происходило, просидев часы, я начал думать, что они были довольно неплохими ребятами, в конце концов, если исключить их ругательства и другие уродливые речевые обороты; и я решил, что неверно понял их истинную суть, поскольку вначале считал их этаким сборищем злых жестоких мошенников и полагал серьёзным несчастьем стать их партнёром.

Да, я теперь начал относиться к ним со своеобразной разгорающейся любовью, но, скорее, глядя с жалостью и состраданием, как на людей изначально нежных и добрых, которые из-за того лишь, что претерпели лишения, пренебрежение и грубое обращение, стали изгоями приличного общества, и не как на злодеев, которые любили зло за его выгоду, а оставили бы злобу, тем более в раю, если бы они когда-либо оказались там. И я вспомнил о проповеди, которую когда-то услышал в матросской церкви, когда проповедник назвал их заблудшими агнцами из-за сложившихся жизненных обстоятельств и сравнил их с бедными потерянными детьми, младенцами в лесу, сиротами без отцов или матерей.

И я вспомнил, что прочитал в «Матросском журнале» в синей, как море, обложке с судном, нарисованном на его обороте, о набожных моряках, которые никогда не ругались и отдавали всё своё жалование бедным язычникам в Индии, и про то, что когда они стали слишком стары, чтобы выходить на море, эти набожные старые матросы нашли прекрасный приют для жизни в Госпитале, где им нечего было делать, кроме как готовиться к своему концу. И я задался вопросом, были ли такие хорошие матросы среди моих товарищей по плаванию, и заметил, что один из них лежал на палубе обособленно от остальных, и решил, что он, вернее всего, должен быть одним из них: и поэтому я не беспокоился за его преданность, но позже был потрясён, обнаружив его крепко спящим рядом с одним из коричневых кувшинов.

Я забыл упомянуть, между прочим, что время от времени матросы заходили в один из уголков, где старший помощник не видел их, чтобы пропустить, как они называли его, «большой глоток в фалах», и это потягивание в фалах позволяло им красиво «расслабиться», и нет сомнения, что это также имело некоторое отношение к созданию их шутливости и общительности той ночью, поскольку позже они редко бывали так же приятны в общении и никогда не относились ко мне столь же любезно, как тогда. Всё же это, возможно, было следствием того, что тогда я был для них кем-то вроде незнакомца и потому что мы только что вышли из порта. Но той же самой ночью они изменились и преподавали мне горький урок, но всему своё время.

Я сказал, что, увидев, сколь приятны они были и как дружелюбно было их поведение, начал испытывать своеобразное сострадание к ним, основанное на их печальном статусе дружелюбных изгоев, почувствовал весьма горячий интерес к ним, исполнился сочувствия и действительно настроился в их пользу в меру своих слабых сил, поскольку знал, что они действительно были слишком бедны. Поэтому я осмелился спросить одного из них, имеет ли он привычку иногда ходить в церковь, когда бывает на берегу, или заглядывать в плавучую часовню, которую я видел стоящей в доке в Ист-Ривер в Нью-Йорке, и не сочтёт ли он меня слишком бестактным, если я спрошу его, есть ли у него какие-либо хорошие книги в его багаже. Он сначала немного привстал, но, отметив, какой красивый слог я использовал, и видя моё сочувственное отношение к нему, казалось, на мгновение исполнился определённым невольным уважением ко мне и ответил, что однажды он был в церкви приблизительно десять или двенадцать лет назад в Лондоне и за рабочий день помог переместить плавучую часовню вокруг Батареи от Северной реки, и это был единственный раз, когда он видел её. Про свои книги он сказал, что не знает, что я подразумеваю под хорошими книгами, но если я потребую «Ньюгейтский календарь» или

«Настоящего пирата», то он может мне их предоставить.

Когда я услышал, в какой манере говорил этот бедный матрос, столь явно показывая своё невежество и отсутствие надлежащих представлений о религии, я начал жалеть его всё больше и больше и, сопоставляя моё собственное положение с его положением, обрадовался, что отличался от него; и я подумал, насколько приятно было чувствовать себя мудрее и лучше, чем это мог чувствовать он, хотя я был готов признаться самому себе в том, что это были не целиком мои собственные благие усилия, так как своё образование я получил от других людей, и оно сделало из меня прямодушного и разумного мальчика, каким я и думал стать в своё время. И вот теперь я начал ощущать высоту самодовольства и удовлетворения своим собственным характером; всё из-за того, что перед этим в очень разных обстоятельствах я преимущественно связывался с людьми там, где было мало возможности оказаться выше в сравнении с моими соседями.

Подумав, что моё моральное превосходство могло бы вселить тревогу в этого матроса, я решил замять этот вопрос, дав ему шанс показать мне его собственное превосходство в незначительных вещах; ведь я был далёк от того, чтобы стать глупым и тщеславным.

Заметив, что в определённые периоды рулевой звонил в небольшой колокол на квартердеке, и, едва услышав звон, кто-то из матросов затем ударял в большой колокол, который находился на баке и, заметив, что сколько раз каким-либо способом человек на корме звонил в свой колокол, столько же раз человек на баке ударял в свой — точь-в-точь, поэтому я спросил матроса из плавучей часовни, зачем предназначен весь этот перезвон, поскольку большой колокол висел прямо на пути, ведущем вниз, где спали вахты; и каждый такой звон в это время немного, но имел тенденцию тревожить их и порождать неприятные видения; и, интересуясь этим вопросом, я отдельно обратился к нему, вежливо и снисходительно, чтобы весьма явно показать, что не считаю себя самого лучше, чем он, то есть собрав всё вместе и не вдаваясь в подробности. Но, к моему большому удивлению и унижению, он в самой грубой манере рассмеялся мне в лицо и назвал меня Джимми Даком² — хотя это не было моим настоящим именем и не должно было стать им, и он знал это, — а также сыном фермера, хотя, как я ранее говорил, мой отец был крупным торговым французским импортёром с Брод-стрит в Нью-Йорке. И затем он начал смеяться и шутить насчёт меня с другими матросами, пока они все не обошли меня, и если бы я не чувствовал себя ужасно сердитым, то должен был, конечно, почувствовать, что оказался в дураках. Но то, что я был так сердит, препятствовало тому, чтобы я почувствовал себя глупым, что весьма неплохо для пристрастных людей.

Примечания

2

Дак (от англ. duck) — утка. — Примеч. пер.